Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– У него было мертвое семя, а он сказал, что виновата я. – Она опять ухмыльнулась, будто рассказывала анекдот, который, кроме нее, никто не понимал.

Он наклонился и снял ботинки.

Посмотрел на нее, и его супруга одобрительно кивнула.

Хофмейстер снял носки и вспомнил, что внизу в холодильнике гостей ждали суши и сашими. Он был ужасно горд тем, что смог приготовить все это сам, с такой отдачей и с такой любовью.

Носки он сунул в ботинки.

– Мертвое семя, – повторил он. – Да уж, ничего хорошего.

Он быстро стащил с себя брюки.

Аккуратно повесил их на спинку стула, это были его лучшие брюки, и ему еще предстояло весь вечер изображать в них радушного хозяина.

Он остался в одних трусах посреди собственной спальни. У него уже наметился небольшой животик, но для мужчины его возраста это было вполне простительно.

– Зачем ты вернулась? – спросил он.

Она дотронулась до шеи.

– Ты же сам это уже сказал, – ответила она. – Ты же сам все знаешь, ты всегда все знал.

– Что я сказал?

– Что мне некуда было идти.

Он посмотрел на джинсовую коротенькую юбку, на складку на животе, которая слегка нависала над юбкой, но это не было некрасиво. Это было почти очаровательно, и эта женщина, которую он ненавидел и презирал – если не постоянно, то очень часто, гораздо чаще, чем ему бы хотелось, – вдруг чем-то растрогала его. Больше, чем он ожидал, больше, чем он готов был признать. То, что осталось от нее, растопило его сердце. Потому что осталось так мало. Он прекрасно это видел, не мог этого отрицать. Так мало. Он был хранителем ее прошлого, ее соблазнительности, он ничего не забыл, он все еще видел ту, кем она была, несмотря ни на что. В его памяти жили все ее авантюры, каждый день заново.

– Мы с ним еще даже съездили во Францию, – сказала она. – Но это не помогло. Мертвая сперма во Франции тоже не ожила.

Он посмотрел себе на ноги.

Потом поднял глаза на свою супругу.

– Я специально для тебя стала такой вульгарной, разве ты не понял? Я никогда еще не была такой вульгарной.

– Да-да, – сказал он. Он все видел.

– Тебе же чем вульгарнее, тем лучше? Ты же хочешь такую женщину?

Он кивнул, тяжело дыша. Не от возбуждения. А потому, что измучился. Воспоминания о счастье – это мучение. Старые воспоминания. Ему пришлось признать перед самим собой, что он ошибся. И что результатом этой ошибки стали два новых человека. Две новые ошибки, раз уж так. И это тоже было на его совести.

– Да-да, – кивнул он. – Я вижу. Ты никогда еще не была такой вульгарной. И ты сделала это только ради меня. Исключительно для меня.

Темно-синие носки с голубыми полосками выглядывали из его ботинок как гномы.

– Нам нужно поторопиться, – сказал он. – Потому что гости вот-вот придут. Они давно должны были прийти.

– Поторопимся, – сказала она. – Все будет очень быстро. Как ты хочешь?

– А ты как хочешь?

Она покачала головой.

– Вот видишь, – сказала она. – Зверь в тебе не умер. Ты же чувствуешь, что он жив?

Хофмейстер сделал пару шагов в ее сторону. Он протянул руку и коснулся ее соска, за который она только что себя теребила.

– Зачем мы это делаем? Разве мы не слишком старые для этого? Может, стоит вести себя более разумно?

Она осторожно отодвинула его руку.

– А ты не видишь? – спросила она. – До тебя до сих пор так и не дошло? Йорген, ты слепой? У нас с тобой нет никого другого. – Она делала ударение на каждом слове, на каждом слоге, как будто вела диктант.

Он придвинулся ближе.

– И это все? – спросил он. – Это единственный повод?

– А почему, как ты думаешь, я вернулась к тебе? Потому, что я знала, что ты меня не выгонишь. Потому, что я знала, что у тебя никого нет. Да кто тебя еще захочет? Посмотри вокруг, Йорген, мы остались одни. Больше никого нет. Только мы, только то, что осталось от нас и нашего зверя.

