Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Они прошли мимо мужчин, которые жарили мясо. Те крикнули им что-то вслед, те мужчины, но Хофмейстер не остановился. Он понятия не имел, что они там кричали.

– Такси, – сказал он. – Нам нужно поймать такси. Где тут найти такси?

Он перебрался через отбойник и стал махать портфелем.

На дороге не было ни одной машины.

Он все еще чувствовал мерзкий запах. Смерть в Африке воняла.

– Ты же не расстроилась, что мы оставили твою мать в таком состоянии? – спросил он. – Я дал ей денег. Ей нужно к доктору. Я не знаю, что с ней такое, но ей срочно нужно к доктору, который владеет языком жестов. – Он наклонился к ребенку. – Тебе нужно вернуться домой. Тебе нужно меня отпустить, людей надо отпускать, я отпустил людей. Но ты, конечно, еще слишком мала, чтобы отпускать, тебе надо за кого-то держаться. Поэтому тебе нужно вернуться к твоей матери.

Мимо проехала машина. Он стал махать портфелем.

Машина не остановилась.

Поднялся ветер. В лицо Хофмейстеру летел песок.

– Каиса, – сказал он. – Тебе нельзя со мной. Я поеду в пустыню. Мне некуда больше деться. Я исчезну. Тебе со мной нельзя. Исчезать нужно поодиночке. На самом деле все нужно делать поодиночке и самому, но исчезать нужно только одному. Тут никого нельзя брать с собой, особенно детей, Каиса. Особенно детей.

Он прошел пару метров вдоль отбойника. Мимо промчался грузовик. Начинались сумерки.

Каиса шла за ним. Она взяла его за руку.

– Уйди! – закричал он, сорвал с головы шляпу и стал махать ею, как мухобойкой. – Уходи!

Он наклонился. Встал на колени на горячем асфальте. Шляпа в руке, портфель под мышкой.

– Каиса, разве ты не видишь, кто я такой? – спросил он шепотом. – Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь? Это из-за меня Тирза заболела, я – болезнь белого среднего класса. Я как пищевое расстройство.

Она остановилась. Но его слова не произвели на нее особого впечатления.

– Чего тебе от меня надо?! – заорал он и поднялся на ноги. – Чего ты от меня хочешь?

Она подошла ближе и потянула его за руку, чтобы он к ней наклонился. Он наклонился, ниже, еще ниже.

Она поднесла губы почти вплотную к его уху и прошептала:

– Вы хотите компанию, сэр?

4

В тот же вечер он отправился в офис проката машин и попросил джип. Но джипа у них не было. Даже маленького. Они могли предложить ему только голубую «тойоту».

– Я могу поехать на ней в пустыню? – уточнил он.

– Если будете осторожны, – предупредила девушка из проката, – то на ней можно проехать очень далеко. Но только нельзя ехать, ни в коем случае, если начнется песчаная буря. В песчаную бурю нужно немедленно остановиться. Даже очень медленно ехать нельзя. Это не поможет. Вы убьете этим машину.

– Немедленно остановиться, – повторил Хофмейстер.

Этим вечером он покинул отель «Хайницбург». Из-за того, что он не выписался вовремя, ему пришлось заплатить еще за одну ночь. Но ему было все равно. Кто уже достаточно потерял, в какой-то момент теряет и свою бережливость. Ее откладывают в сторону, как ненужный предмет одежды.

Персонал отеля был с ним вежлив, но сотрудники подчеркнуто соблюдали дистанцию. Ни один из них не спросил, как дела с его дочерью. Нашлась ли она. Или куда он теперь собирается. Чаевые, которые он оставил для горничных на тумбочке, вернула ему начальница службы горничных, пожилая белая женщина. «Вы забыли это, господин Хофмейстер», – сказала она.

Он не осмелился сказать, что вовсе не забыл эти деньги, и, смутившись, сунул их в карман.

Молодой человек, который днем выполнял обязанности садовника, помог ему с чемоданом. Когда вещи были загружены в «тойоту», он показал на свою обувь. Кеды.

– Они очень мне велики, сэр, – сказал он. – На четыре или пять размеров.

Ребенок держал Хофмейстера за руку, она смотрела на мужчину, цвет кожи которого был еще темнее ее собственного.

