Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Пот супруги был потом уязвимого человека. Поэтому надо было стереть его с себя немедленно. Хофмейстер обернулся, как будто ожидая, что у него за спиной стоит Тирза, но ее там не оказалось. Она была наверху, у себя в комнате и опять болтала по телефону. А может, ушла на кухню, притаилась там и подслушивала их разговор. Как настоящая шпионка. Он снова подумал о тех днях и долгих часах перед ее рождением. Ничего удивительного, что рождение Тирзы запомнилось ему намного лучше, чем появление на свет их старшей дочери. Он помнил даже лицо гинеколога. Того самого, кому он потом принес в подарок бутылку вина, дорогую, он выложил за нее почти тридцать гульденов. В одной руке у него была дорогая бутылка, а другой он держал Тирзу. «Вот и она», – представил он свою дочь и показал доктору помятого младенца с клочками темных волосенок, как у большинства новорожденных. Тирза появилась на свет сильно помятой, и прошло очень много времени, пока все складки расправились. Гинеколог взял подарок и пожелал молодому отцу большого счастья. А потом добавил: «Тяжелые роды часто приносят красивых детей, необыкновенных детей». И при этом посмотрел так, будто выдал профессиональную тайну.

– У нас все хорошо, – сказал Хофмейстер.

На одной руке у него висело полотенце, другой он сжимал рекламный проспект, который уже успел сложить несколько раз, а потом сунул его в задний карман брюк.

– У нас все хорошо, – повторил он. – Тирза успешно сдала выпускные экзамены. Два раза девять баллов, несколько восьмерок, только одна семерка. Ни одного результата ниже семи баллов. На следующей неделе она по этому случаю устраивает праздник.

Он говорил об этом с гордостью, но, как только замолчал, тут же понял, насколько нелепо рассказывать такое матери Тирзы. Вот почему о ней говорили гадости соседи и, возможно, о нем тоже. Нельзя стать чужим человеком родным детям. Они могли стать для тебя чужими, но ты для них – никогда.

Теперь, когда у него освободилась одна рука, он смог ущипнуть себя за нижнюю губу – он всегда делал так, когда чего-то не понимал или не мог принять решение.

– Как здорово, – сказала она. – Две девятки. Но я другого и не ожидала. А за что?

– Что – за что?

– За что ей поставили девятки? По каким предметам?

– Латынь. И по истории. А ты разве не знала? Тебе никто ничего не сказал? Совсем ничего?

Ее неосведомленность удивила его и даже слегка разозлила. Человек, который решил вернуться, пусть даже и на время, должен был для начала деликатно разузнать, что происходит в жизни дочерей и мужа. Значит, это все-таки был внезапный порыв – это ее возвращение, как и многое в ее жизни.

– А кто должен был мне рассказать? Иби? Я сто лет ее не слышала. Она никогда мне не звонит.

Он заметил, что она смотрит на его руку у рта. Он знал, что ее раздражал этот его нервный тик, и быстро убрал руку.

Она никогда не звонит. Его супруга пребывала в стойком убеждении, что это дети обязаны ей звонить. А не наоборот. Она была центром вселенной.

– Если я тебе не помешаю, – сказала она, – может быть, мы зайдем?

Они и в самом деле все еще неловко топтались в коридоре.

– Да, проходи, – пригласил он. – Я только что поставил ужин в духовку. То есть я хотел сказать… Он сейчас не в духовке, но он там был.

Она внимательно посмотрела на него. Она уже взялась за ручку чемодана, чтобы втащить его за собой в комнату, но снова отпустила ее и сказала:

– Конечно, я понимаю, что ты хотел сказать. Я точно знаю, что именно ты хотел сказать. Ты такой, да что там, ты такой, как всегда. В общем, ты совершенно не изменился.

Вот о чем не подумали христиане и все прочие верующие. Что встреча праведников в раю может превратиться в весьма неловкое мероприятие. Все эти вежливые разговорчики на небесах. Рукопожатия вместо того, чтобы обняться.

Он молча помог ей снять плащ, светло-голубой и незнакомый. Явно недешевый, это Хофмейстер сразу заметил. Она не любила дешевые вещи. Он осторожно повесил плащ на вешалку.

