Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Но что она делает? – спросил Хофмейстер. – Вы же с ней говорили, так в чем же ее проблема? Что ею движет?

Пока он задавал вопрос, он все время качал головой, как будто не понимал, что же она делает с собой, как будто никто на свете не мог этого понять. Это было вне человеческого понимания, а значит, за пределами вселенной Хофмейстера.

– Хм, – вздохнул психолог, – двумя словами не опишешь, но она пытается получить контроль над своей жизнью, вернуть его себе. И ее болезнь – скорее средство в этой борьбе. Я думаю, вы должны именно так себе это представлять. Все дело в контроле.

– В контроле?

– Да, – кивнул психолог, – в контроле.

– Контроль, – повторил Хофмейстер, как будто ему назвали незнакомое слово на иностранном языке, значение которого он не знал, и именно так он себя сейчас и чувствовал. Он уже не знал, что такое «контроль». Он записал это слово в своем блокноте, не понимая, зачем это делает, и подчеркнул его несколько раз.

– И что я должен делать? Что я могу сделать? – спросил он, когда закончил записывать и подчеркивать.

– Поддерживать ее.

– Но я всегда ее поддерживаю.

– Видимо, недостаточно.

«Недостаточно» – эту возможность Хофмейстер пока не рассматривал. Он думал скорее, что поддерживает ее слишком много, но оказалось – недостаточно.

Они молча посидели напротив друг друга некоторое время, а потом психолог сказал:

– Ах, знаете, господин Хофмейстер, ведь расстройства пищевого поведения встречаются только у белых представителей среднего класса, больше ни у кого. Это типичное заболевание белого среднего класса.

Он сказал это так, будто этот факт должен был все объяснить, будто теперь все должно было стать ясно.

Но пока психолог вставал с кресла, Хофмейстер размышлял: а что же хотел сказать этот человек?

– Скажите, а может это быть связано с тем, спросил он, пока прятал блокнот во внутренний карман и надевал куртку, – может это иметь отношение к тому, что она сверхвысокоодаренная?

– Кто вам такое сказал? Кто говорит, что она одаренная?

Хофмейстер замахал руками. Этот вопрос его смутил.

– Все, – сказал он наконец. – Все и всегда это говорили. Все это говорят.

– Хм… – сказал психолог. – Хм…

На этом консультация закончилась.

«Странный человек, – решил Хофмейстер. – Не то чтобы невежливый, но какой-то скользкий». Пока он открывал велосипедный замок и размышлял об их разговоре, ему показалось, что это он сам: болезнь белого среднего класса – он, Йорген Хофмейстер собственной персоной.

В тот же день он увидел свое отражение в витрине, и ему снова пришла в голову эта же мысль. Вот идет болезнь белого среднего класса: Йорген Хофмейстер.

Это осознание было совершенно новым и всепоглощающим, но все же оно не смогло отвлечь Хофмейстера от того, чем он был занят все прошлые недели. Он стал покупать еще больше книг о расстройствах пищевого поведения и изучал их по вечерам, вооружившись карандашом и точилкой. Если и было какое-то решение, его можно было найти в книгах. А где же еще?

И пока он подчеркивал, ставил на полях крестики и учил отрывки наизусть, Тирза худела, ее вес уменьшался, приближаясь к критической отметке. Теперь речь уже шла о принудительном питании, госпитализации, врачебном наблюдении.

Когда однажды вечером супруга Хофмейстера ближе к полуночи вернулась домой, он сидел за столом, обложившись книгами, посвященными только одной теме. Он посмотрел на нее, на мать Тирзы, и сказал:

– Мы убиваем нашего ребенка.

Она села за стол, не снимая пальто, и закурила. Потом встала и налила себе выпить.

Болезнь Тирзы уничтожала не только саму Тирзу, с ее болезни началось уничтожение семьи Хофмейстера, и чем больше члены этой семьи сопротивлялись, тем быстрее приближался конец.

Она поставила стакан на стол и снова села. Шапку она тоже не сняла. На ней была шерстяная вязаная шапка.

– Мы? – спросила супруга. – Мы? Это твои слова? Мы? Нет, не мы. А ты. – И она показала на Хофмейстера пальцем.

