Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Он посмотрел на мальчика, который однажды оставался у них на ужин. Мальчик с коротким именем, которое он опять позабыл. Один слог.

Один из тех мальчиков, о которых Тирза говорила: «Он останется сегодня с нами ужинать». Но может, он тогда неправильно все понимал. Что именно означало «останется ужинать»? Вероятно, в мире Тирзы «остаться ужинать» на самом деле значило больше, чем просто ужин. Господи, а что сейчас вообще значит «остаться на ужин»?

– Молодой человек, – сказал он, – будьте любезны попрощаться с моей супругой. Праздник удался. Но все уже закончилось.

– К чему этот официальный тон, Йорген? Я тебя умоляю! Как будто ты живешь вообще в другом времени. И если он захочет еще остаться, то он останется. Это, между прочим, и мой дом!

Он медленно покачал головой:

– Нет. Больше не твой. Твой дом – на лодке. А если твоя лодка уплыла, то я ничем не могу тебе помочь. Но этот дом – не твой дом. Ты тут просто в гостях.

Пока он говорил это, он отчетливо вспомнил все те долгие вечера, когда он сидел и отчаянно ждал свою супругу, он даже вспомнил, как любил ее, он любил ее в самом начале, и эти воспоминания рвали ему душу. Они отнимали у него силы, делали его хлипким, текучим. Он стал таким же жидким, как весь итальянский гевюрцтраминер, вместе взятый. Он смотрел на нее, и ему вдруг захотелось на минутку, всего на мгновение прикоснуться к ней. К тому, что от нее осталось. К развалинам. Он так хорошо ее знал, и в этом как раз и была проблема. Супруга Хофмейстера была самыми знакомыми развалинами, которые он видел в своей жизни. И в них он узнавал и свою жизнь.

Мальчишка ничего не сказал. Он был слишком пьян, чтобы посмотреть на Хофмейстера презрительно или хотя бы испуганно. Как будто похмелье, которое обычно наступает на следующее утро, обрушилось на него уже сейчас. Он направился к выходу, даже не попрощавшись. Как будто уже совершенно забыл, чем занимался две минуты назад.

Хофмейстер услышал, как открылась входная дверь. Тирза провожала последних гостей.

– Что, не могла удержаться? – спросил Хофмейстер. – Непременно нужно было втягивать других людей в нашу игру?

Его супруга вытерла губы. Тушь у нее размазалась, но это не выглядело безобразно. Даже при ярком свете.

Те, кто ее не знал, вряд ли решили бы, что тут что-то кроется, тот, у кого не было с ней совместного прошлого, видел бы сейчас совсем другое.

– Какую игру? – спросила она. – Какую еще игру, Йорген? О чем это ты? Да все вокруг одна сплошная игра, а когда все игра, то никакой игры уже и нет. А в нашу с тобой игру мы не играем уже сто лет. Так что у тебя какая-то сильно устаревшая информация.

Сквозняк. Где-то в доме была открыта дверь.

– А давай… – сказал он. – А давай притворимся, как раньше? Как будто наша гостиная – это парк Вондела, и сейчас ночь, повсюду ночь, а я – дикий зверь. Зверь, который тебя разорвет, набросится на тебя, дай мне побыть зверем.

– Нет! закричала она. – Прекрати! Ты что, до сих пор так и не понял? Ты вообще ничего не понимаешь? – Она схватила его за лацканы пиджака и начала трясти изо всех своих сил. Он чуть не уронил стаканы. – Мы больше не играем, как будто мы сломаны, потому что мы сломаны, Йорген! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты наконец понял? Я вернулась сюда только потому, что мне больше некуда деться. Я никому не нужна, Йорген. Никто меня больше не захотел. Понимаешь ты или нет? До тебя до сих пор не дошло?

Она отпустила его, а он забормотал:

– Нет-нет, я не понимаю.

Как будто ему позвонили и сообщили какую-то странную новость.

Потом он развернулся и пошел на кухню. На диване сидели еще два последних оставшихся ребенка, они, похоже, заснули. Входная дверь была открыта, он слышал с улицы голос Тирзы.

Он быстро налил себе бокал вина и вышел в сад. Факелы погасли. Он решил, что уберет их завтра. Только свет в сарае все еще горел.

Хофмейстер хотел его выключить и тут заметил, что на ведре все еще сидит Эстер, но хотя бы уже в нормально надетых штанах.

Он посмотрел на нее, но теперь не как любовник, а как хозяин дома. Отец успешно сдавшей экзамены подруги. Вежливый и заботливый отец.

– Праздник закончился, – сообщил он. – Все разошлись. Тебе тоже лучше уйти.

Она улыбнулась ему в ответ. Нагло, вот как она на него смотрела. Как будто она была выше его, намного выше этого старого человека, который до сих пор так и не смог найти общий язык с собственным телом и, пожалуй, не смог найти общий язык ни с чем и ни с кем в своей жизни.

