Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Она медленно покачала головой, снова как будто немного высокомерно.

– Нет, господин Хофмейстер, – сказала она, – я не собираюсь писать никаких трудов. Я просто знаю, как все есть на самом деле. И этого мне достаточно.

Они посмотрели на прохожих. На проезжающие мимо трамваи. Такси.

К своему собственному удивлению, он вдруг сказал:

– Мне приятна твоя компания. – И тут же исправился: – Я нахожу твои идеи такими свежими и интересными.

Она опять покачала головой:

– У меня нет никаких идей. Я просто знаю, как все устроено.

Из нагрудного кармана дедушкиной рубашки она достала шестьдесят евро и положила на стол.

– Сдача, – сказала она.

– Ах да, это… Это совсем не важно.

– Но я же за этим приехала. – Она посмотрела на него с упреком.

– Я просто хотел все объяснить тебе, Эстер. Я, разумеется, отец Тирзы, я практически исключительно отец Тирзы, это самое главное, но помимо главного у меня есть еще и второстепенное, разные маленькие, не очень важные дела. И я – человек, которому нравится твоя компания.

Конечно, он мог бы выразиться и получше, но мог и намного хуже. Так что она должна была остаться довольной и такой версией.

Он уже не испугался собственных слов. Этот разговор принес ему облегчение.

– Мне пора, – сказала она. – Мне нравится много быть одной. Когда я просыпаюсь, я сначала сажусь на пол и глажу себя. Полчаса. – Как тогда в сарае, она погладила себя пару раз по руке, сосредоточенно и старательно. – Я надеюсь, что вас не разочаровала.

– Может, мы уже перейдем на «ты»?

– Я надеюсь, я тебя не разочаровала.

– Вовсе нет. Я просто хотел сказать тебе то, что сказал. Вот и все.

Она поднялась.

– Я еще кое-что принес тебе. Просто мелочь. – Он открыл портфель и достал маленькую черную книжку в мягком переплете. – К сожалению, я смог найти ее только на немецком языке. Это «Was ist Kunst?», рассуждения писателя Толстого, но тебе можно просто заменить слово «искусство» на слово «любовь». Это на самом деле его прощание с искусством.

– Я по-немецки не читаю.

– Может, когда-нибудь потом.

Она взяла книжку, один раз поцеловала его в щеку и вышла из кафе. Он посмотрел ей вслед, как она идет в сторону Концертхебау. Только сейчас он увидел, что дедушкина рубашка ужасно велика ей.

Потом он рассчитался, купил в магазине деликатесов три бутылки чилийского вина и отправился домой.

– Тебе дали отгулы? – спросила его супруга, лежа на кровати, пока Хофмейстер выбирал жакет для поездки.

– Я сам их взял, – сказал он. – Никто не должен мне ничего давать.

На пару секунд он вдруг вспомнил своего начальника, как тот говорил, что скоро путь к книге найдут не очень образованные люди и не обязательно этот путь будет лежать через книжный магазин. Он удивился, что до сих пор ни разу не заскучал ни по своему рабочему месту с видом на дерево и сад, который называли двором, ни по коллегам, рутине и совещаниям по понедельникам.

Было довольно холодно и дождливо для середины июля.

Он достал темно-синий жакет, немного потертый, но он всегда носил его с удовольствием.

Хофмейстер отправился на кухню и с довольным видом оглядел инструменты, которыми собирался приводить в порядок запущенный родительский сад. Он достал из холодильника продукты, которые специально купил, чтобы побаловать Тирзу вкусным ужином перед тем, как она улетит путешествовать по третьему миру.

В багажник своего «вольво» Хофмейстер загрузил садовый инвентарь, хлеб, четыре вида французского сыра, кусок зрелой голландской гауды, стейки, салат, малину, черешню, яблоки, молоденькую редиску и огурчики. И там еще осталось достаточно места для вещей Тирзы и рюкзака, который непременно притащит с собой ее друг.

С тех пор, как у Хофмейстера появились дети, он ездил на «вольво». Он считал, что эта машина прекрасно подходит к его адресу. Как и он сам подходит своему адресу или, точнее сказать, подходил.

Он постучал в дверь комнаты Тирзы. Она как раз упаковывала вещи в рюкзак, который специально купила для путешествия.