Он захлопнул книгу, которую читал.

– Я? И почему это я, позволь тебя спросить? Я, по крайней мере, хоть что-то делаю. А что делаешь ты? Что ты вообще сделала?

Супруга глубоко затянулась.

– Ты, – выдохнула она. – Ты отравил этого ребенка. Ни на секунду ты не оставлял ее одну. У нее не было ни одной минуты покоя. Если ей не надо было на урок виолончели, ты тащил ее на плавание, если ей не надо было на плавание, ты читал ей фиг знает какую очередную книгу из великой русской классики, если ты ей не читал, то тащил ее с собой выбирать вино. Ты сломал ее, как пытался сломать Иби, но та, слава богу, оказалась посильнее, а вот Тирза не выдержала. Тирза верит каждому твоему слову, для нее ты – верховное божество, а ты и рад, ты этим и пользуешься, потому что наконец-то нашел хоть кого-то, для кого ты – бог.

Хофмейстер схватил карандаш и начал его точить.

– То, что ты говоришь, – сказал он, когда посчитал карандаш достаточно острым, – не имеет к правде никакого отношения. Это все гадкая ложь. Отвратительная. Я заботился о ней, потому что ты совершенно ее забросила. Кто-то ведь должен был о ней позаботиться, кто-то должен был забирать ее с плавания. Кто-то должен был водить ее на виолончель.

– Но никто не должен был заставлять ее ходить на плавание, заставлять делать это, делать то. Никто не должен был целыми днями твердить как заведенный, насколько она сверхвысокопревысокоодаренная. Как бы ты сам себя повел, если бы тебе повторяли такое целыми днями? Ты бы не чокнулся слегонца? Не свихнулся бы? Ты сломал этого ребенка, ты, и никто другой! Ты пытался сделать из нее коллегу, друга и даже жену, да-да, жену. Все, что тебе не удалось найти в настоящем мире, ты попытался сделать из нее, и единственное, в чем меня можно упрекнуть, – что я позволила тебе это сделать, я ничего не предприняла, по крайней мере недостаточно, чтобы тебе помешать. Но у меня тоже есть жизнь, я тоже всего-навсего человек, и у меня есть право на чуточку счастья. Да, Йорген, я просто-напросто человек.

Он массировал виски, а потом сказал:

– Если ты еще раз скажешь: «Я всего лишь человек», если я еще хоть раз услышу от тебя, что ты всего-навсего человек, я тебя придушу.

– Давай, – сказала она. – Придуши меня.

Он продолжал массировать виски и наконец сказал, уже спокойнее:

– Я не твердил ей целыми днями, какая она одаренная, я просто пытался ее мотивировать. Это не преступление. Да, я очень ее любил, я ее люблю, и, может быть, мы с ней больше привязаны друг к другу, чем с Иби, но и это не преступление. И я ничего не требую от нее взамен, потому что я и так получаю достаточно, больше чем достаточно. Как она мне улыбается, что она мне рассказывает, ее компания. Если я, по-твоему, что-то сделал не так, то я не могу себе представить, что же именно.

Он переломил пополам карандаш, что потребовало усилий, а эти усилия смогли отвлечь его от ярости.

– Это все, что ты можешь сказать? – спросил он. – Что я ее сломал? Это все, что осталось от нашего брака? Все, кто виновны в болезни Тирзы?

Она потушила сигарету.

– Да, – сказала она. – Это все, что осталось. Мне жаль, Йорген, но ты никогда не был для нее отцом. Может, был другом, любовником, но отец – это не любовник, Йорген.

Он резко встал.

– На что это ты намекаешь? – спросил он. – То, что ты слишком холодная и равнодушная, чтобы обнять собственного ребенка, еще не значит, что тот, кто ее обнимает, – преступник. Людям нужна теплота. Нужна, чтобы жить. Как воздух. Теплота – не преступление. А вот ее отсутствие – преступление.

Она поднялась.

– Ты куда? – спросил он.

– В ателье.

– И что ты собралась там делать?

– Спать.

– Там даже нет кровати.

– Есть диван.

Он пошел за ней. Догнал ее в коридоре, прижал к стене и одной рукой сжал ей горло.

