Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Он сел за стол. У компьютера стояла чашка остывшего чая. Он медленно его выпил. Потом ответил на пару мейлов. Ни в одном из своих писем он не упомянул ни о своем уходе, ни о грядущей революции, а потом он стал ждать.

Он подождал, пока все не уйдут из здания. Он ждал неподвижно в своем кресле, где просидел последние тридцать три года. За это время тут мало что изменилось. А теперь начнутся перемены. После него.

Хофмейстер ни о чем не думал. Ни о своем будущем, ни о времени, которое он провел здесь, ни о своей супруге, ни о своих детях, разве что мимолетно подумал о Тирзе. О том, что она не должна узнать об этом, что никто не должен узнать об этом. Это был позор. И он вдруг понял, что всю свою жизнь работал, чтобы в результате прийти к этому позору. Снова и снова он слышал, как директор спрашивает его: «А какого успешного автора ты открыл для нашего издательства за столько лет работы здесь?» Он не мог найти ответ на этот вопрос. Он пытался взращивать таланты, но все они умирали, так толком и не успев взойти. Но разве в этом была его вина?

Убедившись, что все ушли и в здании остались только уборщицы, он поднялся и подошел к окну. Он посмотрел на сад, где он летом ел на обед свои бутерброды и фруктовый салат с коллегами-старожилами и куда теперь, после запрета курения в офисах, выбегали с сигареткой сотрудники. Он стоял и смотрел на этот сад, и в его взгляде не было никакой грусти, от силы удивление, что он больше никогда его не увидит. Что прощание наступило так скоро и так походя. Да, именно так, прощание второпях.

Он вдруг вспомнил исчезновение своей супруги, она тоже ушла без предупреждения. Его тогда удивил даже не сам ее уход, он подозревал о такой возможности, а скорее то, что она не вернулась, вот что его поразило. Когда Иби и Тирза ложились спать, он подолгу, иногда часами, сидел возле телефона, в ожидании и в сомнениях, перебирая в голове, что он ей скажет, если она вдруг позвонит. Признаться себе, что она давно бы уже позвонила, если бы хотела позвонить, было для него слишком больно. Он так хорошо запомнил это, запомнил навсегда.

Постояв у окна пару минут, он посмотрел на часы и тихо сказал сам себе: «Нужно собирать вещи, у меня много дел».

Он принес на работу не так уж много личных вещей. В отличие от коллег, которые изо всех сил старались превратить рабочий кабинет в подобие собственной гостиной, он оставил свое довольно обширное по сегодняшним меркам рабочее пространство максимально свободным и скромным.

Он, конечно, развесил на стенах фотографии своих детей, сделанные в разное время. Младенцы, детсадовцы, подростки. Пара фотографий была приклеена липкой лентой прямо к монитору. Он очень осторожно отклеил их, чтобы не повредить. Потом бережно положил их в ежедневник, чтобы не помялись. На стене висела открытка от Тирзы, она отправила ее отцу, когда ездила с классом на экскурсию в Рим. Он повесил ее на стену, хоть та поездка была уже полтора года назад, но слова на ней были очень трогательные. Примерно раз в неделю он переворачивал ее, чтобы прочесть совсем короткий текст, который начинался со слов «Любимый папа».

У клавиатуры стоял деревянный верблюд, его привезла Иби из путешествия в Египет. Хофмейстер пошел в туалет, отмотал туалетной бумаги и тщательно завернул верблюда, чтобы тот не сломался в сумке, пока он будет ехать домой на велосипеде.

На стене висел еще рисунок Тирзы, ее автопортрет. Его он тоже отклеил с большой осторожностью. Чтобы ни рисунок, ни стена не пострадали.

Комната опустела. Хофмейстер выдвинул по очереди ящики стола, чтобы проверить, ничего ли он не забыл, но там его вещей не было. Он не стал затягивать. Его жизнь работающего человека прошла, причем очень быстро и к тому же довольно незаметно. Он не открыл ни одного значимого автора, вот и все.

