Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– А сейчас, – сказал он, – сейчас я уже старый, и мне нужно возвращаться на праздник. Это все давно в прошлом, да и не стоит того, чтобы обсуждать. Да и вообще, я почти все позабыл. Это все были просто большие слова. Вот что я помню. Большие слова, чтобы забыть, насколько ты сам маленький. Мне пора идти жарить сардины.

Она сильнее потянула его за рукав.

– А если вы тогда были правы? – спросила она.

– Тогда, – сказал он, и сейчас уже ему пришлось вздохнуть, потому что у него не было никакого желания продолжать этот разговор, только не сейчас, не этим вечером, это было уже чересчур, ему хотелось только итальянского гевюрцтраминера. – Тогда это была бы никому не нужная правота, правота, от которой никому не было и нет никакой пользы, с которой нельзя состариться, и лучше бы ее никогда не было. Мне нужно вернуться. Отпусти меня.

– Я ее тоже отменила, – сказала она, но так и не отпустила его рукав.

– Ну и какая разница, – сказал он как можно беззаботнее. – Всегда будут люди, которым такое придет в голову. Это такой клуб, клуб людей, которые отменили любовь. Отказались от нее. Иногда они узнают друг друга, иногда нет. Мне нужно…

Хофмейстер не закончил предложение. Он осторожно взял обеими руками ее лицо. Руки были влажные от жары и от напряжения. От гевюрцтраминера Хофмейстер всегда особенно потел. Он прижался губами к ее рту и начал целовать. Как же давно он так сладко не целовался, ужасно давно.

Ему стало лучше. Как бы странно это ни звучало, но он почувствовал освобождение. Этот поцелуй был освобождением. Может, его супруга была права. Может, зверь не умер. Он просто искусно прятался, а сам шел за Хофмейстером на поводке. Но где же он был все эти годы? В каком подвале он жил?

Пока он целовал ее, она обхватила руками его голову, и он почувствовал, что ее язык двигается все быстрее, да, она отвечала ему, она целовала его, и он наконец-то почувствовал что-то подозрительно сильно похожее на счастье, но при этом он все время думал: помогите! Его внутренний голос отчаянно звал на помощь, пока он сжимал в руках лицо одноклассницы Тирзы.

Но он продолжал ее целовать. Он уже не знал, что творит. Его руки скользнули ей под блузку, нашли ее лифчик, руки, которыми он так тщательно выпалывал сорняки, срубал ставшие слишком тяжелыми ветки, сеял и косил траву. Она не сопротивлялась. Она все ему позволила.

Он просунул руку ей под бюстгальтер и пальцами правой руки стал гладить ее соски, может слишком грубо, но что сейчас можно было считать грубым? Вот что остается после того, как отрицание любви потерпело фиаско. Независимое и с трудом подавляемое желание, которое вьется змеей среди всех соглашений и договоренностей.

Он попытался пролезть рукой в ее джинсы, с трудом и довольно неловко, сначала расстегнул верхнюю пуговицу, потом пуговицы на ширинке.

Его руки вдруг отпустили ее.

– Эстер, – выдохнул он слово, к которому, как оказалось, прилагалось и тело, и какое прекрасное тело, слово во плоти. – Эстер, – повторил он.

Он превратился в человека без памяти, потерявшегося во времени и в пространстве. Мужчиной, в котором было только то, чего в нем уже не должно было быть – упрямых остатков несломленной страсти. И ничего из того, кем он был, кем он себя представлял, не существовало. Все, что жило в нем, – жалкие крохи желания, которое когда-то обделили.

Он сел на корточки и одним движением резко стянул с нее джинсы и трусы. Фанатично, вот как это нужно было назвать, одержимо.

Были забыты сардины, суши, сашими и даже Мохаммед Атта. Третья мировая война, хедж-фонд – у них не было ни малейшего шанса.

Он поднялся и положил левую руку ей на плечо. Правой рукой он жадно схватил ее между ног. Снова грубо, но в то же время нежно, с отзвуком нежности. «Она мокрая, – подумал он, – она вся мокрая там». Он почувствовал, что еще что-то значит, он понял: это из-за меня она мокрая, это я ее возбуждаю. Она хочет меня. Они все списали меня со счетов, но слишком рано, этот мир отстранил меня слишком рано. Может, я и потерял все, что у меня было, но Йорген Хофмейстер еще существует.

