Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Он взял зубочистку и незаметно вытащил что-то изо рта. Он заметил, что привирает.

– А где она сейчас?

Отец Тирзы посмотрел на снимок, как будто там и был спрятан ответ.

– Здесь, – сказал он и огляделся по сторонам. – Здесь. Она где-то здесь. В Намибии.

Он сказал это шепотом, как будто это была тайна.

Он позволил подлить себе коньяка. Последние гости ушли из ресторана. Остался только персонал. Бармен с улыбкой смотрел на Хофмейстера.

– Вы тут один? – спросил он.

Отец Тирзы кивнул.

– Я тут один, – подтвердил он. – Но не совсем один. Я приехал, чтобы сделать дочери сюрприз. Так что, вообще-то, мы тут вместе. Я хотел оставить моим детям в наследство много денег. Много. Значительную сумму. Чтобы для них открылись все те двери, которые для меня остались закрытыми. Но они исчезли. Деньги. Их сожрали. Знаете, кто их сожрал?

Он легонько махнул бармену, потом стал сильно махать ему обеими руками, чтобы бармен подвинулся ближе.

– Всемирная экономика, – сказал он едва слышным шепотом. – После одиннадцатого сентября две тысячи первого, когда рухнули все биржи, а они уже рухнули до этого, но тогда они рухнули совсем, так вот тогда испарился мой хедж-фонд. Просто прекратил существовать. Вот так, в один день взял и прекратил. Нету хедж-фонда. Был – и нет. Как будто никогда и не было. Мохаммед Атта сожрал мои деньги. Знаете, кто такой Мохаммед Атта?

Бармен покачал головой.

– Да и неважно, – сказал Хофмейстер. – А важно то, что люди думают: Мохаммед Атта умер. Мохаммеда Атты больше нет. Так они говорят. Но на свете еще тысячи Мохаммедов Атта, десятки тысяч, миллионы Мохаммедов Атта. Миллионы. Мировой экономике ни за что не справиться с таким количеством Мохаммедов Атта. Он был даже у меня дома. Мохаммед Атта.

Хофмейстер убрал снимок своей дочери во внутренний карман, поправил пиджак. Медленно нагнулся, чтобы надеть носки и ботинки. В спине у него что-то хрустнуло.

– Вы придете к нам завтра? – спросил бармен.

Хофмейстер кивнул и босиком отправился к себе в номер. Жужжали насекомые. Эта ночь жужжала и гудела, как голова Хофмейстера. Да, Мохаммед Атта был у него дома, людей это будет удивлять. Они еще долго будут задавать ему вопросы об этом.

Ему нужно было обойти здание, чтобы попасть в номер. При каждом шаге ему казалось, что он на что-то наступил, но он не мог понять, что это было. Возможно, какие-то мелкие животные. Муравьи. Листья. Мох.

В комнате он встал на колени перед мини-баром. Достал банку колы и маленькую бутылку белого вина. Банку приложил ко лбу, а вино открыл. Завтра, решил он, завтра он купит новую обувь. Завтра он возьмется за дело.

Прежде чем раздеться, он встал перед зеркалом. Поднял обе руки. Опустил. Снова поднял. И опять опустил. Нет, с ним все было в порядке.

Фотографию он положил на тумбочку рядом с часами. На ней уже появились пятна от жирных пальцев.

В эту ночь он просыпался четыре раза. В первый раз встал, чтобы попить воды. В ванной ему в голову вдруг пришло, что воду из-под крана тут вряд ли можно пить, что от этого можно заболеть, и он снова лег в постель. Он начал что-то понимать. Он понял, что, возможно, случилось что-то ужасное, что-то непоправимое. Что момент, когда вы снова увидитесь, никогда не наступит. Но он понял все это уже во сне.

В последующие дни Хофмейстер приобрел пару сандалий, посетил нидерландское посольство, спокойно и целенаправленно ходил по городу и зашел в несколько дешевых отелей. Где-то он показывал фотографию Тирзы. Где-то начинал разговор о ней. Но никто ее не видел и не мог ему помочь.

Пару раз он заходил в интернет-кафе, но от Тирзы до сих пор не было ни одного сообщения, все только от его супруги.

В одном из отелей кто-то узнал Тирзу на фотографии, но его уверяли, что эта девочка была из группы швейцарских туристов.