Он постепенно успокоился. У Хофмейстера все снова было под контролем. Так бывает в жизни. Люди исчезают. А иногда эти люди возвращаются, однажды вечером, в начале лета. Как раз в тот момент, когда засовываешь в духовку треску, но откуда же им было знать. И если в этот момент оглянуться назад, можно увидеть, как растворяются в воздухе все твои тщательно продуманные планы, как становятся видимыми призрачные догадки, всплывают на поверхность выводы, и куда ни глянь – миром правит стечение обстоятельств.

Теперь, когда он излучал уверенность и спокойствие, она вдруг замешкалась.

– Или ты не один? – спросила она. – У тебя кто-то есть?

Хофмейстер услышал, что из кухни вышла его младшая дочь. Так и есть, она подслушивала. Любопытство – признак развитого ума, но, когда в доме умный ребенок, родителям всегда нужно быть настороже. С умным ребенком никогда не знаешь, кто из вас за кем приглядывает. Тирза бросила на отца испепеляющий взгляд и пошла наверх по лестнице. Мимо своей матери, мимо голубого плаща своей матери, который ярким пятном висел на вешалке.

– Есть ли у меня кто-то? – переспросил Хофмейстер, после того как его дочь нарочито громко хлопнула дверью своей комнаты. Он даже засмеялся. – Ты спросила, есть ли у меня кто-нибудь? Нет, не так чтобы. Нет. Я живу тут с Тирзой. Она, разумеется, кто-то, но не в том смысле, в каком ты спросила.

Хофмейстер так и стоял, расплывшись в улыбке. Ему даже стало неловко, но он никак не мог перестать смеяться.

– Проходи, – сказал он наконец, когда приступ смеха все-таки прошел, и отправился впереди нее в гостиную.

Он остановился у дивана, но она не стала садиться. Она обернулась, как будто хотела для начала как следует тут оглядеться. Как будто это был совсем другой человек, как будто она впервые оказалась в комнате, где столько лет жила, проводила вечера с ним и с гостями, где она устраивала праздники, ставила колыбельки и манежи, где по полу ползали ее дочери, где она время от времени писала свои натюрморты.

– Здесь почти ничего не изменилось, – сказала она. – И ты тоже. Как я уже сказала. Ты вообще не изменился. Ты что, перекрасил стены?

– У нас новый книжный шкаф. Как видишь. И вон то кресло. Его выбрала Тирза. Так что кое-что все-таки изменилось.

Он нарочно проигнорировал ее вопрос. Если не слышишь вопрос, не ошибешься с ответом. Будучи хозяином дома, он не слышал большинство вопросов, которые ему задавали. Рассеянность выручала его годами.

Она не взглянула ни на кресло, выбранное Тирзой, ни на книжный шкаф. Она встала прямо перед Хофмейстером и начала изучать его с видом человека, нашедшего в музее картину, которую до этого встречал только на открытках и в каталогах, а теперь оказался перед оригиналом и пытался понять, почему этот шедевр не слишком ему нравится. Не то чтобы сильно, но что-то в нем не то.

– Ничего ты не перекрашивал, – сказала она через пару секунд. – Я вижу, стены выгорели. Ты плохо ухаживаешь за домом. А о нем надо заботиться не только снаружи, но и изнутри. Но зато о себе ты неплохо заботился.

Голос у нее был довольным, но одновременно и удивленным. А что она ожидала увидеть? Что он сопьется? Попадет в психушку? Дрожащие руки, вставную челюсть. Развалину с редкими минутами просветления. В эти минуты он не сможет найти лучшего занятия, кроме как перекрашивать стены, покрывать лаком полы и заменять трубы канализации?

То, что он прекрасно справился без нее, видимо, превзошло ее ожидания, но в то же время и разочаровало. Как отсутствие свежей краски на стенах.

Это было не просто случайное сходство между квартиросъемщиком и супругой Хофмейстера. Они всегда одновременно решали, что потолок требуется побелить, и синхронно обращали внимание на вещи, которые нуждались в замене. Они понятия не имели, сколько это может стоить. Они не представляли себе, сколько по нынешним временам берет в час маляр или сантехник. У них всегда была наготове жалоба или недовольство, а в случае супруги это недовольство время от времени прикидывалось любовью.

