Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Давайте поговорим о Тирзе.

– Да, конечно, – согласился он. – У нее какие-то проблемы?

– Именно это я и хотела у вас узнать. У вас какие-то проблемы, господин Хофмейстер?

Он поставил на пол портфель, который все это время сжимал под мышкой.

– Проблемы? – переспросил он. – Нет. По крайней мере, мне ничего такого не известно. Да, у нее сейчас начинается переходный возраст, у нее уже переходный возраст, ей четырнадцать, но проблемы – нет-нет. Она играет на виолончели, ей очень нравится, она ходит на занятия спортом – она плавает, у нее есть отличные подружки. Мне кажется, Тирза очень веселая девочка, она немного закрытая, да, но…

Он не закончил фразу. Он поднял портфель и поставил его себе на колени, непонятно зачем. Он что-то искал, но не знал, что именно.

– Да-да? – переспросила госпожа Ван Делфен. – И что вы хотели сказать?

– Я тоже такой. Закрытый.

Она улыбнулась, но Хофмейстеру показалось, что не искренне. Хотя с чего бы?

– Вы не замечали в ней ничего странного?

Он покачал головой и тихонько сжал портфель. Что он должен был заметить? Он что-то проглядел? Ничего такого он не мог даже придумать.

– Нет.

– Тогда я скажу вам как есть, – сказала госпожа Ван Делфен. – Мы кое-что заметили, и, хотя наши опасения могут оказаться преждевременными, мы все же решили предупредить вас, учитывая наш опыт в прошлом с другими учениками.

Он все-таки поставил портфель на пол.

– Я слушаю вас.

У него в голове пронеслись мысли о наркотиках, о связях с преступными элементами, хоть он и понятия не имел, с какими такими элементами могла связаться Тирза. И были ли вообще хоть какие-то нехорошие элементы на респектабельном юге Амстердама? Разве в гимназии Фоссиуса могли быть такие?

Госпожа Ван Делфен тихонько постучала шариковой ручкой о стол.

– Мы думаем, – сказала она, продолжая постукивать, – что у Тирзы развивается расстройство пищевого поведения.

Хофмейстер рассмеялся, но только на нервной почве. Одно это название. Расстройство пищевого поведения. В одной из рукописей он как-то подчеркнул его карандашом и приписал на полях «Уточнить у переводчика». Какие-то безобразные слова.

Относительно безобразных слов у Хофмейстера было свое мнение.

– И на чем основываются ваши выводы?

Учительница перестала стучать.

– У нас есть опыт, – сказала она. – Как я уже говорила, есть определенные симптомы, есть модель поведения, с которой мы сталкивались ранее.

Она подняла руку и уронила ее на колени, как будто хотела сказать: «Ничего не поделаешь, все так, как есть».

– Мы?

– Я и некоторые из моих коллег.

Он кивнул.

– Ясно, – сказал он после короткой и весьма напряженной паузы. – И что теперь?

– Принимать меры в подобной ситуации – не совсем в сфере нашей ответственности. Это исключительно ответственность родителей, но мы считаем себя, в свою очередь, ответственными сообщить об этом родителям. Что я и сделала.

Родители – это он. Она говорила о нем.

Она посмотрела на него. Наверное, ей нечего было больше сказать, потому что она молчала. И не делала попыток еще что-то добавить.

– И что теперь? – снова спросил Хофмейстер.

– Вы действительно ничего не замечали? – Похоже, она не могла в это поверить. Но он действительно ничего не заметил. То есть он замечал буквально каждую мелочь, но речь ведь была о выводах из наблюдений.

– Например, она вообще ест? И если позволите спросить, что она ест? Как много? И когда?

Он покашлял.

– Она никогда не ела много, еще младенцем, Тирза всегда ела как птичка. Но у нас в семье вообще нет обжор, знаете ли. Я ем весьма умеренно, ее сестра сейчас уже не ест так много, как раньше, моя супруга тоже очень мало ест. Но я непременно обращу на это внимание.

Госпожа Ван Делфен откинулась на спинку стула. В ее взгляде был явный скепсис:

– И вы не считаете ее болезненно худой? Для четырнадцатилетней девочки?

– Болезненно худой?

