Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Хофмейстер кивнул, и француз тогда тоже кивнул, как будто рассчитывал именно на этот ответ. Как будто он его уже знал.

– Если вам еще что-то нужно, обращайтесь, – сказал он. – И да, пока я не забыл, мы вымыли вашу машину, открыли багажник и отнесли багаж в вашу хижину. – И француз направился к следующему столику.

Хофмейстер посмотрел ему вслед. Вежливый парень в камуфляжных штанах. Кто знает, кем он был во Франции, что он там делал.

День они провели у маленького бассейна. Время от времени ребенок заходил в воду по щиколотки. Но плавать она боялась или не умела.

Хофмейстер лежал на лежаке, он расстегнул рубашку, но снимать ее не стал.

В половине третьего к Хофмейстеру подошел высокий чернокожий мужчина. Элаго.

Он приехал на переделанном удлиненном джипе. Сиденья были поставлены как на трибуне, друг за другом, так, чтобы головы других пассажиров не загораживали обзор.

Но других пассажиров не было. Были только Хофмейстер, Каиса и Элаго.

Они отправились в путь, сначала ехали медленно, но потом все быстрее. Элаго много говорил и отпускал довольно плоские шутки, но Хофмейстер смеялся над ними из вежливости.

Пустыня постоянно менялась, меняла цвет, становилась все более красной.

Камней тут почти не было. Только песок и редкие голые кустарники.

– Вы местный? – спросил Хофмейстер, когда они остановились у дюны. Тишина тяжело наваливалась на него.

– Я с севера страны, – сказал Элаго. – Там мои родственники.

– Вы часто к ним ездите?

– Мы работаем по три месяца, а потом у нас три недели отпуска. Через две недели я опять к ним поеду.

Они проехали дальше, а потом остановились возле двух высоких дюн.

– Это Биг Папа, – сказал Элаго. – А это Биг Мама. Биг Мама чуть меньше, чем Биг Папа, но вид оттуда одинаковый. – Он немного помолчал. – Если хотите взобраться наверх, на Биг Маму, я могу посидеть тут с девочкой. Обычно тут много народу, все приезжают к закату. Но сейчас спокойно. Так что дюна в полном вашем распоряжении.

– Да, – кивнул Хофмейстер, – я хочу наверх.

– Возьмите с собой воды, – посоветовал Элаго.

Хофмейстер сунул под мышку портфель. Шляпу он оставил в джипе.

– Вы не хотите оставить ее здесь? Вашу сумку.

– Ничего страшного, я возьму портфель с собой, – сказал Хофмейстер. – Он не тяжелый.

Он выбрался из джипа, взял у Элаго бутылку воды и отправился наверх по песку.

– Вы уверены? – крикнул ему вслед Элаго. – Вы можете спокойно оставить тут сумку. С ней ничего не случится.

Хофмейстер сделал вид, что не слышит.

Сначала песок был довольно твердым и плотным, но постепенно Хофмейстер начал проваливаться в него, глубоко, почти до коленей.

Когда он обернулся, то увидел, что за ним бежит Каиса.

Кругом не было ни души – ни людей, ни животных. Только разноцветный песок.

Они еще даже не поднялись высоко, а джип вдалеке уже стал маленьким и как будто игрушечным.

Каиса карабкалась быстрее него. Очень быстро она его догнала.

– Ты должна оставаться с Элаго! – прикрикнул он на нее. – Останься с Элаго! Он за тобой присмотрит.

Он пошел вперед. Его руки болели, дышать становилось все тяжелее. Сандалии только мешали. Он снял их и пошел босиком.

Через двадцать минут Элаго исчез из вида.

Он сел на песок. Каиса стояла рядом. Он вымотался, во рту пересохло.

– Вернись назад, Каиса, – сказал он. – Дальше я пойду один. Мне нужно исчезнуть.

Он сказал это так просто. Ему не стоило никаких усилий произнести эти слова. Он так часто об этом думал, так часто проживал это в своих мыслях, этот момент. Он поднялся, поцеловал девочку в лоб, отдал ей бутылку с водой, там оставалась еще половина.

Он пошел дальше, собрав все силы, дюна то спускалась, то снова поднималась. Он шел по ее вершине, где ветер приносил песок с двух сторон. Тут не было никакого вида, только песок, только дюны.

