Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

И тут Хофмейстер услышал, как его дочь прошептала:

– Андреас.

Он пришел в бешенство. Из-за этих слов, сказанных шепотом. Иби, его дочь, назвала жильца Андреасом. Для него у жильцов не было имен. Жилец с именем уже пытался стать членом семьи, его было не так просто выставить за дверь. Жильца звали жильцом. Не более того.

Что же пошло не так? Как же он ничего не заметил раньше? Как он мог когда-то вообще пустить этого человека в дом?

– Я напишу на вас заявление, – сказал архитектор, и его немецкий акцент вдруг стал сильнее, чем обычно. – Имейте в виду. Я заявлю об этом в полицию, господин Хофмейстер. Я этого так не оставлю.

Он все смотрел на кровь у себя на руке. Не так уж много ее было. Пара капель. Как будто случайно порезался, пока работал в саду.

Хофмейстер рефлекторно снова схватился за торшер. Но скорее для того, чтобы за что-то ухватиться, найти опору, а не для того, чтобы вооружиться. Да и какое оружие из сломанного торшера?

Раньше, когда он еще был ребенком, Хофмейстер часто ходил в крови. Разве он переживал тогда по этому поводу?

– Я тоже, – только и сказал он. – Вы тоже должны иметь это в виду. Я тоже заявлю в полицию. Я не сдаю в аренду мою дочь. Это не включено в стоимость.

Он снова перешел на крик.

Потом он схватил со стола конверт и пошел к Иби, которая уже перестала плакать. Она стояла у стены, ее била дрожь.

До чего же она была худенькой. Совсем ребенок. Сейчас, когда игры закончились, это было так очевидно. Никто бы не смог этого отрицать.

– Пойдем, – сказал он.

Она покачала головой.

– Пойдем со мной, – сказал он еще раз.

– Я останусь здесь! – крикнула она.

Хофмейстер посмотрел на свою дочь. Маленькие руки у маленькой груди. На диване валялась ее блузка, тоже подарок на день рождения. Блузку подарила ее мать. И Тирза. Они вместе ее выбирали. Он поднял ее, протянул своей дочери и сказал:

– Оденься, Иби, и мы пойдем.

У проигрывателя стоял архитектор, прижимая ко лбу тыльную сторону ладони. Наверняка он боялся, что истечет кровью.

Парень был слишком растерян или слишком смущался, чтобы пройти в ванную и поискать в аптечке пластырь. Пластыря было бы достаточно.

Иби надела блузку, отвернувшись лицом к стене. Как будто в раздевалке спортзала. Кое-как застегнула пуговицы. Бюстгальтер она не носила. Считала, что это ни к чему. «Я же совсем плоская, – сказала она однажды вечером. – Так зачем мне нужен лифчик?»

Хофмейстер тогда оставил этот риторический вопрос без ответа. Его супруги в тот вечер не было дома. Его супруга часто отсутствовала по вечерам. «Ты точно как течная сучка, – говорил он ей. – Что должны думать о тебе твои дочери?»

– Я останусь здесь, – повторила Иби, когда блузка была надета и ей незачем было смотреть в стену. – Я останусь с Андреасом.

Она вдруг стала совершенно спокойной. А со спокойствием пришла и решимость.

Андреас. Опять это имя. Хофмейстеру показалось, будто его ударили кочергой. Он не знал никакого Андреаса. Он не желал знать никакого Андреаса.

Иби была очень бледной. По щекам еще текли слезы. Это все было так характерно для подросткового возраста. Кричать, визжать, плакать. Ничего страшного. Все подростки так делают.

Она смотрела на их жильца так, как, наверное, смотрела на него в первый раз, когда пришла сюда за квартплатой, в ожидании, но при этом строго. С уважением, но при этом вызывающе. Уверенная в себе, но без капли надежды. Она пришла забрать конверт, но у нее было и другое задание, которое она придумала себе сама. Для нее это была игра, одна большая игра. И вот что может случиться, когда не знаешь, где нужно остановиться, играя в игры.

Архитектор ничего больше не говорил, он только трогал свою рану и не смотрел ни на отца, ни на дочь. Он смотрел на свою руку, на стол, на пол. Он был слишком занят собой.