– Мне подарили их, сэр, но они слишком большие, – сказал садовник. – Я не могу в них ходить.

Дверь уже была открыта. Они были готовы ехать, отец Тирзы и его попутчица.

– У вас есть деньги на хорошие ботинки? – Голос садовника прозвучал так, будто он задал вопрос, который нельзя было задавать. Запрещенный вопрос.

Хофмейстер посмотрел на босые ноги ребенка, потом на кеды садовника и подумал, чем они плохи? Это ведь все равно лучше, чем ходить босиком.

Несмотря на то что он уже дал парню двадцать намибийских долларов, он протянул ему еще сотню. Усадил девочку на переднем сиденье и показал, как пристегивать ремень.

Портфель и шляпу он положил на заднее сиденье. Напоследок он еще помахал садовнику, который один из всего персонала вышел проводить нидерландца, который прожил у них намного дольше, чем планировал сначала.

Хофмейстер ехал в сторону Окаханджи. Было уже темно. Он включил радио, немецкую станцию Намибии. С популярными шлягерами. Эту музыку почти нигде уже нельзя было услышать. «Theo, wir fahr’n nach Lodz. Steh auf, du altes Murmeltier, bevor ich die Geduld verlier. Theo, wir fahr’n nach Lodz»^[9]. Хофмейстер тихонько подпевал себе под нос: «Du altes Murmeltier», – бормотал он. Время от времени он поглядывал на девочку на соседнем сиденье, но она как будто не реагировала ни на музыку, ни на его пение.

В тридцати километрах к северу от Виндхука он увидел вывеску: «Ранчо Окапука». Но он уже разогнался слишком сильно, чтобы вовремя остановиться. «Значит, поедем дальше», – решил он. Но километра через три все-таки решил развернуться. Ему показалось, что дальше ничего уже не будет, что ранчо Окапука было единственным местом, где можно было сделать остановку между Виндхуком и Окаханджей.

А еще он устал, слишком устал, чтобы ехать дальше.

У забора ранчо Окапука стоял охранник, который медленно, как показалось Хофмейстеру, слишком медленно подошел к машине.

Отец Тирзы посмотрел на ребенка на соседнем кресле, как похититель смотрит на заложника. Ему нужно было купить ей хоть какие-то вещи: обувь, новое платье. Если он заплатил за ботинки садовника, то почему же он не купил туфельки для нее? Он все время это откладывал. Ему казалось, что это может выглядеть подозрительно, вызвать неправильные ассоциации. Он же не искал особых развлечений. Он искал Тирзу. Вот что можно было сказать о нем. И не более.

– Да? – спросил охранник.

– Мне нужен номер, я хочу тут переночевать. У вас открыто? Ранчо Окапука?

Охранник посмотрел на ребенка рядом с Хофмейстером. Достал из кармана фонарик и посветил в машину.

Потом он спросил:

– Вы бронировали?

Хофмейстер покачал головой.

Охранник никак не отреагировал. Он просто стоял на месте. Еще раз посветил в машину фонариком. На заднее сиденье, куда Хофмейстер положил портфель и шляпу.

Потом он медленно открыл ворота. Табличка на них сообщала, что посетители сами несут ответственность за нахождение на территории. Что тут водятся дикие звери.

До ресепшена снова пришлось ехать по песчаной дорожке в сплошных кочках. Хофмейстер слушал стук камешков о дно «тойоты».

– Бедная машина, мы же ее убьем, – сказал он.

Ребенок никак не отреагировал.

За стойкой администратора сидела темнокожая полная дама.

Хофмейстер объяснил ей, зачем он приехал. Он извинился, что не забронировал номер заранее. Она равнодушно полистала гостевую книгу. Больше тут никого не было, по крайней мере, он никого не видел. Чуть поодаль стоял магазинчик с сувенирами, но и он был пуст.

– Вы хотите поужинать? – спросила она.

– Если можно, да.

Она посмотрела на часы:

– Тогда вам надо поторопиться. – Она показала на девочку. – Вам нужна для нее отдельная кровать? Детская кроватка?

– Она моя племянница, – быстро сказал Хофмейстер. – Двуспальная кровать нам вполне подойдет.