Он никогда не задумывался об этом. Но сейчас задумался. Он непременно должен все как следует обдумать, поразмышлять, проанализировать, углубиться, изучить.

– А ваша жена? Она что по этому поводу думает?

– Моя супруга, она… – Он положил ногу на ногу. – Моя супруга – художница, как вам известно, человек искусства. Она много времени проводит в своем ателье. Очень много. Все время работает. Пишет, рисует…

Ему показалось, что госпожа Ван Делфен посмотрела на него очень грустно. Как будто без капли надежды. Так она на него смотрела. Без надежды. Как на похоронах. А потом посмотрела на часы.

– Ну, хорошо, – сказала она. – Я поставила вас в известность. Теперь дело за вами.

Он схватил портфель и поднялся.

– Да, дело за мной. Да, так и есть. Но что конкретно я должен сделать? – спросил он, прежде чем пожать ей руку. – Что именно вы от меня ожидаете?

Это прозвучало так, будто он ждал подробного описания своих действий. А может, так и было на самом деле.

– Чего мы от вас ожидаем? Для начала поговорите с Тирзой. Это хорошее начало.

– О пищевом расстройстве? – Эти безобразные слова ему не давались. Они как будто вставали у него поперек горла. В глубине души он хотел верить, что госпожа Ван Делфен ошиблась.

– Да, – кивнула госпожа Ван Делфен. – И о нем тоже. Если оно у нее есть. А если нет, то все равно будет неплохо поговорить с ней о таких вещах.

– Я очень много с ней говорю. Мы с моей младшей дочерью много разговариваем. – Хофмейстер решил, что будет неправильно оставить ее мнение о себе таким, как оно было, – как о молчаливом, равнодушном родителе. Он должен был это исправить.

– А о чем вы с ней говорите, можно спросить?

– О чем? В последнее время в основном о творчестве Льва Толстого. О его отречении от искусства, о его произведениях; вам, вероятно, хорошо знакомо его потрясающее эссе, жаль, что оно доступно у нас только на немецком языке, «Was ist Kunst?»^[4]. Там он описывает искусство как «Eitle Kurzweil müßiger Menschen»^[5].

Хофмейстер стал говорить громче. Он всегда распалялся, когда говорил об этом. Eitle Kurzweil müßiger Menschen!

– Вы говорите об этом с четырнадцатилетней девочкой?

Он кивнул и переложил портфель из руки в руку. Открыл замок, просто так, без причины, и ничего не стал в нем искать.

– Вы же знаете, что она высокоодаренная? Сверходаренная.

Госпожа Ван Делфен посмотрела на него изучающе, и на ее лице явно читалось – он не мог сделать вид, что не заметил этого, – отвращение.

Он быстро и скомканно попрощался. Смущенный ее отвращением. Но еще более смущенный полнейшим отсутствием в ней интереса к дилемме Толстого.

Зажав под мышкой портфель, он прошел по пустому школьному зданию. Ему нравилось слушать, как отзываются эхом его шаги. Он никогда не знал, как вести разговор, если речь шла не об «Анне Карениной» или «Записках из подполья». Все, что выходило за рамки мира переводной художественной литературы, он предпочитал выделить в придаточное предложение. Не говоря уже о разговорах о расстройстве пищевого поведения.

На лестнице он неосторожно выронил портфель, тот упал и раскрылся, все рукописи, четыре карандаша и яблоко упали на ступеньки. Мимо кто-то проходил, и Хофмейстер не решился наклониться, чтобы собрать свое имущество. Только когда звук шагов стих, он быстро собрал все вещи.

В тот вечер он, как обычно, поднялся наверх по лестнице в комнату Тирзы. С «Анной Карениной» в руках, они остановились на триста тринадцатой странице.

Когда он зашел, она натянула на голову одеяло.

– Пап, пожалуйста, – крикнула она из своего укрытия, – сегодня никакого Толстого. Давай завтра двойную порцию, но только не сегодня.

Он уселся у нее в ногах с книгой в руках, но не стал ее открывать. И не стал гладить Тирзу, чтобы успокоить ее, как в другие вечера.

Он посидел немного, а потом спросил:

– Толстому больше нечего тебе предложить?

