Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Хофмейстер потрогал блюдо, в котором запекалась рыба. Оно до сих пор было горячим.

– Иногда я говорю с тобой, Тирза. Это же правда. Ты прекрасно об этом знаешь. И я читаю тебе вслух газету. Смешные заметки. Это ведь тоже правда.

– Да какая разница, пап! Ты милый по-своему. Ты ужасно милый по-своему. И когда ты читаешь за ужином смешные кусочки из газеты, мне нравится. Они не всегда смешные, но это не страшно. Тебе же смешно. И это самое главное. Но можно задать тебе вопрос, раз уж мы сейчас все-таки разговариваем, а не читаем смешные кусочки из газеты, можно кое-что у тебя спросить, папа?

– Да, конечно, – кивнул Хофмейстер. – Ты можешь спросить что угодно, Тирза. Все, что захочешь.

– Почему ты не вышвырнул эту женщину из нашего дома?

Ему ужасно захотелось потянуть себя за нижнюю губу, но он подавил эту потребность. Хофмейстер подлил еще вина сначала Тирзе, потом своей супруге и потом уже себе. Он попытался обменяться с супругой понимающим взглядом, но та застыла с глупой улыбкой и как будто не замечала его. Так что он сказал:

– Нельзя вышвыривать женщин из дома, Тирза, и уж тем более женщину, с которой родил двоих детей. Эта женщина – твоя мать, Тирза. Поэтому я впустил ее к нам, вместо того чтобы выставить. Мне это показалось достойной причиной. Она твоя мать. Она была твоей матерью. И она всегда ею будет.

Мать Тирзы сидела с таким видом, будто они обсуждали другую мать. Другую мать другого ребенка.

– С трудом, – вдруг медленно сказала она, поигрывая солнечными очками. – Двоих детей ты сделал с большим трудом, Йорген. О да, говорить ты умел, ты все говорил, говорил, говорил. Иногда мне казалось, будто у нас в постели разыгрывали эротический радиоспектакль. Но чтобы сделать детей, надо все-таки кое-что делать, а не только говорить, Йорген. И не кое-что, а то, что надо. Нужно засунуть свой инструмент в правильное отверстие.

Мысли Хофмейстера застряли на эротическом радиоспектакле. Он сам считал себя тихим и скромным человеком, но, видимо, другие люди воспринимали его иначе.

– Она нас бросила, – сказала Тирза и показала вилкой на женщину, которая не так давно демонстрировала Хофмейстеру свои ноги. За вилку зацепился кусочек рыбы и упал на скатерть. – Может, у нее были причины бросить тебя, папа, и, может, это были даже серьезные и веские причины, но у нее не было никаких, вообще никаких, ни малейших причин бросить меня! – Голос у нее сорвался.

Хофмейстер почувствовал приближение паники. Чудовищной паники.

– Не показывай вилкой, Тирза, – сказал ее отец. – Не нужно так делать. Можно пораниться. – И пригладил волосы, как будто это могло помочь, как будто это могло развернуть беседу в другом, более безопасном направлении. Например, про лето, которое раньше всегда было теплее. Про школу. В крайнем случае про Африку. Или про общественный транспорт в какой угодно стране.

Голос Тирзы становился все громче. Хофмейстер знал, чем это грозит. Скоро польются слезы. Против слез он не мог устоять. От собственной слабости его тошнило. Слабость его детей приводила его в бешенство.

Он быстро посмотрел на свою супругу, которая спокойно потягивала вино и делала вид, что все происходящее нисколько ее не касается. Ему нужно было спасать положение, и как можно скорее, потому что никто другой не станет этого делать. Никто другой и не сможет это сделать.

– Не нужно так говорить, – сказал Хофмейстер. – Она нас не бросила. Она занималась саморазвитием.

Супруга вздохнула и отложила нож и вилку.

– Можешь честно сказать ей все как есть, что я просто не выдержала тут с тобой, Йорген. Тирза знает об этом не хуже меня, и все соседи это знают. Не надо называть это саморазвитием. Эти твои вечные идиотские эвфемизмы. Никакого саморазвития не было. Я просто не выдержала. И никто бы не выдержал жизни с тобой. Ни один нормальный человек.