Пока он говорил это, до него дошло, что это звучит как слова человека, который искал особых удовольствий и наконец их нашел. Мужчины, который явился в Африку за тем, что у него в стране нельзя было получить, не нарвавшись на неприятности.

– Домик одиннадцать, – сказала она и протянула ему ключ. – Кухня будет открыта еще полчаса.

До одиннадцатого домика пришлось ехать на машине. Идти с багажом было слишком далеко. Дорога проходила через высохшую речушку. Он снова слушал, как о днище бьются камешки.

Остальные хижины выглядели покинутыми. Видимо, на ранчо Окапука не слишком много гостей. Наверное, был не сезон или ранчо не пользовалось успехом. Он слышал, как в Виндхуке один владелец кафе жаловался: «Намибия стала слишком дорогой для туристов». Хофмейстер тогда из присущей ему вежливости заказал еще один кусок яблочного штруделя. Немецкое прошлое этой страны на первый взгляд таилось в кулинарных особенностях и нескольких названиях улиц, которые как будто забыли поменять: например, Банхофштрассе. Хофмейстер тогда долго смотрел на эту табличку.

Он занес чемодан в хижину. Девочка шла за ним. На потолке висел вентилятор. Кровать была большая, а комната чистая. В ней чувствовался легкий, но приятный запах дерева и дезинфектора. Вот что значила Африка для туристов. Этот мир делился на туристов и персонал. Тех, кто в любой момент мог снова уехать куда угодно, и тех, кто обслуживал туристов. Развлекал. Занимал. И никуда не мог уехать.

Хофмейстер вымыл руки и надел новую рубашку, которую пару раз уже надевал в Виндхуке, но она была не такой измятой, как та рубашка, в которой он проходил целый день. Девочка прошлась по комнате и остановилась у стула. Пока Хофмейстер застегивал рубашку, он смотрел на нее и думал о ее матери. Женщине на кровати. Женщине, которая напомнила ему корову, наверное из-за мух у нее на лице. Мухи всегда ассоциировались у него с коровами. Особенно когда они садились на кого-то и не улетали. Это вообще были мухи? Точно какие-то мелкие насекомые. Десятки мелких насекомых. Он не очень хорошо разбирался в животном мире. Надо было бы почитать об этом какую-нибудь полезную книгу.

– Твоя мама всегда была глухонемой? – спросил он, пока возился с пуговицами. – Она такой родилась?

Девочка как будто слегка улыбнулась, или Хофмейстеру просто показалось? Она покачала головой. Ага, значит, мать оглохла в более позднем возрасте.

– Твоя мама раньше наверняка была очень красивой, – сказал он.

Потом он взял ее за руку.

– Пойдем ужинать. Не переживай о своей маме. Я оставил ей денег. Я положил ей на кровать денег достаточно, чтобы купить продуктов. На неделю. Или на месяц. Ей надо бы выйти из дома. Слишком много спать вредно. Тогда у человека начинается депрессия. Движение, вот что лечит. Даже если не очень хорошо себя чувствуешь, надо двигаться. Но с твоей мамой все будет хорошо. Наверняка так и будет.

Он говорил как старик на чаепитии в доме престарелых, болтал и болтал без умолку, и никак не мог перестать: ему нужно было успокоить и успокоиться.

По высокой траве они прошли к ресторану. Девочка держала его за руку. Она остановилась.

– Сэр, – сказала она.

И показала на зверя.

Он его не заметил. Его мысли были где-то очень далеко. На улице Ван Эйгхена. Рядом с супругой, которая купила для Тирзы платье. Она годами не общалась с ними, а тут вдруг принесла платье перед его поездкой на другую сторону света. Как это было на нее похоже. Непредсказуемая. Импульсивная.

Зверь стоял метрах в двадцати от них. Хофмейстер видел таких только на картинках, на фотографиях в книгах. Сюда хотела Тирза. В Намибию. Ради диких зверей, но прежде всего ради чего-то другого, ради культуры. Культура. Он улыбнулся.

Хофмейстер не верил в культуру, насколько в нее вообще можно было верить. Что такое культура? Его стратегия выживания была в том, чтобы приспособиться, в умении быть незаметным. Или это тоже культура? Чем незаметнее, тем лучше. Незаметные неуязвимы.