– Откуда ты знала, что я тебя не выгоню?

– Да ты ни разу в жизни меня не выгнал. Так с чего бы тебе выгонять меня в этот раз? Ты всегда был трусом. То, что я тебя бросала, тебя не сильно беспокоило. А вот то, что соседи заклеймят нас позором как плохих супругов, вот с этим ты никак не мог смириться.

Он сглотнул.

– Кроме тебя, никого не осталось, Йорген. Все остальные… – Она вздохнула. – Все остальные умерли, заболели или посходили с ума. Или нашли себе что получше, помоложе и больше меня не хотят, даже кофе со мной выпить их не заставишь. Боятся за свою новую жизнь. Так что ты единственный, Йорген, ты – все, что осталось. Единственный выживший. Получается, ты – победитель. Я досталась целиком и полностью только тебе.

«Это проклятие, – подумал он, – это опять то самое проклятие. Оно никогда от меня не отстанет, оно висит надо мной как туча, а когда я умру, оно повиснет над моими детьми». Поэтому он никогда не хотел детей, он чувствовал это, он не хотел передавать им свое проклятие. Пока они все-таки не появились. И тогда он потерялся, он потерял сам себя сначала в Иби, потом в Тирзе. И забыл о проклятии.

– Что скажешь, я же дико вульгарная?

Он посмотрел на нее и сказал медленно и задумчиво:

– Да, разумеется, ты дико вульгарная.

– Как ты хочешь, Йорген? Ты должен сказать мне. Это твой вечер. Это ведь немного и твой праздник. Ты же заботился о Тирзе все эти годы.

Тирза, он услышал это имя и как будто очнулся. Тирза. Это правда, он заботился о ней все это время. Он жил ради нее, благодаря ей, вместе с ней, рядом с ней, растворившись в ней. Ему ужасно захотелось закричать, позвать на помощь, но его все равно никто не услышал бы.

– Я хочу тебя отшлепать, – выдохнул он.

Она улыбнулась, и он представил себе, как она стояла вот так же перед другими мужчинами в лучшие времена. Например, перед этим, своей школьной любовью. В жилой лодке, надменная и недоступная. Как лодка покачивалась, мимо проплывали прогулочные катера с туристами, которые кричали и пели. Лето. А закончилось все мертвой спермой.

Хофмейстер сел на кровати, на своей половине. Он посмотрел на балконные двери. Из соседского сада доносились детские голоса.

– Вот и все, что от нас осталось, – сказала она и подошла к нему. – Не слишком много, да? Но мой зверь податлив, мой зверь иногда доводит меня до безумия, такой он ненасытный. И твой зверь все еще жив, Йорген. Он все это время ждал только меня. Можешь ничего мне не говорить. Я сама все знаю. Он все это время ждал только меня.

Она легла животом к нему на коленки. Он все еще слушал детские голоса, но теперь к ним добавился плач. Кто-то упал. Они часто падали, соседские дети, они были еще маленькие и неугомонные.

Он положил левую руку на джинсовую мини-юбку своей старшей дочери, на задницу своей супруги, которая сбежала от него на лодку к любовнику. Вот и вся история, миф о его жизни.

– Я такая вульгарная, – сказала она шепотом. – Такая жутко вульгарная, тебе должно быть ужасно стыдно из-за этого.

Хофмейстер задумчиво поглаживал ее по заднице, как гладят кота, задремавшего на коленках.

– Я плохо себя вела, – прошептала она. – Я всегда была такой непослушной. Я – твоя фантазия. Ты всегда мечтал только обо мне. Я – твоя мечта, и ты можешь ко мне прикоснуться, Йорген. Вот почему я вернулась. Потому, что я твоя фантазия. Скажи это. Скажи, что я твоя фантазия.

– Да, – сказал он. – Ты моя фантазия. И я могу к тебе прикоснуться.

Он подтянул юбку, не принадлежавшую его супруге, чуть выше. Собрав все силы, на которые только способен человек, охваченный смертельным ужасом, он опустил правую ладонь на ее ягодицы и почти одновременно сказал:

– Меня отстранили.

Она не разобрала его слов.