Хофмейстер выбросил свои сандалии. Они были ему уже не нужны. Иногда он падал. Проползал несколько метров на четвереньках по песку. Да, он исчезал. Именно так это нужно было делать. Именно так это и выглядело.

Солнце жгло ему глаза, но он чувствовал, что жара спадает.

Он обернулся и увидел, что Каиса все еще в паре метров от него. Она все равно шла за ним по пятам.

Он выругался.

– Уходи! – закричал он и стал махать на нее руками, замахнулся портфелем, чтобы она поняла, что ей нужно вернуться к машине, чтобы она ушла отсюда, ушла от него.

Но она только подходила ближе. Все быстрее, как зверек, привыкший к пустыне, она бежала к нему по песку. Так быстро, что не успевала проваливаться. Она как будто танцевала, танцевала легко и красиво, только публики не было.

Он развернулся и пошел дальше, прочь от Каисы.

Но она была быстрее, она догнала его и схватила за ногу.

Он хотел вырваться, но упал на песок.

– Уйди! – кричал он. – Каиса, ты что, не видишь, что я делаю? Ты не видишь?

Хофмейстер лежал лицом вниз. Везде был песок: у него в ушах, в носу, во рту, в портфеле.

Ребенок сел рядом с ним. Она стала гладить его по волосам.

– Каиса, – прошептал он. – Я же говорил тебе, я говорил, мне надо исчезнуть. Оставь меня одного.

Он сел на песке. Взял девочку за руки.

– Ты считаешь, я болен? – спросил он. – Ты так думаешь обо мне? Но если я болен, то кто тогда здоров, кто нормален?

Он встал на ноги.

– Я же продукт цивилизации! – закричал он. – Вот что получается, когда цивилизация набрасывается на зверя. Это я. Я всегда хотел только одного – быть цивилизованным.

Ветер заглушал его голос.

Он пошел дальше, хромая, но все равно шел. Девочка не отставала. Она схватила его за руку. И потащила в другую сторону. Они как будто боролись, так это выглядело со стороны.

Тогда собрался с последними силами и на пару секунд поднял девочку на вытянутых руках. Ради этого последнего усилия ему пришлось положить портфель на песок.

– Посмотри, – сказал он. – Посмотри, как тут красиво. Ни единого человека. Только песок вокруг. Так красиво. Мир без людей, вот настоящая красота. Тьма – вот что такое человек, и никак иначе, эпицентр тьмы, и единственный свет, который может в нем гореть, – это свет зверя.

Он опустил девочку на песок.

– Я должен остаться здесь, – сказал он ей. – Для меня больше нет места, я отказался от своего места в мире людей. Я отправил себя за пределы этого мира. Я теперь в мире песка. Теперь песок обо мне позаботится.

Хофмейстер прикрыл лицо портфелем, чтобы защитить глаза. Солнце опускалось все ниже.

Он снова сел, взял у ребенка бутылку и сделал глоток.

– Раньше, – начал рассказывать он, – по воскресеньям они всегда приходили к моей двери, свидетели Иеговы. Я всегда открывал им, хотя моя супруга была против. Но я считал, что нужно быть вежливым, даже в тех случаях, когда к тебе на порог приходит кто-то, чтобы спасти твою душу. И тогда они говорили мне что-то вроде: «Господь ищет вас». Что-то такое. Но меня искал песок, ты разве не чувствуешь, как этот песок меня ищет? Может, про это и говорили те свидетели Иеговы. Я не знаю. Что это песок меня ищет. И всегда меня искал. Может быть.

Он открыл портфель, оттуда высыпался песок.

– Смотри, – сказал он. – Я сейчас сяду где-нибудь, неважно где, где-нибудь здесь, тут все дюны одинаковы, и открою мой портфель. Все, что мне нужно, в нем есть. Четыре карандаша, рукопись, которую я читаю, блокнот Тирзы, ее ежедневник, айпод Тирзы, подзарядка к нему. Я все это расставлю вокруг и буду ждать. Я сохраню добрые воспоминания о четырех карандашах. И о Тирзе, царице солнца. И об этом портфеле. Это подарок моей супруги. Так я и буду сидеть с этими вещами, я буду очень спокоен. Я буду смотреть на карандаши, потом снова на блокнот Тирзы, а затем на портфель. Так я себе это представляю. Потом придет песок и сжалится надо мной. А тебе надо потихоньку возвращаться. Не слишком быстро, потому что я не хочу, чтобы меня нашли. «Господь ищет вас» – так говорили свидетели Иеговы. Но я не хочу, чтобы меня нашли. Ни Господь, ни люди. Теперь ты все знаешь. Теперь ты должна вернуться. Здесь наша игра заканчивается, Каиса. Я пройду еще немного вперед, а ты вернешься назад.