– Как ты смеешь такое говорить?! – прошипел он. – Как ты смеешь говорить мне то, что сказала? Как ты смеешь?! Ты же понятия не имеешь, что такое быть матерью, ты же за все время ни разу не была ни на одном школьном собрании, ты ни о чем не заботишься, ничего не делаешь, как ты смеешь говорить мне, что я не отец? Ты не обязана меня любить, я давно знаю, что ты меня не любишь, но хоть минимум уважения ко мне у тебя должен остаться? Ты должна хоть немного ценить все, что я делаю.

Ее лицо налилось красным, но он не отпускал ее. Она пыталась ударить его ногой, но он не отпускал.

Только когда у него заболела рука, он выпустил ее.

Он остался в коридоре, а она помчалась на кухню. Он слышал, как она кашляет, как открывает кран. Снова кашель, потом она кому-то звонила.

Минут через пять она вышла из кухни.

– Что ты там делала? – спросил он.

– Я вызвала полицию, – сказала она и выбежала из дома.

Он постоял еще некоторое время в коридоре, а потом вернулся в гостиную, разложил книги о болезни Тирзы на три одинаковые стопки и вытряхнул пепельницу.

Потом немного поиграл в задумчивости половинками сломанного карандаша и мычал себе по нос какую-то мелодию.

Без пятнадцати час он собрался идти наверх спать. Тихонько приоткрыл дверь комнаты Тирзы, чтоб посмотреть, заснула ли она. Она лежала с открытыми глазами.

Хофмейстер присел к ней на кровать. Он не мог на нее смотреть. Когда он осознавал то, что видел, ему хотелось повеситься. Он был в бешенстве, потому что не мог избавиться от чувства, что он провалился, и он ненавидел свою супругу, он ненавидел каждого, кто напоминал ему об этом провале.

Он взял Тирзу за руку и стал смотреть на мебель в комнате. Он просидел так довольно долго, а потом сказал:

– Так больше не может продолжаться, Тирза. Это нужно прекратить.

– Я знаю, – сказала она, и он вдруг услышал, что и ее голос изменила болезнь. – Я знаю, папа, но я не могу прекратить. Уже поздно.

Он сконцентрировался на ее кресле, на словарях на письменном столе, на открытом учебнике географии. Он пытался сосредоточиться.

– Я сделал что-то такое, чего мне не следовало делать? – спросил он, глядя на учебник географии. – Тебе что-то мешает? Что-то у нас в доме? Может, это связано с мамой или со мной? Может, мы сделали что-то неправильно, я что-то сделал неправильно?

Он пытался сосредоточиться на чем-то другом. Занавески. Красные занавески. Тирза сама их выбрала.

– Ты же знаешь, – сказал он почти так же тихо, как сейчас говорила она, – ты же знаешь, Тирза, что мы, мама и я, и Иби, любим тебя, даже если ты не будешь сверходаренной, нам все равно, какая ты. Тебе не нужно стараться быть самой лучшей, тебе вообще не нужно стараться быть кем-то, мы уже любим тебя такой, какая ты есть.

Вообще-то он не ждал никакого ответа. Но она ответила. Громче, чем говорила с ним до этого. Она сказала громко и четко:

– Нет, папа, если я не буду самой лучшей, меня никто не станет любить.

Несколько секунд он просидел молча, униженный кривым зеркалом своих амбиций, вполне разумных и хорошо продуманных амбиций, полных благих намерений. Разгромленный наголову собственным ребенком, ради которого он был готов пожертвовать чем угодно. Потому что она делала его виновным. Каких бы высот она ни достигла, у нее не получилось бы взлететь достаточно высоко, чтобы убить его чувство вины.

Он больше не смог находиться в ее комнате. Он сбежал.

Он снова спустился и остановился у стола. Тихонько постучал по нему указательным пальцем. Минуту и еще минуту, пятнадцать минут он простоял вот так, а потом полчаса. Когда раздался дверной звонок, он испугался от неожиданности. Было почти два часа ночи. Может, его супруга решила вернуться и забыла ключ? Иби была дома, Тирза тоже. Это могла быть только супруга.

На пороге стояли двое полицейских. Совсем мальчишки.

– Господин Хофмейстер? – спросил один из них, судя по акценту, из эмигрантов.