– Хорошо, – сказал Хофмейстер. – Саморазвитие. И давайте на этом закроем тему. Всех устроит такой компромисс? Иногда заняться саморазвитием – то же самое, что не выдержать. Не такая уж большая разница.

– Папа! – закричала Тирза. – Не глупи же! Зачем ты позволяешь так с собой обращаться?

– Я просто хочу спокойно поесть, – отозвался Хофмейстер. – Это все, чего я хочу, Тирза. Я спокойно приготовил эту еду. И теперь я хочу спокойно ее съесть. И я сделаю это. У меня получится. Три года у меня прекрасно получалось.

Его дочь размахнулась и левой рукой стукнула по столу. Вилка полетела на пол.

– А я не хочу сидеть за столом с этой женщиной! – закричала Тирза. – Я не желаю никогда больше видеть эту женщину. Никогда в жизни!

Она вскочила из-за стола.

– Ненавижу тебя! – выкрикнула она. – Лучше бы ты не возвращалась. Лучше бы ты никогда не возвращалась. Лучше бы ты умерла!

И после этих слов она умчалась наверх.

Хофмейстер тщательно вытер рот салфеткой, передвинул бутылку вина на пару сантиметров и спросил:

– Желаешь десерт?

Его супруга сидела уставившись в свой бокал и пыталась выловить оттуда крошечный кусочек пробки.

– Она всегда была такой, – спокойно сказала она.

– У меня остался вчерашний десерт, – сказал он. – Я готовил тирамису. Я всегда готовлю его по средам. Могу тебе предложить. Или ты хочешь фрукты?

– Она не умеет прощать.

– Я могу сделать фруктовый салат.

– Она не умеет прощать себя. Ты умеешь прощать себя, Йорген, ты вообще умеешь себя прощать? – Она снова надела очки как ободок для волос.

– Фруктовый салат? Приготовить тебе? Я быстро.

Супруга вздохнула.

– Хорошо, – сказала она, – давай поговорим о чем-нибудь другом. Если тебе так угодно. Как дела у нашего мойщика окон?

– У какого мойщика окон?

– У того, что приходил к нам раз в месяц мыть окна, пожилой мужчина. Как у него дела?

– А, ты про него… – вздохнул Хофмейстер. – Он умер.

Он так и остался сидеть, дергая себя за нижнюю губу.

– Ты научился готовить, – сказала супруга. – Это стоит отметить.

– Спасибо, – отозвался Хофмейстер, поднялся и пошел в комнату своей младшей дочери. Но на полпути одумался, остановился, вернулся в гостиную и снова сел за стол.

Его супруга все еще была там. Не как гость, а как свой человек, тот, кто живет в этом доме. Кем она, в сущности, и была. Официально она никогда не выписывалась из этой квартиры. Приглашения на выборы приходили на этот адрес, и Хофмейстер по привычке оставлял их на маленьком шкафчике в коридоре, пока выборы не заканчивались, и он с грустью констатировал, что его супруга и на этот раз не воспользовалась своим избирательным правом.

– У нее есть молодой человек?

– У Тирзы?

– У Тирзы, конечно. У кого же еще?

– Я иногда встречаю в ванной мальчиков.

– В ванной?

– В ванной, там они чаще всего оказываются.

– И что они там делают?

– Что делают люди в ванной? Принимают душ. Я так думаю. Ходят в туалет. Я не спрашиваю: «Что вы тут делаете?» Я не настолько негостеприимен. Это ее дом. Это и ее дом, Тирзы.

Супруга тяжело вздохнула и опустошила бокал:

– И что ты им говоришь?

– Тогда я спрашиваю у них, – сказал Хофмейстер, – хотя тебя, возможно, удивит этот вопрос, но я спрашиваю: «Нужно ли тебе чистое полотенце?» Вот что я у них спрашиваю. Но как знать, может, у тебя на этот счет будут другие идеи и вопросы получше, может, мне стоит спрашивать у них: «Не желаете ли бокал шампанского, мой юный друг? Вы хорошо перепихнулись? Надеюсь, вы использовали презерватив, но если нет, то тоже ничего страшного, лишние люди нам тут не помешают». Ты бы, конечно, поступила по-другому, я знаю, ты всегда завидовала, что у твоих дочерей такие кавалеры. Но я просто спрашиваю: «Нужно ли тебе чистое полотенце?» И больше ничего.