Он поднялся. Зажал под мышкой портфель. Но Каиса схватила его за руку и не отпускала. Она вцепилась в его руку, и в тот момент, когда он вот-вот готов был вырваться, она его укусила.

– Ай! – закричал он. – Ты что, с ума сошла?

Звук тут не улетал далеко. Его не услышали бы и дикие звери. Он и сам себя почти не слышал.

Но она воспользовалась его замешательством и все-таки потащила его вниз.

Хофмейстер упал на песок, а она вскарабкалась на него сверху.

Она вцепилась в него, и он в конце концов тоже ее обнял.

Порыв ветра швырнул в них горсть песка, песчинки попали ему в нос, он попытался их выдохнуть.

И тут Хофмейстер вдруг задрожал, его стала бить дрожь, и потом наконец пришли слезы. Не потому, что он собирался исчезнуть, не потому, что он сожалел об упущенных возможностях: если почти все в твоей жизни – упущенные возможности, то к чему сожалеть о чем-то в отдельности? И не потому, что он скучал по своей солнечной царице больше, чем готов был признать, а потому, что он почувствовал, потому, что он вдруг точно понял, что не может оторвать себя от этого ребенка. Что он снова оказался слишком слабым, чтобы оторваться, и что он не исчезнет. Пока нет. Не так, как он надеялся, не так, как он представлял себе, не так, как он придумал.

Он встал на ноги, сделал пару шагов. Но теперь он шел не в ту сторону, которую выбрал для себя сам. Теперь его тянула девочка. Он шел назад, назад к машине, назад к той жизни, которой он больше не хотел.

– Каиса, – сказал он, – что это, что все это значит?

Но это был риторический вопрос. Он не ждал никакого ответа, и никакого ответа не последовало.

На полпути на дюне они остановились и допили остатки воды из бутылки. И Хофмейстер вдруг засмеялся.

– Посмотри на нас, – сказал он. – На кого мы похожи?

Она посмотрела на него, но не улыбнулась. Она взяла его за руку и потащила вниз с дюны, как будто она была осликом, а он тележкой.

– Где вы были? – закричал Элаго. – Я уж решил, что вы никогда не вернетесь. Стал волноваться за ребенка. Ей непременно захотелось к вам, сэр. Никак ее было не удержать.

Тут он заметил, что Хофмейстер босой.

– Ваша обувь, сэр.

– Осталась на дюне, – сказал Хофмейстер, – но ничего страшного. Все равно сейчас слишком жарко, чтобы носить сандалии.

Теперь они оба были босиком, Хофмейстер и девочка.

Он забрался в джип, надел шляпу.

– Хотите пить? – спросил Элаго.

– Воды, – попросил Хофмейстер.

Девочка сидела рядом с ним и, как будто все равно не доверяла ему, как будто Хофмейстер в любой момент снова мог от нее сбежать, крепко держала его за руку. Всю дорогу назад до «Пустыни Куала».

На следующее утро, очень рано они отправились дальше на юг. В пустыне Хофмейстеру больше нечего было искать.

На карте он нашел городок Людериц, он захотел поехать туда. Там он хотел еще раз попытаться исчезнуть.

Он надеялся добраться туда за один день, но дороги оказались очень плохими. На полпути он остановился у фермы, где сдавали комнаты путешественникам.

Фермер и его жена оказались потомками немецких эмигрантов, сами уже были в возрасте, так что придерживались немецких традиций.

Сначала они не хотели давать Хофмейстеру комнату.

– Где ваши ботинки? – спросила хозяйка.

– Я потерял их в пустыне.

– Как хорошо вы говорите по-немецки, – удивилась женщина. – Где же вы так научились? Я слышу, вы не немец, но очень стараетесь.