Он снова шлепнул ее по заднице, все еще в ужасе, и сказал:

– Меня отстранили. Я лишний. Упразднили. Отстранили. А теперь я буду тебя отстранять.

Она все равно ничего не поняла, сползла с его коленок и поправила юбку дочери. Как будто целомудренность вдруг тоже оказалась очень важной.

– Что ты там кричал? – спросила она. – Я ничего не разобрала. Что ты говорил?

– Ничего.

– Ну прости, – сказала она и погладила его по голове.

– В чем дело?

Он так и сидел на кровати. Она могла бы опять улечься к нему на коленки. Игра могла продолжаться, как будто они и не прерывались. Как будто они не прерывались на эти годы.

– Извини меня, – сказала она.

– За что тебя извинить? Ты ничего не сделала.

– Ничего не получится.

– Чего?

– Вот этого.

– Как это? Чего не получится?

– Не получится перепихнуться.

Он встал с кровати и поправил покрывало. Хоть оно и лежало точно так же, как и до этого.

– Это была ошибка, – сказала она. – Я ошиблась. Мне очень жаль. Мы же друзья, правда? Я бы хотела, чтобы все было по-другому, я бы хотела, чтобы у меня получилось, но у меня не получается. Я не могу. Я не могу с тобой трахаться. Больше не могу. Прости меня.

Она поцеловала его куда-то в шею.

– Тут ничего не поделаешь, – сказала она. – Но ты вызываешь у меня отвращение. Я просто забыла. Я совершенно об этом забыла, но вдруг вспомнила. Вдруг я все вспомнила. Как только ты ко мне прикоснулся. Вот тут. – Она показала, где он к ней прикоснулся.

– Ничего страшного, – сказал он. – Я же тебя предупреждал.

– Мне так жаль, – шепотом сказала она. – Что я не смогла тебе помочь. Я хотела бы тебе помочь.

Они стояли напротив друг друга. Она запустила руки в волосы. Потом подошла и открыла балконные двери. Воздух на улице до сих пор был горячим.

– Мне не надо помогать, – сказал Хофмейстер. – Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.

Она любовалась видом на сады прекрасного юга Амстердама, а он стоял в трусах в собственной спальне и задавался вопросом, что он тут делает, кто им управляет, каких демонов он слушается.

– Ну ладно, – сказала она. – Поцелуй меня, чтобы я знала, что ты не сердишься.

Она быстро подошла к нему, быстро обхватила руками его голову, и они вдруг стали целоваться. Десять секунд, двадцать. Они целовались как в прошлом. Нет, еще горячее, чем в прошлом. Они целовались так, будто пытались вырвать друг друга из лап смерти. И на мгновение, на эти секунды, пока длился их поцелуй, все стало как раньше. Где-то в прошлом спряталась их жизнь, и вдруг она вырвалась на волю, как будто хотела напомнить Хофмейстеру, что она у него была, чтобы он не смел забывать, чего он лишился.

Он тихонько оттолкнул ее.

– Довольно, – сказал Хофмейстер. – Мне нужно заняться праздником.

Она еще глянула на него с любовью, как когда-то, в самом начале, в том проклятом начале. А потом спросила:

– У тебя не найдется пилочки? Я хотела привести в порядок ногти.

В этот момент раздался звонок в дверь.

Он уставился на супругу, прислушиваясь ко всем звукам в своем собственном доме, где-то открылась дверь, другая дверь захлопнулась – двери в сад были открыты, – но больше ничего. Тишина. Никто не пошел открыть дверь первому гостю.

Его охватила паника.

Он натянул штаны и со всех ног помчался вниз по лестнице.

– Йорген! – крикнула ему вслед супруга.

Но ему было не до нее. У него было полно дел.

Праздник начался. Наконец-то.

Он резко – из-за спешки и стресса он еще и поранил палец – распахнул входную дверь. На пороге стояла она. Первая гостья. Лицо было знакомое, даже очень знакомое, проблема была не в этом. Он не мог вспомнить, как ее зовут.

Он почему-то показал на нее пальцем.

– География, – сказал он. – Вы преподаете географию, верно?

Женщина, которая стояла перед ним, довольно молодая женщина, не старше тридцати, покачала головой:

– Фелдкамп, – сказала она. – Моя фамилия Фелдкамп. Биология.