– Не в этом дело! – выкрикнула Тирза. – Никому из моих ровесников не читают книжки вслух. Иби тоже говорит, что это смешно. Иби говорит, что ты сумасшедший, папа. И она может это доказать.

Он поискал под одеялом ее руку и после коротких поисков нашел. Он взял свою младшую дочь за руку и не отпускал ее. Он как будто почувствовал боль, предчувствие боли, не больше того, легкое предчувствие, но решил не придавать этому значения. Вместо этого он просто сказал:

– У Иби подростковый возраст, Тирза, вот она и бунтует. У нее непростой возраст сейчас. А я не сумасшедший. Я же твой отец.

Они замолчали. Она, видимо, ждала, что он начнет читать с того места, где они вчера остановились, со страницы триста тринадцать «Анны Карениной», но он не стал читать, ему нужно было с ней поговорить.

Все еще сжимая ее руку, он посмотрел на потолок, на постеры на стене. На книги, которые он подарил ей и которые она расставила на полки книжного шкафа в алфавитном порядке.

– Я сегодня был у госпожи Ван Делфен.

– Она сука, – раздалось из-под одеяла.

– Она тебе не нравится?

– Нравится, не нравится… Она прикидывается жутко добренькой, а сама сука. Вся школа знает. Если бы ты познакомился с ней поближе, сам бы увидел.

Хофмейстер подождал. Он ждал сам себя, он ждал, что найдет правильные слова, но в голову ничего не приходило. У нее на столе лежал блокнот. Ему ужасно захотелось открыть его и почитать, что она там пишет. Может, ему необходимо было это знать.

В углу комнаты стояла ее виолончель. Рядом пюпитр.

– Тирза, может быть, есть кое-что, чего я не знаю, но я должен об этом знать? Может, ты… – Он сглотнул слюну, почесал затылок, но зуд, который он почувствовал, не прошел. – Есть что-то такое, о чем я должен был тебя спросить, но не спросил?

Она наполовину вылезла из-под одеяла.

– Нет, – сказала она. – Ничего такого.

Он все еще одной рукой держал ее за руку, а в другой руке у него была «Анна Каренина», так что он изо всех сил сжал «Анну Каренину» и подумал: «Я не могу! Если это и есть – быть отцом, то я не могу, мне нужно заканчивать, нужно найти себе замену. Того, кто с этим справится. Потому, что я не справлюсь».

– Ты уверена?

Она кивнула:

– Совершенно уверена. Да что такое? Тебе кто-то что-то сказал? Почему ты задаешь такие вопросы? Ты обычно так не делаешь.

Он положил книжку на кровать и тихонько постучал указательным пальцем по верхней губе.

– Некоторые люди считают, – сказал он почти шепотом, – что у тебя расстройство пищевого поведения.

Она резко села в кровати:

– Что у меня?

– Я знаю, что это какая-то чепуха, ты просто малоежка, то есть… – Хофмейстер продолжал постукивать по губе. – Истинная пища – это знания, это единственная и настоящая пища, ты это знаешь, дорогая, и я это знаю, но мне показалось, мы должны обсудить. Что…

– Что?

– Дело в том… Я стал об этом думать. Я подумал об этом. И вообще-то ты, конечно, очень, как бы это сказать… Тирза, ты очень худенькая. Ведь так? Или мне нельзя так говорить?

– Ты про то, что у меня нет груди?

– Нет-нет, что ты, я совсем не об этом. Грудь у тебя непременно вырастет. Она просто где-то задержалась в пути. Наверное, так и есть. Ты должна думать, что она сейчас едет где-то в поезде, твоя великолепная грудь, а поезд опаздывает, а может, стрелочник что-то напутал, но она приедет, то есть вырастет, поверь мне, нет-нет, я говорил о твоем животе и вообще… Понимаешь, у женщин, у девушек есть живот, то есть хоть маленький животик. А у тебя нет, у тебя совсем ничего нет, Тирза, вообще ничего.

Теперь он стучал себя не по верхней губе, а по лбу, легко и ритмично, и все время думал: я не могу, меня это просто убьет.

Она вдруг встала на постели в полный рост.

– Тебе это не нравится? – спросила она и задрала обеими руками ночную рубашку. Подарок его супруги. Тирза вдруг не захотела больше носить пижамы, ей потребовалась ночная сорочка.