– Прекрати! – крикнула она.

Все стихло, а потом Хофмейстер сказал:

– Мы орем друг на друга.

– Да, – кивнула она. – Это глупо. Мы опять орем, хотя у нас нет ни малейшего повода.

Она направилась к дивану, достала из сумки сигареты, закурила и вернулась к столу.

– Очки тоже французские? – Хофмейстер показал на солнечные очки с нелепо огромными стеклами, которые все еще были у нее в волосах.

– Итальянские. Это туфли французские, а очки из Италии.

Его ужасно раздражал дым, но он ничего не сказал.

– Ты настроил ее против меня? – спросила она. – Или это случилось само собой?

– Это произошло само собой, – ответил он. – От меня не потребовалось никаких усилий.

2

– Йорген, я задала тебе вопрос. Иби звонила?

Хофмейстер вытирал руки о фартук. К ладоням прилипли рисовые зернышки.

– Иби, – повторил он, уставившись на мать своих детей в махровом халате. – Иби. Она звонила. Но я с ней не говорил. С ней говорила Тирза. Она скоро будет, она в дороге.

Супруга улыбалась, хоть ее улыбку и нельзя было назвать слишком довольной. Она провела по его щеке тыльной стороной ладони, убрала что-то у него с кончика носа. Он не разглядел, что это было. Кусочек креветки, перхоть, что-то зеленое, может быть васаби.

– Тебе нужно побриться, – сказала она. – Ты выглядишь как бродяга.

– Я побреюсь, только сначала закончу с этим. – Он показал на сырую рыбу.

Она хотела уйти, но Хофмейстер задержал ее, ухватив за халат.

– Оставь этот праздник Тирзе. Просто пусть это будет праздник только для нее. Пожалуйста, побудь в тени.

Она посмотрела на него с ухмылкой, как будто он шутил. Неожиданно вспомнил одну из своих дурацких старых шуток. Потом она ушла, а он снова занялся суши с остервенением, которое его больше не удивляло. Это были его жизнь и его рис. И ему нравилось, несмотря ни на что. Вот уже целых три года ему нравилось.

В тот вечер, в первый вечер после ее возвращения, шесть дней назад, Тирза так и не вышла больше из своей комнаты. Через некоторое время он во второй раз поднялся наверх и постучал в ее дверь, но она не отозвалась. Он постоял там минут пять, не зная, что делать. Он колебался, обдумывая разные возможности, и боялся. Так и стоял у нее под дверью.

Если дело касалось Тирзы, он всегда боялся, с самого ее рождения, еще до того, как она успевала заболеть. Страх, которого он никогда не испытывал со старшей дочерью, по крайней мере не до такой степени, страх, который охватил его в тот момент, когда он впервые взял ее на руки и с тех пор не отпускал: страх ее потерять.

– Тирза, – тихо позвал он, но когда она не ответила на его голос, он спустился и открыл вторую бутылку белого, тоже из Южной Африки. Ближе к одиннадцати вторая бутылка опустела, как и первая.

Они с супругой выпили ее молча. Говорить было особо не о чем. Ее возвращение было молчаливым, спокойным и трогательным. Именно потому, что оно оказалось таким обыденным. Только что его супруги тут не было, и вот она появилась.

Она повела носом:

– Ты опять туда что-то поставил?

– Куда?

– В духовку. Чем-то пахнет.

– Я ничего туда не ставил, тебе, как обычно, померещилось! – резко ответил он.

Хофмейстер подождал пару минут, посмотрел на часы и сказал:

– Уже поздно, я не знаю, где ты собралась ночевать, ты с кем-то договорилась, что-то забронировала? Остановишься у друзей?

– У друзей?

Она покачала головой. Опять с ехидной усмешкой, как раньше. Он заметил, что она отрастила волосы. Сразу он не обратил на это внимания. Было столько всего, на что он должен был обратить внимание. Ее туфли, ее чемодан, ее плащ, ее кольцо, ее солнечные очки, ее губы. Волосы стали длиннее, чем были, когда она сбежала, и, надо сказать, это было ей очень к лицу.

– У каких еще друзей?