Только тут до Хофмейстера наконец дошло, как он выглядел. Он показывал окровавленным указательным пальцем на преподавателя своей младшей дочери, на совершенно чужого человека. Он немедленно убрал руку за спину.

– Конечно-конечно. Простите меня, пожалуйста. – Он хлопнул в ладоши. – Биология. Как я мог забыть? Биология, юфрау Фелдкамп, конечно же. Мы же часто виделись. В последний раз…

Она опустила глаза, и он проследил за ее взглядом. Только в этот момент он увидел свои босые ноги и в этот же момент – голый живот.

– О господи… – выдохнул он.

– Что случилось?

– Прошу меня извинить!

– За что? – поинтересовалась юфрау Фелдкамп.

– За это. – Он показал на свой живот. И на голую грудь.

– Ничего страшного.

– Я принимал душ и тут услышал звонок, а мои дочери… – Он прокашлялся. – Мои дочери куда-то запропастились.

– Может, я пока прогуляюсь? Я с удовольствием еще пройдусь. На улице прекрасная погода. У меня дурацкая привычка приходить слишком рано. Я слишком рано?

– Вы совсем не рано! Вы как раз вовремя.

Он взял ее за руку и втащил в дом. Левой рукой он закрыл входную дверь.

Только спустя несколько метров его осенило, что втаскивать в дом педагогов своего ребенка – не очень учтиво. Практически перед дверью в гостиную он резко отпустил ее и сказал:

– Я снова должен принести вам свои извинения.

– За что на этот раз? – снова удивилась юфрау Фелдкамп.

– За что, что так невежливо с вами обошелся.

– Ой, да ничего страшного. – Она весело, но сдержанно посмеялась. – Мне даже приятно, когда со мной иногда обходятся так сурово.

Он посмотрел на нее неуверенно. Не только оттого, что был полуголый, но еще и потому, что ему показалось, будто она над ним подтрунивает.

– Простите, я сам не свой, – сказал он. – Это все из-за жары, праздника, прощания со школой. Ведь Тирза уезжает путешествовать по Африке, вы же знаете.

– Со всеми бывает. Было бы скучно, если бы мы все всегда были исключительно самими собой, господин Хофмейстер.

Он посмотрел на нее изучающе. Потому что хотел понять, действительно ли она так считает, чтобы избавиться от гадкого чувства, что над ним подтрунивают. К счастью, он постепенно осознал, что полуголые мужчины – это еще не катастрофа, в этом ведь нет ничего ужасного. Полмира ходит в таком виде. И нечего тут беспокоиться.

– Устраивайтесь поудобнее. Я сейчас к вам вернусь.

Он быстро побежал наверх по лестнице. В спальне его супруга красила ногти. Она увидела его и вытянула руку:

– Как тебе этот цвет?

Он быстро натянул носки и ботинки и все-таки рубашку поло, хоть она и пропахла сардинами. Скоро весь дом будет пахнуть сардинами. Он на минуту остановился перед зеркалом и, к своему удивлению, почувствовал грусть. Грусть, которая перекрывала все остальные его чувства. Стыд, страх, боязнь опозориться.

– Красиво или очень ярко? – спросила она.

– Ты права, – ответил он. – У нас остались только мы. Мы больше никого не найдем. Вот и все.

– Цвет не слишком розовый?

Она сунула руку почти ему в лицо. В носу защекотало от запаха лака, смешанного с жареными сардинами.

– Значит, ты тоже не смогла заполучить никого другого. Ты оказалась за бортом. Поэтому ты приехала. – Он говорил больше сам с собой, чем с ней.

– Да скажи уже, в конце концов, это слишком розовый цвет?

– Нет, – сказал он. – Цвет то что надо. Там пришла учительница Фелдкамп. Она видела меня полуголым.

– Что еще за Фелдкамп? Я понятия не имею, кто это. Тебе придется представить меня всем этим людям. Я уже не помню, кто есть кто и как кого зовут.

Она говорила так, будто ничего не случилось. Она всегда так говорила. Будто ничего не случилось.

В ванной он щедро побрызгался лосьоном после бритья, чтобы отбить запах сардин.