И пока он думал о том, что еще существует, пока осознавал, что он живет и как будто понимает, в чем смысл этой жизни, что именно это и есть жизнь, только это, и ничего, кроме этого побежденного отчаяния, он трогал и ласкал ее. Не идеально, не точно, не нежно, охваченный и ослепленный собственной страстью, но и не так уж плохо для мужчины его возраста поздним вечером в пыльном сарае.

После коротких поисков наугад он нашел ее клитор и уже не отпускал.

Это было как с опечатками в рукописях: он не отступал, пока не находил их. Так он искал клитор Эстер, как потерянную запятую, забытые кавычки. Своими старыми пальцами он копался в ней, как у себя в саду.

– Я ведь хорошая, господин Хофмейстер? Я вам нравлюсь? – спросила она.

– Очень хорошая, – ответил он, задыхаясь. Он говорил так, будто только что пробежал стометровку. – Очень хорошая, больше, чем хорошая, намного больше, чем хорошая, не просто хорошая. Ты милая, ты такая милая, ужасно милая.

Он все тер ее клитор, как будто занимался этим каждую неделю, как будто это была его работа. Как работа в саду. Сгребать листву, сажать семена, рубить ветки. Простая работа, которой он никогда не чурался, особенно после болезни своей младшей дочери. Она отвлекала его от спокойной, легкой грусти, которая так и не исчезла с тех пор, как он гулял по холмам в окрестностях клиники. Он думал, что это и есть жизнь – спокойная, тихая грусть. Но оказалось, что нет.

И тогда он наклонился, встал в грязном сарае перед ней на колени в своих лучших брюках и стал вылизывать сок и плоть между ног одноклассницы Тирзы. Он лизал и лизал, и уже не помнил совсем ничего о вечеринке в полном разгаре, о суши и сашими, о времени, о жажде своих гостей и их голодных желудках. Как будто он навсегда позабыл обо всем. Только Эстер существовала для него теперь.

Значит, вот как все забывается: на коленях в сарае, когда жадно лижешь и лижешь, как голодная собака, вцепившись руками в ягодицы одноклассницы младшей дочери. А разве забыть не то же самое, что выздороветь? Может, он именно сейчас выздоравливал? Может, пришла его очередь?

Он сильнее вжался лицом в ее срамные губы, он давил носом на клитор одноклассницы Тирзы, которая никому не нравилась, он терся о нее своим старым облезшим носом, он нюхал, вдыхал, сопел. Как будто слишком долго сидел под водой, а теперь вынырнул на поверхность и жадно ловил воздух. Этот запах, один только этот запах, это и была жизнь, чем больше он вдыхал его, чем сильнее проникался им, тем сильнее осознавал, что он живет. Только этот запах существовал для него, все остальное было – отражение смерти, обходные пути, отвлекающие маневры.

– Я вам нравлюсь? Я красивая? – спросила Эстер.

Он поднялся с коленей. Запыхавшись, с мокрыми губами, подбородком, щеками и носом. Все лицо у него было мокрым от собственной слюны и сока Эстер. Он был похож на дикаря.

– Красивая, – тяжело выдохнул он. – Ты более чем красивая. Ты намного больше, чем красивая.

Дрожа от спешки и возбуждения, он неловко расстегнул брюки. Но он еще существовал. Он не чувствовал ничего, кроме этого, не видел, не воспринимал. Откровение, что он существует, было всепоглощающим, оно проникало сквозь все преграды, и для него не осталось никаких правил и договоренностей. Собственное желание, которое не собирается ничего и никого защищать, которое наконец-то затребовало себе место в этой забытой Богом вселенной. И пока он стаскивал брюки и трусы, в голове у него кружила только одна навязчивая мысль: мое желание, моя страсть, это и есть бог. Единственный, все еще живой бог.

Он развернул Эстер к себе спиной, она пошатнулась, ухватившись за ручку газонокосилки и деревянную полку.

– Насколько я красива по шкале от одного до десяти, как бы вы меня оценили? – спросила она, пока он терся о нее членом в поисках желанного входа. Он никак не мог найти вход. – Насколько я красива, господин Хофмейстер, насколько я сейчас красива?