Хофмейстер тогда высказал мнение, что ей стоило бы купить приличный чемодан достойной фирмы, но она подняла его на смех.

– Я еду в Африку, папа, – сказала она, – а не на Лазурный Берег.

Хофмейстер содрогался при мысли о молодежных хостелах и туристах с рюкзаками. Незащищенность частной жизни, которая была написана на таких туристах, вызывала у него нервную дрожь. Это не был снобизм. Это был глубинный, почти животный страх перед общими спальными залами, набитыми двухэтажными кроватями.

Из воспоминаний о своей студенческой жизни, и в основном о тех нескольких месяцах, которые ему пришлось провести в общежитии, ему в голову приходил только момент, когда другие студенты после веселого вечера пришли его «посвящать». Его перевернули лицом вниз вместе с матрасом и стали топтаться сверху, как будто в странной версии тайского массажа. Другим студентам эта затея очень понравилась, а ему – категорически нет. Он сопротивлялся, как только мог, кусался и царапался, но это их только раззадорило.

– Ты уже собралась? – спросил он и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь.

В комнате Тирзы все было вверх дном. Повсюду разбросаны одежда, косметика, книжечка-сертификат о прививках, айпод, блокноты для записей, белье, шапочка и маска для плавания.

– Никак не могу выбрать, – сказала она. – Ничего не умещается, пап. А где-нибудь в Африке ведь наверняка может стать жутко холодно, да?

– Наверняка, – кивнул он. – В каких-то частях Африки могут быть сильные холода. Там и до Антарктиды ведь рукой подать.

– Но теплый свитер займет так много места.

– Я же говорил тебе не покупать рюкзак.

– Перестань уже! – возмутилась она. – Ты понятия не имеешь, как люди сейчас путешествуют. Когда ты в последний раз по-настоящему путешествовал? Чтобы не на два дня на книжную выставку, а по-настоящему?

Она выбросила что-то из рюкзака и запихнула туда свитер.

– Или лучше тот, что с горлом? – спросила она.

– Тот, что с горлом, ужасно колючий.

Он развернулся и пошел на кухню. Кофе, который он поставил минут пятнадцать назад, как раз был готов. Хофмейстер налил себе чашку и крикнул наверх:

– Тирза, будешь кофе?

Она не ответила.

Ему показалось, что Африка начиналась прямо здесь, у него на кухне, что Тирза уже была где-то посреди Африки, а вместе с ней и он сам.

В овощной лавке пожилая дама, которая работала там целую вечность, сказала ему:

– Я слышала, ваша дочка собралась путешествовать? Мой сын год назад отправился в Азию, но каждую неделю присылает мне длинные мейлы. Так что я всегда точно знаю, где он и что он там делает. Получается, я наслаждаюсь вместе с ним.

Хофмейстер кивнул и потом добавил: «Да-да, конечно». После чего вежливо улыбнулся и расплатился. «Наслаждаюсь вместе с ним». Эта фраза преследовала его потом полдня.

Хоть она так и не ответила, он все равно налил для Тирзы чашку кофе. По утрам она любила пить кофе, который готовил Хофмейстер. Прежде чем она уезжала на велосипеде в школу, они всегда завтракали вместе на кухне. Точнее, он смотрел, как она ест. Для него в этом была эссенция отцовства: смотреть с одобрением. А иногда к ним приходили ее подружки: слегка прихвастнуть, показать себя с лучшей стороны. Но теперь ему осталось только смотреть с поддержкой и одобрением во взгляде. И с этим ему нужно было жить.

Хофмейстер оперся локтями на стол. На улице моросил дождь. «Африка», – подумал он. В глубине души он надеялся, что их дурацкий план пересечь континент с юга на север благополучно провалится, но как знать.

Тирза спустилась с рюкзаком и маленькой сумочкой через плечо.

Он с улыбкой оглядел ее багаж. Мудрый пожилой человек. Роль, которую он так любил играть. Слишком мудрый и слишком пожилой, чтобы вмешиваться. Таким он был уже тогда, когда ему исполнилось пятнадцать.

– Даже если отправляешься в путешествие, – сказала она, – это еще не значит, что можно позволить себе выглядеть не элегантно.