Супруга купила ей сорочку ядовито-розового цвета, кислотно-розового. Хофмейстеру цвет показался чудовищным, самый ужасный вариант розового, цвет публичного дома. Но Тирзе сорочка понравилась. Она была уже слишком взрослая, чтобы носить пижамы. Так она сказала.

– Тебе не нравится? – снова спросила она.

Задрав сорочку, повернувшись к отцу животом, она требовала ответа.

Хофмейстер пытался не смотреть на нее и сконцентрироваться на пюпитре в углу комнаты. На нем стояли ноты. Она недавно играла.

– Ты очень красивая, – сказал Хофмейстер. – Тирза, ты самая красивая девочка из всех, что я знаю, но ты слишком худенькая. Люди жалуются мне, что ты очень худая, с этим нужно что-то делать. Мы должны есть больше, питаться лучше. Регулярнее.

– Папа, посмотри на меня! – Она перебила его резко и громко, как могла перебивать иногда, когда он читал ей вслух. Только однажды ей понравилось. Некоторые места в «Дон Кихоте» показались ей прекрасными, а «Записки охотника» Тургенева разбудили ее воображение.

– Посмотри, – сказала она. – Смотри же.

И он посмотрел.

Она стояла на кровати. На одеяле. Безумную розовую ночнушку, которую ее мать купила в безумно дорогом магазине, она держала у подбородка обеими руками. Хофмейстер уставился на ее пупок. А сразу под ним были желтые трусы в горошек. В белый горошек.

– Я уже не маленькая девочка, – сказала она. – Я женщина.

Она отпустила сорочку и положила ладошки на те места, где должна была вырасти грудь.

– Я женщина с сиськами, – сказала Тирза и положила руки на живот. – Я женщина с животиком. – Ее руки скользнули на бедра. – Я женщина с длинными ногами. Я женщина, папа.

Хофмейстер поднялся.

– Ты высокоодаренная, Тирза, высокоодаренная девочка, но ты пока не женщина, ты еще должна ею стать, и ты ею непременно станешь, но пока ты еще девочка, и ты должна хорошо есть.

Он пошел в угол и переставил пюпитр на пару сантиметров.

А она так и стояла на кровати, так и стояла там, его Тирза, и снова подняла до подбородка свою ночную сорочку.

– Скажи, что я женщина, папа! – потребовала она. – Скажи, что я женщина!

Книга все еще лежала на кровати. Книга, которую он собирался читать ей вслух.

– Тирза, ты…

Он вернулся к кровати и остановился прямо перед ней.

И тут она вдруг вцепилась ему в волосы, ей было просто это сделать, она же стояла на кровати. Она таскала его за волосы и визжала:

– Скажи же, папа, скажи, не бойся, скажи: «Тирза, ты женщина!»

Он даже не сопротивлялся. Ему было все равно. Он поднял с кровати книгу.

– Я женщина! – визжала она. – Скажи это, папа, скажи!

Она еще сильнее тянула его за волосы, но он ничего не чувствовал, как будто был в трансе, как будто видел и слышал сейчас что-то совсем другое.

– Скажи мне! – кричала она. – Тирза, ты моя женщина! Скажи, папа, говори!

Она не просто визжала, слезы бежали у нее по щекам. Она упала на кровать и спрятала лицо в простынях.

– Тирза, – сказал он. – Ты моя дочь. – И тоже сорвался на крик: – Ты моя дочь, Тирза, моя дочь и всегда останешься моей дочерью!

Он развернулся и помчался по лестнице вниз. Но еще услышал, как она крикнула ему вслед:

– У тебя нет женщины, папа! Я – твоя единственная женщина. Единственная!

В гостиной он рухнул на диван и стал тихонько покачиваться туда-сюда. Ему хотелось разрыдаться, как Тирза, но он не смог и не понимал, почему не может заплакать.

В следующий понедельник во время обеденного перерыва он отправился в книжный магазин «Схелтема». Между отделами «философия» и «психология» он наконец отыскал продавщицу, у которой нашлось на него время.

– Я ищу книги о расстройствах пищевого поведения, – сказал он как можно тише.

– О чем?

– Расстройства пищевого поведения, – повторил он чуть громче.

– Что именно вы ищете? Романы?