В коридоре он встретил уборщика-афганца. У Хофмейстера всегда было смутное подозрение, что этот уборщик работал на Талибан^[1], но он никогда не высказывал этого вслух. А теперь уже никогда и не выскажет. Проходя мимо него, он вежливо бросил: «Добрый вечер», хоть и не сомневался, что с этим афганцем и со всеми ему подобными в страну запустили троянского коня.

Когда он снимал замок с велосипеда, то вдруг вспомнил, что у него в портфеле до сих пор лежит рукопись одного автора из Азербайджана, тот выслал ему английский перевод для рецензии. Хофмейстер достал ее и хотел вернуться, чтобы оставить на столе для своего преемника, но потом постоял немного у велосипеда с рукописью в руках и снова убрал ее в портфель. Никто ее не хватится. Все теперь будет по-другому.

Вот так за месяц до выпускных экзаменов Тирзы он стал свободным человеком. Свободным от обязательств, свободным от существования наемного работника, свободным от финансовых забот – потому, что ему продолжали платить, – свободным от мероприятий, которые он ненавидел, но должен был там присутствовать. Например, производственные совещания. Дарованная ему внезапная свобода казалась бескрайней пустыней.

Дома он спрятал деревянного верблюда, фотографии и рисунок в ящик с трусами. А потом отправился готовить две порции карбонада из баранины. И пока он занимался готовкой, все время повторял себе: «Это позор. Когда ты не нужен – это позор. Может, я никогда и не был там нужен». Когда он высказал эту мысль вслух, ему ненадолго стало легче. Как будто он подставил своей ненужности подножку, обойдясь с ней так беспардонно. Он достал мельницу для перца и засыпал в нее новую порцию черных горошин.

– Как прошел твой день? – спросила Тирза за ужином, когда доела все до крошки.

– Хорошо, – кивнул он. – Очень много работы, мы сейчас готовим осенний каталог. Он будет очень красивый. А у тебя как? Как твоя лабораторная в школе?

На следующее утро он, как обычно, около девяти утра отправился на велосипеде в сторону центра города, повесив на руль портфель. Доехав до площади Лейдсеплейн, он понял, что это, возможно, была не слишком хорошая идея. Что он забыл в центре? Он мог сесть где-нибудь в кафе, но туда в любой момент могли зайти его коллеги и непременно стали бы спрашивать его, что он тут делает, в кафе посреди рабочего дня. Он слез с велосипеда, подумал пару минут, а потом развернулся и поехал в южном направлении.

Когда он добрался до станции «Амстерадам-Юг / Деловой центр», то уже устал. Он оставил велосипед на стоянке и некоторое время ходил по перрону с портфелем под мышкой, пока ему не надоело. Как долго можно бродить по довольно небольшому вокзалу? Он уже пролистал почти все журналы в киоске. Посмотрел на часы и увидел, что сейчас всего двадцать минут одиннадцатого. Свобода тянулась ужасно долго. Особо не задумываясь, он купил билет до аэропорта Схипхол.

Там он походил по залу вылета, сначала по первому, потом по второму, а потом спустился в зал прилета. Он проголодался и купил себе бутерброд с сыром бри, который съел на скамейке в зале вылета. Потом достал из портфеля рукопись азербайджанского автора и начал ее читать, по привычке делая на полях пометки карандашом.

Потом он купил яблоко и еще часа полтора рассматривал пассажиров в зале прилета. Один раз он даже поднял руку и кому-то помахал. Как будто кто-то по другую сторону стеклянной стены у багажной ленты узнал Хофмейстера и обрадовался ему от всей души. Родственник, хороший коллега, кто-то из друзей юности, с кем не виделись лет тридцать.

Он сделал это только ради того, чтобы не вызывать подозрений. Праздно шатающийся целый день по аэропорту человек непременно вызовет подозрения. Особенно в наше время. Каждый может замышлять что угодно. Вот что объединяет всех путешественников – они под подозрением.

В половине пятого он решил, что может со спокойным сердцем отправляться домой. Этот день долго начинался, но потом все-таки пролетел. Он сел на поезд до станции «Юг / Деловой центр», а оттуда на велосипеде доехал до своего дома на улице Ван Эйгхена, где вымыл руки и приготовил на ужин курицу с жареной картошкой.