– Я ничего не говорю, – сказал Хофмейстер. – Я просто смотрю.

Он подумал, каково это будет – чудовищно скучать по кому-то. Этот вопрос он задавал себе уже пару дней. По своей супруге он никогда не скучал, он ее ждал. И чем сильнее она его обижала, тем с большим жаром он ее ждал, но скучать по ней – нет, никогда. По своим родителям он тоже никогда не скучал. Он еще никогда ни по кому не скучал.

Он протянул дочери чашку с кофе. Она быстро проглотила его, будто и не заметив.

– Хочешь позавтракать? Сделать тебе тост?

Она покачала головой.

– Украшения я с собой брать не буду, только эти два колечка. Их же можно, правда? А если потеряю или украдут, то и ничего страшного. – Она показала ему левую руку.

Одно кольцо он подарил ей, когда ей исполнилось семнадцать, а второе она купила сама. А может, подарил кто-то из ее парней, но она не захотела об этом рассказывать. Кто-то постарше, с деньгами.

Но этого Хофмейстер не мог себе представить, учитывая ее сегодняшний выбор. Тирза любила мужчин без денег. Ее привлекала бедность. Она проглатывала книги о нищете в Африке, природа была для нее на втором месте. Малярия была важнее прекрасных солнечных закатов. Страдания других людей давали ей цель в жизни.

Хофмейстер смотрел на дождь.

– Ты права, – сказал он, – ничего страшного, если их украдут. Совсем ничего страшного. Подумаешь, кольца.

Он предложил заехать за ее другом, но она сказала:

– Не нужно, он сам сюда приедет. Так удобнее.

Минут через пятнадцать, а может, и того меньше он уже будет не один со своей младшей дочерью. Через пятнадцать минут начнется остаток его жизни, эпилог. Эпилог ничего не значащей жизни, потому что он уже больше не сомневался в том, что его жизнь ничего не значила, хоть и пытался делать вид, что это не так, в последние несколько десятков лет. Мужчина, который на празднике в честь выпускных экзаменов дочери пустился во все тяжкие с ее одноклассницей, целиком и полностью – пустое место. Он ненужный, в нем нет необходимости, и ему некого в этом винить. Когда-то в его жизни должен был случиться перелом, переход от многообещающей к совершенно никчемной жизни, но когда это произошло, он не мог вспомнить. Тот перелом случился как-то незаметно.

Тирза положила руку ему на плечо. Они вместе смотрели на сад, в котором он видел Африку и не видел в этом ничего странного. Ему как раз казалось ужасно странным, как же он до сих пор не замечал, что Африка начинается у него в саду.

– Мы выезжаем через пятнадцать минут, – сказал он. – Он же пунктуальный человек, этот…

Он чуть было не сказал «Мохаммед Атта», но прикусил язык.

– Да, папа, – кивнула она, – он очень pünktlich^[7], а для марокканца просто ужасно pünktlich.

Она помчалась наверх, как будто что-то забыла. Хофмейстер налил еще чашку кофе.

В маленькой кожаной сумке уместились смена белья, носки, две рубашки и брюки, в которых он собирался работать в саду.

Он нервничал, как будто сам собирался в кругосветное путешествие.

В который раз за это утро он пересчитал наличные в кошельке, проверил время вылета рейса дочери и изучил список дел, которые планировал переделать в саду, когда-то принадлежавшем его родителям.

Он как раз закончил, как вдруг на пороге кухни появилась его супруга. В халате. Халат был новый. Она покупала много одежды. До сих пор. Она протянула к нему руку.

– Мурашки, – сообщила она. – Видишь? Гусиная кожа. Вот как я тут мерзну. Что, нельзя включить отопление?

Он коснулся ее руки и убрал кошелек.

– Когда ты вернешься? – спросила она.

– Ночью в воскресенье. Хочу доехать из Франкфурта без остановок. Самолет у них в восемь вечера, так что в семь я наверняка уже их провожу, помашу и поеду домой.

– Да, в семь ты их уже проводишь, – сказала она. – Чего там провожать, пара минут. И мы снова останемся одни, Йорген. Нам придется справляться вдвоем.

– Ты о чем?