Она стонала. Она подвывала. Его Эстер без буквы «ха». Она задавала ему вопросы, когда он окончательно лишился речи. Никаких больше слов, наконец-то никаких слов. Только действие.

Она должна была ему помочь. Его действиям нужен был ассистент.

Она вдавила в себя его член.

Она помогла ему, значит, она хотела его, так он подумал.

Так же фанатично, как он сорвал с нее брюки, он стал ее трахать. Задыхаясь, глотая воздух. Он везде чувствовал только ее запах. Ее острый запах и немного запах испражнений, свежих испражнений.

И тут он услышал вдалеке: «Папа!» И еще раз: «Папа, ты где?»

За секунду, за долю секунды его память вернулась. По крайней мере, ее часть.

«Папа!» – снова услышал он.

Он резко отпустил Эстер в ужасе. Он вдруг понял, где он, кто он, что он тут делает.

Спотыкаясь, он выскочил из сарая, все еще с брюками на коленках, и столкнулся с Тирзой.

Она оказалась ближе, чем он рассчитывал.

– Папа, – сказала она, – юфрау Фелдкамп уже уходит.

Тирза посмотрела на него, окинув взглядом с головы до ног. Глаза как пыточные инструменты. Он почувствовал на себе этот прожигающий взгляд.

Он все еще тяжело дышал. И тут увидел юфрау Фелдкамп. Она тоже стояла рядом и тоже смотрела на него, сначала с улыбкой, потом уже серьезно.

Учительница и отец ученицы застыли. Двое взрослых в саду теплым вечером в самом начале лета. Оба не в силах произнести ни слова. В гостиной гремела вечеринка в честь окончания школы.

Тут юфрау Фелдкамп взяла себя в руки. Она снова стала человеком, который отвечает за порядок в классе, даже если там происходит что-то непредвиденное. Даже сейчас. Даже здесь.

– Господин Хофмейстер, – сказала она, – надо же, когда я пришла, вы были полуголый, и сейчас вы опять полуодеты.

Он быстро наклонился, подхватил брюки, завозился с пряжкой на ремне, он все никак не мог найти дырочки. Где же эти дырочки? Как же ему застегнуться? О чем он вообще думал? Что он натворил? Где эти чертовы дырочки?

Он сопел и чувствовал только запах Эстер без буквы «ха», как будто им пропиталось все вокруг, весь его сад, даже юфрау Фелдкамп пахла сейчас, как Эстер без буквы «ха».

Но Хофмейстер смог взять себя в руки. Теперь, когда его особенно неприличные части тела были прикрыты, он снова стал тем, кем должен был быть, гостеприимным хозяином, ответственным за суши и сашими, отцом Тирзы.

– Я провожу вас, – сказал он.

– Не утруждайтесь, – быстро ответила юфрау Фелдкамп, – у вас полно забот и в саду, как я посмотрю.

Она развернулась и ушла. С надменной ехидцей. Вот так она ушла.

Напоследок она еще раз обернулась, и по ее взгляду он понял, что ей все это не показалось ни на каплю смешным. Как будто она смотрела на страшную аварию. Он заволновался, куда же подевалась Тирза.

– Тирза! – позвал он.

Она уже успела зайти в сарай. Он слышал, что она говорит с Эстер, но не мог разобрать, о чем они говорят. И все еще искал дырочки на ремне.

Он подошел к ним ближе. Он шел неуверенно, даже шатаясь. У него кружилась голова от наслаждения, которого он лишился по чистой случайности. Каждый раз все в его жизни происходило по чистой случайности.

В сарае стояла Эстер в джинсах, все еще спущенных на щиколотки. Она была похожа на статую. Он мог поклясться, что в ее взгляде сиял триумф. Может, даже чистое счастье. Он мог бы поклясться.

– Папа, что тут произошло?

Он покачал головой.

– Ничего, – пробурчал он, – ничего.

Он вытащил Тирзу из сарая и потащил за собой в дальнюю часть сада, в самую темную его часть, где их никто не смог бы увидеть.

– Тирза, – сказал он. – Моя Тирза.

– Что тут произошло? – настаивала она. Видимо, ее никак не устраивало слово «ничего» в качестве ответа, хотя оно было таким емким.