Но своих детей он старался воспитывать по-другому, критически настроенными личностями, которые видели бы в обществе не просто ловчую сеть, а клетку, которые блистали бы, были бы самыми лучшими в бассейне, в музыкальной школе, в латыни и греческом, в физике и математике. А тогда сами собой появятся и деньги. Любая настоящая свобода – это деньги, а если деньги не могут дать свободу, значит, их просто мало. Но там, где Хофмейстер видел свободу, Тирза и Иби подозревали капиталистический заговор. Сейчас это снова стало модным. И чем чаще Хофмейстер пытался убедить их, что это не заговор, а свобода, тем меньше они ему верили.

Когда она была еще ребенком, у Тирзы были все основания быть счастливой. Она была сверхвысокоодаренной, она участвовала в соревнованиях по плаванию и выигрывала их, она играла на виолончели лучше, чем все дети ее возраста. Но на пике своей сверхвысокоодаренности она решила заморить себя голодом. Это был смертный грех, преступление.

– Красиво, правда? – сказал Хофмейстер девочке. – Красиво.

Он сам не знал, говорил ли он о звере, которого они увидели, когда он убегал от них по высокой траве, о хижине или вообще о мире в целом.

В ресторане было не меньше восемнадцати столиков, из которых было занято только три. Пожилые гости. Наверное, из Южной Африки, и пара немцев среднего возраста.

Все бросали взгляды на пару, странную даже по местным понятиям. Пожилой белый и юная, совсем юная темнокожая. И каждый раз снова и снова наступал этот острый момент стыда, когда Хофмейстеру хотелось расставить все по местам, со всеми объясниться. Но с каждым днем этот момент длился все короче. С каждым днем он становился все привычнее. Моральные принципы потихоньку разбивались. С каждым днем он все больше и больше становился тем, кого в нем и видели тут: западным мужчиной с нескрываемой тягой к особым утехам.

Но разве именно это не было единственной задачей человека? Стать тем, кого хотят видеть в тебе другие.

Им с девочкой дали столик на краю зала, с видом, который напомнил Хофмейстеру степь. Окон тут не было, они были ни к чему. Все было открыто. Только крыша над головой. На случай дождя.

Меню было очень простым. Салат, филе козленка и десерт.

– Ешь, – сказал он ребенку.

Девочка смотрела на степь, хотя в темноте почти ничего не было видно. Ела она медленно, как будто с неохотой.

Хофмейстеру еда пришлась по вкусу, а вино из Южной Африки сделало ее еще вкуснее. Он дал девочке попробовать. Она сделала пару глотков, но ей не понравилось. Она любила колу.

– Ну, вот мы и опять сидим тут с тобой, – сказал Хофмейстер, когда с филе козленка было покончено. – Опять мы вместе, нам с тобой никак друг без друга, да, Каиса?

Он откинулся на спинку стула, поиграл зубочисткой и заказал вторую бутылку красного вина. А для ребенка еще бутылку колы.

Он вел себя, как будто он в отпуске. А может, так и было. У него ведь, по сути, был отпуск.

– У меня все отняли, – тихо сказал он. – Сначала мою супругу, потом мои деньги. Мохаммед Атта это сделал. Ты знаешь Атту? Знаешь его?

Она покачала головой.

– Да, – сказал он. – Атта. Многие его уже позабыли. А зря. Он отобрал у меня все мои деньги. Больше миллиона. Он сделал еще много ужасного. У других людей он отобрал их детей. А у меня отнял все деньги. Мою свободу.

Он поискал под столом свой портфель, но понял, что оставил его в хижине номер одиннадцать. Как и шляпу.

– И работу у меня тоже отняли, – продолжил он. – И в каком-то смысле моих детей. Мою семью. Но я принял это, как люди принимают погоду. Дождь, снег, ветер, этого же не изменишь, Каиса. Нужно иметь смелость быть неуязвимым, люди позабыли об этом. Кто ни во что не верит, тот неуязвим. Он выше противников, он выше самого себя. Он не знает сомнений, потому что все принимает. Тот, кого можно обидеть, сомневается. Ты тоже неуязвима, Каиса. У тебя ничего невозможно отобрать, потому что у тебя ничего нет. Как бы люди тебя ни называли, тебе все равно, потому что ты – ничто. Даже если бы у тебя отобрали жизнь, тебя бы это не обидело. На самом деле ты уже мертва.