Иби чистила зубы.

– Где Тирза? – спросил он из душистого облака.

– Пошла за своим дружком, – сказала Иби и продолжила орудовать щеткой.

Энергичный и душистый Хофмейстер спустился по лестнице. Он сразу прошел на кухню, достал из холодильника блюдо, убрал с него пленку и торжественно зашел в гостиную, где на диване одиноко сидела юфрау Фелдкамп.

– Не желаете ли суши? – предложил Хофмейстер. – Или сашими? На кухне есть майонез с васаби.

– Как аппетитно выглядит, – сказала она.

– Готовил сам.

– Эти суши?

– Их тоже, да. Но в данный момент я говорил про майонез с васаби. Я сам его готовлю. Довольно сложный рецепт, но я хорошенько его изучил.

– Вот как.

Они встретились взглядами, учительница биологии и отец Тирзы.

– Одну минуту, я включу музыку.

Он прошел к CD-проигрывателю.

Специально для этого вечера Тирза записала несколько дисков. Они уже лежали наготове аккуратной стопкой.

Он поставил первый диск и задержался послушать, что же заиграет. Она записала не только свою любимую музыку, но и несколько номеров, которые очень нравились самому Хофмейстеру.

– Сестры Эндрюс, – обрадовался он. – Тирза очень их любит.

Она любила их только благодаря ему. На самом деле это была его любимая песня. Еще когда Тирза лежала в колыбельке, он часто ставил ей сестер Эндрюс. Под их музыку он танцевал по комнате, забыв о проклятии. Как будто не было никакого проклятия, никакой истории, только младенец в его руках, ее взгляд, чуть кисловатый запах молока, ее теплая нежная голова и сестры Эндрюс.

А сейчас Тирзы не было, вместо нее были блюдо с суши и мужчина солидного возраста, от которого, несмотря на лосьон для бритья, все равно пахло жареными сардинами.

Он тихонько подпевал специально для юфрау Фелдкамп, которая неподвижно сидела на диване.

«I’ll try to explain. Bei mir bist du schön. So kiss me and say you understand»^[2].

Юфрау Фелдкамп улыбнулась. Ей явно уже многое довелось повидать, и, когда Хофмейстер закончить петь, она сказала:

– Немного майонеза с васаби было бы очень кстати.

Он отправился на кухню, вернулся с мисочкой с майонезом и протянул юфрау Фелдкамп специальную деревянную ложечку, которую он тоже купил в японском магазине на Бетховенстраат.

Он с гордым видом смотрел, как она ест суши.

О счастье, ярком, безудержном, всепоглощающем счастье юности он помнил только какие-то слухи. Это была сказка, которую ему самому так и не удалось прочитать.

От его юности или того, что было вместо нее, осталась только заезженная песенка.

Он вернулся к проигрывателю и поставил диск с начала.

И пока юфрау Фелдкамп смотрела на него удивленно и слегка испуганно, застыв с суши в руках, он пел для нее.

– Па-рам-пири-рим, – пел Хофмейстер. – Па-рара-ра-ра-рим.

2

В девять вечера в комнате находились четырнадцать молодых людей, юфрау Фелдкамп и учитель экономики, который попросил Хофмейстера называть его Ханс, но не наблюдалось ни следа Тирзы. Супруга Хофмейстера затаилась в спальне, где, вероятно, курила и время от времени грустно улыбалась воспоминаниям о своей юношеской любви с его мертвой спермой, как люди грустно улыбаются своей неудаче. Огромной неудаче.

Сам Хофмейстер ходил по дому с сырой рыбой. Он разливал «Кир-рояль», вел беседы на абсолютно далекие от него темы, он приготовил по заказу гостей уже два коктейля, «Кайпиринью» и «Отвертку». Оба удались ему отменно. Он превзошел сам себя, хоть ему и пришлось сказать об этом самому, но он чувствовал, что в этот вечер ему все время удается превзойти самого себя.

Без особого труда он во много раз перерос того Йоргена Хофмейстера, что много лет назад тихо прятался в углах на вечеринках своей жены, разносил закуски или прерывал разговор на полуслове, чтобы якобы пойти полить цветы. Это были бурные вечеринки, где всегда присутствовали мужчины намного моложе Хофмейстера, которым его супруга присваивала титул «друг семьи».