– Информацию.

Она отвела его к большому стеллажу.

– Вот этот ряд, – сказала она. – Это все о пищевых расстройствах. И вон тот ряд тоже. И еще вон там у нас что-то есть на эту тему.

Хофмейстер наклонился к полкам. Но сначала огляделся, не видит ли его тут кто-нибудь. Какие-нибудь знакомые, коллеги. Выбор был впечатляющий. От одного количества этих книг можно было заболеть.

Он потратил больше двадцати минут, прежде чем нашел две книги, которые показались ему достаточно серьезными.

– Вам завернуть в подарочную упаковку? – спросила девушка за кассой.

– Нет, я купил их себе, – сказал Хофмейстер.

После этого он быстрым шагом отправился обратно в издательство.

– Обед затянулся, да, Йорген? – спросила секретарша.

Он сильнее зажал под мышкой пакет с двумя книжками и неловко улыбнулся.

В тот вечер он устроился на диване с двумя книгами, карандашами и точилкой, потому что любил работать непременно с острыми карандашами.

В комнату зашла Тирза и спросила:

– Что ты читаешь, пап?

– Ничего, – быстро ответил он и закрыл книги рукой. – Ничего важного. Всякая ерунда.

– Папа? – спросила она. – А ты не переживаешь, что мамы почти никогда нет дома?

Она уже переоделась в свою ночную рубашку, его подташнивало от этого жуткого розового цвета. Надо как-нибудь незаметно сжечь эту дрянь.

– Я люблю быть один, – сказал он и покрутил в руках точилку для карандашей. – Я не люблю толпу. Шум. Слишком много людей.

– Но тебе не кажется странным, что она так мало бывает дома?

– Мы все обсудили и обо всем договорились с мамой, Тирза. Она очень занята, я очень занят. А тебе пора спать, дорогая. – Он погладил ее по щеке.

– У тебя есть другая женщина? – спросила она.

И как сильно он ее ни любил бы, но этот вопрос вдруг вызвал в нем беспокойство. Он был слишком коварным для ее возраста, слишком беспощадным для ее милого характера, слишком подлым для солнечной царицы, которой она оставалась для него всегда.

– Мама – моя супруга, Тирза. Тебе это так же хорошо известно, как и мне. А сейчас отправляйся наверх, я завтра тебе почитаю.

Она наклонилась и укусила его за нос. Она всегда так делала, когда хотела быть ближе к отцу. Это был пережиток из детства. Когда она была совсем крохой, то начала кусать его за нос. Хофмейстер решил, что она искала грудь, хотя это было не очень логично, потому что его нос можно было спутать с чем угодно, но не с соском. Сейчас ей было уже четырнадцать, но она все равно любила забраться к отцу на колени и прикусить его за нос.

– У тебя нет женщины, папа, – сказала она шепотом. – Я – твоя единственная женщина.

Она снова куснула его за нос и помчалась наверх. Он остался на диване, размышляя, стоит ли пойти за ней и строго поговорить. Но размышлял и сомневался так долго, что потом уже было лучше остаться на диване.

Иби ушла в кафе с подружками, его супруга писала картины у себя в ателье и принимала там моделей исключительно мужского пола, Йорген Хофмейстер сидел в гостиной и подчеркивал один абзац за другим в познавательной книге о болезни своей младшей дочери, а у себя в спальне рядом с виолончелью Тирза пустила всю свою сверходаренность на то, чтобы до смерти заморить себя голодом.

Такой была жизнь семьи Хофмейстера в начале нового тысячелетия.

4

С балкона спальни, где он стоял уже пятнадцать минут, Хофмейстеру было видно, что в сарае кто-то включил свет. И выключил. И снова включил. И снова выключил.

Кто-то играл с выключателем. И тут он вспомнил, что оставил в сарае Эстер без буквы «ха», пообещав ей стакан апельсинового сока.

Обещание нужно было выполнять, и Хофмейстер поспешил на кухню. Гостей нельзя было оставлять без внимания, даже если они запирались в сарае.

Тирза стояла у раковины. Ему показалось, что ее тошнит.

– Что ты делаешь? – испуганно спросил он.

– Ем помидор. – Она наклонилась над раковиной, чтобы сок не капал на одежду.