– Ты сейчас же пойдешь со мной, – спокойно и строго сказал Хофмейстер. – Или можешь оставаться тут навсегда.

Он не ждал ее ответа, как будто уже знал и опасался его заранее. Потому что никакой ответ не испугал бы его сильнее, чем собственное последнее предупреждение. Хофмейстер знал об этом. Он схватил ее за плечо, крепко сжал его и подтолкнул Иби вперед к двери, к лестнице.

На лестничной площадке она снова начала вопить и визжать. Плакала. Скулила. Пинала его ногами. Она пыталась ударить ногой собственного отца. Пыталась вырваться из железной хватки Хофмейстера, но у нее ничего не получилось, да и все ее попытки были не такими уж решительными. У нее не было выбора. Остаться у Андреаса? И как это будет выглядеть? В глубине души она ведь знала, что Андреасу вовсе не хотелось, чтобы она оставалась.

Хофмейстер продолжал подталкивать ее перед собой, несмотря на ее попытки кусаться и пинаться. Это была спасательная операция. Он должен был действовать. Им нужно было спуститься домой, где она могла бы прийти в себя.

Они зашли в дом, в гостиную, дошли до дивана, на котором по-прежнему лежала вечерняя газета. Вечерняя газета, которую он так тихо и мирно читал, пока двумя этажами выше насиловали его дочь. Так нужно было называть случившееся. По крайней мере, он называл это именно так.

Она упала на диван и свернулась в клубок, как еж.

Всхлипы так и не прекратились. Они были долгими и протяжными, и казалось, им не будет конца.

В руке Хофмейстер держал конверт с деньгами, которые на этот раз не стал пересчитывать. Ни один, ни два раза. Традиция была порушена. Все теперь было по-другому. Как будто не было больше надежды на финансовую независимость, а с ней исчезли все мечты, которые были с ней связаны. Была только его дочь. Свернувшаяся калачиком на диване. Сгусток несчастья. Сплошные стоны и рыдания.

– Успокойся, – сказал он. – Иби, успокойся, пожалуйста. Угомонись. Ты дома. Все хорошо. Тебя никто не обидит.

Он ходил перед диваном туда-сюда. Теперь, когда он вернулся домой, он не мог остановиться. Он что-то упустил, что-то пошло не так, он не все предусмотрел с самого начала. Он допустил ошибку, а ведь он ненавидел ошибки.

– Иби, – сказал он. – Милая, все хорошо.

Всхлипы прекратились. Она посмотрел на него так, как он только что смотрел на жильца. Не зря они с ней были родственниками. Он узнал этот взгляд.

– Мудак! – четко сказала она.

Он закрыл рукой рот, как будто собирался чихнуть, но не чихнул. Он потянул себя за нижнюю губу и почувствовал надвигающуюся издалека волну головной боли.

Никогда еще она не позволяла себе так его называть. Это гадкое слово заставило его задуматься, он не знал, что с ним делать. Она никогда не называла его так и никогда еще не пинала. Но «мудак» был хуже пинков. Поэтому он его проигнорировал. Сделал вид, что ничего не слышал. Он не хотел его слышать, потому что не знал, как на него реагировать. Наверняка на свете были и другие дочери, которые называли своих отцов мудаками. Но он никогда не называл так своего отца. Это было немыслимо.

Хофмейстер сказал только:

– Иби, успокойся, прошу тебя. Ты теперь в безопасности. Ты снова дома.

Единственным эффектом от его попыток успокоить ее было то, что она встала с дивана и помчалась к двери. Но Хофмейстер ее опередил. Да, он был старым, да, только что на лестнице его мучила одышка, но сейчас это было для него вопросом выживания, а когда ты пытаешься выжить, ты забываешь про одышку. Он перегородил дверь.

– Куда ты собралась? – спросил он.

– Наверх! – заорала она.

– В свою комнату?

– Наверх, – повторила она. – К нему. К Андреасу.

– Зачем?

– Я хочу наверх, – сказала она, на этот раз уже спокойнее. – Просто. Потому что. Тебя это вообще не касается. Я уже не ребенок. Я могу ходить, куда захочу, и быть там, где захочу. Ты мне не хозяин!