Йорген Хофмейстер явно прогрессировал. Он стал гораздо общительнее. Мягче и терпеливее. Больше, чем когда-либо, он сейчас был отцом Тирзы, и в этой роли он был блистательным, неудержимо блистательным. Так что если что и могло пойти не так, то только не по его вине.

При обходе комнаты с «эдамаме» – соевыми бобами по японскому рецепту – ему показалось, что он узнал парнишку, с которым как-то зимой воскресным утром столкнулся в ванной. Тот тогда сидел на краю ванны, ужасно бледный, с красными глазами и явно с похмелья. Но когда Хофмейстер вежливо, но прямо спросил его о той их встрече, угощая его «эдамаме», тот резко покачал головой. «Я никогда тут не был», – сказал он. Хотя Хофмейстер был совершенно уверен, что видел его в своей ванной, он даже помнил его запах. Но настаивать он не стал. Молодежь тоже имеет право иногда вежливо приврать.

Спустилась Иби и уселась на диване рядом с учительницей биологии. По крайней мере, хоть одна из его дочерей все-таки появилась на празднике.

После долгой паузы между Иби и учительницей завязался разговор, и Хофмейстер с облегчением вздохнул. Иби была неприветливой. Раньше она вообще протестовала против всего на свете. И сейчас с ней тоже случались такие дни.

То и дело звонил дверной звонок, и тогда отец Тирзы мчался к входной двери выполнять обязанности своей младшей дочери: пожимать руки, целовать щеки, позволять восхищаться собой и принимать комплименты. Хофмейстер ограничивался крепким рукопожатием, в некоторых случаях подкрепленным все объясняющей фразой: «Я отец Тирзы». Эти слова незамедлительно вызывали у него на лице улыбку, которую он сам считал милой.

– Она скоро будет, – объяснял он каждому новому гостю. – Она поехала за своим молодым человеком.

Голос у него при этом звучал так, будто бы он отлично знал этого молодого человека и они уже раза три брали его с собой в семейный отпуск.

Некоторые из гостей отдавали ему подарки, которые принесли для Тирзы. Они бормотали: «Это Тирзе» – и совали ему в руки что-то, не глядя в глаза. В основном это были скромные мальчики, и, вероятно, они когда-то были влюблены в Тирзу, так решил Хофмейстер. Наверное, они писали ей письма, в отчаянии отправляли сообщения посреди ночи, а потом им было так ужасно стыдно, что на следующий день они не решались пойти в школу. Он пытался их подбодрить. Он не хотел, чтобы они теряли надежду. Скромность тоже может быть проклятием. Никогда нельзя терять надежду – это главное. Что бы ни случилось. Не терять надежду. Идти вперед.

– Она будет очень рада, – говорил он, даже не зная, что скрывается под оберточной бумагой.

Он складывал подарки на комод, к другим большим и маленьким сверткам, дежурным бутылкам вина, букетам цветов. Традиция подарочного стола в этом доме старательно поддерживалась. Семья – это конструкция, которая держится на традициях. Хофмейстеру так хотелось, чтобы они были семьей, пусть маленькой семьей, пусть хотя бы половиной семьи. Поэтому он так старался защищать традиции, поэтому он так их поддерживал, пусть и в одиночку.

Когда он шел по коридору с подносом, на котором были расставлены три стакана пива, два бокала красного вина и водка со льдом, то вдруг заметил, что по лестнице спускается его супруга. На ней были старая джинсовая юбка Иби и блузка в обтяжку. Чересчур в обтяжку. Из-под нее пыталось вырваться наружу все, что только могло. Все немолодое женское тело пыталось вырваться наружу.

Она шла на высоких каблуках. Туфли, блузка, юбка – как будто все это она выкопала из сундука для карнавальных переодеваний.

Он остановился в коридоре и смотрел на нее, пока она не добралась до нижней ступеньки. С подносом в руках он вдыхал легкие запахи пота, одеколона и жареных сардин. Запахи праздника.

– Господи Иисусе, – тихо сказал он.