– Да, – кивнул Хофмейстер, – это я.

– Нам звонили. У вас проблемы?

– Кто вам звонил?

– Ваша жена, – сказал второй полицейский. – У вас ведь есть жена? Вы ведь проживаете здесь с женой и детьми?

– Ах, это, – сказал Хофмейстер. – Мы немного повздорили. Но уже давно помирились. Простите за беспокойство.

Он хотел закрыть дверь, ему сейчас не нужна была ничья компания.

Но смуглый полицейский сказал:

– Можно нам все-таки войти?

– Как пожелаете.

Он впустил их в дом и показал господам полицейским гостиную. Они осмотрелись. Смуглый взял со стола книжку и начал медленно листать.

– Ваша супруга хочет подать на вас заявление, – сказал он с книгой в руке. – Она дома?

Хофмейстер покачал головой:

– Нет, ее нет дома. Вы же знаете женщин. Особенно женщин-Скорпионов.

– Она Скорпион по гороскопу? – спросил агент, который был из местных.

– Да-да, – кивнул Хофмейстер.

Он понятия не имел, зачем вообще это сказал. Он знал, что иногда теряется и не знает, что говорить, и тогда вдруг выдает вещи, которые его самого ставят в тупик. Женщины-Скорпионы, как такое вообще могло прийти ему в голову? Да, по гороскопу она была Скорпионом, но кого это волновало? Ему нужно было собраться. Ему нужно было взять себя в руки, лучше владеть собой.

– Четырнадцатое ноября, – сказал Хофмейстер. – Скорпион. Она у себя в ателье. Она рисует. В основном мужчин. Иногда фрукты. Яблоки, ананас, одинокую клубнику на тарелке. Но в основном мужчин. Однажды нарисовала автопортрет, а в остальном только мужчин.

– По телефону она сказала, что вы применили к ней силу, – сообщил смуглый. – Домашнее насилие. Вы применяли к вашей жене силу? Вы ее ударили? Можете не отвечать, конечно, если не хотите, если вы думаете, что из-за этого у вас могут быть проблемы. Можете воспользоваться вашим правом хранить молчание.

Хофмейстер задумался. Сразу он и не вспомнил, о чем могла идти речь, о чем точно они говорили с его супругой.

– Мы играем, – наконец сказал он. – Мы с моей супругой любим иногда поиграть, знаете ли. Мы играем, как пара молодых диких волков. И иногда, так бывает, можем не рассчитать силу. Игра выходит из-под контроля, такое случается. И тогда она звонит в полицию. Не любит проигрывать. Это тоже часть игры. Она художница, человек искусства, понимаете? Я уже говорил, она рисует. Яблоки, апельсины, лесные ягоды, но в основном мужчин. Безработных, как я подозреваю. Длительное время нетрудоустроенных. Они ничего за это не получают, разве что чашку чаю, но им приходится снять с себя всю одежду. Вы бы сняли с себя всю одежду за чашку чаю?

Смуглый положил книгу обратно на стол.

– То есть это не случай домашнего насилия? Я еще раз задаю вам этот вопрос: вы не применяли к вашей жене насилие?

– Нет, – мгновенно ответил Хофмейстер. – Нет, разумеется нет. Как я уже сказал, это была игра. Я хищник, она жертва, а наш дом – это лес. Я…

Он вытер губы, лоб, протер глаза.

– Так-так, – сказал агент – не эмигрант, – да-да, продолжайте. Значит, вы?..

– Я зверь. А она… тоже зверь. Мы оба звери. Такая у нас игра. Как будто мы звери. Дикие и изголодавшиеся. Наша гостиная – это степь, наше дыхание – северный ветер. Но иногда все выходит из-под контроля. Тогда она звонит в полицию. Это тоже часть игры. Кто первый сдается, тот проиграл. Она всегда сдается первая. Мы играем… Мы играем, потому что…

Хофмейстер не узнавал сам себя. Оказывается, у него отлично проявлялись социальные качества в случае особой необходимости. Странные качества, надо признать, но все равно это нельзя было назвать иначе: социальные качества. Он говорил с людьми.

Полицейские смотрели на него с некоторым подозрением, но при этом уже слегка озадаченно.