– Останемся вдвоем, я так и сказала. Будем снова àdeux^[8]. Как раньше.

– Как раньше? Àdeux?

Он вышел в коридор. Тирза спустилась по лестнице, забрала из кухни свой багаж и вынесла за дверь.

– Твой друг еще не приехал, – сказал Хофмейстер. – Зачем тебе стоять на улице? Там дождь.

– Я не под дождем.

Он взял ее рюкзак и отнес в «вольво».

– Господи, какая тяжесть! – крикнул он. – Что ты туда запихнула? Чей-то труп?

Он открыл багажник, аккуратно разместил там рюкзак и остался стоять согнувшись. Как будто ему нужно было еще что-то поправить, переложить пилу или переставить мешок с семенами. Но он просто не хотел, чтобы его дочь видела, как он вот-вот сломается. Ведь это с ним происходило, как со старым автомобилем: он готов был вот-вот сломаться.

Немного собравшись с силами, он вернулся на кухню и отнес в машину свою кожаную сумку. Старую потертую сумку, которая принадлежала еще его отцу.

Его супруга тоже вышла на порог.

Теперь они стояли у двери все втроем. Как единое целое, как – для этого не было другого слова – как семья. Семья, которая еще раз собралась на пороге.

– Мне холодно, – заявила супруга Хофмейстера. – Это не лето. Это что, лето, по-вашему? Это зима, а не лето.

– Иди наверх, – сказала Тирза. – Давай уже попрощаемся, и можешь идти. – И поцеловала мать в обе щеки.

Потом она отошла на шаг, как будто хотела еще раз как следует рассмотреть ее – женщину, из чрева которой она выбралась восемнадцать лет назад. Женщину, которую она так много лет ненавидела.

– Ты уж пиши нам, – сказала ее мать. – Или звони. Можно сделать общий видеочат. Твой отец возражать не будет.

Она вернулась в дом, и Хофмейстер посмотрел ей вслед. Ей нельзя было отказать в элегантности, несмотря на возраст. Несмотря на распад и старение, она все равно до сих пор была похожа на ту женщину, которой она была давно, очень-очень давно: женщиной, которая не без оснований верила, что весь мир лежит у ее ног. Когда Хофмейстер познакомился с ней, мир носил ее на руках. А что же сейчас? Руки устали. Мир оказался изменчивым.

Теперь они остались на пороге вдвоем, отец и дочь. Отец нервничал сильнее дочери, крутил на пальце ключи от машины, теребил полу жакета, что-то искал в карманах. Потом взял дочь за руку и сжал ее.

– Может, ты ему позвонишь? – спросил он.

– Он сейчас придет.

Они простояли еще две минуты, три минуты, десять минут. Молча. Мужчина, который готов был расстаться со всем на свете, и его дочь, которая собиралась путешествовать по этому свету.

Пока она наконец не воскликнула:

– Вон же он!

Она повернула голову вправо, в сторону улицы Якоба Обрехта, и Хофмейстер посмотрел туда вместе с ней.

Он увидел, что к ним под дождем приближается человек в спортивном костюме с сумкой на плече. «Мохаммед Атта, – подумал он. – Явился. Вернулся. Он снова здесь. Как же она этого не видит?»

Тирза помчалась ему навстречу. Хофмейстер остался на пороге и смотрел, как они обнимаются. Он следил за каждым ее движением, он не отводил глаз от руки Атты, которая скользила по спине его дочери. Его передернуло.

Потом они вдвоем направились к Хофмейстеру, очень близко друг к другу.

Атта протянул отцу Тирзы руку.

– Я ведь заставил вас ждать не очень долго? – спросил он.

– Четверть часа, – ответил Хофмейстер. – Не более того.

Он открыл багажник своего автомобиля и затолкал спортивную сумку Атты рядом с лопатой.

– Не слишком много вещей для человека, который собирается в дальнее путешествие. Это даже не рюкзак.

– Если мне что-то понадобится, я всегда смогу это купить, а одежда в Африке сохнет очень быстро, – сообщил Атта с таким видом, будто знал этот континент как свои пять пальцев.

– Это верно, – кивнул Хофмейстер. – В Африке все быстро сохнет. Он вспомнил отпускные постирушки в Италии. Он вспомнил их каникулы, когда они еще были семьей, семьей, которая была более или менее целой. Более или менее.