– У нас же столько всего вкусного. У нас тут чего только нет, – сказал Хофмейстер одновременно расстроенно и обиженно.

– Мне захотелось помидора. – Она опять откусила, сок потек по подбородку.

Хофмейстер протянул ей салфетку.

– Твое платье, – сказал он. – Оно сидит немножко криво, и видно бретельку от бюстгальтера.

Он потянулся поправить платье, но Тирза сказала:

– Так и задумано, пап. Ну, скажи, как тебе?

Он налил себе бокал белого вина, снова итальянского гевюрцтраминера.

– Что?

– Шукри. Как он тебе?

Она доела помидор.

– Тебе налить? – спросил Хофмейстер и показал бутылку. – Твое любимое вино.

Она покачала головой:

– Попозже. Так как он тебе?

Хофмейстер посмотрел на потолок. Его срочно нужно было побелить. Даже невооруженным взглядом можно было заметить три огромных темных пятна от сырости. Но денег не было. Хедж-фонд сделал ноги. Все в окружении Хофмейстера сделало ноги. Теперь он инвестировал средства только в вещи первой необходимости, а побелка потолка в первую необходимость не входила.

– Что тут сказать. Он довольно закрытый. Не общительный, не социальный, с ним сложно наладить контакт. Но это, конечно, первое впечатление.

– Да, конечно, он смущался, пап. Ты бы тоже стеснялся на его месте, да ты вообще стеснительный, так что это не самая лучшая комбинация.

– Я не стеснительный.

Он снова наполнил бокал итальянским гевюрцтраминером и выпил вино залпом, чтобы тут же налить снова.

– Ты стеснительный, – сказала она с любовью, но настойчиво. Она не желала никаких возражений по этому поводу. – Я не знаю никого, кто был бы еще стеснительней.

– Я деликатный, Тирза, – сказал он. – Деликатный. А это не то же самое, что стеснительный, я не буду донимать молодого человека моей дочери расспросами, я лучше постою в сторонке.

– Пап, ты всегда жутко стеснительный и скромный, не отпирайся, ты же сам знаешь. Когда мы ездили на каникулы, ты всегда заталкивал нас в ресторан, чтобы мы посмотрели, как там все внутри выглядит. А сам оставался снаружи. Ты что, забыл? Ты разве такого не помнишь? А когда мы еще в начальной школе ставили спектакль и потом все гордые родители примчались в раздевалку, ты вообще пытался спрятаться за мной. Лучше скажи, он же тебе понравился?

Он хлопнул в ладоши. Сам не зная, с чего вдруг. Посмотрел на этикетку на бутылке.

– Сложно сказать. Ты хочешь, чтобы я был с тобой откровенным? Мне сложно сказать. Я не смог в нем разобраться. Он напомнил мне одного человека. Нет, не так. Он напоминает мне одного человека.

– Кого? Он похож на одного актера, правда? Из французских фильмов. Правда, он намного круче всех, кто были раньше?

– Круче твоего бывшего парня?

– Круче всех моих бывших парней.

– Их что, было несколько? Я думал, это было несерьезно.

Время от времени до него долетали звуки музыки из гостиной. Он подумал, что пора пожарить еще порцию сардин. Он купил их так много. И что такое человек без дела? Пустое место. Жарить сардины – вот его дело на сегодня.

– Ну да, это было несерьезно. Но они все равно были. Я же тебя знакомила с ними, пап. Ты всех их видел.

– Да, я видел мальчиков тут, у нас в доме, это правда, время от времени я встречал тут мальчиков в последние годы, и некоторые даже оставались ночевать, но это ведь не были твои парни? Ты же говорила, что это никакие не отношения, а так… Что это ничего не значит.

– Так и было. Я с ними просто развлекалась, но это были мои парни, да.

Он снова чего-то не понял. Господи, сколько же всего он не понял, а ведь он никак не мог считать себя наивным человеком. Ни стеснительным, ни наивным. Он был другим, но каким?

– Тирза, – сказал он и потянулся к ней, как делают малыши, когда хотят, чтобы их взяли на руки.

Осторожный, да, наверное, осторожный. Йорген Хофмейстер был осторожным человеком.

– Тирза, – повторил он все еще с протянутыми руками, – разве ты сама не заметила?