Он взял ее за руку, но отпустил, когда принесли вторую бутылку вина и колу.

После этого он тут же снова взял ее за руку. Он погладил ее по руке. Рука была нежной, маленькой, но не бессильной.

Хофмейстер увидел, как мимо прошел буйвол, огромный африканский буйвол в ярких цветах. Как будто его специально привели сюда в качестве развлечения для гостей.

– У меня была, – начал Хофмейстер, – а точнее сказать, у меня есть домработница из Ганы. Приятная женщина. Нелегалка, но приятная. Когда моя супруга исчезла, у меня начались сексуальные отношения с этой домработницей.

Он держал ребенка за руку. Ему казалось, она его понимает, она понимает все, что он говорит, и сочувствует ему. Больше, чем кто бы то ни было в мире. Что она его знает.

Она прощала его за все. По крайней мере, так ему казалось, так он чувствовал, пожалуй, впервые в жизни. Молча, она прощала ему все.

– С тобой так хорошо говорить, – сказал он. – Я уже это говорил тебе и не устану повторять. Я могу с тобой говорить, Каиса.

В первой бутылке еще осталась кола. Он вылил остатки ей в стакан и долил туда колы из второй бутылки. Он перестал быть экономным, но не перестал быть внимательным.

– Это было просто по-дружески. То, что было между мной и домработницей. Я нашел ей адвоката, приплачивал ей. Это было приятно. Даже очень приятно, – задумчиво сказал он, как будто подбирал слова. Он говорил медленнее, чем обычно, из-за выпитого вина и из-за того, что этот ребенок его понимал. – Я брал ее на диване в гостиной. Всегда сзади. Знаешь, Каиса… – Он чуть наклонился к ней и снова взял ее руку. Такую маленькую, такую нежную ручонку. – Зерно сексуальности взрослых людей – в унижении. По сути, в нем ведь ничего такого нет, в сексе, он ничего собой не представляет, кроме унижения. Вот в чем смысл, на самом деле единственный смысл.

Он еще больше приблизил к ней лицо. Она могла чувствовать его дыхание.

– Когда она слизывала свое дерьмо с моего члена, с меня спадал весь груз, весь балласт, я терял разум, так, что не чувствовал ни стыда, ни вины, я был ничем и всем одновременно, я был животным. Зверем, которым всегда хотел быть, которым всегда был. Наслаждение прячется в унижении. А освободиться – значит избавиться от нашей болезни, выздороветь от болезни, от нашего СПИДа: гуманизма. И от всего, что с ним связано, до сих пор, снова и снова, опять и опять. Ты понимаешь? Это избавление. Избавление таится в унижении.

Он поднес губы к ее голове и поцеловал ее в лоб, перегнувшись через стол.

– Вы уже спасены, – сказал он. – Вы уже мертвы, хоть вы и дышите, тут, в Африке. С вами ничего не может случиться. Вы воистину неуязвимы, неуязвимы, как машина, как продукт, как… вещь. Всякое будущее вы оставили за спиной, а значит, и любое отчаяние.

Хофмейстер выпил вина. Он следил, чтобы и она тоже пила. Остальные гости уже разошлись по своим хижинам. Персонал тоже отправился спать, но Хофмейстеру с ребенком разрешили сидеть, сколько те пожелают. Так им сказали. Никаких проблем. Хоть до полуночи.

Так они и сделали. Воспользовались возможностью. Они сидели и сидели.

Рука в руке. Иногда Хофмейстеру не хватало слов, и тогда он целовал ее в лоб. Она принимала поцелуи, как и его слова, тихо и с пониманием.

Да, они принимали друг друга, Хофмейстер и эта девочка.

– Люди, – сказал он, – станут такими, как мы, неуязвимыми и неприступными. Остальные последуют за нами. Но они пока еще не знают этого, они еще не хотят этого знать, они все еще цепляются за потерянные идеалы. Они все еще надеются и верят, но не видят, что их уничтожат именно эта надежда и именно эта вера. Уничтожат их, Каиса. Уничтожат.