Когда они поели, он сказал Тирзе:

– Позови меня, если у тебя нужно проверить домашнее задание.

– Спасибо, пап, сегодня не надо. Как у тебя на работе?

– Все в порядке, – сказал он. – Нас завалили рукописями.

С этого дня он пять раз в неделю ездил в аэропорт. Литературное издательство нравилось ему больше, но и Схипхол тоже не разочаровывал.

Хофмейстер даже выработал план. По утрам он обходил два зала вылета, потом у него был обед, бутерброд с сыром бри и яблоко, воду он пил в мужском туалете. В обеденный перерыв он читал рукопись азербайджанского автора. А после обеда ждал в зале прилета.

Он выполнял в залах важную работу, так он чувствовал, он проверял их и охранял.

Чтобы не сильно привлекать к себе внимание, он время от времени подходил к какому-нибудь табло, громко вздыхал и говорил: «Вот досада, опять задерживается».

Иногда он покупал одну розу и вставал с ней у стеклянной стены зала прилета, чтобы махать воображаемому пассажиру. Но только если ему казалось, что его присутствие здесь уж очень сильно бросается в глаза. Розу он оставлял в поезде или забирал с собой, а дома коротко обрезал и ставил в стакан на кухне.

Он превратился в частного охранника. Он мог несколько минут стоять у табло, а в какие-то дни делал в ежедневнике пометки о задержавшихся рейсах. В конце недели он листал свои записи и обнаруживал, что, например, 2 июня рейс компании «КЛМ» в Варшаву вылетел с опозданием.

Через пару недель ему начало казаться, что он провел в Схипхоле всю жизнь. Несколько десятилетий в издательстве были отодвинуты на второй план, превратились во что-то нереальное. Записывать опоздавшие рейсы в Схипхоле, рассматривать пассажиров и их багаж – все это не сильно отличалось от работы в саду или издания книг.

Два года назад, когда они всем издательством отправились на прогулку на теплоходе по реке Линге, один коллега подсел к Хофмейстеру и спросил:

– Йорген, а для чего ты живешь?

Они пару секунд посмотрели на реку Линге, которая произвела на Хофмейстера тягостное впечатление по сравнению с воспоминаниями юности.

– Я живу ради моей работы, – сказал Хофмейстер после долгой паузы. – Ради издательства и ради детей.

Говорить, что он живет ради своей супруги, было не очень прилично, поскольку та уже сделала ноги.

Но теперь ему пришлось признать, что он тогда слукавил, все оказалось не так. Теперь он больше не работал, но в его жизни мало что изменилось. Вместо того чтобы пять раз в неделю ездить в контору на канале Херенграхт, он пять раз в неделю ездил в аэропорт. Он видел гораздо меньше людей, хотя нет, он видел гораздо больше людей, но они его не замечали. Но конечно, они вполне могли видеться где-то раньше. Теперь он жил не ради своей работы, но существенно в его жизни ничего не изменилось. Он жил ради детей, ради Тирзы. Вот что он должен был тогда сказать на теплоходе на реке Линге.

Теперь он знал каждую урну в Схипхоле, по крайней мере по эту сторону таможни, каждый газетный киоск, каждая стойка регистрации была ему знакома, он замечал любое малейшее изменение, потому что оно могло нарушить его ежедневный план. Он никогда не верил в то, что другие – это ад. Его всегда удивляло, что именно эта цитата Сартра стала такой знаменитой. У Сартра была масса других цитат, намного лучше, не таких циничных, не таких мрачных и не таких одиноких.

Но он на самом деле обнаружил, что, когда его окружало меньше других, жизнь была вполне сносной.

Он ждал в зале прилета, как десятки, а иногда и сотни людей, но, в отличие от них, он ждал кого-то несуществующего, он приехал встретить того, кто никогда не прилетит, он махал рукой, не веря в то, что на его приветствие с той стороны стекла кто-то ответит. Он махал просто потому, что случайные прохожие могли подумать: вот самый обычный человек.

У встреч несуществующих пассажиров были сплошные плюсы. Ему никто не досаждал скучными рассказами, разочарованиями, упреками: «Ты меня не слушаешь». Не было никаких волнений.