Она отступила на шаг назад.

– Рад меня видеть? – спросила она.

Этот вопрос его обескуражил. Этот вопрос сбил его с ног.

– Рад, – сказал Хофмейстер. И посмотрел на часы. – Да, я рад, но я готовлю ужин. Если бы я знал, что ты придешь, я приготовил бы больше. Ты могла бы позвонить. Номер у нас не изменился. Но мне… – Он замолчал, но не из-за нахлынувших чувств, а потому что ему надо было придумать, что сказать. – Мне приятно тебя видеть. Значит, тебе все-таки любопытно, как мы жили. Мне, по крайней мере, любопытно.

Хофмейстер удивился, что не просто не смог произнести слова, которые собирался сказать, если еще раз увидит эту женщину, нет, они даже не пришли ему в голову. Сейчас, когда он наконец-то мог все ей высказать, он все вдруг позабыл. Ему хотелось выглядеть обаятельным. Сильным. Как дерево, которое не только не сломалось, но даже не треснуло.

– Что тебе любопытно?

– Как ты живешь? – сказал он. – Как у тебя дела? Чем ты занимаешься? Что происходит у тебя в жизни? Как ты ее провела?

– Как я живу? Тебе любопытно? Почему же ты мне тогда не позвонил? Ни разу за три года. Я бы все тебе рассказала, не сомневайся. В мелких подробностях. Ничего не утаила бы. Если бы ты потрудился хотя бы мне позвонить.

Это было так похоже на нее. Она исчезла, но ожидала, что все бросятся выяснять, как у нее дела и не нужно ли ей чего.

– Мне показалось неуместным, – сказал Хофмейстер, – звонить тебе. Не хотел выглядеть назойливым. Если ты очень голодна, я могу пожарить тебе яичницу. А кроме того, у меня не было твоего нового номера.

– Я пришла сюда не ужинать, – сказала она и села на диван, на котором сидела долгие годы.

Хофмейстер поменял на нем обивку. Тирза выбрала кожу. Они многое выбирали вместе.

– Тогда, может, что-то другое, раз ты не хочешь яичницу?

– Йорген, я не голодна.

Она не просто сказала это, она припечатала его этим фактом.

– Чтобы поужинать, не нужно непременно испытывать голод. Я запекаю рыбу. Это мое фирменное блюдо. Подружки Тирзы его обожают. Мы ужинаем не потому, что проголодались, а потому что пришло время ужина.

Он сказал это тоном учителя, который пытается расхвалить ученикам книгу, зная, что они все равно ее возненавидят.

Она должна была узнать этот тон, исправляющий тон, тон человека, посвятившего всю жизнь тому, чтобы указывать другим людям на их ошибки.

– А я – нет, – сказала она. – Я больше не ужинаю только потому, что пора ужинать. Я больше не подчиняюсь идиотским правилам. Я ем, когда хочу есть. И я приехала сюда не ради твоего фирменного блюда.

Она достала сигарету и закурила. Сумка у нее была новая. Чересчур модная и молодежная, не для ее возраста. Вся в каких-то висюльках и украшениях. Хофмейстер вспомнил сумочки, которые вечно таскали с собой подружки Тирзы. Рано по утрам после вечеринок они толкались у них на кухне с сумочками, расшитыми бусинками, стекляшками, всякой ерундой. В наши дни что угодно могло быть украшением. Хофмейстер извинялся, пробираясь на кухню в пижаме, обнаруживал там хохочущую Тирзу с подружками, от них пахло сигаретным дымом, а иногда испорченной едой. Он быстро наливал себе стакан молока или хватал яблоко из вазы с фруктами и удирал обратно к себе в спальню, а летом – в сарай, где усаживался рядом с граблями или бензопилой и ждал, пока девочки не отправятся спать или не разойдутся по домам. Тирза пользовалась популярностью. Случалось, он обнаруживал в ванной незнакомых парней, которых раньше никогда не видел, и они не были ему представлены, но тем не менее оставались ночевать у него дома. Хофмейстеру приходилось предлагать им полотенца, потому что Тирза наверняка уже спала. Если она засыпала, ее было не разбудить никакими пушками. Парни всегда просыпались раньше его дочери. Пахли они не первой свежестью, эти типы, которых он время от времени обнаруживал у себя в ванной. Всех парней Тирзы объединял дурной запах. Но теперь у нее появился постоянный бойфренд, и Хофмейстеру пока не удалось выяснить, чем пахло от него. Но он опасался самого страшного.