Никто из гостей пока не решился выйти в сад. Там одиноко горели факелы, а гости толпились в гостиной. Они ждали всех остальных, они ждали Тирзу.

Супруга остановилась прямо перед ним и покрутилась на месте. На каблуках ее ноги вполне могли выдержать конкуренцию с давним прошлым. Их первая встреча, первые дни, первые недели. Время, когда ты для другого человека – чистый лист, свобода, которую это дает, счастье. Почему-то в ее ногах была свобода, которую Хофмейстер потерял, но потом снова обрел в аэропорту. Но тогда ее вкус ему уже не понравился, а точнее, он ощутил истинный вкус свободы: горькая желчь.

Ее ноги были воспоминанием далекого счастья. Они всегда были красивыми, ее ноги, длинные, стройные и при этом сильные. Если ей надо было произвести впечатление, она надевала короткую юбку. Он прекрасно помнил взгляды других мужчин, он помнил, как впервые осознал, что завел детей со слишком молодой для него женщиной, которая не подходила ему ни по возрасту, ни по статусу. Ее натюрморты мало что собой представляли, но она сама была превосходной картиной. В семидесятые Хофмейстер был весьма многообещающим молодым человеком, редактором, который был способен дорасти до издателя. Тот, с чьим мнением считались. Но он так и застрял в своем кабинете на канале Херенграхт с видом на дерево, сосредоточившись на переводной художественной литературе, а иногда и на этом дереве, пока однажды не очнулся и не понял, что никто больше не собирается с ним считаться. Только он сам. Другие не были адом. Адом был он сам. Ад был глубоко у него внутри. Закованный в цепи, спрятанный и невидимый, но все равно живой и горячий. Раскаленный докрасна.

– Это не слишком откровенно? – спросил он.

– Что? Это? – Она показала на себя и покачала головой. – Я слишком откровенна? Мне так не кажется. Ты считаешь, это откровенно, Йорген? Но я же так старалась ради праздника Тирзы.

– Вот именно поэтому. Именно потому, что это праздник Тирзы, это ее большой праздник, ты могла бы хоть чуть-чуть… – Он искал слова, какое-то дипломатичное решение.

Его взгляд упал на то, что вылезало из блузки. Она выглядела как женщина на грани отчаяния, но при этом не была непривлекательной. Слово «сука» настойчиво всплывало у него в голове. После того как молодость покинула и его супругу, он разглядел в ней ту самую суку, которая всегда в ней сидела.

– Ты могла бы сдержаться.

– Сдержаться? То есть как это? Тебе не нравится?

Поднос в руках у Хофмейстера задрожал. Стаканы зазвенели. В дверь позвонили.

– Немедленно иди наверх и переоденься, – сказал он. – Я тебя умоляю. Так нельзя. Тебе же не шестнадцать. Нам не шестнадцать.

– Но, Йорген, тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь. Никогда такого не слышал? Так вот, я – цветок вечной юности.

Она на пару сантиметров подвинула поднос и впечаталась губами в его рот.

– Чувствуешь вкус? – прошептала она. – Это цветок вечной юности.

Он высвободился, он не желал ее целовать, он больше никогда в жизни не желал ее целовать. Больше никогда. Два слова как клятва. Самая короткая клятва на свете. Клятва Йоргена Хофмейстера. Никогда больше.

Опять звонок в дверь.

– Это жуткий конфуз, – сказал он. – Это просто жуткий стыд, то, как ты выглядишь. И, увы, ты не цветок вечной юности. Мне очень жаль.

Она опять хотела вцепиться в него губами, но он отшатнулся. Поднос задрожал еще сильнее.

– Значит, мы отлично подходим друг другу, – сказала она. – Если я – жуткий стыд, то мы с тобой просто близнецы. Мы просто созданы друг для друга.

Она засмеялась. Так, будто между ними все было идеально. Добродушным, милым смехом. Чтобы подчеркнуть нерушимость союза, которого у них никогда не было. Вот как она засмеялась.

Она развернулась, направилась в гостиную, и Хофмейстер услышал, как разговоры вдруг стихли. Он остался на месте, ему хотелось закричать, как делают люди, застрявшие в лифте, но у него не получилось ничего, кроме одышки.