– Просто «потому что» – это не причина. Тебе нечего там искать. Ты живешь здесь. Со мной, со своими родителями, со своей сестрой. Вот посмотри, сколько тут у тебя всего.

– Ты мне не хозяин! – опять заорала она. – Прекрати командовать мной только потому, что больше ты никем командовать не можешь!

Она попала точно в цель. Ему стало больно еще до того, как он сообразил, что именно она имела в виду. Правда всегда доставляет боль, но с каждым годом все сильнее и сильнее.

– Я не командую тобой, я лишь вежливо и спокойно говорю тебе, что ты не можешь подняться наверх.

– Мои стринги там лежат! – завизжала она. – Вот зачем мне надо наверх!

– Что там лежит?

– Мои трусики, идиот! Мои стринги. Мои стринги! Понял теперь?

Она очень давно, а может быть, вообще никогда не орала так громко.

И тут что-то снова взбесило Хофмейстера. То, как она это говорила, то, каким взглядом она смотрела на него, слово «стринги», «трусики», мерзкие слова. Они всегда прекрасно обходились «трусами», не было никаких «трусиков» и уж тем более «стрингов». Скользкие слова, которые смущали его, сводили с ума. В его собственном доме, с его собственной дочерью.

Он снова пришел в ярость, как только что наверху, в квартире жильца. Ярость разрывала и уничтожала его, и от этого он злился еще больше. Это мерзкое слово, которое так резко и так запросто прекратило рыдания его дочери. Головная боль подкатила ближе.

И тут он сделал то, чего никогда не позволял себе со своими детьми.

Он дал Иби пощечину. Он ударил ее сильно, он не мог бить слабо. Если он бил, это всегда было сильно.

Она застыла.

Она больше не визжала. Не плакала. Она смотрела на него. Молча.

Она молчала, и он молчал. Как будто он только что закончил пересчитывать деньги за квартиру, а она ждала своей доли. Того, что он должен ей дать.

В тот момент они как будто снова стали отцом и дочерью. Их важный момент, их ритуал. Но он ничего ей не дал, потому что уже все ей выдал.

В глазах Иби не было благодарности, не было радости своей доле, она не подмигивала в знак их тайного сговора и удачной операции, которую они проворачивали каждый месяц. В них было только полнейшее пренебрежение.

Тут он услышал шаги. Он обернулся и увидел, что по лестнице торопливо спускается его супруга, а за ней Тирза. Малышка Тирза.

Они успели вернуться домой за это время. За это время. А как долго они вообще были наверху? Как долго все это длилось? Он понятия не имел. Несколько минут, не более того.

– Что тут происходит? – спросила его супруга. – Что за шум, что за крики? Почему ты в таком виде, Йорген?

Что было не так с его видом? Он заправил рубашку в брюки, вытер со лба пот. Он думал, что выглядит как обычно.

Хофмейстер глянул на Тирзу. У нее во рту был круглый леденец на палочке. Каждый раз, когда она ходила к этой свой подружке, к Эмили, то возвращалась с леденцом во рту. Хофмейстера тошнило от этих леденцов. Леденцы – это плохо. Вредно для зубов, вредно для желудка, вредно для ребенка.

– Что тут происходит, Йорген? – снова настойчиво спросила супруга.

– Торшер разбился, – сказал он наконец-то, пару раз оглядевшись по сторонам, как будто хотел убедиться, что действительно находится у себя в квартире.

– Какой еще торшер?

– Тот, что стоит у жильца, наверху. Ты сначала купила его для нас, помнишь?

– И в этом вся проблема?

Он вздохнул. Переложил конверт из руки в руку.

– Проблема? – Он попытался вспомнить, в чем именно была проблема и как лучше всего сформулировать ее суть в двух словах.

Тут его супруга посмотрела на свою старшую дочь.

– Иби, – сказала она, – что тут у вас стряслось? В чем проблема?

Иби молчала. Она посмотрела на отца. Презрение, сочувствие и злость, вот что он увидел в ее взгляде. Его старшая дочь презирала его. Он снова повернулся к супруге.

– Проблема в нашем жильце, – тихо сказал Хофмейстер. – Его нужно выгнать. Он нас уничтожит.