Он взял ее лицо в ладони, как только что держал лицо Эстер. Она резко убрала его руки.

– Что произошло? – закричала она.

– Тс-с, – умоляюще зашипел он. – Тс-с.

Но она не собиралась умолкать. Тирза не желала никакой тишины. Ни за что. И не сейчас.

– Я же знаю, что произошло. Я точно знаю, что именно тут произошло. Я же не идиотка. Ты что, думаешь, я полная дура? Она же со мной в одном классе, папа. Эстер училась со мной в классе.

Она как будто отвечала за него, как будто говорила от имени отца, который не мог произнести ни слова, как ему этого ни хотелось бы.

Он хотел прижать ее к себе и успокоить, но она оттолкнула его.

И расплакалась.

Истерика Эстер хотя бы началась со странного хохота, когда она делала вид, что хватает ртом воображаемые печенья.

Он не мог вынести, когда Тирза плакала. А сейчас все было еще ужаснее, потому что она плакала именно в этот вечер.

– Как ты мог это сделать?! – выкрикнула она. – На моем празднике, как ты мог? – И потом она только повторяла: – Почему на моем празднике? Почему на моем празднике? Почему на моем празднике?..

Как будто было бы лучше, если бы он пригласил Эстер к ним домой в четверг вечером, после ухода домработницы из Ганы. Как будто это не имело вообще никакого значения. Как будто тогда это было бы в порядке вещей.

Она отбивалась изо всех сил, но он все равно прижал к себе ее голову. Он должен был что-то сказать, он должен был хоть что-то вспомнить.

– Она меня соблазнила, – медленно выговорил он.

– Она тебя соблазнила? Да ей же столько лет, сколько мне, нет, она даже моложе. Как она могла тебя соблазнить? Как кто-то вроде нее может тебя соблазнить, папа?

Она вырвалась из его рук и вытерла глаза. Они были красные, как только что у Эстер.

– И даже если это было бы так, что это за оправдание? Что это за гнилое оправдание? Ты хоть понимаешь, кто ты такой? Ты извращенец, папа! Грязный извращенец!

Она разрыдалась еще сильнее.

Он обессиленно прислонился к дереву, ему показалось, он сейчас потеряет сознание.

– Она меня соблазнила, – сказал он снова и вспомнил, какой мокрой она была там, такой мокрой. Он хотел рассказать это Тирзе, он хотел сказать: «Тирза, моя дорогая Тирза, Эстер была такая мокрая, там, между ног», но он сдержался и сказал только: – Она была…

Он отшатнулся от дерева и сделал пару шагов к своей младшей дочери.

– Не прикасайся ко мне! – завизжала она. – Уходи!

Он остановился. Ему бы сейчас очень помог стаканчик гевюрцтраминера из Италии.

– Я не прикасаюсь к тебе, Тирза, – сказал он. – Я просто… Я просто… Я же еще мужчина. Я ничего не могу поделать, но я же еще мужчина.

Она закрыла глаза руками.

– Ты не мужчина, папа, – сказала она. – Ты мерзкий тип. Вот кто ты. Как я теперь смогу на тебя смотреть? Как я смогу к тебе прикоснуться? Как я смогу теперь думать о тебе как о моем отце? – И она опять закричала: – Уйди отсюда! Уходи!

С чего Тирзе вдруг нужно было вести себя так грубо и дерзко? Раньше такое позволяла себе только Иби.

Он протянул к ней руки.

– Но таковы мужчины, Тирза, – тихо сказал он. – Они такие. Тут ничего не поделаешь. Я не знаю ни одного, кто не был бы грязным. Мужчины грязные по природе.

– Уйди, – прошептала она. – Просто уйди, папа. Пожалуйста, уходи. Я знаю, потом все будет хорошо, все наладится. Но сейчас просто уйди.

Он остался в полной растерянности в нескольких сантиметрах от своей младшей дочери. Ему хотелось броситься ей в ноги.

– Давай вместе вернемся на праздник, – тихо попросил он. – Пойдем туда вместе, Тирза. Это же так здорово, это в честь твоих успехов, в честь последних экзаменов. Я буду жарить сардинки, как будто ничего не случилось. А ничего ведь и не случилось.