– Ты опять куришь? – спросил он, не отрывая взгляда от сумочки.

В его голосе послышалось волнение, и это его рассердило. Он задал слишком личный вопрос. Как будто ее курение его волновало. Ее легкие – это ее дело. Как и все ее тело. Ее тело больше не было его ответственностью.

– Тебе мешает?

– Да нет. – Он пожал плечами. – Мне нет. Попрошу Тирзу принести тебе пепельницу. Я их все спрятал.

Он повернулся в сторону коридора и крикнул:

– Тирза, можешь принести маме пепельницу?

Хофмейстер подождал немного, но Тирза не ответила. Она наверняка опять болтала по телефону у себя в комнате. С любимым занятием невозможно расстаться. Она обсуждала с подружками все до малейших деталей. Однажды она рассказала ему об этом за ужином: «И обо мне тоже? – спросил он тогда. – Обо мне ты с ними тоже говоришь?» – «Конечно! – ответила она. – Ты же мой отец. Почему бы мне не говорить о тебе?»

Супруга продолжала самоотверженно курить.

– Тирза! – крикнул Хофмейстер на этот раз громче. – Принеси матери пепельницу. Пожалуйста!

Он с опаской посмотрел на растущий столбик пепла, готовый вот-вот сорваться на пол, он не мог отвести от него взгляд словно под гипнозом и сказал:

– Она теперь всегда очень отзывчивая. Не такая, как была раньше. Даже когда она готовилась к выпускным экзаменам, то всегда находила время мне помочь.

Хофмейстер произносил все это как будто во сне, словно ему надо было выговориться, сказать все это не ей, а самому себе, как будто в комнате никого не было, только он один. И сейчас он репетировал, что он скажет, когда наконец-то соберутся все остальные.

Тирза так и не появилась, и он сам отправился на кухню искать пепельницу. Куда же он мог ее поставить? В доме больше никто не курил. Гости были редкостью для Хофмейстера. Домработница тоже не курила. Могла пропустить стаканчик, но курить – нет, никогда. А если курили подружки и друзья Тирзы, что, впрочем, случалось довольно редко, то они всегда выходили в сад. Или свешивались из окна на улицу. Тирзе не нравился табачный дым, а вот парни ей нравились.

Пепельницу он не нашел. Хофмейстер как следует спрятал их все в надежде, что они никогда больше здесь не понадобятся. Так что ему пришлось взять блюдечко. Это было не совсем правильно, но на крайний случай вполне могло сгодиться. Правильно – в этом слове для Хофмейстера была сосредоточена вся мораль. Если бы однажды пришлось представить что-то в свою защиту, это был бы его главный аргумент: он всегда вел себя правильно.

Вернувшись в комнату, он обнаружил пепел в левой ладони своей супруги. Он протянул ей блюдце и спросил, дать ли ей влажную салфетку.

– У меня антипригарное покрытие на руках, – засмеялась она. – Помнишь, как раньше. Люди едва ли меняются. Они просто находят новое окружение для своих навязчивых идей. У них появляются морщины, выпадают зубы, ломаются кости, органы заменяют машины, но только сами они не меняются. – Отсмеявшись, она сказала: – Если тебя это порадует, если ты хочешь, а я знаю, что ты этого хочешь, я останусь на ужин. Но только не надо стараться ради меня. Просто отдай мне, что у вас останется. Не лезь из кожи вон.

Хофмейстер передвинул вазу с розами, которая стояла на столе. Букет подарили Тирзе несколько дней назад. Он освободил место для супруги, которая вдруг решила остаться на ужин. Он вдруг подумал, а не приняла ли его внезапно вернувшаяся супруга пару рюмок для храбрости в ближайшем кафе, прежде чем появиться с чемоданом на пороге своего старого дома.

– Готовить – не значит лезть из кожи вон, – тихо сказал он. – Это нормально. У меня семья. Я готовлю. Это моя обязанность.