Однажды у нему подошел человек с табличкой, на которой было написано имя пассажира.

– Вы тут тоже давно стоите, я заметил, – сказал он. Наверное, чей-то водитель. – Можно спросить, как давно? Вы какой рейс ждете?

«Я стою тут уже шесть недель», – следовало ответить Хофмейстеру, но он сказал:

– Пару часов, – и прижал к себе портфель, будто в нем была спрятана его жизнь.

– А какой рейс ждете? – настаивал шофер, потный бесцеремонный мужчина.

Какой рейс он ждал? Он никогда не задумывался об этом.

– Я жду не конкретный рейс, – сказал Хофмейстер.

Он достал портфель, как будто что-то искал. Нашел яблоко и откусил. Водитель стоял и смотрел, как Хофмейстер ест яблоко. Как будто надеялся еще на что-то: на слово, взгляд, понимание. Двое мужчин солидного возраста, которые знали толк в ожидании в зале прилета. Хофмейстер не сказал больше ни слова. Он ел свое яблоко и не сводил глаз с багажной ленты номер двенадцать.

Теперь, когда Схипхол стал его местом работы, он никогда не выходил из дома без портфеля. Ему когда-то подарила его супруга, еще задолго до своего исчезновения, задолго до Иби, когда они только начали жить вместе на Ван Эйгхенстраат.

Чем меньше существовали люди, тем приятнее они были. К такому открытию он пришел в аэропорту. Но это еще не значило, что с существующими людьми что-то было не так.

Он был редактором отдела переводной художественной литературы. Всю жизнь он посвятил тому, что не существовало на самом деле и в крайнем случае имело какие-то отдаленные реальные прототипы. Но сейчас разница между реально существующим и несуществующим стерлась, граница стала размытой. Туманной, как аэропорт осенним утром. Нужно было хлестнуть действительность кнутом фантазии, а иначе действительность выбросит тебя из седла, как вставшая на дыбы лошадь, в этом Хофмейстер теперь был уверен.

Он поднял вверх правую руку. Иногда он останавливался у паспортного контроля и махал тем, кого никто не провожал.

Первая партия сардин была съедена, и Хофмейстер отправился наверх. Дверь в ванную была открыта, Иби уже вылезла из ванны. В спальне супруга Хофмейстера все еще сидела перед зеркалом. Волосы она уже высушила, лифчика на ней не было. Она сидела в одной джинсовой юбке, во рту – горящая сигарета.

– Это что такое? – спросил Хофмейстер и показал на юбку, вытянув руку. Губы у него до сих пор были жирными от рыбы.

– Это? Это юбка Иби, – сказала она, не вынимая изо рта сигареты, и продолжила разглядывать себя в зеркале.

– Я вижу, что это ее юбка. Но почему она на тебе?

Она наконец-то вытащила изо рта сигарету и стала чуть меньше похожа на порнозвезду. Так она снова стала его супругой, которая неожиданно вернулась.

– Потому, что мне совершенно нечего надеть, а эта юбка подошла. Я сейчас почти такая же худая, как Иби в пятнадцать лет. А помнишь, какая она была толстуха, когда ей было одиннадцать? У нее тогда только начались месячные, и мы звали ее Маленькая Мусорка. Потому что она за всеми все доедала. Все время хотела есть.

Хофмейстер покачал головой. Он не хотел сейчас обсуждать прошлое. Это был неподходящий момент для подведения итогов. Хотя какой момент будет для этого подходящим – это тоже был вопрос.

– Так идти нельзя, – категорично сказал он. – Это уже чересчур. И я не хочу, чтобы ты курила в спальне.

Супруга оглядела себя в зеркале. Перед ней на столике лежали щетка для волос, фен, помада, расческа, шпильки. Она затянулась и выдохнула облако дыма, как ребенок, который тренируется на будущее, но сам еще толком не умеет курить.

– Что значит нельзя? Разве это не миленько?

– Это… – сказал Хофмейстер и ущипнул себя за нос, как будто был простужен и его снова настиг насморк. – Какая разница, миленько или не миленько. Она слишком короткая. Это мини-юбка, которая вообще ничего не прикрывает. Так не пойдет.