Иби шагнула вперед. Не к матери, а к отцу.

– Нет, – сказала она. – Проблема – не Андреас. Проблема – это ты, папа. И уже очень давно.

Он инстинктивно поднял руку.

Он не бил детей. Он мог ударить, но только не ребенка. Это случилось один-единственный раз. Несколько минут назад. Исключение. Трусики.

Он опустил руку. В этот раз он смог с собой справиться, все снова было у него под контролем. Он должен был управлять собой. А потом уже будет все остальное. Текущие дела, полив сада в засушливые дни, обрезка деревьев, сбор квартплаты, сама жизнь. Самоконтроль, только с него все начинается.

– Давай, ударь! – дерзко сказала Иби. – Ты не сможешь убить во мне мою любовь к Андреасу.

Опять это имя, мерзкое, проклятое имя.

Он посмотрел на свою супругу, но не увидел в ней ни капли солидарности, ни грамма понимания.

Любовь к Андреасу. В любой другой момент он посмеялся бы над этим, посмеялся от души и, может быть, чуть-чуть заволновался. Что могла знать о любви его дочь? «Какие высокие слова, – хотел бы он сказать сейчас. – Не нужно ими бросаться».

– Мне хоть кто-нибудь может объяснить, что тут случилось? – спросила его супруга.

В ее голосе слышалось явное раздражение. Как будто Хофмейстер был ей чужим человеком, посторонним бандитом, который напал на ее дочь на улице, а она хотела выяснить, что же именно произошло, прежде чем вынести свой вердикт.

Он ничего не ответил, прошел на кухню, сунул конверт в карман брюк и вымыл руки. Сначала один раз, потом второй, потом умыл лицо в надежде прогнать надвигающуюся головную боль. Вытерся кухонным полотенцем, потому что ничего другого не нашел.

Когда он вернулся в комнату, его супруга и дочери втроем сидели на диване и все одновременно посмотрели на него. Они ничего не говорили. Единственным звуком в комнате было чмоканье Тирзы, которая обсасывала свой леденец. Оглушительно громко.

Вечерняя газета соскользнула на пол. Он поднял ее, сложил и положил на журнальный столик.

Почему они ничего не говорили? Чего они от него хотели? Что он должен был сделать? Ничего? Покорно кивнуть и потихоньку исчезнуть?

Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, как будто из-за нее ему было трудно дышать, как будто одежда вдруг стала тесной.

– Тирза, – сказал он, – немедленно выброси леденец. Это вредно для зубов.

Никакой реакции не последовало. Ее мать его не поддержала. Мать только сказала:

– Оставь ребенка в покое. Ты уже достаточно натворил сегодня.

Одышка отступила. Вместо нее все тело вдруг как будто свело. Может, нужно сходить к физиотерапевту? Или чаще играть в теннис? Боль, вот что это было. Все его тело болело.

– Натворил? – переспросил Хофмейстер. – Натворил?! О чем ты говоришь? Я натворил?! Да ты хоть знаешь, что произошло там, наверху? Ты хоть представляешь себе, что вообще творится в твоем собственном доме?

– Это была твоя идея, – тихо сказала его супруга. – Сдавать верхний этаж. Мне это было ни к чему.

У Хофмейстера во рту как будто парализовало все мышцы. Как будто ему сделали заморозку у стоматолога и он пока не мог нормально говорить.

– Ни к чему? Но как бы мы тогда вообще смогли тут жить? Ни к чему. Да я ведь для вас! – Он перешел на крик. – Для вас я это сделал! Ради вашего будущего. Тирза, вытащи леденец изо рта!

Он смотрел на свою супругу и дочерей, но они как будто не понимали его.

– Ни к чему, – бормотал он. – Ни к чему…

Он мог только трясти головой, настолько он был ошарашен их непониманием.

– Йорген, – сказала его супруга, – Иби уже взрослая девочка. Иби женщина. Нельзя так обращаться с ее друзьями.

– Но он ей вовсе не друг! – закричал Хофмейстер. – Он наш квартирант. Вы что, не понимаете?! Вы вообще ничего не понимаете?! И никакая она еще не женщина. Она не взрослая. Она ребенок, ребенок. Это я виноват. Мне нельзя было отправлять ее наверх за деньгами.