– Тогда это не она, – ответил Хофмейстер. – Тогда это был кто-то другой.

В отеле «Хайницбург» тем временем все уже знали, что Хофмейстер ищет свою дочь. За завтраком и ужином его старались подбодрить. Однажды кто-то из персонала предположил, что она могла поехать на север, а в другой раз они решили, что она наверняка отправилась в пустыню на плато Соссусфлей. А на следующее утро кто-то сказал, что она, наверное, поехала автостопом в Кейптаун. Это было очень популярно у туристов.

Хофмейстер все записывал в блокнот, который когда-то принадлежал Тирзе. Но его подробные старательные записи никак не помогали ему удержать исчезающую надежду. Он не знал, что еще ему сделать, не знал, куда еще ему идти, он понятия не имел, где ему искать. Он часами ходил по городу с фотографией в кармане, в шляпе и с портфелем под мышкой. Сотрудница посольства сказала ему: «Тут нужно горы свернуть. И здесь вы ничего не сможете сделать. Возвращайтесь в Нидерланды и спокойно ждите там».

Сворачивать горы – разве не на этом он специализировался всю свою жизнь с самых ранних лет?

В интернет-кафе его тоже стали узнавать. Мужчина в шляпе, который ждет писем от дочери. Ему сочувствовали, как сочувствуют героям в кино, но помочь ничем не могли. И даже в сандалиях ноги у него ужасно болели.

Каждое утро он продлевал свое пребывание в отеле еще на один день. А куда ему было ехать? Вернуться в Нидерланды? Это было исключено. Ему дважды звонила супруга, помимо того что присылала милые, но настойчивые сообщения. Тревога явно слышалась в ее голосе.

– Я рассказала Иби, – сказала она. – Я подумала, какой смысл от нее скрывать.

Хофмейстер только ответил:

– В этом не было совершенно никакой надобности. Через пару дней она вернется. Не нужно волновать людей понапрасну.

Как-то под вечер – он опять несколько часов бродил по городу с фотографией во внутреннем кармане и портфелем под мышкой – он взбирался на холм в направлении отеля «Хайницбург». Уже начинались сумерки.

У Хофмейстера пересохло во рту. Впервые ему показалось, что он стал различать боль и отчаяние. Отчаяние было тусклым и парализующим, оно оглушало. Отчаяние не было чувством, оно было противоположностью, осознанием того, что ты перестал чувствовать, что чувства ускользают от тебя, оставляя тебя в одиночестве.

На тихой улице, недалеко от конторы по прокату машин он заметил, что за ним кто-то идет. Он еще сильнее прижал к себе портфель. Хотя страх первых дней уже почти исчез, он все равно был готов ко всему. Это же Африка.

Он ускорил шаг.

– Вы хотите компанию, сэр? – сказал кто-то у него за спиной по-английски.

Не останавливаясь, он обернулся и увидел девочку лет девяти-десяти в развевающемся платьице.

Он ускорил шаг. В голове эхом отозвалось: «Вы хотите компанию, сэр?» Разве это был вопрос или скорее подтверждение его состояния? Почему до сих пор никто ему этого не предложил? Хотя ведь все так ясно, разве это так трудно. «Вы хотите компанию, сэр?» Четыре слова, всего-то. Четыре простых слова.

На улице никого не было. Даже охранник, который обычно топтался у проката машин, куда-то ушел. Наверное, в туалет. Охранникам тоже надо иногда справить нужду.

Девочка шла рядом с ним, точнее, она бежала рядом с ним. Он свернул на улицу, куда ему было совсем не надо. Эта дорога не вела к отелю. Тут он никогда не ходил. Ему нужно было вернуться. Он растер ноги до волдырей, и глаза щипало, как будто в них попал песок.

– Вы хотите компанию, сэр? – спросила она еще раз.

– Нет, нет! – прошипел он, не замедляя шаг. – Уходи! Иди отсюда!

На перекрестке у светофора он остановился. Достал носовой платок и вытер лицо. Она все еще была здесь. Сначала у него за спиной, теперь рядом с ним.

Когда он снова убрал платок в карман, ребенок схватил его за левую руку.

Она не отпускала его. Она крепко держала его за руку.