– Ты считаешь, она слишком короткая? Значит, тебе не нравятся мои ноги?

Она села поудобнее и не без усилий задрала обе ноги вверх.

– Они, по-твоему, некрасивые? А я думала, ты любишь мои ноги. Я их даже побрила. Специально для сегодняшнего праздника.

– Я считаю… – сказал Хофмейстер и ущипнул себя за правую руку. – Что эта юбка блядская.

– Блядская? – Она ошарашенно уставилась на него.

– Да, именно блядская. Мне очень жаль, что приходится использовать такое отвратительное слово, и я считаю, что ты для нее слишком взрослая. Это одежда, которую носят восемнадцатилетние, как Тирза и ее подружки. Да и они ни за что не позволят себе надеть такую одежду. А как бы тебе этого ни хотелось, ты ей не подружка. Ты ее мать.

Она снова села нормально. Ноги по большей части скрылись от Хофмейстера.

– Но я думала, – сказала она, – что тебе как раз нравится немножко блядства в женщинах, что мужчинам вообще это нравится. Что они этого как раз хотят, хоть и боятся в этом признаться, мужчины вроде тебя. А вот прилизанные, правильные им не нравятся. Такие, застегнутые на все пуговки. Так что я решила появиться во всеоружии, Йорген. Если я сейчас этого не сделаю, то потом мне уже будет совсем поздно.

Он снял свою рубашку поло, решил, что обычная рубашка подойдет больше. К тому же он сильно вспотел, на улице было жарко. Для гостей это чудесно, жаркий вечер, но он ведь должен их обслуживать. Следить за их руками. Пустые руки – пустой желудок.

Поло оказалась насквозь мокрой. Он бросил ее на кровать.

Пока искал рубашку, он сказал:

– Это праздник Тирзы, и если кто-то и должен быть во всеоружии, то она. Но она этого не делает, потому что Тирза – скромная девочка. И воспитанная.

– Йорген, милый, а чем ей-то вооружаться?

– Ты о чем? – Он достал из шкафа рубашку и подошел к супруге. – О чем ты говоришь? – повторил он.

Она потушила сигарету. Наконец-то.

– О чем я говорю? Да ты сам прекрасно знаешь. Спереди она вообще плоская. Хотя она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Уж не знаю, как так получилось, что обе наши дочери оказались совершенно без сисек. Тут уж они точно не в меня. Посмотри. Я природой не обижена. Я очень аппетитная. Тебя, кстати, не удивляет, что мужчины называют это «аппетитная»?

Хофмейстер уронил рубашку и остался с вешалкой в руках. Он не сводил глаз со своей супруги. «Бред, – подумал он. – Это же просто полнейший бред. Эта семья сведет меня с ума. Нет, не эта семья, а эта женщина. Моя супруга. Как я вообще мог так ее ждать, как я мог вечерами просиживать у телефона и думать, стоит ли позвонить ей и все закончить. Как это вообще возможно, что она опять появилась в моей жизни, ведь я ее ненавижу. Лучше бы она никогда не возвращалась. Пусть бы оставалась там, где была». Как можно завидовать собственной дочери? Можно завидовать кому угодно: соседям, коллегам, родственникам, мужу или жене.

Хофмейстер и сам порой завидовал всем на свете, но только не собственным детям.

– Как ты можешь говорить так о родной дочери? – с трудом выдавил он. – И это неправда. Вот что самое ужасное. Ты врешь. Тирза – красивая женщина, она прекрасная юная женщина. Ее все обожают, все мальчишки потеряли от нее головы. Все в нее влюблены, мне даже учителя говорили об этом. Я не знаю ни одной девочки красивее. И никакая она не плоская. И это даже прекрасно, что у нее не будет таких висящих, вульгарных, трясущихся сисек, как у тебя, на которые падки только марокканцы и турки, ей просто повезло.

Она тут же повернулась к зеркалу.

– Висящие сиськи?

Он ритмично постукивал себя по ноге вешалкой, украденной из какого-то швейцарского отеля.

– Посмотри как следует, Йорген. Разве они обвисли? Ты это называешь висящими сиськами? Ты что, настолько старый, что уже ничего не видишь? Тебе нужно заказать очки? Ты не видишь разницу между аппетитной грудью и висящими сиськами?