Он посмотрел на свою семью в ожидании понимания и поддержки, но не увидел ни капли, ничего даже близко на этого похожего. Как будто он говорил на другом языке. Был человеком из другой страны. Совсем не таким, как все остальные его родственники, чужаком в собственной семье. Какой-то ненужный придаток, оставшийся после чего-то. Но после чего? После оплодотворения. После того как он дважды оплодотворил свою жену. А потом стал абсолютно ненужным. Как пуповина. И только одно оправдывало существование этого ненужного элемента: деньги.

– Ты вообще ненормальный, – сказала Иби. – Ты что, думаешь, я одна у нас в классе встречаюсь с парнями постарше?

Он уставился на свою супругу, но та сидела с таким видом, будто в этом нет ничего особенного. Как будто такие новости сообщали им каждый день и они проходили мимо, как прогноз погоды. Все, что его поражало, она считала совершенно нормальным. Ко всему, что он категорически отвергал, она относилась с пониманием и не видела в этом никаких проблем. Он был старомодным и «ты-нам-мешаешь». Все так и было – ненужный пережиток из другого времени.

– Но… – сказал Хофмейстер и услышал отчаяние в собственном голосе. – Он не твой парень. Он наш квартирант. Он не может быть твоим парнем. Он – квартирант.

– Папа, – сказала Тирза.

Он посмотрел на нее. Она была маленькой для своего возраста. Тирза всегда была самой маленькой в садике и в школе, но педиатр говорил, что она еще вырастет. И что им не о чем беспокоиться.

– Папа, – повторила она.

– Да, – ответил он ей и вдруг осознал, что стоит перед своей семьей как на суде. – Выкинь же этот леденец. Тебе он даже не нравится. Это чистая химия. У нас столько полезных и вкусных конфет, которые ты любишь.

– У меня тоже есть парень. Он в классе у юфрау Стине.

Хофмейстер вытер со лба пот. Пот на ладонях, пот на шее, он был весь в поту. Может, это тоже было связано с одышкой и болью в груди, тяжестью в руках и ногах? Все его тело стало вдруг неудобным. Инструмент, который уже не справлялся со своей работой, и его давно пора было выбросить, но ему не могли найти замену. Это была старость, и она началась именно сегодня, там, на лестнице.

– Это очень хорошо, – сказал он. – Ты непременно расскажешь нам об этом сегодня за ужином, про эту вашу юфрау Стине.

– Не про юфрау Стине. Про моего парня.

– Да, дорогая, я так и сказал, я так и хотел сказать. Про твоего парня.

Все замолчали, мысли Хофмейстера улеглись, и он даже подумал, что все уладил. Что сегодня вечером они поговорят про юфрау Стине и про этого мальчика. Они вместе сядут за стол, как и каждый вечер. Может, все будут немного молчаливыми. Иби часто сидела с недовольным видом, но на то она и подросток. Они будут сидеть за столом, он будет сидеть вместе с ними. Это была его семья, это были его родственники. Он был их родным человеком, и он снова почувствует это за столом, когда Тирза начнет болтать о своей учительнице или о мальчиках.

Но в тот момент, когда ему почти удалось убедить себя, что все стало как обычно, что всё как всегда, до него вдруг долетел вопрос супруги:

– И как ты собираешься исправлять ситуацию?

Он выпрямил спину. Он часто горбился, если сильно задумывался о чем-то или погружался в мечты.

– Исправлять? Ты о чем?

А Тирза подхватила своим тоненьким милым голоском:

– Да, папа, как ты теперь будешь все исправлять?

Он потянул себя за нижнюю губу. Ему показалось, что он попал в ловушку, из которой никак не выбраться. В собственном доме.

– Но, Тирза, – сказал он, как будто она одна задала ему этот вопрос. – Мне не нужно ничего исправлять. Это наш жилец должен бы был все исправить. Потому что он гадкий человек. Он гадкий архитектор. Он гадкий жилец. И он настолько гадкий, что теперь ничего уже нельзя исправить. Я выставлю его за это из дома на улицу.

– Тогда я тоже уйду! – закричала Иби. – Тогда я уйду прямо сейчас. Я соберу вещи. Сегодня же вечером меня тут не будет.