Включился зеленый. Он помедлил, чувствуя ее руку. Она должна была его отпустить, но она этого не сделала. Она крепко его держала. Он перешел дорогу. С девочкой.

Они молча пошли в сторону отеля «Хайницбург». Мужчина и ребенок. Белый и чернокожая. Человек в шляпе и человечек без шляпы.

На следующем перекрестке он посмотрел на нее. Быстро и немного стыдясь, как смотрят на запретный плод.

Только сейчас он увидел, что она босая.

Он посмотрел на ее ноги и подумал: на улице столько грязи, тут же может быть стекло, мусор, объедки. И тихонько сжал ее руку.

Она не пожала его руку в ответ. Она просто крепко его держала.

Когда он попросил на ресепшене ключ от номера, она все еще держала его за руку.

Люди смотрели на него и ребенка, но никто ничего не сказал. Как и всем остальным гостям, ему просто отдали ключ и, как у всех остальных гостей, у него спросили: «Вы сегодня будете ужинать в нашем ресторане?»

Хофмейстер кивнул.

В номере он усадил ребенка на стул, а сам сел на кровать. Рука у него была мокрая от пота.

Он снял шляпу и вытер лицо носовым платком.

Девочка смотрела на него не отрываясь, следила за каждым его движением. Она была напряжена, но не нервничала.

Хофмейстер схватился за голову, он понятия не имел, во что ввязался. Он приехал сюда, чтобы найти Тирзу. А теперь у него в гостиничном номере сидел ребенок, черный ребенок в потрепанном платьице и с босыми ногами.

Он открыл мини-бар.

– Воды? – спросил он.

Ребенок кивнул. Он налил в стакан воды и протянул ей. Она стала жадно пить.

Он снова сел на кровать и стал смотреть на нее. Потом снял сандалии. На правой ноге были две кровавые мозоли. Он поискал в косметичке пластыри.

Пластыри были последние.

Он заклеил свои раны и спросил:

– Как тебя зовут?

– Каиса.

– Ка-иса?

Она кивнула.

– Я Йорген, – сказал он. – Йорген Хофмейстер.

Он говорил с ней по-английски, медленно и четко, как будто снова оказался на международной книжной ярмарке и ему надо было рассказать о книгах, которые, честно говоря, не сильно его интересовали. Они ему не нравились, да и кто может тягаться с Толстым?

Они сидели напротив друг друга. Он на кровати, она на стуле.

Он почувствовал надвигающуюся издалека головную боль, как будто он заболевал. Грипп.

Минут через пятнадцать она снова задала ему тот же вопрос, что уже задавала раньше.

– Вы хотите компанию, сэр?

Он покачал головой, открыл портфель и вспомнил, что до сих пор так и не купил точилку. Он что-то искал в портфеле, но что именно?

Ее стакан был пуст.

– Хочешь воды, Каиса? Еще воды?

Она кивнула.

Он открыл мини-бар и протянул ей бутылку.

В этот раз она пила уже не так жадно. Он стал анализировать ситуацию, насколько это было возможно, насколько его жизнь еще позволяла ему анализировать, наблюдать, изучать, делать выводы.

У него в номере был ребенок. Этот ребенок не делал никаких попыток уйти. Он должен был накормить девочку, с этого надо было начать.

– Хочешь есть? – спросил он.

Она кивнула.

Он посмотрел на часы, до ужина оставался еще час.

– Еще один час, – сказал он. – Через час мы пойдем есть. – Он подумал, знает ли она вообще, что такое «один час».

Они опять молча сидели друг напротив друга. Она рассматривала его, но не нагло. Ребенок смотрел на него, как смотрят телевизор, как будто перед ней был кукловод, который вот-вот мог начать представление.

Он достал из внутреннего кармана фотографию. Вытащил ее из конверта и показал Каисе.

– Моя дочь, – сказал он.

Девочка взяла фотографию, посмотрела на нее. А потом опять на него.

Хофмейстер снова сел на кровать, на то же место, где и сидел все это время.

– Тирза, – сказал он Каисе, – так ее зовут. Когда ей было столько же лет, сколько тебе, я читал ей вслух. Даже Достоевского. «Записки из подполья». Немножечко нигилизма не помешает в любом возрасте. Все равно с ним придется столкнуться. И пройти через него. Как поезд через туннель. Она это понимала. Она была… – Он думал, что у него не получится произнести это слово, но все-таки с огромным трудом сказал: – Сверходаренной. – Его голос стал хриплым. – Она невероятно талантливая.