Хофмейстер забрался за руль и включил дворники. Тирза села рядом с ним. Атта остался один на заднем сиденье.

Разговор не клеился. До Утрехта они едва ли обменялись парой фраз. Тирза включила свой айпод. Атта время от времени дремал, Хофмейстер поглядывал на него в зеркало заднего вида.

Последний кусок пути прошел веселее. Они завели вполне приличную дискуссию о плюсах и минусах помощи развивающимся странам.

Когда они приехали, Тирза быстро заняла комнату, которая считалась гостевой еще при жизни родителей Хофмейстера. Атта слонялся по саду и время от времени нюхал цветы. Через некоторое время он пришел в гостиную, и они с Тирзой стали играть в скрабл у камина.

Мохаммед Атта играет в скрабл. Интересно. Кто бы мог подумать?

Сам Хофмейстер отправился поработать в саду. Ему нужно было сбросить с себя напряжение от поездки, напряжение того, что ощущалось как ненужный и никчемный остаток: последний отрезок его жизни.

Время от времени он заглядывал в комнату через окошко и видел, что его дочь и ее друг увлечены настольной игрой. Это его успокаивало.

Теперь, когда его дети выросли и вылетели из родительского дома, ему нужно было учиться умирать. Но он не знал, где и у кого мог бы этому научиться.

Примерно в половине второго он зашел в гостиную и спросил:

– Вы проголодались? Хотите есть?

– Есть пока не хотим, – отозвалась Тирза. – Но мы ужасно замерзли.

– Я зажгу камин, – сказал Хофмейстер. – Я, честно говоря, понадеялся, что мы сможем поужинать в саду сегодня вечером. А получается какая-то зимовка.

Ему пришлось повозиться, но камин все-таки разгорелся, а у Хофмейстера от стояния на коленках разболелась спина. Хотя, наверное, не разболелась, это было слишком сильно сказано, просто он вдруг почувствовал свою спину. А такого ощущения у него никогда еще не было.

Когда огонь наконец-то набрал силу, для чего ему пришлось долго дуть и орудовать кочергой, Хофмейстер несколько минут простоял с кочергой в руке. Это было так красиво, что он даже позабыл, где находится. Он был человеком, для которого все уже почти закончилось, и все-таки он сейчас смотрел на огонь, и этот огонь будил в нем забытые и совсем не сентиментальные воспоминания о его родителях, юности и школьных годах.

Только громкое «Пап!» выдернуло его из воспоминаний.

– Папа! – снова позвала Тирза. – Я сделаю горячие бутерброды, ты будешь?

– Я сам сделаю, – быстро сказал он. – А ты лучше посиди.

Он повесил кочергу на подставку, вытер руки о старые штаны, в которых возился в саду, и несколько секунд смотрел на слово, которое складывала его дочь на доске.

– Мне, пожалуйста, только с сыром, – сказал Атта.

– О, так ты тоже хочешь тост?

– Да, пожалуйста. И если можно, только с сыром.

– Без проблем, – сказал Хофмейстер, не отрывая взгляда от игры. У Тирзы это здорово получалось, скрабл. – У нас в семье мы едим тосты с сыром и помидорами, мы не любим ветчину, нам не нравится липкое мясо.

В большой сковороде он разогрел три бутерброда с сыром и помидорами. Родители Хофмейстера так и не обзавелись тостером.

Он съел свой тост за столом в гостиной, пока Тирза и Атта продолжали собирать слова. Каждые три секунды он вытирал рот бумажной салфеткой, чтобы на губах не остались крошки.

– Вы тоже любите играть в скрабл? – спросил Атта.

– Нет, – покачал головой Хофмейстер. – В этом я не слишком силен.

– Но, пап, ты же раньше часто со мной играл.

Его дочь подняла на него удивленный взгляд. Как будто он сказал неправду.

– Да нет, я, конечно, играл в скрабл, но мне, например, гораздо больше нравилось, когда мы играли в «Риск» или в «Монополию», или в карты.

– Так давайте сегодня поиграем в «Монополию», господин Хофмейстер? – предложил Атта.