Он вернулся на кухню, поставил поднос на столешницу и налил себе бокал белого вина.

– Цветок вечной юности, – пробурчал он.

В голове всплывали все новые картинки, и не все из них были неприятными. В болоте памяти скрываются и добрые воспоминания. Если ты можешь вспомнить счастье, значит, оно когда-то было.

Кто-то из коллег однажды сказал ему: «Нельзя жить прошлым». Он уже не помнил, по какому поводу это было сказано. О чем они тогда говорили, он понятия не имел. Он только помнил, как его коллега сказал ему: «Нельзя размахивать ножом наугад в своем прошлом, словно это сад, в котором надо обрезать ветки, Йорген, потому что однажды ты воткнешь этот нож в себя».

Вскоре после этого у того коллеги случился инфаркт.

Ты раб своих воспоминаний. Это именно так, ничего тут не поделать, считал Хофмейстер. Некоторые люди вдруг вспоминают вещи, которых никогда не было. И такое случается. Они рабы своей фантазии. Почтальоны собственных мифов.

Он залпом выпил вино. Оно было слишком холодным, и он не разобрал вкус, оно показалось ему просто кислым. И только когда в дверь позвонили в третий раз, он вдруг с ужасом вспомнил, что кто-то до сих пор стоит у них на пороге.

Он помчался открывать, злой сам на себя, злой на свою супругу, злой на того, кого принесло именно сейчас. Хофмейстер всегда стремился – он ничего не мог с этим поделать – к идеалу. Этот праздник должен был получиться идеальным, он должен был доказать, что все слухи, что ходили о нем, были неправдой. Он хотел показать всем, как прекрасно все ему удалось, вот что он хотел до всех донести: как удалась его жизнь, как удались его дети.

Это было тайное послание «Кир-рояля», это должны были поведать сашими, и даже за «Кайпириньей» скрывалась история: история отца Тирзы, история со счастливым концом. Ему пришлось воспитывать младшую дочь самому, но все закончилось хорошо. Ради бога, пусть все прочтут это тайное послание этим вечером.

На пороге стояла незнакомая девочка. Наверное, одна из многочисленных подружек Тирзы, одна из тех, кого он не встречал раньше.

– Привет, – сказала девочка.

– Привет, – сказал Хофмейстер, хотя его мысли были целиком заняты позором, который учинила его супруга, и он даже представить себе боялся, что именно может происходить сейчас в гостиной. Как в те вечера, когда она только что сбежала от него, он все время думал о ней, пока Тирза делала домашнее задание или играла с подружками: где она сейчас? Чем она занимается? В чьих объятиях лежит? Что на ней надето? Жалеет ли она? Тишина заставляла его включить телевизор. Скандалить было не с кем. Он стал тогда своим собственным врагом. Если ему хотелось рассердиться, он включал какое-нибудь телешоу. И начинал орать на телевизор. Пока ему не становилось его жалко, и он смотрел дальше молча.

– Вы отец Тирзы?

Он кивнул почти с удовольствием, потому что она отвлекла его от этих естественных и ненужных забот. Они больше не вместе с этой женщиной, у них нет никаких отношений. И если его супруга решила выставить себя на посмешище, то это ее личное дело.

– Я Эстер, – сказала она. – Имя пишется без буквы «ха»^[3].

– Эстер без буквы «ха», – повторил он. – А я Йорген с двумя точками над «о».

Он подумал, что это будет смешной ответ, и эта мысль, подкрепленная белым вином, неожиданно подарила ему секунду эйфории. На короткий миг Хофмейстер оказался свободен, несколько мгновений он шел по своему коридору настоящим победителем.

У гардероба он остановился, чтобы что-нибудь взять у гостьи: куртку, подарок, сумку, но у нее ничего не оказалось. Эстер без буквы «ха» была в замызганных джинсах, а на тыльной стороне ладони у нее было записано два телефонных номера, он сразу это заметил. На ногах – вьетнамки. Она пришла без подарка. И можно сказать, почти без одежды. Хофмейстер не любил людей, которые отказывались приложить усилия для того, чтобы их оценили другие люди.

– Могу я предложить тебе бокал «Кира»? – спросил он.