Теперь они ничего не говорили, только озирались по сторонам и, может быть, тоже видели в гостиной семьи Хофмейстера степь и чувствовали северный ветер.

– Ну, удачи вам, – сказал смуглый. – И старайтесь держать… это дело под контролем.

Хофмейстер проводил их, напоследок поблагодарил за бдительность и усилия, хотя сам не знал, о каких именно усилиях могла идти речь, да и полицейские, похоже, тоже этого не поняли.

В гостиной он быстро подошел к окну и незаметно отодвинул штору, чтобы посмотреть, как они уезжают. И только потом выключил свет.

Наверху в гардеробе он поискал во внутренних карманах своих пиджаков тот самый блокнот, который приобрел специально для встречи с психологом. Наконец он его нашел. Записей было немного. Только одно слово: контроль. Подчеркнутое два раза.

Он посмотрел на собственный почерк, на слово, как будто в нем, дважды подчеркнутом, было объяснение всему на свете. Его жизни, болезни его дочери, болезни, которой был он сам и которой он не хотел больше быть. Он разделся и сел на кровати. Но спать он не мог. Он что-то мычал себе под нос, маялся, открывал балконные двери, снова закрывал их. Он ждал, как часто бывало, когда вернется домой его супруга.

На следующее утро он отвез Тирзу в Германию, в клинику, которая специализировалась на расстройствах пищевого поведения. Он не спрашивал, хочет ли она этого, согласится ли она, не задавался вопросом, поможет ли это после всех прочитанных им книг, он просто поехал туда. Он не сделал ни одной остановки по дороге. Он не произнес ни слова. Она сидела на заднем сиденье или, лучше сказать, лежала на заднем сиденье.

Адрес ему дала секретарша в издательстве.

Вот так Хофмейстер сдал свою дочь в клинику, ближе к вечеру, как почтовый пакет. А сам поселился в ближайшем пансионе.

Он позвонил домой, но его супруги дома не было. Трубку взяла Иби.

– Я отвез Тирзу в клинику в Германии, – сказал он. – Передай маме, пожалуйста.

В деревне, где располагалась клиника, был всего один ресторан. Хофмейстер стал его постоянным клиентом. Таких, как он, там хорошо знали. Родители, которые привезли детей в клинику, родители, у которых больше не осталось сил, сами скорее мертвые, чем живые. Всегда молчаливые, не говорящие ни слова даже друг другу, даже если они приехали вместе.

Через несколько дней он познакомился с одним социологом из Франкфурта, который тоже только что сдал в клинику свою дочь, девочку на три года старше Тирзы.

Несколько вечеров подряд Хофмейстер беседовал с социологом о социологии, немецком философе Адорно, экспрессионизме, возвышенностях в рельефе Германии, Льве Толстом, небольшой яхте социолога, на которой тот летом путешествовал по Остзее, и потом снова о яхте, потому что водные путешествия – это так увлекательно. Все что угодно становилось темой их обсуждений, кроме клиники, детей и болезни. Но на пятый вечер социолог вдруг спросил:

– Вы не будете возражать, если сегодня я сяду за другой стол?

– Разумеется, нет, – ответил Хофмейстер. – Без проблем.

Вероятно, он сказал что-то такое, что не понравилось социологу, скорее всего, высказал чересчур однозначное, но, на взгляд социолога, недостаточно обоснованное мнение о каком-нибудь писателе-экспрессионисте. Или, может, Хофмейстер не слишком восторженно отзывался о красотах Остзее? Он не понимал, что могло стать причиной их разрыва, но воспринял этот незначительный эпизод весьма болезненно. Он сильно его задел.

Наконец-то он с кем-то познакомился, наконец-то он кого-то нашел, но все продлилось так недолго. И с того вечера, когда социолог сказал, что не хочет больше сидеть за столом Хофмейстера, они лишь кивали друг другу издалека. Очень вежливо и почти незаметно для окружающих. Отцы-неудачники, которые держали друг друга на расстоянии.

Шли недели, и случилось то, на что никто уже не надеялся, а особенно сам Хофмейстер. Тирза начала выздоравливать. Медленно, очень медленно, то и дело снова откатываясь в болезнь, но отрицать было нельзя – она выздоравливала.