Он не знал, как объяснить ей свои поступки, а ему очень хотелось это сделать. Даже сейчас, среди ночи, он искал объяснения, переходящие в извинения и комплименты. Человек, который признает свою вину, это человек, который пытается выставить в выгодном свете собственные недостатки.

– Можете вызвать мне такси?

– Куда тебе нужно?

– Амстелфейн.

– Амстелфейн. – Он повторил это слово, будто она сказала: «На Марс».

Он пошел на кухню и вызвал такси.

Входная дверь все еще была открыта. Тирза говорила с кем-то на улице. Как раньше. Когда она провожала друзей, и тогда они еще часами болтали на пороге, даже если было холодно или моросил дождь.

– Йорген, – донеслось до него. – Йорген!

Резкий и одновременно хриплый голос его супруги.

Она тащила на кухню стаканы, тарелки и пустые бутылки. В молодости, когда она действительно была еще молодой, она подрабатывала официанткой.

Она открыла помойное ведро, и в него полетели остатки сашими, так и не съеденные сардины, смятые окурки.

– Я их отвезу, – сказал он ей. – Тирзу и ее… и ее друга.

– Куда?

– В аэропорт во Франкфурте. Вместе же веселее. Побудем на выходных в Бетюве. Мне все равно нужно туда съездить.

Она кивнула, хотя ему показалось, что она его даже не слушала.

– Остальное доделаем завтра, – сказала она. – Завтра придет домработница. Попросим ее задержаться подольше. Раньше ведь она оставалась. Без проблем.

Он открыл последнюю бутылку итальянского гевюрцтраминера.

– Ты еще надолго останешься? – спросил он.

– В каком смысле? На кухне? Или в этом доме?

– Здесь. Да, в этом доме. Мне бы очень хотелось знать.

Она пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она. – Я же тебе уже говорила: мне некуда идти. Куда мне, по-твоему, идти? Тут мы с тобой похожи, Йорген. Нам обоим некуда деться.

Она взяла его руку, теплую и немного влажную. Он помнил, что они больше не играли, что они сломаны. Они сломаны, хотя он понятия не имел, что это вообще значит. Как будто он когда-то был другим?

– Так и есть, – сказала она.

Но он не знал как. Он все еще не знал что и как.

– Если хочешь, – продолжила она, – если у тебя нет другой женщины, я могу медленно снять перед тобой одежду. А ты будешь смотреть, если хочешь. В качестве благодарности за кров и стол.

Она снова превратилась в жалкую развалину, как только что в гостиной. Он подумал, а когда это началось, когда она вдруг начала разваливаться? И может, из-за этого ей некуда было идти?

Если она превратилась в развалину, то кем тогда был он сам? Почему ему не удалось состариться так, как делают это другие люди? С достоинством и более или менее постепенно. Как и положено всем в животном мире. Со спокойным принятием естественного процесса распада собственного тела и всех остальных.

– Пап?

«Какой же красивый голос у Тирзы», – подумал он.

Она звала его сейчас, как тогда, когда была совсем малышкой и сидела на горшке. Или кричала ему из своей комнаты, когда у нее были вопросы с домашней работой.

– Иду! – крикнул он в ответ и подумал: «Это, наверное, такси». Поэтому она его позвала: приехало такси.

Он быстро пошел в сарай.

– Твое такси, – сказал он Эстер, которая до сих пор сидела на ведре.

Она не поднялась. Она на него даже не посмотрела.

– У тебя есть деньги на такси? – спросил он. – Сколько сейчас стоит такси до Амстелфейна?

Она молчала.

Он поискал в карманах кошелек, достал купюру сто евро и протянул ей, но она не захотела брать деньги:

– Это слишком много.

– У меня нет мельче. Занесешь сдачу, когда придешь к нам в следующий раз поужинать. Или просто когда будет время. Заходи к нам как-нибудь.

Он поднял ее с ведра. И она на минуту опять оказалась так близко, у него в руках. Он почувствовал ее дурманящий запах. Только так и никак иначе пахли молодость, здоровье и женщина. Все, чего не было и никогда не будет уже у него самого. Именно поэтому он так ему нравился, этот запах.

– У тебя не заболела попа, весь вечер сидеть на ведре? – спросил он.

– Попа у меня не болит, – ответила она. – Не больше, чем обычно.

Он протащил ее через кухню к двери, как будто она была ранена и не могла ходить. На пороге он уже просто поддерживал ее за руку выше локтя. Как придерживают ребенка, который боится переходить дорогу. Отец, который побаивается потока несущихся машин и сжимает детскую руку сильнее, чем надо.

Тирза болтала на пороге с каким-то парнем. Отца она проигнорировала.

Такси еще не было. Хофмейстер не понял, зачем она его позвала. Но не решился спросить. Она была занята разговором. Не нужно было ей мешать.

На улицу вышла госпожа Ван Делфен и стала снимать замок с велосипеда. Она помахала на прощание Тирзе, но сделала вид, что не заметила Хофмейстера и Эстер. Хофмейстера это укололо. Его невидимость, вынужденная невидимость.

– Счастливо добраться до дома, госпожа Ван Делфен! – крикнул он.