Он не смог ей ответить. Он не знал, с кем из прошлого она еще дружит, а с кем разругалась.

– Нет, я ни с кем не договаривалась, – сказала она. – И ничего не бронировала.

Она произнесла это с такой гордостью, будто в одиночку победила злую судьбу. И всегда хотела это сделать. Как будто ей снова и снова приходилось напоминать злодейке судьбе о своем существовании. Чтобы та о ней вдруг не забыла.

Он отнес на кухню тарелки, приборы и две пустые бутылки, а когда снова вернулся в гостиную, сказал ей:

– Если ты хочешь, можешь остаться здесь на ночь.

Ему не пришлось долго думать над этим. У него не было выбора, напротив – отсутствие альтернативы.

– Как мило с твоей стороны, – сказала она. – Я, вообще-то, устала. Долго ехала.

У него еще оставалось полбокала вина. Он снова сел за стол.

– Ну вот, – сказал он.

Хофмейстер поиграл с двумя пробками, лежащими на столе, покатал их туда-сюда и сказал, когда одна из них упала на пол:

– Значит, этот вопрос мы решили.

Было слишком поздно искать для нее отель или место в пансионе, а кроме того, было бы невежливо и холодно, да, холодно. Отель для матери собственных детей – это противоречило всему, во что верил Хофмейстер. Он не хотел быть холодным, он хотел быть горячим. Обжигающим.

Любовь – это слово стало значить намного меньше, чем раньше, – почти все слова теперь стали значить меньше, чем раньше, – но у полувека жизни были свои последствия, а Хофмейстер жил на земле почти полвека. Некоторых людей пускаешь в дом, даешь им еду и постель. Чувство ответственности, глубокое, всепроникающее чувство ответственности – вот что оставила ему жизнь.

Он был настроен на жизнь с Тирзой. Настроен на большой пустой дом, по которому он мог бродить, не натыкаясь на множество других людей. Отсутствие жены оказалось не проклятием, а свободой – тревожной, ущербной свободой, но все-таки свободой. Он был вместе со своим ребенком. И все было так, как и должно быть, как будто так было правильно. Они были неразлучны, его ребенок и он. Иногда Тирза знала, что он сейчас скажет, еще до того, как он начинал говорить. А мальчики, которых он время от времени встречал в ванной, были не больше, чем просто прохожими.

К гостю придется привыкать. Пусть даже гостем была его собственная супруга. Он поставил бокал, поднял с пола пробку и пошел наверх. Он прошел мимо красного чемодана на колесиках, который все еще стоял в коридоре веселым ярким пятном. «Интересно, что там у нее», – подумал он. Прошел мимо голубого плаща, а потом мимо комнаты Тирзы. Он заметил, что она так и не включила свет. И только когда он дошел до своей спальни, то заметил, что супруга на почтительном расстоянии следует за ним.

Она села на кровать. Со своей стороны. С той стороны, где она спала раньше. И где сейчас лежали книги и газеты. Она собрала их и положила на пол. Пыль, скопившуюся под книгами и газетами, она тоже смахнула на пол. И двуспальная кровать снова стала настоящей двуспальной кроватью.

Она обхватила голову руками и тут же отпустила. Волосы у нее не просто отросли, они поменяли цвет. Такого цвета они были когда-то давно. Очень давно. Она положила солнечные очки на тумбочку.

Хофмейстер снял галстук и повесил на спинку стула.

– Этот матрас, – сказала она. – Он тот же самый?

Она надавила на матрас обеими руками, оценила его упругость и посмотрела на галстук – один из подарков, которые Хофмейстер получил от своего работодателя после того, как два десятка лет хранил ему верность. Очень приличный галстук. Стильный. Секретарша начальника лично выбрала его в центральном универмаге «Бейенкорф». Оказалось, что хранить верность предприятию намного проще, чем частным лицам.

– Насколько я помню, это все тот же матрас.

– Он плохой, – сказала она. – Он тогда уже был старый. Нельзя же всю жизнь спать на одном и том же матрасе.

Он оценил всю эту сцену: как она сидит на кровати и критикует его матрас. Как будто она была дома, как будто никуда не исчезала. Вполне можно было от души посмеяться.