Все это время Хофмейстер жил в пансионе. На работе к его ситуации отнеслись с пониманием. А если и нет – это были их проблемы. Два раза в день он навещал в клинике свою младшую дочь. Утром и ближе к вечеру. Это не были долгие визиты. Двадцать минут, четверть часа. Постепенно он набирался храбрости посмотреть на нее.

Все остальное время, независимо от того, шел ли на улице проливной дождь, сыпал ли снег, он гулял по холмам. Время от времени на прогулочной тропе он встречал социолога, и тогда они кивали друг другу на ходу. В такие моменты Хофмейстер ощущал спокойную легкую грусть.

С каждым днем становилось все очевиднее: Тирзе удавалось то, чего ее отец так и не смог или не захотел сделать, и он знал это, он чувствовал. Во время своих прогулок он порой задумывался: нужно спросить ее, как это – выздоравливать. С чего нужно начать и как узнать, что ты выздоровел. Но он не хотел досаждать ей сложными вопросами.

Спустя три месяца, проведенных посреди пасторальных, почти девственных пейзажей Южной Германии, Тирзу выпустили на свободу. Ей разрешили поехать домой.

Хофмейстер принял ее из клиники, и этот момент напомнил ему ее рождение, когда медсестра в больнице в Амстердаме сунула ему в руки крошечный сверток. Бандероль. Толстую книжку. Червячка, завернутого в пеленки. Вместе с супругой он отвез ее домой на такси. Тогда он был ужасно горд и немного напуган.

Сейчас ему казалось, что она такая же хрупкая и ранимая, как новорожденный младенец.

По дороге в Амстердам они почти не разговаривали. Она только спросила:

– Как думаешь, меня оставят на второй год?

– Я думаю, нет, – ответил он. – Я думаю, ты все наверстаешь. А если и нет, то никакой катастрофы не случится.

Он не был отцом для своей младшей дочери, так сказала его супруга. Он был ей другом, коллегой, любовником, разумеется платоническим, но все же любовником, но не был отцом.

Теперь он должен был им стать. Новообращенным в мире отцов и, как и все новообращенные, – фанатиком.

Теперь по вечерам он не поднимался в комнату Тирзы, чтобы читать ей вслух, он больше не водил ее на уроки виолончели, он не следовал за ней по пятам, чтобы она принимала участие в соревнованиях по плаванию, он отошел в сторону.

Иногда он по-прежнему останавливался у книжного шкафа, но теперь, когда он не мог читать Тирзе русских классиков, поклонение перед шкафом было утрачено. Теперь никто не разделял его восторгов, и он сам вдруг иногда задавался вопросом, что же он, собственно, находил в этих толстых книгах.

Как будто шкаф завесили пеленой. Как будто его содержимое стало пыльным. Как будто он вдруг по-настоящему осознал, насколько прав был Толстой. Elite Kurzweil müßiger Menschen. Теперь это было уже не забавное и одновременно трагичное замечание пожилого писателя, то есть его заблуждение, а неизбежная правда.

Он все реже подходил к своему книжному шкафу и никогда не доставал из него книги. Читал он исключительно по работе.

Так Хофмейстер стал человеком, который боялся снова стать тем, кем никогда и не хотел быть: любовником женщины, которая была его дочерью.

Он хотел тщательно выполнять все родительские обязанности: не пропускал ни одного собрания в школе, ни одного звонка или записки от учителей он не оставлял без ответа, но при этом он принял все возможные меры, чтобы ни в коем случае не навязываться. Когда у Тирзы были гости, он скользил по дому бесшумной тенью или же уходил в сарай, чтобы не мешать ее частной жизни. Он старался как можно меньше спрашивать, где она была и куда она собиралась, он служил ей и заботился о ней, он любил ее в тишине, отойдя в сторону.

Но сейчас он не мог больше сохранять молчание. Даже самый равнодушный отец сказал бы сейчас: «Нет, детка, Мохаммед Атта – это плохая идея».

Ему показалось, что сверкнула молния, он подождал раската грома, но выглянул в кухонное окно, и оказалось, что он принял за молнию свет в сарае, который то включался, то выключался. Включался и выключался. Тут Хофмейстер вспомнил, чем он, собственно, был занят. Он должен был отнести Эстер стакан апельсинового сока.