– Уходи, – прошептала она.

Он еще постоял рядом с ней, а потом медленно пошел в сторону сарая. Спокойная, легкая грусть, которая только что благодаря Эстер на несколько минут превратилась в безудержное счастье, сейчас перешла во что-то явно не спокойное и легкое, а пылающее и режущее, как венерическая болезнь, неспокойное, как вулкан, смертельное, как землетрясение.

В сарае горел свет.

Джинсы Эстер все еще болтались у нее на щиколотках. Но она сама сидела. На ведре.

Хофмейстер остановился в дверном проеме и посмотрел на девочку на ведре.

– Все в порядке? – спросил он.

– Я писаю, – сообщила она.

Только сейчас он заметил, что ведро уже не перевернуто. И почувствовал запах мочи. Он опять остро почувствовал все запахи.

Он развернулся и быстро пошел прочь. Быстро, как только мог, не шатаясь и не падая. В этот сарай ему больше не хотелось.

На кухне он налил себе полный бокал вина. Пару секунд он не думал ни о чем, а просто ощущал винный вкус.

После этого он скорее автоматически, а не потому, что в этом была необходимость, достал из холодильника последнее блюдо с сашими.

Когда он зашел в гостиную, оказалось, что его супруга взобралась на стол. Лампочки над ним были притушены еще сильнее. Вокруг нее столпились дети. Она делала вид, что поет под песню Долли Партон. Ну разумеется, под чью же еще. Она была ее кумиром.

Одна из ее грудей была ничем не прикрыта и очень хорошо видна.

Она изображала пение и стаскивала с себя по очереди предметы одежды, которые одолжила у старшей дочери.

В углу гостиной стоял Мохаммед Атта. Им занималась Иби.

«Джолин, Джолин, Джолин», – пела Долли Партон, и Хофмейстера передернуло от ее голоса.

Он не хотел никакой Долли Партон и никаких сентиментальных выкрутасов матери своих детей.

– Слезь оттуда! – крикнул он.

Но она его не услышала. Его никто не услышал. Музыка была слишком громкой, свет слишком тусклым, а его супруга извивалась и вытанцовывала так, будто от этого зависела ее жизнь. «But I can easily understand how you could easily take my man, but you don’t know what he means to me, Jolene»^[6].

Они были в восторге, эти дети. Супруга Хофмейстера с танцами на столе. Для них она была прекраснее и аппетитнее, чем все его суши, сашими и сардины, вместе взятые. Они подбадривали ее. Они кричали ей, чтобы она танцевала еще, снимала с себя еще больше, хотя она и так сняла уже почти все. Слишком много. Даже джинсовую юбчонку Иби.

Их собственные родители вряд ли устраивали для них подобные шоу. Супруга Хофмейстера стала гвоздем программы в этот вечер.

С блюдом в руке он отправился к себе в спальню. Поставил сашими на пол и сел на кровать. Подпер голову руками и снова почувствовал запах Эстер. Такой сильный запах. Как будто она сама была здесь.

Как Толстой в конце жизни отказался от искусства, так Хофмейстер думал о сексуальности: «Elite Kurzweil müßiger Menschen».

Спокойная, легкая грусть пахла хвойным лесом Южной Германии.

Но то, для чего Хофмейстер не мог найти слов, эта боль, – если уж нужно было подобрать слово, то пусть это будет боль, – эта боль пахла одноклассницей Тирзы.

Нет, она пахла самой Тирзой.

5

Хофмейстер неподвижно сидел на кровати в своей спальне. В своем доме как будто в тюрьме. Он слышал музыку, слышал, как хлопает входная дверь, голос Тирзы, голоса незнакомых людей. Гостей провожали по домам. Праздник заканчивался.

Он бы многое отдал сейчас за возможность выпить бокал гевюрцтраминера, но не решался спуститься на кухню. Ему нужно было отсидеться здесь, пока все не разойдутся.

Наверху раздался какой-то шум. Похоже, жильца тоже разбудили.

Хофмейстер не мог собраться с мыслями, бесконечными мыслями у себя в голове. Единственное, что он знал твердо, – никакой надежды не осталось. Он потерял Тирзу, он ее проиграл. Как азартный игрок, который никак не мог остановиться, он поставил на карту и потерял самое лучшее, самое прекрасное, что у него было, и ради чего? Чего он ожидал? Двойного выигрыша?