– Что?

– Твой друг. Этот мужчина. На кого он похож. Ты разве не обратила внимания?

Она покачала головой:

– Я же тебе сказала, на одного французского актера, разве нет? На актера?

Он опустил руки.

– Да нет же, нет, при чем тут французские актеры. Не на актера. По крайней мере, в прямом смысле слова. Это же Мохаммед Атта. То же лицо, те же глаза, та же линия челюсти. Такие же волосы.

Она опять покачала головой.

– Папа, – вздохнула она.

А ее отец, прислонившись к столешнице, все повторял и повторял эти два слова, Мохаммед Атта, как будто до него только сейчас начало доходить то, что он видел, то, что думал, то, что он чувствовал.

– Не надо этого делать.

– Чего именно?

– Того, что ты сейчас делаешь.

– А что я, по-твоему, делаю? – спросил Хофмейстер. – Что я делаю?

Тирза подошла к нему и обняла.

– Пожалуйста, – сказала она шепотом, – не надо этого делать. Просто дай мне быть счастливой.

– Но я не мешаю тебе быть счастливой, более того, я ведь желаю тебе всего счастья этого мира, больше, чем кому-либо, но только: вот это – не твое счастье, это твое несчастье. Мохаммед Атта – это твое несчастье.

Тирза не отпускала его, обнимая все крепче.

– Он мой парень. И тебе нужно привыкнуть к этому факту, пап. Пожалуйста. Ты ведь сможешь? Думаешь, у тебя это получится? У тебя ведь получится?

Ее волосы щекотали ему лицо, он чувствовал ее дыхание, от нее пахло мятой. Они не могли стоять тут всю ночь, у нее же был праздник. В любой момент кто-нибудь мог войти.

– Тирза, послушай, я желаю тебе самого прекрасного, красивого и доброго мальчика этого мира, но Мохаммед Атта – никак не самый лучший, не самый красивый и уж тем более не самый добрый человек на земле. Он, пожалуй, худший кандидат из всех, что я мог бы себе представить.

– Прекрати называть его Мохаммед Атта. Его зовут Шукри, и мы вместе.

Хофмейстер высвободился из ее объятий, развернулся и стал искать штопор, чтобы открыть еще бутылку итальянского гевюрцтраминера.

– Все видят по-разному, – сказал он. – Мы все говорим о действительности, но что мы при этом имеем в виду, ты знаешь? Ты видишь в этом человеке своего парня. Я вижу в нем Атту, и я вижу, что хочет Атта, я знаю, на что он нацелился, я знаю его планы.

Штопор наконец-то нашелся. Хофмейстер все говорил и говорил, ему было все равно кому. Ему нужно было все это сказать. Выговориться. Сказать правду, чудовищную правду.

– Я беспокоюсь, – не унимался он. – Я не хочу, чтобы моя дочь путалась с Мохаммедом Аттой. Любой, даже самый прогрессивный, самый безвольный отец сказал бы: «Моя дочь может встречаться с кем угодно, с негром, с наркоманом, да хоть с вьетнамцем, но не с террористом».

Она ударила рукой по столу.

– Это слишком! – закричала она. – Ты зашел слишком далеко. Это уже не смешно. Прекрати, папа, хватит!

Он открыл бутылку. У него хватило сил на открытый и честный разговор с дочерью, и он решил вознаградить себя бокалом вина, чтобы немного успокоиться.

– Прекратить? Что я должен прекратить?

– Обзывать моего парня террористом. Начнем с этого.

– А как прикажешь мне его называть? Борцом за свободу? Антиглобалистом? Анархистом? Вражеским солдатом? Жертвой еретиков? Несчастным заблудшим?

– Он вообще не интересуется политикой. Шукри любит музыку, а я люблю его.

– Да что ты знаешь о любви?

– А что ты знаешь о любви, папа? Что ты можешь о ней знать? Кого ты мог любить?

Он поставил стакан и вытер губы.

– Тебя, – сказал он через некоторое время. – Я мог любить тебя.