Он снова поцеловал ее, перегнувшись через стол. Теперь не только в лоб, но и в щеки. Он взял ее личико обеими руками. Осторожно, как берут драгоценную вазу.

– Когда мне было столько же, сколько тебе сейчас… – сказал он. – Нет, наверное, я был чуть постарше. Тогда я начал работать над одним проектом. Бог уже был для меня мертв. Оставалась еще любовь. И я решил уничтожить ее. Но он как-то растворился, этот мой проект, растворился в обязательствах, работе, семье, доме, жильцах. Детях. Мне нужно было по-другому его назвать: смерть сострадания, вот как он должен был называться. Я, Каиса, человек без сострадания. Я не знаю, что это такое, я не верю в него, в сострадание, я избавился от него, как от надоедливой мерзкой простуды. Нет, я вовсе не считаю, что люди хотят видеть страдания других людей, как раз наоборот. В общем и целом мы как раз не хотим, чтобы другие страдали, в любом случае не по-настоящему. Но сострадание? Что это такое? Я ведь мог бы тебя изнасиловать, Каиса, такое вполне могло бы случиться, и в самый последний момент, прежде чем войти в тебя, я бы подумал, я бы почувствовал, потому что человек должен это чувствовать, так говорят те, кто в этом разбирается, но бог с ними, я бы тогда подумал: здесь мне надо остановиться. Я мог бы это почувствовать. То есть я бы уже сорвал с тебя одежду, я несколько раз ударил бы тебя по лицу, но вдруг я бы подумал, я бы почувствовал, вдруг, как будто ни с того ни с сего, я бы почувствовал сострадание. Я бы подумал: дальше нельзя. Хватит. Остановись. Теперь ты понимаешь, почему я не хочу иметь с этим ничего общего? Для меня сострадание – это как личное оскорбление. Оно меня оскорбляет. Оно приводит меня в бешенство.

Он снова отпустил ее лицо.

Несколько минут он молчал, только пил вино. А потом вдруг выкрикнул ее имя.

– Каиса! – закричал он. А потом еще раз, громко и хрипло: – Каиса!

Она испуганно посмотрела на него. Но не настолько испуганно, чтобы встать и убежать. Она не хотела убегать.

– Когда моя супруга снова оказалась у меня на пороге, я впустил ее, – сказал он, но уже намного тише, почти шепотом. – Сострадание? Да не смеши меня. Я впустил ее, потому что я принимаю все в жизни. И ее возвращение, даже ее возвращение домой. Потому что я всегда готов приспосабливаться, ассимилировать. Вот нет супруги, вот есть супруга. А Тирза – это другая история. Она была больна, и я был этой болезнью. Вот и вся история. Другие люди могут сказать: «Я болен. Мне нужно выздороветь». Или: «Я не могу выздороветь, как бы мне этого ни хотелось». Но болезнь так не может. Вот разница между прилагательным и существительным. Болезнь должна оставаться болезнью. Я – существительное.

Вино закончилось, но кола еще оставалась. Он взял ее стакан.

– Можно? – спросил он и сделал пару глотков. Вкус ему не понравился, но ему хотелось пить. – История. Да, – сказал он. – История семьи Хофмейстер – это история уничтожения семьи Хофмейстер. Вот и вся история. Моя история. Представить себе мир без сострадания сложнее, чем собственную смерть, поэтому к нему все время возвращаются, поэтому люди от него зависят. В разные моменты моей жизни я мог бы подумать: надо остановиться, надо вернуться. Этот путь не мой, этот путь не самый лучший. Но я не вернулся. Так и было, Каиса, точно так и было…

Он поднялся, подошел к ней, погладил ее по голове, платью, по спине там, где она не была прикрыта платьем.

– Всегда есть выбор, – сказал он. – Есть правильный выбор, есть неправильный выбор, а есть сомнительные случаи. Если высшая форма сострадания в том, чтобы оставить другому жизнь, то я могу подтвердить тебе: я человек без сострадания. Я терял контроль, такое вполне возможно. И только когда я терял контроль, я становился тем, кто я есть на самом деле. Та часть Йоргена Хофмейстера, что вне закона, – это его твердая сердцевина. Поэтому я здесь. Так я тут и оказался. Потому что у меня больше нет сомнений в том, кто я есть.