Она ухватила себя за правую грудь и стала ее гладить, хотя нет, даже не гладить, а мять. Хофмейстер перестал стучать себя по ноге. Где-то в доме громко хлопнула дверь.

– Нет, они не обвисли, пока еще не обвисли, – сказал он, испугавшись, что она устроит скандал прямо перед праздником. Ему нужно было сконцентрироваться на гостях, на закусках, на сардинах, коктейлях и вине. Но, сказав правду, он уже не мог остановиться: – Я не эксперт в этой области, я не знаю, где начинается висящая сиська и заканчивается обычная, но я знаю, что они обвиснут, по ним это видно. Если посмотреть как следует, то можно увидеть, что они уже немного обвисли, можно увидеть, что их время прошло, как и твое время уже прошло. Поэтому ты и вернулась сюда. Потому, что тебе некуда было идти. Потому, что ты и сама знаешь, что все это прошло, все твои приключения, романчики, декольте до пупка, все твои картинки маслом, это все в прошлом, совершенно в прошлом. Но это вовсе не повод ехидничать над своей дочерью, у которой сегодня такой большой праздник. Меня просто тошнит от твоих слов. От такого меня тошнит. Как раньше меня тошнило от тебя, так и тошнит до сих пор.

Он пожалел об этих словах сразу же, не успев их сказать. И снова подумал: «Какой бред. На этой семье лежит проклятие. Или, может, это я кем-то проклят. Да и какая разница, кто из нас проклят: моя супруга, мои дети или я сам, но в результате проклятие лежит на всех нас. Мы его делим».

Она ничего не сказала, только сжала сосок на правой груди.

Он поднял рубашку, положил вешалку на кровать. Как-то раз они летали на Кюрасао всей семьей, но так жарко, как сейчас, ему никогда еще не было. Волнение, раскаленная сковородка с сардинами. Горячее масло. Вся рубашка пропахла. Рыбой. Жиром.

– Йорген? – позвала она. – Может, перепихнемся?

Она посмотрела на него в отражении в зеркале. Перед ней лежал фен. Один из последних подарков Хофмейстера. Она была полностью голая, за исключением джинсовой юбки Иби. Было пять минут девятого.

– Сейчас? – удивился он.

– Да. Сейчас.

Он посмотрел на часы.

– Но почему вдруг? Если позволишь спросить.

– А почему нет?

– Гости сейчас придут.

Она покачала головой:

– Они не скоро появятся. Ты вечно так паникуешь, когда у нас гости, вечно устраиваешь драму. Ты даже понятия не имеешь, во сколько начинаются вечеринки в наше время. Ты отстал от времени. Ты всегда отставал.

– Но дети… – Он хотел еще что-то сказать, но решил на этом остановиться. Дети – этим же все сказано. Дети – это все объясняет.

– Они найдут, чем себя занять. Они взрослые девочки. Ты что, забыл? Твои дочери уже взрослые. Они уже давно не дети.

– Я думал… – сказал он после того, как пару секунд молча разглядывал пепельницу. – То есть а с чего это вдруг?

– Ну как это вдруг? Разве это «вдруг», Йорген? Мы и раньше это делали.

– Но это же всегда было фиаско.

– Господи, ну да, если тебе непременно надо так это называть.

Она все еще смотрела на него в зеркале, и, глядя на нее, он вдруг осознал, что провел с этой женщиной большую часть своей жизни. Лучшую часть своей жизни. Значительную ее часть.

– Я думал, мы с этим покончили. Ты не чувствовала ко мне влечения. Нет, я не расстроен, ничего страшного, но ты ведь сама так сказала. Это же не изменилось? – Ему пришлось перевести дыхание. Он сделал глубокий медленный вдох, как советовал доктор. – Я думал, ты приехала, чтобы узнать, как дела у меня и девочек.

– Это я тоже хотела узнать.

Он закрыл дверь. Тихо, как взломщик.