Хофмейстер уставился на него, человека, который из кожи вон лез, даже нюхал в саду цветочки, лишь бы понравиться отцу своей девушки. Но только в случае с Хофмейстером это было ни к чему. Его так и подмывало сказать: «Не старайся. Тебе не поможет».

– Хорошо, – сказал он вслух. – Если я ее найду, то сегодня вечером мы непременно сыграем.

После этого Хофмейстер вернулся в сад и сосредоточился на работе, чтобы ни о чем не думать.

Часов в пять, когда он обрезал с яблони сухие ветки, к нему вдруг подошел Атта.

Хофмейстер выключил бензопилу и слез с лестницы.

– Я хотел задать вам один вопрос, – сказал Атта.

– Задавай.

– Вы же не возражаете, если я буду ночевать в одной комнате с вашей дочерью?

И тут отец Тирзы рассмеялся, впервые он по-настоящему расхохотался над этим парнем.

Он переложил пилу из левой руки в правую.

– А что вы будете делать в Африке? – спросил он. – Спать на разных кроватях? Бронировать разные хостелы? За кого ты меня принимаешь?

– Нет, конечно нет. Но это ведь ваш дом, тут другое дело. Наверное.

– Этот дом принадлежит мне настолько же, насколько и Тирзе. Так что, если она не возражает против того, чтобы делить с тобой комнату и постель, я тоже возражать не буду.

Атта посмотрел на яблоню.

– У вас хорошо получается, – сказал он. – Я про то, как вы здорово обрезаете ветки.

– У моих родителей была скобяная лавка, магазин инструментов. – Хофмейстер до сих пор не мог произнести это без легкого чувства стыда. Магазин инструментов. Но это многое объясняло. Он рано научился с ними управляться.

– Да, Тирза мне что-то рассказывала. Но как бы то ни было, я просто хотел спросить, мои родители тоже…

– Да? Что они тоже?

Хофмейстер уставился на него. Молодой человек Тирзы. Мужчина, которого он считал не просто слишком взрослым для своей дочери, но и крайне неприятным типом. Неприятным в этой его вежливости, в его присутствии, неприятным с первого взгляда.

«Ни один мужчина не будет для тебя достаточно хорош, чтобы встречаться с Тирзой», – сказала его супруга. Но это было не так. Это была его интуиция.

– Мои родители тоже очень консервативны.

– Я не консерватор, – сказал Хофмейстер. – Я реалист и практик. Они верующие?

– Мои родители? Да, это так.

– Это так, – повторил Хофмейстер.

Молодой человек остался в растерянности, а Хофмейстер снова взобрался наверх и продолжил обрезать ветки. Когда через пять минут Атта никуда не ушел, он опять спустился и спросил:

– Хочешь попробовать?

– Что?

– Пилить ветки. Работать в саду.

Атта улыбнулся:

– Я никогда не пробовал.

– У твоих родителей нет сада?

– У них балкон.

Хофмейстер вытер тыльной стороной ладони рот, подбородок, щеки:

– Вот как. Ну, социальная квартира с балконом тоже может быть вполне приличным местом. Так что, попробуешь?

Атта явно замялся.

– Ты же едешь в Африку! Вы поедете в джунгли? Так подумаешь, маленькое деревце в Бетюве. Давай, начни вон с той, самой тонкой.

Хофмейстер показал наверх, на ветку, которую спокойно можно было и оставить. Она была не настолько сухой.

Атта помешкал, но все-таки взял пилу.

Она оказалась явно тяжелее, чем он думал. Это было очевидно. Но каждый, кто хоть раз брал в руки бензопилу, поначалу должен был привыкнуть к ее весу. С инструментом, как с человеком, нужно сближаться постепенно, привыкая друг к другу. Чем лучше друг друга знаешь, тем больше можно получить.

Хофмейстер показал, как заводить пилу. Как выключать. Где кнопка блокировки. Как правильно держать инструмент.

– Это «Штиль-MS 170», – гордо сказал Хофмейстер, – в своей линейке самая лучшая бензопила.

Молодой человек неловко поднялся по лестнице. Он добрался до самого верха и крикнул вниз:

– Вы уверены, что это хорошая идея, господин Хофмейстер?