– Ты собралась спать здесь? – спросил он и посмотрел на свои книги и газеты, которые лежали тут все эти месяцы, нет, даже годы вместо женщины. В его жизни плоть заменили слова.

– Но ты же меня пригласил.

– Но не здесь же? – Он показал на кровать, на зеркало, на тумбочки.

– А где же еще? В старой комнате Иби?

– Но разве это не странно?

– Странно? А что тут такого странного? Здесь разве кто-нибудь спит? – спросила она. – Я что, заняла чье-то место? Посягнула на часть кровати, которая мне не предназначена?

– Да не то чтобы… – сказал Хофмейстер, помешкав пару секунд. – Нет, никто тут не спит. То есть я тут сплю. И мои газеты.

– Ну вот.

Он снял рубашку, а она, сидя на кровати, рассматривала свои босые ноги.

– Но все равно это странно, – сказал он скорее сам себе, чем ей. – Все в тебе странно.

Она развернулась, чтобы видеть его, как он стоит у окна с рубашкой в руках, и сказала:

– Ты такой белый. Еще белее, чем раньше. Как будто с годам и становишься все бледнее и бледнее. Ты что, совсем не бываешь на солнце? Женщины не любят белое тело.

Он старательно развесил рубашку на спинке стула, сел и стал снимать ботинки и носки. Носки сунул в ботинки. Их ему тоже подарил его начальник, издатель, спустя два десятка лет верной службы. Два десятка, а сейчас их прошло почти три. В издательстве любили полезные, практичные подарки. Что-то, что можно надеть. И, соответственно, снять. Он сказал:

– С тех пор, как ты ушла, на меня больше никто не жаловался. Ни на меня, ни на мое белое тело. Ни на недостаток солнца. Ни на что. Все жалобы исчезли. Разве что жилец время от времени что-то придумывает.

И когда он уже не ждал, что она ответит, когда он на секунду забыл, что она здесь, она сказала шепотом:

– Такое белое, что прямо жутко. Твое тело.

Ее голос тоже не изменился. Что-то в нем еще тогда, давно, было ему поперек горла. С того момента, как все необыкновенное, особенное в ней прекратило быть необыкновенным и особенным и стало только источником раздражения.

На ней было яркое платье. Летнее платье. Раньше она почти всегда носила черное. Джинсы, очень часто джинсы. Пока ему однажды вечером не пришлось сказать ей: «Ты же не подросток. Может, стоит потихоньку перейти на другую форму одежды?»

– Как будто ты болен, – сказала она. – Как будто ты умираешь. Ты не умираешь? В этом все дело? Йорген, ты что, скоро умрешь?

Он пошел в ванную, включил свет, и она опять пошла за ним. Босиком. Ее туфли остались стоять внизу у дивана. Она посмотрела на него в зеркале в ванной. Она все-таки изменилась. Теперь там, где раньше не было морщин, были морщины. Ее лицо то ли пополнело, то ли похудело. Сейчас, при ярком свете в ванной он это увидел. В этих крошечных изменениях скрывались три года. Нет на свете ничего более пугающего и потому ненавистного, чем вид стареющей женщины. Она олицетворяла распад, она пришла, чтобы отомстить ему за все удовольствия.

Хофмейстер покашлял и переставил с места на место баночку с кремом.

– Моя косметичка внизу в чемодане, – сказала она. – Не хочется за ней идти. У меня нет сил. Я так устала. У тебя найдется для меня зубная щетка?

На раковине лежало две щетки. Она посмотрела на них. – Зеленая – это Тирзы, – сказал Хофмейстер.

Она взяла синюю щетку, выдавила на нее пасту и начала чистить зубы, рассматривая себе в зеркале.

Хофмейстер с отвращением смотрел, как его щетка исчезла у нее во рту. И как она теперь двигалась там туда-сюда. Его это раздражало, ему было отвратительно, мысль о том, что его щетка сейчас у нее во рту, была просто невыносимой. Ему захотелось закричать: «Прекрати сейчас же, грязная свинья, немедленно прекрати!» – и вырвать щетку у нее изо рта, но он сказал:

– Я спущусь и принесу тебе новую. Она, вероятно, будет свежее.

– Не утруждайся, – ответила она с полным ртом пены. – И так нормально.

– Что ты сказала?