– Ты здесь просто гостишь. Мы же договорились. Мы же не начинаем все сначала? Мы слишком часто начинали все сначала. И с каждым разом все становилось только хуже. Раньше мы говорили: «Так будет лучше для детей». Но ты сама только что сказала, дети выросли. Так что нам не нужно делать это ради детей. – Он говорил так, будто они обсуждали опеку.

Он был без рубашки, но по спине у него все равно побежал пот.

– Так мы и не начинаем с начала. Да и что там начинать, господи? Что нам начинать?

Он пару раз сглотнул, вытер рот и попытался вытереть пот со спины, насколько у него получилось.

– Наше фиаско.

Она засмеялась. Над «их фиаско» оставалось только смеяться. Эхо грустной неудачи: пронзительный смех.

– Зачем ты говоришь такие вещи о своей собственной дочери? Я считаю это неприемлемым.

– А что я сказала?

– Что она плоская.

– Но она и есть плоская. Две горошины на доске. – Она вздохнула. – Ты не сможешь всю жизнь защищать своих детей, Йорген. Не сможешь. Чем больше ты их защищаешь, тем слабее они становятся. Их нужно готовить к жизни в большом мире. А это именно то, что будут говорить о ней люди. Что она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Если я это не скажу, это скажут другие. Так что пусть лучше услышит от меня, потому что я говорю это с любовью.

– У нее прекрасное лицо.

– Ну, конечно, у нее прекрасное личико, красивые волосы и неплохая фигурка. Но сисек у нее нет, Йорген. У нее совсем нет сисек.

– Тирза – твоя дочь. Твоя дочь. Она же росла в тебе. Тирза, она…

Какой еще была Тирза? Он не знал, что сказать.

– Ну и что? Я знаю, что она моя дочь. И что, я теперь должна видеть то, чего нет? Сисек у нее нет, и точка. И раз уж мы говорим честно, то я скажу тебе правду, я терпеть ее не могу. Я знаю, что мать не должна говорить такие вещи, что это ужасно и чудовищно, и, может быть, я – ужасное чудовище, но это правда – я ее не выношу. Она превратилась в мерзкую маленькую ведьму. Она всегда такой была, еще в детском садике. Она же сущий дьявол. И я ей никогда не нравилась, Йорген. Никогда. Даже когда она была младенцем.

Он еще слышал ее слова, но давно перестал понимать их смысл. Хофмейстер вспомнил, как малышка Тирза болела, как она становилась подростком, ее присутствие в его жизни, когда в ней больше почти никого не осталось. Как она ходила в школу. Он решил, что его супруга попросту не в себе. Может, у нее климакс. Когда у женщин начинается климакс? Вероятно, все раньше. Теперь все начинается намного раньше. Но чем больше он об этом думал, тем больше ему казалось, что она всегда была такой.

– Тебе не надо ей нравиться. Она твоя дочь.

– Но она ведь, по крайней мере, может быть со мной милой и вежливой. А она меня игнорирует.

– Она обижена на тебя за то, что ты от нас ушла. Ты была ей так нужна. – Его разозлили собственные слова, они были слишком слабыми. Какая-то ерунда.

– А я что, была обязана отдать ей всю свою жизнь?

«Да, – хотел сказать Хофмейстер. – Да, детям надо отдавать жизнь. Может, это и значит быть родителями. А все остальное уже мелочи». Но он сказал:

– Этого от тебя никто не требует.

– Вот видишь, Йорген. Видишь? – Она опять закурила.

– Мне неприятно, когда курят в спальне. Ты же знаешь. И сиськи – не самое главное в жизни. И вообще у нее… У нее есть маленькие бугорки.

– Бугорки – не грудь, Йорген. Ты чего еще ждешь?

Он расстегивал пуговицы на рубашке, чтобы ее надеть. Ему нужно было сконцентрироваться на роли, которую придется играть через несколько минут или, может, через полчаса. В любой момент в дверь могли позвонить. Первый гость на празднике – самый сложный. Все пока такое красивое и нетронутое, новое и свежее. А разговоры в самом начале никогда не идут гладко.