Ему показалось, что он сидит тут на кровати уже несколько дней. Половину жизни вот здесь, перед платяным шкафом. Человек, который боится выйти из собственной спальни.

В этот момент дверь вдруг открылась. Он повернул голову, думал, что это его супруга. Но это была Тирза. Его Тирза. Его царица солнца. Она остановилась и посмотрела на отца.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Он посмотрел на свою дочь, он изучал ее, насколько еще был в состоянии.

– Жду, – сказал он.

– Чего ждешь?

Он пожал плечами.

– Все уже разошлись? – спросил он спустя несколько секунд тишины. Напряженной, неприятной тишины.

– Большинство – да. Несколько человек засиделись. Последние.

– И как? Ничего не оставили?

– Ты про что?

– Про закуски. Они все съели? Суши?

– Я не знаю, пап, честное слово, про суши я не знаю.

Она посмотрела по сторонам. Он сделал то же самое. Он увидел, что вещи его супруги снова захватили половину кровати, как будто она никогда и не исчезала. Его рубашки на спинке стула. Галстуки. Туфли его супруги. Босоножки.

– Папа, – позвала Тирза.

– Да, – ответил он, не поднимая глаз.

– Что теперь будет?

– Ты про что?

– Про тебя.

– Про меня? – Теперь он посмотрел на нее. – Но, Тирза, что это за вопрос?

– Что теперь будет с тобой? – повторила она очень четко.

Он покачал головой:

– Тебе не нужно об этом переживать. Что со мной будет. Тебе нужно заниматься своим будущим.

Тут он вспомнил, как сказал ей, когда она еще была больна: «У тебя все впереди, у тебя впереди все твое будущее». Как будто будущее было решающим аргументом, чтобы не заморить себя до смерти голодом.

Хофмейстер вспотел. Под мышками образовались мокрые пятна. Трудовой пот слишком затянувшейся ночи.

– Что на тебя нашло? – Голос его дочери звучал не осуждающе, а скорее изучающе. Почти с любопытством.

– Когда? Что такое на меня могло найти?

– С Эстер. Только что. Что… о чем ты вообще думал?

Он стал тереть руками щеки, губы, лоб. Он хотел что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Тогда в нем говорил зверь, а звери говорят без слов. Язык зверей не нуждается в словах. Зверь кусает и лижет, выплевывает и разрывает плоть. Но говорить по-человечески – нет, это не для него.

– Ладно бы ты об этом думал, хотя и это ужасно, но ты это сделал! На моем празднике.

Он посмотрел в сторону балкона. Двери все еще были открыты.

– У тебя был чудесный праздник, – медленно произнес он. – Все веселились и развлекались, я заботился обо всех твоих гостях. Никого не обделил. Было много суши. И даже сашими не все доели.

– Папа, ответь мне.

– А что ты спросила?

– Что на тебя нашло? О чем ты думал? Что с тобой произошло? С тобой что-то произошло?

Он пожал плечами. Он так часто это делал, это был типичный для него жест. Он пожал плечами еще раз, как будто это движение могло дать ответы на все вопросы. Она села рядом с ним на кровать. Не совсем рядом, между ними было расстояние.

– Я не хочу, – сказала она, – потерять возможность думать о тебе как о моем папе. Мамы ведь уже нет. По крайней мере, для меня. Я не хочу стать сиротой. Я хочу, чтобы ты остался моим папой. Мне слишком мало лет, чтобы остаться сиротой.

Ему хотелось закричать, как смертельно раненному солдату, умолять, чтобы его пристрелили из жалости, зная, что его сослуживцы забыли и бросили его на поле боя. Хофмейстера забыли. И честно признаться: никто его и не искал.

– Я буду тем, кем всегда для тебя был, – хрипло ответил он. – Все останется так, как было. Ничего не изменится.

– Но ты для меня уже стал грязным. Ты стал мне противен.

Несмотря на эти слова, она положила ему сзади на шею руку, и он подумал, что умирает. На какое-то мгновение ему показалось, что он понял, что это значит – умирать.