– Не утруждайся, – повторила она. – Вот что я сказала. Мне и так вполне свежо.

Он дождался, пока она закончит чистить зубы. Она не торопилась. Потом он тщательно промыл щетку. Она все это время стояла возле раковины и смотрела на него в задумчивости, однако не без удовольствия. Как будто она стояла тут и вчера, и на прошлой неделе, и месяц назад. Он продолжал мыть щетку. Он тер ее так яростно, будто она могла его чем-то заразить. Мыслью. Верой. Болезнью.

Сейчас Хофмейстер рассмотрел, что ноги у нее стали толще. Немного отекшие, не такие эстетичные, как раньше, не такие неприкосновенные. Но и он тоже изменился. Выдержал две операции на челюсти. Это было заметно, он понял это, она наверняка это заметила, но промолчала, как и почти обо всем. И так же, как она, он не стал задавать вопросов. Да и зачем?

Тут он подумал о Тирзе. Она будет здесь еще пару недель. Всего лишь пару недель, не больше. А потом отправится в путешествие, почти в кругосветку, с парнем, которого он еще не видел, но должен был познакомиться с ним у нее на празднике, на ее большой вечеринке. Он однажды спросил у нее:

– Это один из тех ребят, которых я по утрам заставал у нас в ванной?

Но она только посмотрела на него с улыбкой и ответила:

– Да нет, пап, те все были одноразовые, на одну ночь.

Он тогда глупо улыбнулся и пробурчал:

– Угу.

Он никогда не смог бы связать воедино мир своей дочери и мир одноразовых парней. И то, как мимоходом она об этом сообщила, выбило его из колеи. Не то чтобы он был шокирован, от силы чуточку обеспокоен. Не более того.

– Я предложил тем мальчикам чистое полотенце, – сказал он, но скрыть волнение у него не получилось, и Тирза, похоже, это заметила, потому что сказала:

– Пап, только не переживай, пожалуйста. Я знаю, что делаю, я же не глупая.

– Нет, нет, – сказал тогда он, – конечно.

И развернулся, чтобы заняться своими делами, хоть и напрочь позабыл в тот момент, что это были за дела.

Он начал чистить зубы, стоя рядом с супругой, и вспомнил тот их разговор с Тирзой, и тех парней, которые тоже были здесь, часто в полумраке, потому что боялись зажечь свет. Как будто знали, что они нелегально проникли в ванную Йоргена Хофмейстера.

– Тебе не нужно бояться, – сказала она и чуть развернулась, чтобы ему было лучше ее видно.

Он вытащил изо рта щетку. О чем это она? Потом снова повернулся к раковине, выплюнул пену и прополоскал рот. Наступит август, и Тирза исчезнет. Он останется один, разве что время от времени ему будет досаждать жилец, обнаруживший очередной дефект квартиры. В его жизни начнется новый этап, этап без Тирзы.

– Тебе не нужно бояться, – снова сказала она.

Он взял полотенце и вытер рот, больно задев губу. Наверное, прикусил.

– Чего именно?

– Что я буду спать рядом с тобой.

Он свернул полотенце. Белое. Оно не очень хорошо отстиралось. На нем остались пятнышки крови.

– Почему я должен бояться? И чего именно?

– Меня.

– Тебя?

Он рассмеялся.

– Где мыло? – спросила она. – Я хочу вымыть руки.

– У нас только жидкое. Тирза пользуется только жидким мылом, если вообще пользуется. Говорит, что мыло вредно для кожи и гораздо лучше мыться просто водой. Только непременно теплой водой. – Он открыл шкафчик и протянул ей флакон.

Она сняла кольцо. Хофмейстер посмотрел на него и спросил себя: куда она дела обручальное кольцо? Она стала мыть руки.

– Когда я лягу рядом с тобой, – сказала она, подставив руки под кран, – не нужно чувствовать себя неловко.

Он посмотрел в зеркало на свою грудь, плечи и руки. И правда, белое тело. Как будто сырое. Еще хуже, чем раньше. Сухая кожа к тому же. Он даже купил тот специальный крем от шелушения. Мужчины в возрасте, как подметил Хофмейстер еще у себя на работе, часто думали, что они все еще привлекательны для молодых женщин, но единственное, что могло в них привлекать, были их должность, власть и деньги. Между ними и молодыми красотками могло случиться только трагическое недоразумение, которое он часто мог наблюдать. Гормональное недоразумение.