Раньше его супруга часто устраивала домашние вечеринки. Он никогда не чувствовал себя на них в своей тарелке. При малейшей возможности он удирал в спальню, но иногда их гости добирались даже туда, дикие были времена. В конце концов он выходил на балкон и наблюдал за тем, что происходит в саду. Ощущение полной изоляции, которое обычно никогда ему не мешало, в такие моменты становилось почти болезненным. Он ощущал эту изоляцию как болезнь, приносящую боль, против которой не было лекарств.

Их друзья были ее друзьями. Ему наскучивали формальные вежливые беседы ни о чем, потому что он и так проводил все свое время в этих формальных беседах с переводчиками, авторами и коллегами. Но тут он нашел для себя спасение – угощать всех напитками и закусками. С человеком, который носит закуски, никто не хочет разговаривать. Так он стал делать карьеру официанта в собственном доме. Незнакомые люди запросто принимали его за настоящего официанта. Галантный и молчаливый. Всегда обходительный. Человек, который практически сливается в единое целое со своими незаметными, но важными действиями. Иногда гости даже удивлялись, когда этот слуга, этот милый раб вдруг оказывался хозяином этого роскошного дома.

– Чего тебе надо? – спросил он. – Чего ты вообще хочешь?

Она встала. Джинсовая юбка Иби была туго натянута на бедрах и стесняла ее движения. Его заворожила эта картинка. Неожиданно и гораздо сильнее, чем он мог предположить. Его молодая жена в юбке своей старшей дочери. Может, и не ослепительно прекрасная, но что-то в ней было.

– Господи, чего тебе от меня надо?.. – взмолился он. – Гости вот-вот придут.

– Чтобы ты меня трахнул.

– Но с чего это? У нас с тобой не сложилось, это же была, как такое можно назвать… сплошная катастрофа. И не только наш секс, давай будем честными. Весь наш брак. – Он улыбнулся, потому что правда, заключенная в двух словах, оказалась такой невинной. Такой неизбежной. И с этим никто не мог ничего поделать. Как автомобильная авария. Что-то пошло не так. Кто-то свернул со встречной.

– С того, что у нас с тобой нет никого другого.

Он отошел от нее в сторону балконной двери, как животное, которого уже выбрали для отправки на бойню, но почему-то затягивали с его отловом.

Выражение ее лица изменилось. Она внимательно вглядывалась в него.

– Или все-таки кто-то есть? Кто-то, о ком я не знаю? У тебя кто-то есть, да? И ты не хочешь мне говорить? А чем ты вообще занимался все это время, пока меня не было?

Он покачал головой:

– Нет-нет, у меня никого нет. Никого на постоянной основе, ничего серьезного, чтобы об этом упоминать. А почему ты не осталась со своим любовником? С той твоей школьной любовью? На той лодке где-то на каналах.

Он закрыл балконные двери, чтобы дети их не слышали.

– У нас не срослось.

Она сделала пару шагов в его сторону. Ткань на юбке была готова вот-вот треснуть.

– Не хочешь знать, что именно?

Он кивнул:

– Конечно, я все хочу знать. Что там у вас не срослось? Рассказывай, но только покороче, прошу тебя.

– Он хотел ребенка.

Она улыбнулась воспоминанию. Скорчила гримасу. Она стояла перед ним полуголая, похожая на Иби. То есть это Иби была похожа на нее. Тирза не была. Тирза ни на кого не была похожа.

– Так почему же ты не родила? Ты же еще могла тогда родить. Ты была еще в самом репродуктивном возрасте, когда меня бросила. Все бы запросто получилось.

– Не получилось. У него не получилось. Оказалось, он бесплоден. И он тогда просто взбесился. Стал говорить, что это моя вина. Прямо с катушек слетел. Вот так-то, Йорген. Не очень-то счастливая история?

Она снова ухмыльнулась.

Он положил на кровать рубашку, которую все это время держал в руках. Бросил взгляд на часы. Чего он мог хотеть от этой женщины, с которой у него не было ничего общего, кроме двух дочерей и примерно половины совместной жизни? А может, и того не было. Почему тогда, шесть дней назад, когда она вдруг возникла у него на пороге, он не сказал ей: «Я сниму тебе отель. Давай встретимся завтра? Выпьем где-нибудь кофе». Почему он никак не может ее отпустить? Ведь давно же пора.