Он снова стал похож на мотор, который вот-вот откажет. У него задрожала губа, но он взял себя в руки, все было под контролем.

В дверь постучали. Горничная. Она хотела приготовить постель перед сном. Он впустил ее в комнату. Они были знакомы, постоялец и горничная. Они виделись уже много раз. Но сейчас ему было немного неловко и непривычно. А в обществе Каисы особенно.

Горничная делала вид, будто не замечает девочку. Хофмейстер отправился в ванную, пока она заправляла кровать. Он почистил зубы.

Когда она ушла, шторы были задернуты. И в отличие от других вечеров, на подушке была не одна шоколадка, а две.

Он не выдержал и ухмыльнулся.

Хофмейстер взял шоколадки с подушки и отдал их Каисе.

Она сразу засунула их в рот. Не сводя от него глаз. Она была начеку.

– У моей Тирзы, – сказал он, – очень живой взгляд. Совсем как у тебя. – Он забрал у нее бумажки от шоколадок и выбросил в корзину.

Еще сорок пять минут. И ему придется идти с этим ребенком в ресторан. Он не знал, как с этим быть. Он и черный ребенок в замызганном платьице.

Он открыл мини-бар и выпил бутылочку водки.

– Хочешь вымыть руки? – спросил он.

Он не стал ждать ответа, а протянул ей руку. Он отвел ее в ванную, открыл кран, протянул ей мыло – она не могла до него дотянуться.

Ребенок мыл руки. Когда она закончила, то посмотрела на него вопросительно.

– Хочешь вымыть и ноги?

Она покачала головой.

– Может, будет лучше их помыть?

Волосы у нее были собраны в хвостик, Хофмейстер только сейчас это увидел. Он до сих пор не мог как следует ее рассмотреть, ему было неловко.

– Ты уверена? Я тоже буду мыть ноги. И ты можешь помыться, если захочешь.

Он набрал ванну до половины, принес девочке бутылку воды из комнаты, а себе – маленькую бутылку белого вина, которую каждый день ставили в мини-бар.

Он посадил ее на край ванны, опустил ноги в воду.

– Не горячо? – спросил он. – Так хорошо?

Она кивнула.

Хофмейстер закатал брючины и сел рядом с ней. Так они и сидели, опустив в воду ноги, мужчина и ребенок. По сравнению с кожей девочки его собственная кожа казалась не просто бледной, а какой-то нездоровой, больной. Тронутой болезнью.

После этой ванны ему стало легче. Хотя он знал, что его проблемы никуда не делись. Впервые со дня приезда его проблемы стали по-настоящему конкретными.

Скоро надо будет идти в ресторан. Как у него это получится?

Вино закончилось.

Он вытащил из воды ноги, достал вторую бутылочку водки из мини-бара и выпил ее поспешно и даже немного с отвращением. Это было лекарство.

– Пойдем, – сказал он. – Поедим чего-нибудь.

Он постелил на полу в ванной большое белое полотенце. Поднял девочку и поставил на полотенце.

Потом встал на колени и тщательно вытер ее маленькие ноги.

– И между пальчиками, – сказал он. – Иначе у тебя может быть грибок. Знаешь, у меня есть две дочки. Они старше тебя. На самом деле я не хотел детей. И жениться я не хотел. Но моя супруга меня переубедила. У меня были планы. Совсем другие планы.

Левая ножка вытерта. Теперь правая.

– Я хотел доказать, – сказал он, – что не Бог и не цивилизация мертвы, а любовь.

Он засмеялся, как будто очень удачно пошутил. Он держал ее за щиколотки и смеялся.

– Готово, – сказал он. – Теперь я тоже вытрусь, и можем идти.

Он зашел за дверь шкафа – он оставался воспитанным человеком – и переоделся. Надел костюм. И поскольку сегодня вечером у него была гостья, он повязал галстук.

Он надел шляпу и быстро выпил маленькую бутылочку джина. Водка закончилась.

Ребенок смотрел на него.