Она подскочила и бросилась к «подарочному столу».

– Ты что, не видишь, что творишь?! – спросила супруга, и она уже не говорила тихо и спокойно. – Ты что, не видишь, что ты делаешь?! Ты хоть немного понимаешь свою дочь?

– Я прекрасно понимаю мою дочь, – сказал Хофмейстер. – Я понимаю, что на ее напали. Нет, что ее изнасиловали, а она растеряна и напугана. Что нам нужно к доктору. И в полицию. Это я понимаю. Что она, возможно, беременна.

– Нет! – завизжала Иби. – Нет! Пусть он замолчит! Пусть он замолчит!

Она схватила часы, которые он купил ей в подарок, и зажала их в руке.

– Что прекратить? Что я должен прекратить, Иби?! Ты собралась поучать меня в собственном доме? Ты хочешь рассказать мне, своему отцу, что мне можно, а что нельзя?

– Я не беременна! – прокричала она. – Я давно на противозачаточных, мудила!

Она швырнула часы на пол и изо всех сил топнула по ним правой ногой, как будто хотела раздавить большого паука. Она топтала их до тех пор, пока паук не умер.

– Они мне тоже не нужны! – крикнула она. – Мне ничего от тебя не нужно. Мне в жизни больше ничего от тебя не надо. Никогда!

Хофмейстер вытер нос, как будто в этом была необходимость. Он уже был старым, слишком старым, чтобы заводить детей, и сделал это против своей воли. Но когда он был молод, место детей и домашних животных в его жизни занимали поэты-экспрессионисты.

– Почему я ничего не знаю? – тихо спросил он. – Почему мне никто ничего не рассказывает? Почему я всегда узнаю обо всем последним?

– Потому, что ты никогда ни о чем не спрашиваешь, – ответила его супруга. – Ты же ничего не спрашиваешь. Ты вообще существуешь? Ты вообще живешь тут с нами?

«Значит, вот в чем дело, – подумал он. – Значит, я ни о чем не спрашиваю. А как задавать такие вопросы? И когда? За десертом? Или дождливым воскресным вечером?»

– Тебе ли об этом говорить? – сказал он довольно спокойно. – Между прочим, это ты каждый вечер несешься куда-то из дома, как течная сучка. Я делаю все, и неважно, нравится мне это или нет, я хожу на родительские собрания, я сижу дома с детьми, а тебе ведь необязательно тут присутствовать, ты же художник. Да, мои милые дети, ваша мать – художница. Правда, никто не хочет покупать ее картины, и, между нами говоря, на них и смотреть-то страшно, но это все ерунда, она рисует себе и рисует. – Он повысил голос. – А потом упрекает меня за то, что я не в курсе, что моя старшая дочь принимает противозачаточные пилюли. А как я должен был об этом узнать? Мне что, нужно каждые четыре недели переворачивать все вверх дном в ванной комнате и выискивать где-то за шкафчиками таблетки моей дочери? Или я должен каждый вечер задавать вам вопрос: «Кто из вас принимает противозачаточные, милые дети? Поднимите руку. Кто из вас подцепил венерическую болезнь, милые дети? Поднимите руку. Кого из вас сегодня на школьном дворе отымели в задницу, милые дети? Поднимите руку». Это означает быть отцом? Вы так считаете? Так я сегодня же начну так себя вести! Я просто не знал, что так нужно. Я понятия не имел, что от меня ждут именно этого. Даже не представлял!

Иби застыла на месте. Супруга Хофмейстера поднялась, собрала с пола остатки часов и стала внимательно их рассматривать, как будто хотела выяснить, можно ли их починить. А Тирза просто не сводила с него огромные карие глаза. Смотрела с любопытством, но и с испугом. Она смотрела на него так, словно все понимала.

Никто не отреагировал на его тираду. Они смотрели на него как на инопланетное существо. Не испуганно, а скорее с любопытством и удивлением, и предпочитали держаться на расстоянии, а как иначе землянам смотреть на непонятных инопланетян.

– Я тактичный человек, – сказал наконец-то Хофмейстер. – Поэтому я не задаю определенные вопросы. Из вежливости.

Супруга подошла к нему.