– Я хотела сказать, – продолжила она, – чтобы ты ничего себе не придумывал. То есть прости, что сложилась такая неловкая ситуация, но это ничего не значит.

Хофмейстер тоже принялся мыть руки.

– Что именно «ничего не значит»?

– То, что я здесь. Мое присутствие.

– Мне и в голову никогда не приходило, что это может что-то означать, – сказал он. – Ты здесь, и тебе нужна кровать. Всем людям нужно спать. Это знает любой ребенок. Я не придал этому никакого особого значения, я принял все как есть. Я всегда принимаю все как есть.

– Да-да, я все это знаю, людям нужно спать, всем нужна кровать, но я сейчас говорила о том, что ты не вызываешь у меня сексуального влечения. Что тебе не стоит этого опасаться. Тебе не придется делать ничего такого, чего ты не хочешь. Господи, почему ты заставляешь меня все это тебе объяснять? Ну помоги же мне хоть немножко!

Хофмейстер мыл руки с особой тщательностью. Как будто он весь день возился в земле. Он думал о том, чтобы не забыть завтра утром достать из шкафчика под раковиной на кухне новую зубную щетку и положить ее в ванной. У каждого должна быть своя зубная щетка. Счастье должно начинаться с правильного распределения собственности.

– В принципе, я стараюсь почти никогда не делать ничего такого, чего мне не хочется. Но дело часто не в том, чего нам хочется. Скажем так, в жизни мы часто делаем не то, что нам хочется, а то, что мы должны делать.

Он почесал правую руку. Его укусило какое-то насекомое. Наверное, вчера, когда он без рубашки гулял по саду и любовался своей яблоней, помидорами и тыквой. Тыквы – они как сорняки. Если все делать правильно, они разрастутся с огромной скоростью. Вчера была прекрасная ночь, первая теплая летняя ночь. Без духоты, что самое приятное. Обещание тепла.

– Я говорю не о работе, – сказала она. – Не о домашних обязанностях или заботе о престарелых родителях. Я говорю о сексе. А это не то, что мы должны делать, а то, чего мы хотим. Я же сказала: тебе не придется делать ничего такого, чего ты не хочешь, чтобы ты не подумал, что я на что-то надеюсь или решила, будто между нами что-то такое еще возможно. Потому что я на это не надеюсь и не хочу ничего такого. Не хочу. Я этого больше не хочу. Я просто хотела узнать, как у тебя дела. У тебя и у Тирзы.

– Я тебя не понимаю. Я вообще ничего уже не понимаю. Ты несешь какую-то ерунду. Уже поздно. Давай ложиться спать.

– Я имею в виду, что у нас не должно быть секса, мы даже не будем начинать ничего такого. – Она говорила так, будто ей приходилось объяснять что-то ребенку, причем труднообучаемому ребенку.

– Приятно слышать, – сказал он и вытер руки. – Это могло бы привести к ненужным осложнениям.

– Кого?

– Этот дом. Тут все налажено. Все устроено. У нас есть домработница. Новенькая. Она из Ганы. Тут есть папа. Он не из Ганы. И есть ребенок. Тут есть деньги, есть еда, есть любовь, да-да, ты удивишься, но тут есть любовь. И в эти последние недели, пока Тирза еще живет дома, мне бы не хотелось никаких осложнений, никаких сложностей, никакой напряженной обстановки, которая накалялась бы и накалялась до тех пор, пока бы не стала совершенно невыносимой. С момента твоего ухода оценки Тирзы резко улучшились. Я не хочу говорить, что тут есть связь, но вот так вышло. Думаешь, это случайность?

Он аккуратно положил синюю щетку рядом с зеленой, как делал это каждый день.

– Я вам не помешаю, – заверила его супруга. – От меня не будет никаких осложнений.

Он обеими руками оперся о раковину. В ванной было совсем не жарко, но он почувствовал пот под мышками.

– Зачем ты приехала? – спросил он, отводя от нее взгляд. – Чего ты хочешь? Что нам с тобой еще обсуждать?