Ребенок повернул к нему личико. Она посмотрела прямо на него. Она не боялась, да и с чего бы? Она даже улыбнулась. Она улыбалась человеку, который говорил ей то, что она не понимала, слова, которые она, скорее всего, даже не слушала.

Из кухни доносилась музыка. Немецкая радиостанция Намибии. Снова.

Они вдвоем слушали далекое радио, ничего не понимая. И она улыбалась.

И потому что она улыбалась, потому что она наконец-то улыбалась, он спросил:

– Каиса, есть ли разница между прощением и принятием? Я прощаю мир, принимая его. Я принимаю все. Нет ничего такого, что я бы не принял. А ты? Ты увидела меня тогда в Виндхуке, днем, было жарко. Ты увидела человека, который с трудом шел, потому что натер ноги. От жары. Сандалии были такие тесные. А ты шла за мной. Я не знаю почему. Да и какая разница? Ты взяла меня за руку и пошла со мной. Мы можем придать этому особое значение. Что это должно было случиться. Что в этом был какой-то особый знак. Может, так было суждено, а может, и нет. Но главное, что ты здесь. Что мы с тобой теперь оба вне закона. Вот что самое главное.

Он нагнулся, поискал под столом, но в этот вечер он не взял с собой портфель. Он все время забывал об этом. Портфель остался в хижине. Хофмейстер взял ребенка за руку. Она сползла со стула. Он был «сэр», а она – его «компания». Это была их игра. Уже несколько дней.

Было очень темно, наверное, и из-за вина, и Хофмейстер никак не мог найти дорогу к хижине номер одиннадцать. Они шли по высокой траве. Медленно. Каиса не могла идти быстро, и Хофмейстер тоже не мог. Не в такое время, не посреди ночи. Не по высокой траве. Не в Намибии со все еще распухшими ногами.

Скоро оказалось, что они ходили кругами. Хофмейстер заметил это и сказал:

– Мы запутались. Где наш домик, Каиса?

Он посадил девочку на плечи.

– Где наш домик? – спросил он. – Где мы живем?

Теперь он шел еще медленнее, потому что боялся упасть.

Он медленно опустил ребенка на землю.

– Тирза, – сказал он. – Тирза. Да. Проблема Тирзы была в том, что она была сверхвысокоодаренной… была и есть. Сверхвысокоодаренной. В последние годы я жил только с ней. – Он сел прямо на траву. – Ее сестра уехала от нас во Францию, моя супруга отправилась в объятия своей школьной любви. Я остался один с Тирзой, и потом, честно говоря, оказалось, что это было лучшее время в моей жизни. Я готовил для нее. Я старался не лезть в ее жизнь. Я так и делал. Но это было ошибкой.

Он поднялся с земли. Трава больно кололась даже через брюки. Спустя пять минут им все-таки удалось найти хижину номер одиннадцать.

Хофмейстер включил вентилятор. Достал из портфеля айпод Тирзы и показал девочке нацарапанные слова.

– Царица солнца, – сказал он. – Вот, что тут написано: Царица солнца.

Он зарядил айпод и сунул наушники в уши ребенку.

– Эту музыку слушает Тирза, – сказал он. – Это ее музыка.

Хофмейстер сел на кровать, пока девочка слушала музыку Тирзы. Вентилятор крутился под потолком, и на какое-то время Хофмейстер забыл, для чего приехал в Намибию. Он почти ничего не помнил. Собственное прошлое казалось ему чужой жизнью. Кто-то другой прожил эту жизнь, работал редактором отдела переводной прозы, посетил все эти города, кто-то другой хотел отказаться от любви. А он сам всегда был в Намибии с Каисой.

На следующее утро они одним рывком доехали до Свакопмунда, города на берегу океана. Там было много туристов, больше, чем везде. Самых обычных туристов. Те, что добрались сюда из Германии чартером в поисках солнца, моря и капли экзотики. А не те, у которых была особая связь с Африкой. У этих особая связь была только с солнцем, а близкие отношения – с купальниками.