Он уже накрыл стол на двоих. Он всегда накрывал на стол еще до того, как еда была готова. Иногда он брался за сервировку сразу, как только приходил домой с работы. Потому что не мог дождаться, когда же они с Тирзой сядут за стол, потому что этот момент восстанавливал равновесие, которое вечно норовило разрушиться. Тирза и он за столом, за ужином. Призрак семьи и даже больше, чем призрак, – союз. Священный союз.

Он достал из шкафа тарелку и снова вспомнил, чем он был занят. Запеченная рыба, духовка, нужно было готовить ужин. Он неловко застыл с тарелкой в руке, как будто сомневался, можно ли оставить гостью одну. Или стоит позвать ее с собой на кухню, чтобы говорить о разных мелочах из прошлого. Но как ей об этом сказать? «Пойдем со мной на кухню?» Он поставил тарелку на стол. Теперь стол был накрыт на троих. Его супруга. Мать Тирзы.

Когда-то давно все началось с их совместного ужина. Хофмейстер положил карбонад из ягненка. Йорген приготовил ужин для женщины, которая впоследствии оказалась его супругой. Мужчина понравился ей больше, чем карбонад. Он вспомнил о чемодане в коридоре. Тогда, в первый раз, она пришла к нему на ужин с собственноручно испеченным тортом.

– Она изменилась, – сказала супруга, глядя на картину на стене. Она сама повесила ее туда и сама же нарисовала, а Хофмейстер так и не нашел времени снять ее, хоть Тирза и спрашивала его пару раз: «Ты уверен, что нам теперь до конца дней надо смотреть на эту вазу с фруктами? Без нее точно никак нельзя обойтись?»

– Кто? Тирза?

Полотенце так и висело у него на руке.

– Да, Тирза. Она стала такой красавицей.

– Она стала женщиной, – сказал Хофмейстер.

Но тут же пожалел о своих словах. Женщиной? Что это вообще значит? Ну да, у нее выросла грудь и появилось какое-то подобие бедер. Но в какой момент девочка становилась женщиной? Что делало мальчика мужчиной? Часть тела, которая болталась между ног?

Он не знал, что должен был сказать о Тирзе, не знал, что он хотел о ней сказать. Поэтому он добавил:

– Она всегда была красавицей. Младенцем она была довольно помятым, но таковы уж все младенцы. Иби была не такой помятой, но у нее были другие недостатки. Выпьешь чего-нибудь?

Она покачала головой:

– Я сама возьму. Не волнуйся, я в полном порядке, в данный момент я всем совершенно довольна.

Он уставился на нее. На эту довольную женщину, которая никогда не была довольна в прошлом, несмотря на все написанные ею натюрморты. А теперь, выходит, она была довольна. Где-то в этой истории скрывался счастливый финал, вот только Хофмейстер при нем не присутствовал.

Так что он отправился на кухню. Она наверняка не заскучает одна в гостиной. Он снова поставил блюдо в духовку. Потом открыл бутылку белого вина и поставил кухонный таймер на полчаса. Хофмейстер не мог готовить без кухонного будильника. Потом он пристроил поваренную книгу на стопку других поваренных книг.

Возле духовки он остановился. Его руки скользили по столешнице, как будто он был слепцом, читающим шрифт Брайля. Когда еда будет уже на столе, он наверняка вспомнит, что следует спросить у гостьи: «Ты много путешествовала?» или «Твоя мать еще жива?». Когда супруга ушла от него, ее мать серьезно болела.

Он задумался о своей работе, о Тирзе и о путешествии, в которое она собиралась отправиться. Он читал, что в Ботсване свирепствует малярия.

Зазвонил кухонный будильник, и он с любовью понес свое фирменное блюдо в гостиную. Его супруга улеглась на диване. Она сняла туфли и лежала на спине с закрытыми глазами. В комнате воняло сигаретным дымом.

– Я принесу тебе приборы, – сказал он и поставил блюдо на стол.

Она не пошевелилась. Она лежала, вытянувшись, с таким довольным видом, как будто никогда отсюда не уходила. Как будто она просто отправилась за булочками с изюмом, а по дороге растворилась в пространстве. Попала в пробку на три года, не более того. В пробку из человеческой плоти.