– Это лекарство, – сказал он. – От стыда. – Достал вторую бутылочку джина и тоже опустошил наполовину.

– А знаешь, что такое «стыд»? Цивилизация. – Стоя и с отвращением он допил вторую бутылочку джина. С пустой бутылкой в руке он сел на кровать. – Да, цивилизация, – пробормотал он. – Так и есть. Цивилизация. Цивилизация. Цивилизация.

Сначала он взял свой портфель, потом ее руку. Как и она, он пошел босиком.

Они отправились в зал ресторана.

На него смотрели, когда они зашли. И на ребенка. Взгляды переводили с него на ребенка и обратно.

Девушка, которая обслуживала его уже много раз, спросила:

– Ах, господин Хофмейстер, я вижу, у вас сегодня гостья?

Он кивнул, проводил Каису к ее стулу, снял шляпу. Он думал, что умрет от страха, но не сдавался. Разговоры вокруг стихли.

В отличие от других вечеров, он заказал воду без газа. Он нагнулся к официантке, как будто собирался сообщить ей что-то доверительное.

– Прошу вас извинить нас за босые ноги, – сказал он. – Это все жара. Ноги отекли. Жидкость плохо отходит. И собирается в ногах. Почему именно в ногах? Я не знаю. Но она в ногах, в ступнях, жидкость. Очень прошу вас простить нас. Мы приносим свои извинения. И другим гостям тоже.

– Конечно, – сказала она. – Конечно, господин Хофмейстер. Ничего страшного.

В хлебной корзинке, которую тут подавали, всегда было несколько длинных хлебных палочек.

Он переломил одну пополам и протянул Каисе.

– Ешь, – сказал он.

Она стала есть, не сводя с него глаз.

Он тихонько барабанил по столу указательными пальцами. Разговоры за соседними столиками постепенно оттаяли.

– Так-так, – сказал он. Он не знал, как ему себя вести и что делать. – Значит, так, Каиса, я приехал из Нидерландов, ты знаешь, где такая страна? На севере Европы. Очень далеко. Отсюда нужно лететь до нее четырнадцать часов. А с пересадками все восемнадцать. И я…

Он протянул ей еще одну хлебную палочку, на этот раз не разламывая.

– Или ты хочешь обычный хлеб?

Она покачала головой.

– Мне скоро на пенсию. Точнее, я уже на пенсии, можно и так сказать, потому что я больше не работаю. Меня отстранили. Хотели уволить, но юристы сказали, что из-за моего возраста это невозможно. – Он смахнул со стола крошки.

Каждый вечер тут включали одну и ту же музыку. Только сейчас до него дошло, что он уже сотни раз слышал эти песенки. Каждый раз одни и те же по три-четыре раза.

– Знаешь, я, – сказал он довольно спокойно благодаря принятому «лекарству», но все же немного смущаясь, – я несчастный человек, как ни посмотри. – Он снова засмеялся, как будто удачно пошутил. Он много смеялся в этот вечер. – Но, – продолжил он, – никто этого не заметил. Да и как было заметить? Разве я подавал вид? А когда ты несчастлив, то спрашиваешь себя…

Ему в руки сунули винную карту, и он без долгих раздумий выбрал шардоне из Южной Африки.

– А для юной дамы, – сказал он, – лимонад? Кока-колу?

Она кивнула.

– Кока-колу?

Она снова кивнула. На этот раз увереннее. Даже с настойчивостью.

– И кока-колу, – сказал он. – Для этой юной дамы.

Как будто они путешествовали вместе уже много дней. Как будто они все время только этим и занимались. Ели, спали, просыпались, снова ели. Они как будто отлично понимали друг друга.

Он протянул ей еще одну хлебную палочку.

Она с аппетитом ела.

– Несчастье, – продолжил он. – Мы об этом говорили. Все ведь несчастны. А когда ты это понимаешь, то тебе уже все равно. Счастье – это поза, миф, форма вежливости, на праздниках, на торжественных ужинах. Я несчастный человек, но я не намного несчастнее других людей, так я говорил себе всегда в трудные моменты. Мое несчастье было средненьким. У меня двое детей. Красивый дом. Прекрасный дом. – Вдруг он замолчал. – Теперь твоя очередь рассказывать.