– Пойдем, – сказал он. – Пойдем вниз. Ничего страшного не случилось. Мы с Эстер просто играли. И все зашло слишком далеко. Такое случается. Особенно на вечеринках.

Он хотел подняться, но ему нужно было собраться с силами, собраться с мужеством. И пока он собирался, он силился осознать, что же за слово – «грязный». Он вдруг подумал, что всегда был грязным для самого себя и для других людей, и все его попытки сближения были не чем иным, как попытками очиститься. В этом одном случайно сказанном слове оказалось ядро всего его существования. Постоянный фактор.

– И во что же вы играли?

– В игру, – шепотом едва выговорил он. – В игру, Тирза. Иногда люди играют, притворяясь кем-то другим. Им нужны такие игры. Это полезно. Нужно уметь быть гибкой личностью. Только сумасшедшие всю жизнь остаются сами собой. Я твой отец, ты моя дочь, моя самая любимая, моя младшая дочь, моя самая любимая дочь. Но иногда мы с тобой играем, притворяясь кем-то другим. Как будто ты – царица солнца в египетском храме, а я – твой верховный жрец. Чтобы не сойти с ума окончательно, нам нужны игры. Чтобы не лишиться разума. У нас нет другого выбора. Чем ты умнее, тем лучше ты играешь. Ты очень умная, Тирза, поэтому ты очень хорошо играешь.

Когда он думал о слове «грязный», ему в голову пришли еще «брезгливость» и «боязнь грязных рук». «Вот кто я, – подумал он. – Жутко брезгливый человек, который при этом воспринимает собственное тело как грязный общественный туалет». И когда это тело стареет и приходит к распаду, брезгливость, а проще говоря, отвращение становится все сильнее.

– Я ничего не поняла, – сказала она. – Но какая разница. Мне так кажется. Какая разница, понимаю я тебя или нет. Главное, что ты не стал этого отрицать. И ты можешь просто сказать: «Мне очень жаль».

– Конечно, ты меня понимаешь, – сказал он. – Ты прекрасно меня понимаешь.

Она все еще держала руку на его шее, а ему сильнее, чем когда-то в жизни, хотелось итальянского гевюрцтраминера, даже если бы он сейчас мог просто открыть бутылку, это было бы огромное облегчение, эти звук и запах.

– Ты нужен мне как папа, – сказала она. – Ты понимаешь? Ты нужен мне как папа.

– Ты мне тоже нужна, – шепотом сказал он. – Тирза, ты мне тоже нужна.

Он вдруг сжал кулак и изо всех сил впился в него зубами. Словно хотел загрызть зверя, которого, как он думал, уже победил, безмолвного зверя, живущего в нем.

Снизу все еще доносилась музыка.

– Пап, ты был пьяный? – спросила она.

– Да, – с облегчением выдохнул он. – Да, это все алкоголь. В этом все дело. Я напился.

Теперь он смог встать. Теперь у него были силы. Простой и достойный ответ.

Но она все еще не отпускала его загривок.

– Значит, мне не надо беспокоиться, когда я буду в Африке?

– Конечно, нет, – быстро ответил он. – С чего бы тебе беспокоиться? О ком? Обо мне? Зачем?

– О том, все ли тут будет в порядке без меня. И если мама опять исчезнет. Ведь от этого ничего не изменится? Ты же будешь по-прежнему о себе заботиться?

– Конечно, – сказал он. – Я буду жить дальше. Как я всегда заботился о тебе, так же я буду продолжать заботиться о себе, даже когда ты будешь в Африке. Мне никто не нужен. Я же просто живу, разве ты не знаешь?

– Но, папа, – вздохнула она, – ты же этого как раз и не умеешь. Жить. У тебя совсем не получается.

По ее руке у себя на шее он почувствовал, что она плачет.

Он снова сунул в рот кулак. Это его успокоило. Впиться зубами в собственную плоть – очень хорошо отрезвляет мысли.

– А зачем ты вообще нас завел?

Он слишком сильно прикусил руку, на ней теперь остались отпечатки.

– Так захотела ваша мама, – сказал он. – Но как только я увидел вас, я пропал. Я так вас полюбил, что потерял голову.

– Вот как.