– Йорген, – сказала она. – Дело вовсе не в этом. Тактичный ты человек или нет. И это касается не только тебя. Это касается меня. Это касается Иби. Это касается Тирзы.

Он отодвинул ее в сторону в попытке покинуть гостиную. Но она не сдалась так просто и встала в дверном проеме.

– Йорген, – сказала она, – успокойся и подумай как следует. А то ты сейчас натворишь дел, о которых потом пожалеешь.

Он прижал ее к стене. Его била дрожь, он дрожал, как только что дрожала Иби. Наверху, в квартире их постояльца. Ребенок. Дрожащий ребенок, вот кем она была. Только ее голова была взрослой, не больше.

Нужно было торопиться. Он прекрасно это понимал. Во всем надо было торопиться. Его дочери торопились, как будто чувствовали, что жизнь ускользнет от них, не успев начаться. Но спешка не могла быть оправданием.

– Ты и меня ударишь сейчас по голове торшером? – спросила его супруга. – Ты это собираешься сделать?

Он отпустил ее и ушел на кухню.

Он снова вымыл руки. Он забыл, что уже их вымыл. Под мойкой, в шкафчике, где хранились новые зубные щетки и мыло, лежали пластиковые пакеты. Он схватил пакет, вышел из кухни, на секунду задержался в коридоре и поправил волосы перед зеркалом. Потом он вышел из дома. Ему было слышно, как его супруга и дети шепчутся о нем в гостиной, но он не обратил на это внимания. Они образумятся, в конце концов они всё поймут. Когда-нибудь. Потом. Что все это было ради них.

Сначала он направился в сторону парка Вондела, но, когда перешел улицу, вдруг остановился, развернулся и зашагал обратно. Пакет развевался в руке.

Столько всего непонятного окружало его, люди, собственная семья, суждения людей – непонятные и неизвестные. Он не мог проникнуть в них – ни в суждения, ни в суть самих людей.

У двери своего квартиранта он остановился. Он часто стоял на этом пороге. Он достал из кармана носовой платок и вытер лицо.

Потом он позвонил.

Подождал.

На этот раз ему открыли.

Во второй раз за этот день он поднялся наверх по лестницам и снова почувствовал, что его легким слишком мало воздуха. Приходится учиться жить с одышкой и прочими недугами. Через некоторые время привыкнешь и станешь просто избегать каких-то занятий. Так все и будет. На этот раз одышка была даже сильнее, а ведь он всего-навсего прошелся по лестнице.

Наконец он оказался наверху. Он так сильно вспотел, будто оказался в тропиках.

Его постоялец сидел за столом. Хофмейстер подглядывал за ним из коридора. Как будто тайком зашел на пип-шоу. Но для того, чтобы смотреть не на голых женщин, а на своего квартиранта.

Тот до сих пор не налепил на лоб пластырь и ничем не перевязал рану. Кровь больше не капала. Осколки торшера были убраны. Он просто сидел. Ничего не делал. С открытой дверью.

Когда Хофмейстер зашел в комнату, квартирант не пошевелился. Он мельком глянул на него и снова стал смотреть на стол, где лежали какие-то бумаги, журнал об архитектуре и пара карандашей.

Хофмейстер поискал в карманах, чуть не похолодел от страха, потому что испугался, не потерял ли он его, но конверт оказался в заднем кармане. Он положил его на стол. Вытер лицо и шею. Ему захотелось чихнуть.

Он стоял и смотрел, как будто хотел лишь увидеть, возьмет ли квартирант деньги, но конверт так и остался лежать на столе.

Он все ждал и ждал, и в конце концов вспомнил, для чего сюда пришел. Он вспомнил все. Хофмейстер сказал:

– Я пришел вернуть вам деньги.

Никакой реакции не последовало. Архитектор на минуту поднял на Хофмейстера глаза и снова перевел взгляд на стол.

– Я пришел вернуть вам квартплату, – еще раз сказал Хофмейстер, – потому что я больше не желаю вас здесь видеть. У вас есть пять дней. Я даю вам пять дней, чтобы отсюда убраться.

Архитектор посмотрел на него совершенно равнодушно, как будто Хофмейстер сказал: «Какая чудесная погода сегодня, а через пять дней обещали грозу».