– Я учил немецкий язык в университете, почти защитил диссертацию.

Этот ответ ее успокоил. Его искусство поддерживать беседу снова ему пригодилось.

Хофмейстер, конечно, понимал, что приличным людям положено носить обувь, но ноги у него слишком распухли. Хозяйка постоялого двора была уже достаточно мудрой и великодушной, чтобы принять тот факт, что некоторые туристы понятия не имеют, куда едут, и поэтому могут потерять ботинки в песке. Но при этом продолжают оставаться приличными людьми.

Ему дали комнату с двумя отдельными односпальными кроватями. Матрас был слишком жестким. Воздух в комнате спертым, а в шкафу обнаружилась футболка кого-то из прежних постояльцев.

За ужином им подали фрикадельки с переваренной капустой, а разговор зашел о Генрихе Эрнсте Геринге, отце Германа Геринга, который был здесь, в Намибии, комиссаром кайзера и добился хоть какого-то покоя и порядка.

Фермер и его жена сами не ели, они уже поужинали, но внимательно следили за тем, что ели их гости, а что оставляли на тарелках.

– Местное население тоже его уважало, – сказала хозяйка.

Хофмейстер ограничился кивками. Напротив него был большой шкаф со стеклянными дверцами, за которыми виднелась фарфоровая посуда. А рядом со шкафом на стене был прибит большой крест.

Они говорили на немецком. На правильном немецком, без заимствованных слов.

– Когда приедете в Людериц, – сказала она, – непременно купите себе крепкие ботинки. А мы вот всегда ездим за покупками в Китмансхуп.

В девять часов они объявили:

– Девять часов – для крестьянина полночь. Мы выключаем свет.

Каиса заснула прямо за столом.

Хофмейстер на руках отнес ее в комнату.

Он слишком устал, чтобы раздеваться и раздевать ребенка. Они так и легли спать, потные и липкие. В самом неприглядном виде.

За завтраком на следующее утро фермер и его жена снова уселись за стол к Хофмейстеру и Каисе. Видимо, они стали достопримечательностью. Туристы нечасто сюда заглядывали, а те, кто проезжал мимо, быстро проезжал мимо.

Заговорили о засухе.

– Нам приходится тратить по два-три года, чтобы откормить корову.

Он сказал это грустно, но в то же время спокойно.

– Наше поголовье уменьшилось, – сказал фермер и показал на свою жену. – А теперь и мы уменьшаемся.

В этот момент Хофмейстер поднялся и расплатился с ними.

Когда они снова сели в машину и он посмотрел на девочку, то вдруг понял, что, сколько бы он ни колесил по этой стране, когда-то ему придется остановиться. Нельзя все время переезжать с места на место. То, что он когда-то сказал о ребенке, касалось и его самого, даже больше касалось его самого, намного больше. Он лишился будущего, но не лишился, как он рассчитывал, отчаяния. То, что он до сих пор не исчез, и то, что он на самом деле не знал, как это сделать, приводило его в отчаяние. Он понятия не имел, как проститься с собственной жизнью. Не могло же это быть настолько сложно.

В шестидесяти километрах от местечка Аус на песчаной дороге у них пробило колесо. Хофмейстер вместе с девочкой вышел из машины. Солнце было ярким и резким.

Им нужна была помощь. В машине нашлось запасное колесо, но Хофмейстер не смог поменять его в одиночку.

Они встали на обочине и начали махать проезжающим мимо машинам. Но мимо проезжало совсем мало машин.

Хофмейстер держал портфель над головой девочки, чтобы защитить ее от солнца.

Они ничего не говорили друг другу.

Но она все время была рядом с ним, она не спускала с него глаз, даже когда он отошел за кусты, чтобы помочиться.

Она все еще не доверяла ему, она боялась, что он снова попытается исчезнуть. И чем больше Хофмейстер проникался ее страхом, чем больше он его осознавал, тем больше он понимал, как сложно ему будет исчезнуть. Что, возможно, он уже упустил свой шанс.

Какими бы ни были когда-то их роли, сейчас он оказался пленником этой девочки.

Двое южноафриканцев на белом джипе наконец-то остановились и помогли им заменить колесо. Они справились за двадцать минут. Хофмейстер предложил им денег, но они и знать ничего не захотели об оплате.