Он поднялся, поправил рубашку, заправил ее как следует в брюки. На секунду ему показалось, что у него опять все под контролем. Что он опять стал тем отцом, которым и хотел быть все эти последние годы, человеком, который выбрал отцовство своей профессией и в ней реализовывал свои амбиции. Не назойливо, но с душой. В игре слов он чувствовал нежность, в плоских шутках и анекдотах, которые должны были сделать его ближе к дочери и ее друзьям, скрывалась любовь, которая должна была остаться легальной.

– А что будет, – спросил он, – когда ты окажешься где-нибудь посреди Африки с Мохаммедом Аттой, а тебе там вдруг понравится какой-нибудь двухметровый негр?

– Тогда я пошлю тебе открытку, – сказала она. – Так и напишу: «Привет, папа! Я встретила тут двухметрового негра, и он мне очень нравится».

Снизу донеслось: «Bei mir bist du schön».

Они опять включили ту же музыку. Как будто все началось сначала.

Он пошел к двери.

– Пойдем, – позвал он. – Пойдем.

Блюдо с сашими так и стояло на полу, но он не стал его поднимать.

Осторожно, как древний старик, он спустился по лестнице.

В гостиной еще были человек пять-шесть. Госпожа Ван Делфен разговаривала в углу с кем-то из учеников. Повсюду стояли стаканы, валялись салфетки с остатками сырой рыбы, на полу полно риса, опять стаканы, пивные бутылки, остатки украшений, которыми он оформлял блюда с закусками. У стены рядом со столом стояла его супруга, плотно прижавшись к молодому человеку, имя которого Хофмейстеру так и не удалось запомнить. Они слились в страстном поцелуе. Мохаммеда Атты нигде не было видно.

В комнате пахло праздником. Прошедшим праздником.

Он обернулся к Тирзе.

– Где Мохаммед Атта? – спросил он.

– Шукри! – подчеркнуто громко сказала она. – Шукри ушел домой. Я сказала, что ему лучше уйти. Мне не хотелось, чтобы он все это видел.

И она показала пальцем на свою мать. В этом ее движении было так много всего. Мать, которая никогда не может сдержаться. Мать, которая никогда не хотела себя сдерживать.

На столе стоял чей-то недопитый бокал с вином. Хофмейстер схватил его и судорожно выпил остатки.

– Я вас отвезу, – сказал он. – Я вас туда довезу. Вы же улетаете из Франкфурта? Я отвезу вас в аэропорт.

Это была спонтанная идея, но она придала ему сил. У него вдруг снова появилась надежда.

– Не нужно. Мы можем доехать на поезде.

– Нет-нет, – замотал головой Хофмейстер, – позволь мне вас отвезти. Мы можем переночевать в Бетюве, в доме у бабушки и дедушки. Побудем вместе еще одни выходные перед вашим отъездом. Я не хотел сказать ничего плохого, когда назвал его Мохаммедом Аттой. Он похож, правда, тут ничего не поделаешь. Но не принимай это близко к сердцу, вообще не принимай ничего этого близко к сердцу.

– Посмотрим, – сказала Тирза. – Мы посмотрим.

Отец и дочь уставились на супругу Хофмейстера. Она в данный момент пребывала где-то в совершенно другом мире.

В том самом, где страсть и легкое опьянение игриво идут рука об руку.

– Ты знаешь этого мальчика? – спросил Хофмейстер.

Его дочь кивнула.

– Папа, – сказала она, – тебе не кажется, что вечеринка закончилась? Все прошло. Нужно отправить людей по домам.

– Да, ты права. Отправить по домам.

Праздник прощания со школой младшей дочери Йоргена Хофмейстера завершился. В каком-то смысле это было облегчением.

Он включил везде свет, сделал музыку тише и стал собирать стаканы. Одежда прилипала к телу, волосы липли к голове, пальцы липли к стеклу.

– Алё, Йорген! – крикнула его супруга. – Это вообще зачем, такая иллюминация?

Он подошел к ней со стопкой из трех составленных друг в друга пивных стаканов. Она не была раздетой, как только что, когда изображала Долли Партон, но по ее виду было понятно, что оделась она совсем недавно.

– Праздник закончился, – сообщил ей Хофмейстер четко и ясно. – Конец. Все закончилось.