Она перестала есть. В руке у нее все еще был зажат кусок хлебной палочки. Бедняжка, так можно было бы о ней сказать. А Хофмейстер подумал, что это слово отлично подходило и ему самому, когда он еще был другим, когда он еще не определился, когда с ним еще почти ничего или совсем ничего не было понятно. История, которая могла повернуться в любую сторону.

– Да, – кивнул он. – Теперь ты должна что-нибудь рассказать мне. Сколько тебе лет?

Принесли шардоне. Он попробовал вино, не ощущая вкуса. Быстро, небрежно, не слишком воспитанно. Хотя именно таким он не хотел быть. Но ему не хватало терпения.

Он еще подождал, пока девочке принесут кока-колу.

– Ты хочешь лимончик? – спросил он. – Любишь колу с лимоном? Тирза, моя дочь, всегда пила колу с лимоном. С самого раннего возраста. Но мы почти никогда не разрешали ей пить колу. Мы были против колы. Я был против колы.

Она покачала головой. Она не хотела лимон.

– Ну хорошо. Тогда давай выпьем за… За этот вечер, за нашу встречу. За тебя, Каиса, за тебя.

Он чокнулся своим бокалом с ее стаканом.

Она пила так же, как он. С жадностью.

Когда им дали меню, он понял, что она не умеет читать. По крайней мере, как следует. Она смотрела на меню так же, как смотрела на него, – приоткрыв рот. Как будто сейчас что-то произойдет. Как будто меню с ней заговорит.

Он заказал ей куриный суп. Куриный суп ведь тоже можно считать лекарством.

– А что ты будешь на второе? – спросил он. – Рыбу или мясо?

Она смотрела на него, все еще зажав в кулачке последнюю хлебную палочку.

– Рыба или мясо? – повторил он. – Каиса, что ты хочешь?

– Мясо, – сказала она.

Он решил заказать баранину. Вполне подойдет.

Себе он заказал карпаччо из козленка, а потом рыбу.

Официантка удалилась, записав заказ. Он видел, как она шепчется с коллегами, и подозревал, нет, он точно знал, что они сплетничают о нем. Впервые за все время в Намибии он сидел за столом не один. Черный ребенок.

«Говорил, что ищет дочь, – наверняка шептались они. – А сам приехал поразвлечься. Да еще и экзотики ему захотелось».

Он откинулся на спинку стула.

– Ешь, – сказал он.

Она доела последний кусочек хлебной палочки, который держала в руке.

– На чем мы остановились? – спросил он. – Ах да. Сколько тебе лет?

Именно в такие моменты ему на помощь приходило искусство вести беседу. Все эти приемы, презентации, книжные ярмарки, которые ему пришлось посетить, все они не прошли даром. Он многому там научился.

– Девять, – сказала она.

– Тогда у нас с тобой почти пятьдесят лет разницы, – сказал он. – Это почти полвека, можно и так сказать. Половина века.

Снова этот ее взгляд. Спокойный, но изучающий.

– Пятьдесят лет – это половина века. Ты же это знаешь? Сколько лет твоей маме?

Разговор получался односторонний, но Хофмейстер не сдавался. Как будто от этого зависела его жизнь, по крайней мере, так он себя чувствовал. Он сделал еще пару глотков вина. Это было единственное лекарство от стыда.

– Сколько лет твоей маме, Каиса? Ты знаешь, сколько ей лет?

– Мама дома.

Она сказала это тихо и почти вопросительно, но не совсем. Почти так же, как она спрашивала: «Вы хотите компанию, сэр?» Почти вопросительно, но не совсем. Как будто она уже знала, что он этого хочет. Как будто она это увидела.

– Ясно, – сказал Хофмейстер. – Дома. Это правильно. Моих родителей уже нет на свете. Они скончались. Прямо друг за другом. Мои дети тогда были еще совсем маленькими. Но мои родители никогда особо не интересовались внуками. В конце жизни они и дверь мне не открывали. Даже когда мы приезжали вместе с детьми. Тогда нам приходилось возвращаться обратно в Амстердам. Ужасно неприятно для детей, они же думали, что увидятся с бабушкой и дедушкой.

Он подлил ей еще колы.