– Мы тут помогаем друг другу, – сказали они. – Нам никак без этого.

Хофмейстер долго и усердно благодарил их, а потом поехал дальше.

У перекрестка он остановился и несколько секунд смотрел на свою попутчицу.

– Я для тебя не решение, – сказал он. – Я проблема, ты же понимаешь?

Но она, по всей видимости, его не понимала, потому что снова взяла его за руку. Она подержала ее, сжала, а потом поцеловала.

После Ауса дорога опять стала асфальтированной. Телефон снова поймал сеть и немедленно начал пищать. Кто-то звонил ему несколько раз. Он увидел, что это его супруга.

В Аусе он заправил машину и вышел, чтобы немного размять ноги и позвонить домой. Девочка осталась в машине, но все время смотрела на него, ни на минуту не выпуская из вида.

Хофмейстер встал под деревом и дозвонился до Амстердама.

Прошло несколько минут, прежде чем его супруга взяла трубку.

– Ты мне звонила, – сказал он. – Что-то срочное?

– Как хорошо, что ты перезвонил. – Голос у нее был взволнованный. Как будто загнанный.

Он забеспокоился. Как раньше, когда по ее голосу он сразу мог понять, что что-то случилось. С ней, как правило, всегда случалось одно и то же: мужчина.

– Ее нашли.

– Кого?

– Тирзу, Йорген. Кого же еще. Ты должен вернуться домой.

Он замолчал и стал смотреть на ребенка в машине.

– Да-да, – сказал он наконец.

– Тебе нужно как можно скорее вернуться домой, Йорген. Ты мне обещаешь?

Он снова сказал:

– Да-да.

– Йорген, ты мне обещаешь? Мы не должны сейчас бросать друг друга. Йорген…

Он нажал на отбой.

И медленно пошел к машине. Служащий с автозаправки смотрел ему вслед.

Хофмейстер сел за руль, провел рукой по щетине на щеке.

– Может, купим конфет? – спросил он у девочки. – Хочешь конфет? Или шоколада?

5

Людериц показался Хофмейстеру скорее скандинавским, чем африканским городишком. Море было холодным. А ветер такой силы, что его шум и завывания невозможно было вынести даже в гостиничном номере с закрытыми окнами.

Порт был в полном запустении. Заколоченные склады. Аэропорт оказался всего лишь маленькой вышкой в пустыне. Взлетная полоса из песка. И больше ничего.

Отель, в котором они с девочкой поселились, назывался «Нест». Хофмейстер не выходил из номера уже три дня. Сидел на кровати, смотрел телевизор, слушал радио. По вечерам заказывал еду в номер. Перед сном вешал на ручку двери листок со списком, что им приготовить на завтрак. Это было всегда одно и то же. Для него тост с джемом, а для ребенка йогурт и фрукты. Кофе и какао.

Заняться было нечем. Вообще ничего почти не осталось, так он чувствовал. Как будто настоящее сжалось до одной гостиничной комнаты, кровати и ребенка. Недостатком будущего был ребенок, это он теперь понял. Для Каисы день длился словно год. В некоторые моменты Хофмейстер чувствовал облегчение. Никаких ожиданий, никакой надежды, отсутствие больших и мелких планов.

В канцелярском магазине он сразу же, как только они сюда приехали, купил цветные карандаши, точилку и альбом для рисования. Обувь покупать не стал. Зато купил конфет и шоколада.

Западный человек с босыми ногами, в шляпе и с портфелем под мышкой. На него не слишком обращали внимание тут, в Людерице. Некоторые западные люди сходили с ума тут, в Африке. Запускали себя, растворялись сами в себе, никогда больше не возвращались домой, сливались с окружением.

Девочка рисовала. Хофмейстер следил за ее движениями. Время от времени он подходил к окну и смотрел на море. Окна были грязные. Мойщикам было сюда не добраться.

У него были воспоминания, но он их больше не контролировал. В основном это были детали, не слишком важные для других деталей. Хедж-фонд, синие детские ботиночки с липучками, бензопила «Штиль».

Когда наступал прилив, волны доставали почти до их окон. Когда вой ветра становился совсем нестерпимым, он включал радио. Здесь тоже работала намибийская немецкая станция.