– Это просто отличная идея. Если у тебя один раз получится, потом сможешь всю жизнь получать удовольствие от такой работы. «Штиль-MS 170» очень безопасная пила, не бойся.

Отец Тирзы еще раз показал, какую ветку спилить.

– Не бойся! – крикнул он. – Просто думай головой.

Безопасная пила, так ему сказали в магазине, где он ее покупал. Намного безопаснее электрической со шнуром и проще в использовании.

Молодой человек Тирзы стоял на лестнице и пилил ветку. Через пару минут она оказалась на земле. Она была совсем тонкой.

Атта спустился. Он сильно побледнел.

– Ты что, испугался? – с надеждой спросил Хофмейстер. – Жутковато было?

– Немного, – кивнул молодой человек, который сейчас был больше всего похож на маленького мальчика. Очень милого мальчика, что ни говори. Если не знать о нем больше.

– Я просто не очень хорошо себя чувствую. Наверное, устал с дороги.

– Это дело опыта. – Хофмейстер забрал у него свою пилу и с довольным видом посмотрел на дерево. Его жизнь подошла к эпилогу, но он умел обращаться с фруктовыми деревьями. Он знал, как содержать в порядке сад. Этого у него было не отнять.

– Мои родители, – рассказал Хофмейстер, – очень любили сад и деревья. Они любили эти деревья больше, чем друг друга.

– И у них была скобяная лавка?

– Да, примерно так все и было, – коротко сказал он. – Лавка принадлежала моему отцу. А моя мать пела в хоре.

Хофмейстер пожалел, что сразу не оборвал эту беседу. Какое дело было этому парню до его родителей? Он нагнулся и стал выпалывать сорняки под яблоней. Последнее, чего бы ему хотелось, – подпустить этого человека ближе. Никакой близости. Только не это.

– Они не хотели передать вам свой магазин?

– Они хотели, чтобы я учился, – сказал Хофмейстер, сжав в кулаке травинки. – Для них это было важно, чтобы их единственный сын получил образование. Ради этого они работали. И я получил образование.

– Да, я знаю, – сказал Атта. – Вы изучали немецкий и криминологию, верно?

– Криминологию я так и не закончил. В связи с обстоятельствами. Мне предложили должность редактора в одном весьма уважаемом издательстве. Я не смог отказаться от такого предложения. У меня были большие перспективы стать издателем.

Он прошел к мусорному баку и выбросил туда сорняки.

Когда он вернулся, Атта все еще стоял под деревом.

– Разве сейчас подходящее время, чтобы пилить ветки? – спросил молодой человек.

– Нет, – ответил Хофмейстер. – Но я сейчас здесь, поэтому я их пилю. Нужно использовать возможность. Я обрезаю их, когда у меня получается. А где Тирза?

– Она заснула. Она тоже устала.

Атта отправился назад в дом, но на пороге вдруг обернулся:

– Господин Хофмейстер, можно помочь вам вечером на кухне? Вы же будете готовить ужин?

Хофмейстер покачал головой:

– Я все сделаю сам. Там уже почти все готово. Единственное, что тебе остается, – все съесть. Ты же мой гость, не забывай об этом.

Он посмотрел, как молодой человек зашел в дом. Сквозь занавески ему было видно, как Атта устроился в гостиной у камина. Легкая эйфория, которую Хофмейстер чувствовал только что, вдруг снова исчезла. Он не победил, он проиграл. А в этом мире считаются только победы. Все остальное – это просто оправдание, искусно замаскированное оправдание, но не более того. Ах, да что говорить, почти все, что так высоко возносится в этом мире, – искусство, политика – всего лишь алиби для проигравших.

Хофмейстер передвинул обеденный стол ближе к камину и приготовил три стейка – себе и Тирзе с кровью, а для Атты хорошо прожаренный – и подал их с хлебом, салатом и свежими фруктами.

В камине трещал огонь, Хофмейстер открыл вторую бутылку красного бордо за день.

– А что твои родители думают по этому поводу? – спросил он у Атты. – Что ты уезжаешь в Африку с моей дочерью.

– Вы про то, что я еду в Африку, или про то, что я еду туда с вашей дочерью?