– Я только что тебе сказала. Я ничего не хочу. Хотела посмотреть, как вы тут живете. Вот и все, чего я хотела. А обсуждать я совершенно ничего не желаю.

Она ущипнула себя за мочку уха, левого уха. Он уставился на стиральную машину. Сначала она стояла на кухне, но всем там мешала, и ее переставили в ванную. Это была одна из последних вещей, которую купила его супруга, прежде чем уйти.

– Тебе мешает, что я тут? – спросила она. – Я тебе мешаю? Мне уйти?

Он потер руки, чтобы понять, насколько сухая и грубая у него кожа, и задумался, можно ли понять возраст человека по его рукам. Он где-то об этом читал. Борьба со старением в наши дни переместилась с лица на руки.

– Я не знаю, – сказал он, – мешаешь ли ты. Если тебе нужен честный ответ, то я не знаю. Может, было бы лучше, если бы ты не возвращалась, но ты здесь. Это хорошо. И ты хочешь остаться на ночь. Это тоже хорошо.

Она все еще сжимала пальцами мочку уха.

– Ах, Йорген, – сказала она. – Мой Йорген. – И отпустила ухо. – Знаешь что? Меня ведь никогда к тебе не тянуло. Никогда. Даже в самом начале. Ты знаешь, что это такое – сила притяжения? В смысле, тебе о чем-то говорят эти слова? Если не только в теории?

Он провел руками по лицу, почувствовал щетину и наклонился чуть ближе к зеркалу, не очень сильно, на пару сантиметров.

– Сила притяжения? Что еще за сила притяжения? О чем ты вообще?

– Зверь, – сказала она. – Вот что такое притяжение. Животная сила, о которой не нужно размышлять, потому что она просто есть. Потому что она просто существует. И это не то, что можно списать со счетов разумными аргументами. Не то, что можно стереть и замазать. Это сильнее тебя. Вот что такое сила притяжения. Это то, что иногда охватывает людей, когда они видят другого человека. Она может умереть, чаще всего потом она умирает, и когда ты снова встречаешь этого человека, то уже не воспринимаешь его как существо определенного пола. Подходящего тебе пола.

Он изучал себя в зеркале, а потом посмотрел на нее, на ее отражение.

– Я тоже не чувствую к тебе никакого притяжения, – сказал тихо, потому что вдруг испугался разбудить Тирзу. Он продолжал рассматривать себя и говорить шепотом: – Если ты хочешь об этом узнать, если ты об этом. Ты меня не возбуждаешь. И никогда не возбуждала. Может, ты так действуешь на других мужчин. Но не на меня. Ты всегда казалась мне презентабельной. В том смысле, что я мог появиться с тобой где угодно, не стесняясь. Практически где угодно, за редкими исключениями, но не будем о них. Поэтому я и выбрал тебя. Потому что к моей карьере и к моему дому должна была прилагаться и женщина. И я подумал, что это ты. Ты – та самая женщина, которая дополнит мою карьеру.

Он еще больше приблизил лицо к зеркалу. Да, кожа уже не была такой гладкой, как раньше, такой упругой. Что-то провисло. Образовался второй подбородок. «Раньше» – в этом слове пряталась не только его собственная история, а с ней и история его супруги, их дочери Иби, и, конечно, нельзя забывать и о Тирзе. В этом слове спряталась вся жизнь.

– Но, Йорген, – сказала она, – неужели ты думаешь, что я никогда об этом не знала? Думаешь, я никогда этого не замечала? И никогда не чувствовала? Думаешь, я никогда не видела, как ты на меня смотрел, если и смотрел? Не видела твое отвращение? И панику.

Он не ответил. Он уже не был сконцентрирован на своем отражении, его взгляд теперь скользил по ванной комнате, по мрамору, ванне, по теплому полотенцесушителю, который обеспечивал их зимними утрами теплыми полотенцами. Все аккуратно, все чисто. Все, как должно быть.

– Но ты, – продолжила она, – ты ничего не видел. Ничего. Все эти годы ты был слеп. Я не хотела тебя так же, как и ты не хотел меня. Но ты этого не видел. Я считала тебя старым. Но ты этого не чувствовал. Ты был слишком занят. Уж не знаю чем, но ты всегда был занят.