Он слушал. Музыка и разговоры со слушателями, которые жаловались на плохую работу почты в Намибии или искали себе попутчиков: например, кто-то хотел, чтобы его подвезли до Кейптауна.

Телефон Хофмейстер выключил. Его ждали, его срочно ждали, его, наверное, еще никогда в жизни не ждали так сильно. Но что это для него теперь значило?

Два раза в день он принимал ванну.

Он думал о поэтах-экспрессионистах, о своей книге-исследовании, которая так и не вышла. О любви, что была объявлена мертвой и была отменена, но этот отказ от любви оказался обещанием, которое никогда не было выполнено. Как и книга. Еще теплый труп любви, вот с чем он сейчас остался.

С каждым часом он все сильнее понимал, что не может здесь остаться, что и в Людерице он не сможет исчезнуть. Хотя он знал, что море могло бы сжалиться над ним так же, как и песок. В этом у него не было сомнений. Но он уже упустил свой шанс. Теперь он сидел здесь, в отеле «Нест», с маленькой девочкой. С ребенком, которого больше не мог назвать чужим. Так быстро все менялось. Так быстро чужой человек переставал быть чужим. В Намибии у него теперь тоже было прошлое, тут он тоже был мужчиной с историей. Поэтому он должен вернуться. Туда, откуда приехал. Его позвали. С ним хотели поговорить, хотя бы потому, что мысль о том, что у поступков нет последствий, была невыносимой. Люди презирали все, у чего не было последствий. Хотя игра при этом и заканчивалась.

Он все время откладывал. Вернуться было тяжелее, чем исчезнуть. Вернуться было тяжелее, чем умереть.

– Знаешь, – сказал он Каисе на четвертый день их пребывания в Людерице. Девочка сидела на кровати и рисовала. Губы у нее были перепачканы шоколадом. – Знаешь, – сказал Хофмейстер шепотом, – когда Тирзе было всего три года, мы впервые поехали с ней в отпуск зимой, кататься на лыжах. Мои родители считали зимний отдых полной ерундой. Летом мы на три недели уезжали с ними в соседний Лимбург, на этом все. Этого было достаточно. Зачем выбрасывать деньги? Но я подумал: Тирза должна научиться кататься на лыжах. Ведь чем раньше научишься, тем лучше будешь кататься. Она когда-то даже участвовала в соревнованиях. Тирза отлично каталась на лыжах. Но плавала еще лучше.

Он лежал на кровати на животе. Девочка рисовала. Он не видел, что у нее на рисунке. Наверное, дом или дерево. Солнышко. Человек.

Он спокойно рассказывал, как будто они знали друг друга давным-давно, но он все-таки вспомнил старый анекдот на закуску.

Хофмейстер замолчал и стал слушать радио. Шлягер. Снова шлягер. И опять шлягер.

Он вытер Каисе рот.

– Я сам никогда не катался на лыжах, – сказал он. – Я ждал ее внизу. В отеле. Или на середине трассы, где-нибудь под деревом. Иногда она проносилась мимо меня быстро, как молния. В самом начале, когда ей было всего три года, я бегал за ней. По снегу. Тогда она еще ездила не так быстро. Я боялся, что она упадет, поэтому бегал за ней все время.

Она посмотрела на него, но уже не так, как в самом начале. Она смотрела на него как на старого знакомого.

– Знаешь, – сказал он. – Знаешь, Каиса… Наверное, это прозвучит странно, но я думаю, что мне примерно столько же лет, как и тебе. Я…

Он не знал, что еще сказать, хотя нет, он знал. Конечно, он знал. Он хотел сказать, что его, Йоргена Хофмейстера, взрослого Йоргена Хофмейстера, редактора отдела переводной прозы, на самом деле нет на свете и никогда не было. Это была роль, которую играл ребенок, насколько мог, стараясь изо всех сил, как можно точнее и лучше. Это была игра.

Он обнял Каису, стал покрывать ее поцелуями и слушал радио.

«Laß uns leben, – пел женский голос, – jeden Traum. Alles geben, jeden Augenblick»^[10].

Хофмейстер не мог перестать целовать девочку. Он целовал ее и ни о чем не думал, целовал ее, как будто так и надо было. Каждую часть ее тела, всю ее голову, спину, живот, он целовал ее так, будто ему нужно было что-то успеть.