– И то, и другое. – Хофмейстер отрезал кусок хлеба и осторожно обмакнул его в мясной сок, который остался у него на тарелке. Это, конечно, не слишком соответствовало правилам этикета, но тут, в загородном доме, были свои правила.

– Я не слишком много общаюсь с моими родителями. Мы редко видимся.

Хофмейстер жевал хлеб. Вкус ему нравился.

– Шукри порвал со своими родителями, – сказала Тирза и положила руку на плечо своему другу.

Порвал. Это слово напомнило ему то, что случилось с Иби, но она не рвала со своими родителями, а просто сбежала. Это проще, чем рвать.

– А по какой причине, если позволите спросить?

– У них были другие мысли, – ответил парень. – Другие идеи. Не такие, как у меня.

– Другие идеи? – Хофмейстер доел свой хлеб, отрезал еще кусок, предложил Атте, но тот вежливо отказался. – Другие идеи? – повторил Хофмейстер.

– Другие идеи. Как это обычно бывает у родителей и детей. Другие мысли. О жизни. У вас ведь тоже наверняка другие мысли обо всем этом, не такие, как у Тирзы. О жизни. О том, что такое хорошо. О том, как нужно жить. О том, что нужно делать, чтобы быть хорошим человеком.

Хофмейстер посмотрел на свою дочь. Чего она могла понарассказывать этому Атте? О нем, о его супруге. О жильцах, которых он использовал, как его супруга – своих любовников.

– У меня нет никаких идей, – сказал он. – Я что, похож на человека с идеями?

Атта пальцами подхватил со своей тарелки последний листик салата.

– Ну, как идеи… Я про то, что у вас наверняка есть представление о том, как должна жить ваша дочь. Как будет выглядеть ее жизнь. Потом.

– Представление? Потом? Когда я умру? Я что, похож на человека, который знает, как надо жить?

Атта нервно засмеялся.

Хофмейстер почувствовал, что загоняет мальчишку в угол. Ему нравилось загонять людей в угол. Потому что он их боялся. Потому что он не знал, что с ними делать. Своих детей он раньше тоже загонял в угол. Вербально, разумеется, исключительно вербально. Чтобы расширить их словарный запас, чтобы научить их искусству использовать аргументы. Для него язык был прежде всего средством борьбы, он помогал окружить человека, загнать его в угол, отобрать все возможности к бегству. Язык – серьезная попытка унижения. Может, именно из-за этого он предпочел молчание. Из уважения. Как способ сдаться. Молчание стало его белым флагом.

– Значит, ты думаешь, будто у меня есть представление о будущей жизни моей дочери? – Хофмейстер изобразил улыбку. – И что я якобы должен знать, что нужно делать, чтобы стать хорошим человеком?

– Я хотел сказать… Я только хотел сказать, что все родители чего-то ждут от своих детей. Иногда слишком многого. И иногда у них совсем не те ожидания.

За все это время Тирза не сказала ни слова. Она все еще доедала стейк.

– Не те ожидания? А как понять, какие ожидания не те?

Атта пожал плечами:

– Ну, так.

И Хофмейстер продолжил сам:

– У меня были определенные ожидания. Но я отказался от них. Отозвал их назад. Знаешь, как отзывают назад солдат. Потому что я вовремя понял, что мои ожидания оказались опасными для Тирзы. Отцы тоже учатся, знаешь ли. Так что у меня нет никаких ожиданий ни от Тирзы, ни для нее. Я ничего не жду.

– Можно мне все-таки кусочек хлеба? – Голос Атты стал еще более робким.

Хофмейстер отрезал ему кусок.

– У тебя хороший аппетит, – похвалил он, а Атта начал жевать хлеб, даже не обмакнув его в подливку.

– И что теперь? – спросил он.

– Что теперь? Теперь я разделяю с Тирзой ее ожидания. Насколько они у нее есть. Конечно, иногда у меня бывает собственное мнение. Но чаще всего его нет. Да и с чего бы мне его иметь? Я доверяю ее мнению. Как стать хорошим человеком, я понятия не имею. Я даже сомневаюсь, стоит ли к этому стремиться. Разве не важнее оставаться живым человеком, чем стать хорошим? А ты? Чего ты, например, ждешь от Тирзы? Помимо сексуальных отношений.