Они посмотрели друг на друга. Он надеялся, что она что-то скажет, но она молчала. И тут он понял, что это неотвратимо, что больше ничего не поделаешь, что его жизнь закончилась, так и не начавшись. Прошла, но так и не началась. Он должен был улыбнуться от этой мысли. Если задуматься, это безумие, а что может быть лучшей реакцией на безумие, кроме улыбки? Но улыбки не получилось.

– Я думал, – сказал он наконец, – то есть я об этом слышал, что вам не нужна любовь, что это не модно, это все в прошлом. Твое поколение сделало другой выбор.

– Кто тебе такое наплел?

– Один из гостей, тут, на празднике.

– Вот как. Ну так вот, мне она нужна. Очень нужна. Я люблю Шукри.

Теперь он улыбнулся. У него получилось.

– Он тебя использует.

– Я его тоже использую. Это и есть любовь. Использовать друг друга. С огромным уважением.

Это прозвучало так, будто она уже говорила эту фразу, или слышала от кого-то, или где-то прочитала.

– Я разбираюсь в людях, – сказал Хофмейстер. – Я пожил на свете побольше твоего, так что поверь мне: использовать – это не любить, а любить – не значит использовать, а он – Мохаммед Атта. И если не тот самый Мохаммед Атта с одиннадцатого сентября, то он его последователь, его потомок, его реинкарнация, его второе рождение, его заместитель…

Она махнула рукой, чтобы он замолчал, она перебила его:

– Значит, я люблю Мохаммеда Атту. И точка. Значит, и к этому тебе придется привыкнуть.

Он посмотрел на нее взглядом, полным непонимания, и еще раз вытер губы.

Она подошла к нему.

– Папа, пожалуйста, – сказала она, – не заставляй меня плакать сегодня.

Он взял ее за обе руки.

– Я не заставляю тебя плакать, я хочу отвести от тебя серьезную опасность. Я никогда не хотел, чтобы ты плакала. Не сейчас. И никогда.

– Но никакой опасности нет. Это все у тебя в голове.

– Еще как есть. Я ее ощущаю, я чувствую ее запах, я ее вижу.

Он отпустил ее руки, и она стала гладить его лицо, его щеки и подбородок.

– Пожарь нам еще сардинок, – попросила она. – Я люблю, когда ты жаришь сардинки. Как будто все еще как раньше.

– Конечно, Тирза. Я сейчас займусь сардинами. Скоро. Но пока… Я должен предупредить тебя. Я должен тебя защитить.

Она покачала головой:

– Не надо меня защищать, папа. Пожалуйста, не надо меня защищать.

Она вернулась на праздник. Он посмотрел ей вслед со стаканом в руке. Тирза изменилась. Он не мог этого отрицать. Его супруга была права. Но это случилось не вдруг. Все началось после ее болезни. Уже во время ее болезни, хоть он этого и не видел. Он столько всего не увидел. Он вспомнил все книги, которые купил, чтобы вылечить свою младшую дочь. Но когда стало ясно, что все исследования Хофмейстера в области расстройств пищевого поведения и сопутствующих заболеваний никак не помогают, Тирзу направили сразу к двум психологам. Второй из них захотел непременно пообщаться с ее родителями, и, как часто бывало в подобных случаях, Хофмейстер отправился на встречу один.

Психолог оказался строгим мужчиной, но и назвать неприветливым его было нельзя, так показалось Хофмейстеру. Он вел разговор исключительно в деловом ключе, что было странным для соцработника.

– Почему это случилось? Какая могла быть причина? – хотел знать Хофмейстер.

Он решил, что пришел на встречу не только для того, чтобы отвечать на вопросы, он собирался их задавать. Он даже положил во внутренний карман пиджака маленький блокнот, чтобы записывать то, что услышит. И сейчас он его достал.

– Причина не может быть одна, их всегда много. И причины в данный момент уже не самое важное. Состояние вашей дочери очень серьезное.

– Но… – Хофмейстер сидел в кресле и искал слова, а еще он искал надежду. Он пришел сюда услышать, что все будет хорошо, но именно этого так и не услышал. – Что мы делаем не так? Что я делаю не так?

Он уже держал наготове карандаш.

– Дело не в том, что вы делаете не так. Хотя в каждой семье, и в вашей в том числе, есть вещи, которые можно и нужно изменить и исправить.

Хофмейстер посмотрел на свои ботинки, а потом на обувь психолога.