Он попытался вспомнить, почему он не остался девятилетним, но ему ничего не пришло в голову. Он с трудом смог вспомнить себя девятилетним. Как он выглядел? Какую одежду носил? Что тогда говорили ему его родители и что он говорил им? Его память была пустыней.

Он был лишь уверен, абсолютно уверен, он знал это лучше, чем что угодно в жизни, что на самом деле он никогда не был никем другим, а просто девятилетним мальчишкой. Конечно, его тело выросло, его ноги, его голова, его нос, все это выросло, но остальное осталось прежним. Рост его сердца, души, как ни назови, остановился. Как он был уверен в том, что для него закончилось любое будущее, так же он был уверен, что он сейчас, несмотря на его предпенсионный возраст, был ровесником Каисы.

А женщина по радио пела: «Bist du bereit, für unsere Zeit?»^[11]

Он подпел ей, ему понравилась мелодия.

– Каиса, – шепотом сказал он, – мне нужно вернуться. Меня ждут.

Он не сказал ей, кто его ждет. Он и сам точно не знал.

Девочка собрала свои карандаши и снова стала рисовать. Он погладил ее по плечу. Он заметил, что на простынях остались пятна от шоколада и цветных карандашей. Ничего страшного, отстираются.

Впервые за сорок восемь часов он оделся. Он даже повязал галстук. Что-то должно было компенсировать отсутствие обуви.

Потом он одел ребенка. Футболка, спортивные штаны. Он постирал их руками.

– Пойдем, – сказал он. – Пойдем на прогулку.

На улице бушевал ветер, он трепал их одежду, волосы, пытался сорвать с Хофмейстера шляпу. Только время от времени они могли спрятаться за дом или стену. Они шли осторожно. На дороге могли быть осколки.

Девочка держала его за руку. А он уже не сомневался, болен ли он. Он знал, что это не так. Больные люди не замечают действительности. Они слышат то, чего нет, видят то, чего не существует. Все, что он слышал, было на самом деле, все, что он видел, существовало.

Ему было приятно идти рядом с Каисой. Его присутствие в ее жизни было естественным и неизбежным. Так и должно было быть.

На террасе торгового центра, который показался ему отвратительно современным, они выпили чая, она – с молоком и сахаром. У него не было надежды, но он не был болен. Возможно, он как раз был здоров. Он был здоровым человеком, Йорген Хофмейстер.

– Я вернусь, – сказал он Каисе. – Я вернусь. Может, у меня получится тебя удочерить. Это не должно быть так уж сложно. И я заберу тебя с собой в Европу. Ты получишь хорошее образование. Я могу ошибаться, я ведь знаю тебя не так давно, но, мне кажется, ты сверходаренная, сверхвысокоодаренная.

Сверхвысокоодаренная, он произносил это слово так, как другие люди произносят имя Бога или пророка.

Они шли по маленькому городу, прошли мимо церкви, мимо вокзала, который уже не был вокзалом, все стены там были изрисованы и исписаны текстами вроде: «Fight aids, not people with aids»^[12].

Больше ничего особенного в этом городе не было.

Когда начало смеркаться, они отправились обратно в отель.

– А еще, – начал Хофмейстер, – я могу основать фонд. Фонд для таких детей, как ты. Для беспризорных детей в Намибии, которые торгуют собой. Сколько вас таких? Тысяча? Десять тысяч? Вы знаете друг друга?

Как только спустились сумерки, люди стали исчезать с улиц. Людериц вечером превращался в город-призрак. Еще больше, чем днем, хотя и тогда в нем было что-то призрачное. Покинутый и забытый, и в нем всегда выл ветер. Он сводил Хофмейстера с ума.

– Я уеду ненадолго, Каиса, – сказал он. – Но я вернусь. Мне нужно кое-что уладить. А когда я вернусь, я открою здесь фонд. Может, я смогу жить вместе с вами? С беспризорными детьми. В большом доме или в палатке. Мы можем вместе что-нибудь продавать. Я могу помочь вам создать организацию. Я когда-то работал в профсоюзе литературных переводчиков, они тоже были не слишком организованны. Принцип один и тот же.