Он огляделся по сторонам, потому что не был уверен, наливал ли он уже сок. Но стакана нигде не было.

Хофмейстер достал пакет и налил апельсиновый сок в винный бокал. Свет в сарае продолжал вспыхивать и гаснуть. Эта девчонка собралась устроить тут короткое замыкание? Она что, не в своем уме?

Широкими шагами, сжимая в руке стакан с соком, Хофмейстер отправился к сараю.

Резким движением он распахнул дверь. Эстер сидела на перевернутом ведре со шнуром от выключателя в руках.

– Не могла бы ты прекратить? – нарочито вежливо спросил Хофмейстер.

– Я что-то не то делаю?

Она смотрела на него с искренним непониманием. Как будто не знала, что взрослые люди не играют с выключателями, как будто дома она только этим и занималась.

– Да, ты делаешь совсем не то, что нужно. Ты играешь с электричеством, и уже довольно давно. У нас же будет короткое замыкание!

– Я задумалась, простите.

Она взяла у него бокал с соком и осторожно отпила глоток, как будто там мог оказаться крепкий напиток.

– Это что, из пакета с мякотью?

– Что, прости?

Она сделала еще глоток.

– По-моему, вы вылили остатки из пакета, это то, что было на дне. Я права?

– Это апельсиновый сок; если тебе не нравится, можешь не пить. Послушай… – Он сложил на груди руки. Ему казалось, что так он будет выглядеть более авторитетно. – Я не знаю, к чему ты привыкла дома, но, на мой взгляд, ты уже провела у нас в сарае достаточно времени. Или ты сейчас пойдешь домой, или ты будешь участвовать в празднике, как и все остальные наши гости.

Она вздохнула с усталым видом:

– А кто там на вашем празднике?

Хофмейстер строго посмотрел сверху вниз на девочку, которая сидела на перевернутом ведре в сарае и не желала уходить.

– Твои одноклассники, твои учителя, мои дочери, моя супруга, Мохаммед Атта. Сходи посмотри сама. Нечего тут от всех прятаться.

Снова усталый взгляд:

– А кто такой этот Мохаммед Атта?

Люди этого поколения не знали ничего даже из той истории, частью которой были сами. Они умудрились все проспать. Как старики, которые не расслышали звонка. Юные старики. Люди, у которых пубертат начался со старости.

– Рэпер.

– А, точно.

– Читал свой рэп как подорванный, – продолжил Хофмейстер. – И рэпует до сих пор, или как там это называется. Эстер, я сейчас провожу тебя в гостиную, а там ты сможешь продолжить этот разговор со своими ровесниками.

Она поднялась с ведра. Медленно, издевательски медленно.

– Мне никто не нравится.

– Значит, познакомишься с теми, кто тебе понравится. Неожиданно оказавшись в роли воспитателя, он уже не мог из нее выйти. Эта роль вдруг показалась ему восхитительной. Образ воспитателя придал Хофмейстеру уверенность и силу. Легкая ирония поучительного тона была его кафедрой, очками, слуховым аппаратом.

– Я им тоже не нравлюсь.

– Ну, не все так ужасно. Поверь мне. Есть люди, которые тебе по душе, а есть те, которые не совсем по душе.

– А вы им нравитесь, господин Хофмейстер?

Она смотрела прямо на него. Дерзко и вызывающе.

– Кому?

– Людям.

– Если они узнают меня поближе, то, конечно, да. Как правило, – сказал Хофмейстер деловым тоном.

Так и было. Он нравился людям. Скромных, незаметных людей чаще всего считают приятными. Их просто не замечают, смотрят сквозь них. Так что хорошо относиться к таким персонам не стоит особых усилий.

В ее глазах вдруг появился неожиданный азартный блеск.

– А у вас там есть печеньки на веревочках? – спросила она.

– Что?

– Ну, это же праздник. Печеньки на веревочках. Вы разве их не развесили?

Она раскрыла рот и изобразила, как будто ловит что-то висящее в воздухе.

– Ам, – сказала она. – Ам и опять ам!

И тут она вдруг начала хохотать.