Он крикнул в коридор: «Тирза, ужинать!», принес из кухни приборы и бокал для гостьи и достал из холодильника бутылку вина.

– Где мне сесть? – спросила супруга, когда он разлил вино по бокалам. Абсолютно поровну во все три бокала. Каждая мелочь имела значение. Он полностью вживался во все свои роли. Официант, домашняя прислуга.

Она с трудом поднялась с дивана и босиком подошла к столу.

– Вот тут, во главе стола, – показал Хофмейстер. – Тут мы всегда сажаем гостей. У тебя красивые туфли. Итальянские?

– Французские.

Она села за стол. Хофмейстер разложил по тарелкам еду.

И еще раз крикнул, уже громче:

– Тирза! Ужин!

Еда была на тарелках, но они не ели. Ждали, пока спустится ребенок.

– Подарок, – уточнила супруга с вилкой в руке. На безымянном пальце левой руки у нее было незнакомое кольцо.

– Что? – переспросил он.

– Туфли. Это подарок.

– Как мило. У меня тут тоже осталось с десяток пар твоих туфель. Ты не забыла? Я хотел отправить их тебе с курьером, но не знал куда.

Он взял кусочек хлеба из корзинки, которая стояла на столе уже пару часов.

– Я думала, ты их отдашь.

Хлеб зачерствел.

– Кому бы я их отдал? Ты же про туфли?

– Да, я про мои туфли. Я думала, ты от них избавишься. Как и от всех моих вещей. Я так думала. В этом же нет ничего странного? Я купила себе все новое.

– А у кого тут твой размер? Я не знаю никого с твоим размером. У тебя же сложный размер. Тирза, ужинать! Все так и осталось в шкафу, как ты оставила. Ты же могла вернуться.

Она посмотрела на него изучающе, как будто хотела удостовериться, не шутит ли он.

– Мои ноги – драгоценность, сказали мне тут недавно, – продолжила супруга через некоторое время и мило улыбнулась. Она очень старалась, это было очевидно.

Но и он тоже. Вот в кого они превратились: два человека, которые очень стараются. Кто знает, может, они всегда ими были.

– Ты их уже рассмотрел? Я хорошо заботилась о моих драгоценностях.

Она села на край стула и вытянула ноги вдоль стола. Ногти были накрашены розовым лаком. Кончики пальцев коснулись бедра Хофмейстера.

Он окаменел.

Все еще зажав в руке кусок черствого хлеба, он бросил взгляд на голые ступни и щиколотки своей супруги. На пальцы, которые касались его брюк. Потом снова сунул черствый хлеб в рот и начал жевать.

– Ты ничего мне не скажешь после стольких-то лет?

– Я должен что-то тебе сказать?

– Что-нибудь приятное. Ты рад снова меня видеть?

– Ты про свои ноги? Что-то приятное про них?

Хлеб был ужасно черствый, но Хофмейстеру совершенно не хотелось идти на кухню и совать его в тостер.

– Ты же знаешь, как важны для меня определенные вещи. Ты ведь мог сказать что-то искреннее, что-то от сердца спустя столько времени. У тебя же есть чувства.

Она провела ногой туда-сюда, и Хофмейстер снова глянул на ее ступни.

Сердечность, вот, оказывается, чего от тебя ждут после того, как исчезнувшая на три года супруга снова возникает у тебя на пороге.

– Твои ноги не изменились, – сказал он.

– И это все?

– Думаю, да.

– Они – драгоценность, Йорген. Мои ноги. Многие любовались ими. Мне часто об этом говорили.

Она снова убрала ноги под стол.

Хофмейстер смотрел на цветы. Букет был дорогой. Наверное, тридцать евро. Интересно, кто подарил его Тирзе? Она не сказала, от кого цветы. Она редко называла имена своих ухажеров. За столом они говорили о простых вещах. Обсуждали новости, еду, погоду, ее подруг, школьные лабораторные работы и один-единственный раз – ее путешествие. Политических тем они избегали. Об Африке думали по-разному.

– Я считаю… – начал Хофмейстер. Из-за того, что он на самом деле не знал, что же он считает, он сделал паузу и тут услышал, как по лестнице спускается Тирза, так что предложение можно было и не заканчивать. Теперь была очередь Тирзы говорить что-то приятное и сердечное, если потребуется, хотя он в этом и сомневался, но, если бы такая необходимость возникла, Тирза должна была что-то предпринять.