Впервые с момента их приезда в Людериц они поели не в номере, а в ресторане отеля. В отель как раз приехала группа туристов. Автобус с мужчинами и женщинами, около сорока человек. В супе с шампиньонами было полно комочков, а креветки оказались сухими. Но Хофмейстеру было все равно.

Когда принесли десерт, он тихо пропел Каисе.

– Па-рам, – пел он. – Па-ра-рам. – А когда допел, то сказал ей шепотом: – Как же мне нравится тут с тобой сидеть. Я без ума от тебя.

Она поиграла с ложкой и сказала:

– Вы хотите компанию, сэр?

Это уже не был вопрос, это было подтверждение их состояния.

После еды они не сразу отправились в номер, а заняли места в баре. Он быстро сходил за карандашами и альбомом для Каисы. Заказал вино и колу и стал смотреть, как она рисует.

Он не чувствовал себя счастливым, нет, это нельзя было назвать счастьем. Но несколько секунд он ощущал радость. Какую-то болезненную и непонятную радость, которая возникла из ничего и, вероятно, так же в никуда должна была исчезнуть.

Прежде, чем они заснули той ночью, он прошептал ей:

– Я вернусь, чтобы удочерить тебя, я еще достаточно молод, чтобы снова стать отцом. Меня еще надолго хватит.

На следующее утро, очень рано они отправились в направлении Китмасхупа. Он думал, что у них получится за один день добраться до международного аэропорта Виндхука, но они только к вечеру доехали до Мариенталя, а оттуда до Виндхука было еще как минимум три-четыре часа. Он решил переночевать в Мариентале.

Там нашелся отель. Везде есть отели. Кровать, ванная, шкаф, несколько вешалок, чтобы развесить одежду. Он мог бы жить так и дальше. Переезжать из одного гостиничного номера в другой. С ребенком, портфелем и шляпой. Стать неуловимым для всего мира. Но ему надо было вернуться в Нидерланды, на улицу Ван Эйгхена. Чтобы удочерить Каису, ему надо было вернуться туда и все объяснить.

Он даже вдруг удивился, почему ему никогда раньше не приходило в голову усыновить ребенка? Но с чего бы усыновлять ребенка, которого не знаешь? Каису он знал. И она его знала. Они подходили друг другу. Они дополняли друг друга. Они что-то видели друг в друге. Эти двое.

В Мариентале он купил обувь себе и девочке. Себе простые черные ботинки, а ребенку коричневые сандалии. Магазин нельзя было назвать обувным, это скорее был супермаркет, но это не имело особого значения. Теперь они уже не были босыми.

Новые ботинки ему жали. Конечно, он понимал, что не может появиться в Схипхоле на босу ногу. Его бы там сразу арестовали. Времена изменились. Люди во всем подозревали опасность.

Каиса гордилась своими сандалиями. В них она даже шла по-другому. Как настоящая дама.

– Я ведь могу, – сказал он, когда они в этот вечер ужинали в маленьком зале отеля в Мариентале, – давать вам уроки. Если я поселюсь здесь. Я могу, например, учить вас немецкому языку. Я могу читать вам вслух. Я могу рассказывать вам про Толстого, о том, что литература и искусство не делают людей счастливыми. И поэтому он от них отказался. Но нам нужно составить план, план – это очень важно. Что вам особенно нужно? Вам, детям, которые продают себя? У вас нет дома, нет обуви. Нужно выделить приоритеты. Тот, у кого нет дома и обуви, в первую очередь нуждается в паре башмаков.

Девочка не отвечала, но снова взяла его за руку, пока еще ела, как будто чувствовала, что он снова хочет исчезнуть, он снова хочет сбежать. Теперь она ела одной рукой, потому что больше его не отпускала.

После ужина он позвонил супруге.

– Я вылетаю завтра, – сказал он. – Я хотел тебе сообщить.

– Ты должен вернуться как можно скорее, – ответила она. – Я все время пытаюсь до тебя дозвониться, Йорген. Они были тут. И… И… – Его голос нравился ему все меньше. Он был такой нервный, такой загнанный, такой неуверенный. – Я все расскажу тебе, как только приедешь. Все тебя ищут, все тебя ждут. Мне даже звонили журналисты. Где ты сейчас?