– У нас нет никаких печенек и никаких веревочек, – строго сказал Хофмейстер. – Если вам захочется поиграть в игры, организуйте их сами.

Но она хохотала так громко, что ему не удавалось ее перекричать.

Она смеялась и смеялась. Громко и упрямо. Время от времени глотая воздух. Хофмейстера пугала эта картинка. Это выглядело крайне неприятно. Он схватил ее за плечи и легонько потряс.

– Перестань! – крикнул он. – Прекрати истерику!

Только через пару минут до него дошло, что Эстер уже не смеялась, она плакала. Может, она давно уже плакала, а он опять ничего не понял.

Он достал из кармана носовой платок. Лучше грязный, чем совсем никакого.

Он попытался как можно аккуратнее вложить платок ей в руку.

– Успокойся, – сказал он. – Тише, тише, все не так плохо.

– Что?

Всхлипы резко прекратились. И она перестала хватать ртом невидимые печенья.

– То, что тебя так тревожит. Все не так плохо. Ну, мало ли, осталась на второй год, не ешь рыбу, никому не нравишься, но пройдет лет сорок, и когда тебе будет примерно столько же, сколько мне сейчас, ты подумаешь: я ведь переживала из-за такой ерунды. А самое страшное на самом деле было еще впереди.

Она вытерла лицо его грязным платком и вернула платок ему.

– Почему вы делаете вид, будто все знаете?

– Не все. – Он сложил платок. – Я не все знаю. Ты только успокойся. Не надо плакать. Все не так уж плохо. Все…

Он не закончил предложение, потому что не знал, что вообще хотел сказать.

У нее были красные от слез глаза, но ей это даже шло. В ней было что-то трагичное в тот момент, когда он обнаружил ее на пороге без подарка. Даже без красных глаз по ней можно было понять то, для чего он тогда не смог подобрать слов, но теперь это стало ясно: она не нравилась людям, а люди, в свою очередь, не нравились ей.

Она вдруг схватила его за рукав пиджака.

– Господин Хофмейстер, – сказала она. – Это правда, что вы сказали?

– Что?

– Что вы отказались от любви?

Он улыбнулся своим воспоминаниям. Почти с нежностью.

– Ох, – сказал он. – Тогда-то? Да я ведь был еще почти ребенком. Надо же мне было выделиться. Бога уже признали мертвым. Прогресс тоже. И цивилизацию. А вместе с ней и демократию. А молодому человеку нужен был какой-то свой проект. План. Вера. И я объявил мертвой любовь. Мне тогда было лет пятнадцать, может, шестнадцать. Не помню точно, но было лето. И я отказался от любви, да.

Он снова улыбнулся, но на этот раз потому, что уже очень давно не вспоминал себя пятнадцатилетним, и сейчас ему казалось, что это был не он, а кто-то другой.

– И как это было, когда вы ее отменили, любовь? – Она не отпускала его рукав.

Он задумался.

– Автономно, – сказал он. – Независимо. Боюсь, что честно.

– Честно?

– Боюсь, что так, – сказал Хофмейстер. – Боюсь, я же сказал.

Он вдруг снова почувствовал ту спокойную, легкую грусть, что сопровождала его в прогулках по холмам, пока его дочь выздоравливала в клинике. Такую спокойную, такую легкую, но все-таки грусть. Удивительно. В этом не было ни капли истерики, ничего такого, что часто показывают в реалити-шоу по телевизору: женщины рвут на себе волосы, мужчины бессильно сжимают кулаки.

– А потом?

– В каком смысле – потом?

Ему хотелось вырваться, но он не решался.

– Ну тогда, что потом? Что вы еще отменили?

– Да ничего я не отменял. Я же тебе уже сказал. Это было заблуждение. После Бога и цивилизации пришла очередь любви. Но я провалился. Я предал собственное учение.

Он даже рассмеялся над собственными словами. У него почти никогда не получалось говорить о себе без смеха. Он не знал, как правильно это делать, объяснять себя самого другим людям, давать пояснения собственным поступкам. Человек – то, что он делает, но Хофмейстер был в основном тем, чего он не сделал. Его тишина была поступком. Его карьера, все те авторы, которых он так и оставил неизвестными.