– Фу, блин, ну и вонища тут! – рявкнула Тирза.

На ней была белая блузка, она переоделась. Обычно она никогда не переодевалась к ужину. Только если у них были гости. А все их гости за последние годы были гостями Тирзы. Только домработница из Ганы приходила по приглашению Хофмейстера, но назвать ее гостьей было никак невозможно даже в самом отдаленном смысле этого слова.

Их дочь уселась за стол. Хофмейстер поднял свой бокал и сказал:

– Тирза, давайте выпьем за неожиданный визит к нам твоей матери. Давайте выпьем за то, что мы все, почти все, снова собрались вместе… хм… как семья. И за наше здоровье.

Его дочь подняла свой бокал, но тут же поставила его обратно и сказала:

– Я не буду за это пить. И тут воняет, папа, ты что, не чувствуешь? Она накурила тут как паровоз. У нас нельзя курить! – Тирза, когда ей этого хотелось, тоже могла разговаривать как строгая учительница. Ее завуч однажды сказал: «Она прирожденный лидер, всегда берет инициативу в свои руки. Всегда идет вперед и ведет за собой всех остальных».

Повисла пауза. Нервничая, Хофмейстер сунул в рот еще один кусок хлеба.

– Мы выпьем… – начал Хофмейстер.

– Нет, – сказала Тирза. – Я не собираюсь в этом участвовать. Это какой-то балаган.

Она схватила вилку и начала яростно крушить фирменное блюдо своего отца.

– Ладно, – сказал Хофмейстер. – Тогда за жизнь. И за твой аттестат, да, Тирза? За твои выпускные экзамены. За твое будущее. За тебя!

И пока никто не успел высказать свои возражения, Хофмейстер быстро сделал глоток. Вино не успело охладиться как следует, но и так сойдет, подумал он. В такой вечер многое оказалось из разряда «и так сойдет».

Обычно блюда в духовке удавались Хофмейстеру намного лучше, но пока все были заняты едой, все шло хорошо. Все было под контролем: этот вечер, компания, семья.

Через некоторое время супруга вытащила из волос солнечные очки и спросила:

– Ну что, Тирза, а как дела у тебя? Я уже сказала твоему отцу, что ты стала просто красавицей.

Тирза вытянула ножом с тарелки длинную нитку расплавленного сыра – рецепт был из французской поваренной книги. Пожевала и сказала с набитым ртом:

– Как будто тебя это волнует.

– Да, меня это волнует, – сказала супруга. – Это волнует меня даже очень сильно. Я часто о тебе думала. Ты правда стала красивой девочкой.

– Стала?

– Стала еще красивее, чем была всегда. Ты всегда была хорошенькой, но сейчас по-настоящему, как бы сказать… сейчас ты расцвела!

– Забавно, – отозвалась Тирза.

Ела она нехотя и медленно. Как ребенок. С демонстративным отвращением. Не ела, а играла едой.

– Забавно? – переспросила супруга. – И что же в этом забавного?

– Забавно, что ты помнишь, что я раньше тоже была хорошенькой. Забавно, что тебя волнует, как у меня дела. Потому что я за последние несколько лет почти ничего такого за тобой не замечала. Да что там говорить, совсем ничего от тебя не слышала.

После этого инцидента все продолжили есть молча. Но Хофмейстером снова овладела нервозность, даже сильнее, чем только что, когда он стоял в коридоре и смотрел на чемодан своей супруги. Поэтому он затолкал в рот еще пару кусков черствого хлеба и опустошил содержимое хлебной корзинки. Нужно было доесть все до крошки. Выбрасывать – грех.

Когда у нее на тарелке почти ничего не осталось, супруга спросила:

– Что это за вино?

– Южноафриканское, – сказал Хофмейстер. – Мы с Тирзой открыли для себя вино из Южной Африки.

– Открыли? – Она ухмыльнулась. – В каком смысле открыли? Чего там такого открывать?

– По субботам винный магазин тут за углом устраивает дегустации. Мы с Тирзой иногда их посещаем. Верно, Тирза?