Когда Хофмейстер уже потерял надежду на какой-либо ответ, архитектор сказал:

– Я не знаю, что рассказала вам ваша дочь, я надеюсь, что правду, господин Хофмейстер, но это не то, что вы думаете, не то, что вы, похоже, обо мне думаете. То, что случилось между мной и вашей дочерью, абсолютно взаимно.

Хофмейстер положил теплую ладонь на стол, а в другой все еще сжимал пластиковый пакет. Он наклонился к архитектору и вспомнил про сон с дохлой кошкой. Его тошнило от этого человека. Он был гаже всех предыдущих жильцов, вместе взятых.

– Взаимно? – сказал он, стряхнув с себя старый сон. – Как может быть что-то взаимное между мужчиной вашего возраста и пятнадцатилетней девочкой, ей же едва исполнилось пятнадцать. Она просто приходила сюда за квартплатой. Вы хоть понимаете, что вы говорите? Как это может быть взаимным? Сколько вам вообще лет? Вы и понятия не имеете о взаимности. Между мной и вами могло бы быть что-то взаимное. Между вами и мной. Взаимное. А девочка пятнадцати лет? У вас что, полностью отсутствует чувство ответственности? Вы животное? Это вы пытаетесь мне сказать, что вы животное, замаскировавшееся под архитектора? Что над моей головой поселилось животное? Что я сдал лучшую квартиру в Амстердаме животному?

Хофмейстер чуть не плакал. Не от печали, а от бессилия. Он хотел сказать еще очень много всего, но понимал, что все это совершенно напрасно. Он положил левую ладонь на затылок. Шея сзади была мокрой. Как будто у него был жар.

– Ваша дочь, – сказал квартирант с таким счастливым видом, будто подумал об ангелах, о ком-то, кто поднял его и вытащил из грязи. – Она умная и ранняя девушка. Она не ребенок.

Слово «ранняя» ударило Хофмейстера как пощечина.

– Ранняя? – переспросил он. – О чем это вы, ранняя?

– Она рано созрела.

Хофмейстер покачал головой. Сначала медленно, потом быстрее.

– Вы извращенец, – сказал он. – Это единственное объяснение, которое я могу дать случившемуся. Извращенец, который ищет отговорки. Стоимость торшера я вычту из залога, разумеется. Это будет более чем справедливо. Торшер был недешевый.

Он задохнулся от напряжения и возмущения словами этого типа.

Но тут выражение лица архитектора резко изменилось. Деньги вернули его в реальность, деньги всегда возвращали жильцов в реальность. Домохозяин заметил на лице архитектора злость.

– Это совершенно несправедливо, господин Хофмейстер. – Он хотел встать, но Хофмейстер строго сказал:

– Сидите на месте. Если не хотите неприятностей, сидите на месте. Я за себя не ручаюсь. Вам это знакомо? Чувство, когда не можешь за себя поручиться, когда теряешь контроль над собой? Когда как будто кто-то другой управляет твоим телом?

Он поднес к лицу постояльца свои большие теплые ладони. Показал их так, будто одной этой демонстрации уже было достаточно. Руки, которыми он работал в саду, своем собственном и в саду у родителей.

Может, из-за раны на лбу, а может, из-за тона, которым говорил с ним Хофмейстер, но архитектор остался сидеть, где сидел.

Хофмейстер прошелся по комнате, уставившись в пол. Передвинул стул, заглянул под стол. Наконец в углу за диваном он нашел то, что искал. Трусики, черные трусики. Он поднял их и сунул в пластиковый пакет.

Он постоял там еще несколько минут.

Потом посмотрел на парня, который был совершенно не похож на типа, отымевшего его дочь как животное. Архитектор сидел за столом, как школьник, которого застукали за списыванием. Он казался моложе, чем только что. На самом деле это был еще мальчишка, а не мужчина. И тогда Хофмейстер сказал:

– Через шесть дней я снова вернусь сюда. И тут уже не останется ни ваших вещей, ни вас. И тогда вы навсегда оставите в покое меня и мою семью. Моя дочь не входит в арендную плату. Запомните это. Дети не входят в стоимость аренды жилья.