Подождал, пока она еще что-нибудь скажет, но она молчала. Молчала и молчала. Поэтому он опять стал говорить сам. Ему нужно было говорить. Пока он говорил, у него было чувство, что ничего не случилось, да к тому же в этот раз не имело совершенно никакого значения, что именно он говорил.

– Мои родители не болели. Но и совершенно здоровыми они тоже не были. Хотя, наверное, нет. Они были очень здоровыми, слишком здоровыми. Они были верующими и очень боялись, что в деревне узнают правду. Что они верующие, но что они вообще-то… – Он понизил голос, как будто сейчас последует какое-то ужасное разоблачение. – Они были пустым местом. Никто этого и не знал. Они боялись быть другими, боялись выделиться. Сначала только на улице, а потом даже у себя дома. Это стало их второй натурой. Они ненавидели все, что отличалось. Ты меня понимаешь? Все, что было не белым. Все, что было другим, что отличалось от нормы. Они ненавидели эту болезнь. Потому что все, что не было нормой, было для них болезнью. Для моих родителей не было разницы между сумасшедшими, евреями, неграми, геями, это все были неизлечимо больные. Сами они исцелились от одной болезни, но ужасно боялись, что от нее что-то осталось, какой-то шрам, рецидив, который в любой момент мог превратиться в нарыв и воспалиться. Поэтому мой отец однажды избил до полусмерти одного еврея. Прямо у своего магазина. Лопатой. Чтобы никто в деревне не подумал, что он сам не исцелился. Они очень серьезно отнеслись к этому исцелению. Но в конце жизни перестали открывать дверь. Даже если к ним приезжали мы с детьми.

Он посмотрел на ребенка. «Она видит во мне кукловода, – подумал он. – Я для нее – кукольный театр».

– Знаешь, что мне так нравится? – спросил Хофмейстер. – Я могу с тобой говорить.

Им подали первые блюда, и Хофмейстер предупредил, чтобы девочка ела осторожно, чтобы она сначала подула, потому что суп может быть горячим. Он взял ложку и показал ей, как нужно есть. И она тоже подула на суп.

Так они и проводили этот ужин. Люди за соседними столиками обращали на странную парочку все меньше внимания. А они парочка, подумал Хофмейстер. Может, на время, но все равно как их еще назвать? Парочка. Ведь на самом деле все пары – это временно, даже еще более временно, чем юность.

После второго блюда, которое она почти не тронула, он уговорил ее на десерт, мороженое, а себе по привычке заказал коньяк. Это путешествие оказалось дороже, чем он представлял себе сначала. Но какая теперь разница? Когда ты почти все потерял, тебе уже нечего терять.

Пока не принесли коньяк, он поднялся и пошел в туалет. У писсуара он наступил обеими ногами в мокрое и вдруг вспомнил, что ему предстоит умереть. Что у него остался только один выход, а все остальные выходы для него закрыты. Стоя босыми ногами в чужой моче, он попытался представить себе собственную смерть.

Пока он мочился, он придерживался рукой за стену. У него немного кружилась голова. Ничего серьезного.

Вернувшись за стол – коньяк и мороженое тем временем уже подали, – он снова сказал:

– Мне так нравится, что мы с тобой можем говорить друг с другом, Каиса. По-настоящему говорить. А чем занимается твоя мама? А твой отец?

Она пожала плечами.

– Мама домохозяйка?

Ребенок снова пожал плечами.

И как будто эта мысль только что пришла ему в голову, он вдруг взволнованно спросил:

– Она не будет волноваться? Разве она не ждет тебя дома? Хотя, конечно, ты уже большая девочка.

И пока он допивал коньяк, он вспомнил, что этому действительно нужно учиться и, возможно, для этого даже нужен особый талант – умирать.

Он поднялся и помог девочке слезть со стула. Она схватила его за руку.

Как обычно, он направился к выходу.

Как обычно, персонал пожелал ему: «Хорошего вечера, господин Хофмейстер».

Но, несмотря на все «лекарства», которые он принял, он заметил, что на него смотрели не так, как обычно. В их глазах он стал другим. Он больше не был человеком, который искал свою дочь, он стал мужчиной, который искал особых развлечений. Он искал их, и он их нашел.

Но ведь это было не так, и он хотел все им объяснить. Он хотел сказать: «Это совсем не то, что вы думаете».

У ресепшена он остановился.