Мать Тирзы внимательно изучила этикетку и сказала:

– Ах, да вы прямо голубки, вы двое. По субботам ходите на винные дегустации. Как романтично. А кто бы мог подумать, что вы когда-нибудь так поладите.

– Папа, – сказала Тирза.

Но ее отец сделал вид, что ничего не слышит, и сообщил:

– Тирза очень интересуется Южной Африкой, всем регионом. Вообще-то, Тирза интересуется всей Африкой. Я правильно сказал? Всей Африкой? Больше всего на свете она хотела бы проехать на местном общественном транспорте от самой южной точки до Марокко, но я ей запретил. А кроме того, там практически отсутствует общественный транспорт. Что такое общественный транспорт в Камеруне, как это должно выглядеть? Это же смерть в чистом виде. Я где-то читал, что у них там даже нет катафалков, так что покойников везут на кладбище прямо в автобусе. Под мышкой.

Он засмеялся. Мысль о том, что умершего родственника можно везти на кладбище в автобусе, делала смерть не такой уж и страшной. Если притвориться, что ничего ужасного не случилось, то ничего и не случится. Хофмейстера стукнули по ноге. Он воспринял это как знак незамедлительно собрать все крошки из корзинки и отправить их в рот. Еда как истинная благодать.

– Значит, ты собралась пересечь Африку на общественном транспорте? – Мать Тирзы очень старалась, но получалось у нее скверно. У нее были благие намерения, как, впрочем, и всегда, но ее натура неминуемо брала верх.

Тирза ничего не ответила и еще раз пнула отца по ноге. Видимо, это и был ответ.

– Я объяснил ей, – сказал Хофмейстер, – что общественный транспорт в Африке… – И снова получил пинок. – Тирза, – начал Хофмейстер, когда прожевал. – С этим я ничего не могу поделать. Тут я, так уж вышло, бессилен. Случается и такое.

Тирза только покачала головой. И качала головой не останавливаясь, как маленький ребенок, которому давно пора спать, и он капризничает от усталости.

– Дело не в том, можешь ли ты с этим что-то поделать, папа, – сказала она, – а в том, что меня это все бесит. Может, ты прекратишь? Прекрати все это, я тебя прошу.

Она как будто делала ударение на каждом слоге.

Хофмейстер поднял на нее взгляд. Половина ее порции лежала нетронутой на тарелке. Другую половину она только помяла вилкой. Хофмейстер плохо разбирался в людях. Иногда он ничего не понимал даже в собственных детях. Таких близких, но при этом чужих. Как те парни, которых Хофмейстер иногда заставал по утрам в ванной, – чужих, но при этом близких. Как будто они всю ночь ждали его в этой ванной комнате. Его и его полотенце. Друзья его дочери, для которых он был просто благородным господином, хотя ему, признаться честно, хотелось быть кем-то другим.

– Что я должен прекратить?

– Так себя вести. И вообще весь этот разговор. Этот идиотский разговор. И прекратить вести себя со мной не как обычно. Прекрати этот спектакль, папа, который ты устроил только потому, что у нас за столом эта женщина! – Когда она произнесла «женщина», ее голос стал очень громким, она почти кричала.

– Разве я веду себя по-другому? – спросил Хофмейстер. Он старался не упускать из вида ни супругу, ни дочь. Как будто они могли наброситься друг на друга, если он перестанет за ними следить. – Я по-другому говорю? Или по-другому ем? Может, я вдруг перестал чавкать? – Он засмеялся своей шутке, но остальные даже не улыбнулись.

– Ты не чавкаешь, но разговариваешь не как обычно, да, папа. Обычно всегда говорю я, а ты только киваешь или спрашиваешь: «А чем занимается ее отец?» А потом мы вместе моем посуду. И тогда ты тоже почти ничего не говоришь. Ты слушаешь то, что говорю я. И в этом нет ничего страшного. Иногда я спрашиваю, что ты сегодня делал, и ты отвечаешь: «Ничего особенного». И мне больше ничего не надо. Потому, что ты такой. Ты не умеешь по-другому. И все равно это намного больше, чем умеет она. Так что вот этот разговор, этот совершенно идиотский разговор, он мне поперек горла.