Вместе с девочкой Хофмейстер поселился в маленьком отеле «Эбервайн», недалеко от пляжа. Персонал отлично говорил по-немецки, да и обстановка была абсолютно немецкой.

Госпожа Эбервайн лично восседала за стойкой ресепшена. Морщинистая и высушенная солнцем, но энергичная и даже немного агрессивная. Госпожа Эбервайн была тут начальницей. В этом никто не сомневался. Это был ее отель. Она спросила, нужна ли Хофмейстеру детская кровать. Но и здесь он сказал, что двуспальной кровати им будет достаточно.

– Мы не задержимся надолго, – сказал он. – Это моя племянница.

Он не мог удержаться и положил на стойку фотографию Тирзы.

– Вы случайно не видели тут эту девочку? Может, пару недель назад?

Женщина с кудрявыми и, по всей вероятности, крашеными волосами посмотрела на снимок. Она даже взяла его в руки.

– Нет, – сказала она. – Никогда ее не видела. Кто это?

– Моя дочь, – объяснил Хофмейстер. – Моя младшая дочь.

Госпожа Эбервайн поднесла фотографию ближе.

– Похожа на вас, – сказала она. – Ваш подбородок.

А потом посмотрела на девочку, которая стояла рядом с Хофмейстером. Как будто госпожа Эбервайн намеревалась проверить и ее подбородок.

Хофмейстер отправился с ребенком на пляж, вместе с ней смотрел на рыбаков на пирсе, разделил с ней салат в кафе «Из Африки», а когда она кружилась на карусели, ему позвонила супруга.

Он рассказал ей почти все о своей поездке, о том, где он остановился, о «тойоте», Свакопмунде, обо всем, кроме ребенка.

– Я почти в пустыне, – сказал он. – Я почти у Тирзы. Остался один день пути.

– Иби говорит, что это очень странно, – сказала его супруга. – Что Тирза до сих пор ей не позвонила и не написала.

В ее голосе не было слышно того бодрящего, с хрипотцой сарказма, к которому он привык. С хрипотцой, которую многие мужчины находили возбуждающей.

– Иби не стоит думать, будто она важнее всех на свете.

В разговоре повисла пауза. Карусель замедлила ход. Каиса слезла с лошадки. Хофмейстер кивнул ей.

– А как у тебя дела? – спросил он. – Как ты?

Улица Ван Эйгхена была так далеко. Другой мир. Он уже не был его миром.

– Хорошо, – сказала она. – Тут все в порядке. Йорген, я еще кое-что хотела спросить. Мне звонила мама Шукри. Я сначала не поняла, кто это. Она говорила по-французски.

Каиса подошла к нему. Он показал ей, что она может прокатиться еще разок. А потом еще и еще. Он протянул ей деньги. Но она осталась рядом с ним, прислонившись к нему головой. Как будто она устала. Как будто она ему доверяла.

Как знать, может, она и правда ему доверяла. Это было делом времени, а может, у нее не было другого выбора. Скорее поэтому.

Он не знал сострадания, но ему можно было доверять.

– Йорген, ты меня слышишь?

– Да-да.

– Мать Шукри мне звонила. Она спрашивала, где ее сын. Но я так плохо говорю на французском.

– Я думал, он не общается со своей семьей. Этот парень.

– Вот как? Ну не знаю… Она показалась мне довольно милой, только очень беспокоилась.

– Я же сказал тебе, что они в пустыне. Эти люди что, думают, что в пустыне на каждом шагу расставлены телефонные будки? Они же сами из пустыни!

– Я так ей и сказала, что они в пустыне. И что там нет связи. Я пообещала, что ты передашь Шукри, чтобы он позвонил матери. Там что-то срочное.

Девочка взяла его за руку, похоже, она хотела идти дальше.

– Йорген, ты еще там? Ты как будто все время пропадаешь.

«Атта должен позвонить своей матери, – подумал он. – Атта должен вернуться домой».

– Да, я тут. Да, конечно, я все передам.

– Я купила книгу с фотографиями, про Калахари. И про пустыню Намиб. Господи, что люди там забыли, в этой пустоте? Чем там может заниматься Тирза целыми днями?

– Смотрит, – сказал Хофмейстер. – Она на нее смотрит. Для этого едут в пустыню, чтобы на нее смотреть.