– Ну что ж, – сказал он. – Это был прекрасный вечер. Я не знаю, куда тебе нужно, где ты живешь, но я вызову тебе такси.

В Африке ночь издавала столько звуков. Он повсюду слышал насекомых. Жаль, но он совсем не разбирался в них.

Над стойкой ресепшена висела электрическая машинка для экзекуции мух и комаров. Каждый раз, когда муху в ней убивало электрическим разрядом, машинка приветливо гудела.

– Где твой дом? – спросил он. – Он далеко, Каиса?

Она не отпускала его руку. Хотя сейчас настал момент наконец-то ее отпустить. Ему нужно было прилечь. Он хотел спать. Ему нужно было выспаться прежде, чем умереть.

– Ты живешь в Виндхуке?

Она как будто его не слышала. Как и он, она смотрела на электрическую машинку для убийства насекомых.

– Вы хотите компанию, сэр? – спросила она, в этот раз уже не так уверенно, как сначала.

Он еще некоторое время не сводил глаз с машинки над ресепшеном. Потом посмотрел на ребенка.

– Нет, нет, – сказал он. – Но, если ты хочешь, можешь переночевать тут. Если тебе уже поздно идти домой.

Он снял шляпу и вытер лоб. Виндхук был расположен высоко, 1700 метров. По вечерам наступала приятная прохлада, но ему все равно было жарко.

– Ничего страшного, – сказал он, – если ты хочешь остаться переночевать. У меня же двухместный номер. Хотя я не знаю, что тут могут о нас подумать. Но мне кажется, тебе абсолютно все равно, что они тут о нас подумают, да и мне тоже. Я тут чужой. Меня очень долго волновало, что думают обо мне люди, потому что ты – это то, что о тебе думают другие. Но тут, в этой стране? Я же тут просто турист. Чего от меня ожидать?

Взявшись за руки, они пошли к нему в номер.

Он включил свет, повесил на крючок шляпу.

Она села на тот же стул, где сидела до этого.

– Да-да, – сказал он. – Вот мы и пришли.

Он включил свет в ванной комнате.

– У тебя, конечно же, нет с собой зубной щетки? – спросил он. – Нет, у тебя вообще ничего с собой нет. Вот она, молодежь. Отправляются в гости. И ничего с собой не берут. Беспечность. Время придет – всему научитесь. Тирзе я тоже вечно должен был привозить все, что она забывала. Можешь взять мою щетку, я хорошенько ее для тебя вымою.

Он сунул свою зубную щетку под кран и, пока мыл ее, смотрел на девочку.

Она неподвижно сидела на стуле.

– Иди сюда, – позвал он и махнул ей.

Она нерешительно подошла к нему. Он выдавил на щетку немного зубной пасты, опустился на колени и стал чистить ей зубки. Хотя его зубная щетка была великовата для ее детского рта.

Он так давно делал это в последний раз, но, оказалось, не разучился.

Она открыла рот без вопросов и протестов.

Он как следует почистил ей зубы.

– Хорошо, – сказал он. – Мы молодцы. Это важно. Здоровые зубки.

Он отвел ее к кровати и откинул край одеяла. С той стороны, где обычно никто не спал.

Ей нужна была пижама. Можно было спать и голышом, но ему показалось, что это неправильно.

– Подожди, – сказал он.

Он открыл шкаф и достал платье, которое его супруга купила для Тирзы. Осторожно развернул бумагу и убрал ее обратно в ящик.

– Сними свое платьице, – сказал он.

Она в одну секунду выскользнула из платья. Он протянул ей платье Тирзы.

– Это, конечно, не настоящая пижама, – сказал он, – но у нас нет ничего другого. А тебе нужно в чем-то спать. Ночью будет прохладно. Это платье Тирзы.

С некоторым трудом – он давно уже не одевал детей – он надел на нее платье.

Вид у нее был такой, будто она нарядилась для карнавала. Он покачал головой и даже засмеялся.

Карнавал, вот во что все превратилось. Это путешествие. Его жизнь. Всё.

Он уложил ее в постель.

В ванной Хофмейстер разделся, оставшись в одних трусах. Пижамы у него тоже не было.

Потом он лег со своей стороны кровати.

– Вот и ладно, – сказал он. – Спокойной ночи.