Никакой реакции. Она перевесила цепочку с замком на руль.

– Счастливо вам доехать, госпожа Ван Делфен! – крикнул Хофмейстер еще раз. – Спасибо, что пришли.

Опять никакой реакции. Она села на велосипед и укатила, как будто была в гостях не у Хофмейстеров, а у их соседей.

Это была уже не спокойная, легкая грусть, а сильная боль. Боль увольнения, отверженности, падения.

– Милая женщина, – сказал он Эстер, когда госпожа Ван Делфен свернула за угол. – И так хорошо сохранилась для своего возраста.

Они остались ждать на улице, Эстер и Хофмейстер. На его улице, на улице Ван Эйгхена, на лучшей улице Амстердама и лучшей улице в стране. Там он жил. Он жил там до сих пор. Но только это не помогло.

Когда такси наконец-то подъехало, на улицу вышла Тирза.

Он затолкал Эстер в машину.

– Какой у тебя адрес? – спросил он.

Ответа опять не последовало.

Наглый взгляд. Но уже, как бы лучше сказать, не без нежности. Во взгляде этой девочки он увидел отблески собственной страсти, а как только он узнал эту страсть, тут же вспомнил, как жадно хватал ее пальцами между ног и какая мокрая она была там. Для него. Для него и из-за него.

И ему показалось, что все его человеческое достоинство, которое у него еще оставалось, пряталось там, между мокрыми срамными губами этой девочки, как будто там, в этой влаге, в этой страсти, он смог найти свое человеческое достоинство и забыть госпожу Ван Делфен, а с ней и всех остальных, вместе взятых, хотя бы на немного.

– Где ты живешь? – снова спросил он и ущипнул себя за руку.

– Где-то в Амстелфейне, – сказала Эстер без буквы «ха».

– Ей нужно в Амстелфейн, – сказал Хофмейстер водителю.

Тот посмотрел на него с недоумением и даже с презрением, как показалось Хофмейстеру.

– В Амстелфейн, – повторил отец Тирзы с улыбкой человека, который никого не боится.

Водитель нажал на газ.

Хофмейстер, сам не зная зачем, помахал вслед уехавшему такси, даже не подумав, что Эстер может смотреть сейчас на него. Он помахал ей, как будто махал воображаемым пассажирам в аэропорту Схипхол, чтобы остаться незамеченным.

Когда он собрался вернуться в дом, оказалось, что входная дверь закрыта, а ключей у него с собой не было. Ему пришлось позвонить. Сначала коротким звонком, но потом, когда через полминуты ему никто не открыл, он нажал на кнопку уже сильнее. Нетерпеливо. Хотя и не хотел быть таким.

Его била дрожь.

Тирза открыла дверь.

– Иби уже спит, – сказала она немного укоризненно, но без злости.

– Все разошлись?

– Да, все разошлись.

Она не отошла в сторону, чтобы его пропустить, и прислонилась головой к холодным настенным плиткам в коридоре.

– Тебе понравился праздник, Тирза? Несмотря ни на что, это ведь был прекрасный праздник?

Она не ответила.

Она только повторила за ним: «Несмотря ни на что», но как будто спросила: «В каком смысле несмотря ни на что?» Так это прозвучало.

– Папа?

Он хотел зайти, ему было холодно.

– Папа, – сказала она снова. – Когда я отсюда уеду, как все тут будет? Я хочу знать.

– Дай я пройду.

– Как все будет?

Хофмейстер вспомнил то время, когда он жил в пансионе в Южной Германии, пока она выздоравливала в клинике. Он подумал о ее виолончели. О пюпитре с нотами. О концертах в музыкальной школе. Он всегда садился в первый ряд. И смотрел на свою дочь так, будто хотел ее загипнотизировать, как будто думал, что она не возьмет ни одной фальшивой ноты, пока он не сводит с нее глаз.

– Сыграй мне, – попросил он.

– Что?

– На виолончели. Поиграй мне.

– Прямо сейчас?

– Сейчас.

Она засмеялась:

– Пап, ты ненормальный. – Как будто он пошутил за столом, когда к ним на ужин пришли ее подружки. Не слишком удачно пошутил.

Хофмейстер шутил всегда, если у них ужинали подружки или друзья Тирзы. Он считал, что отец обязан нарочито оживлять обстановку.

– Мне это очень важно.

Она должна была сыграть для него, как раньше, на виолончели. Это единственное, что сейчас пришло ему в голову, единственное, что еще могло его спасти. Его младшая дочь и ее виолончель.

– Да я уже несколько лет не играла.

– Какая разница. Ты же не разучилась. Нельзя разучиться.

– Но все спят. Мама только что поднялась наверх.

– Они не проснутся. Они уже привыкли за столько лет.

– Папа, – сказала она, все еще прислонившись виском к плиткам, – ты ненормальный. Это ведь правда. То, что говорила мне тогда, давно, Иби, – правда. Ты не в себе.

У него в голове пронеслись тысячи мыслей, и он спросил себя, каково это – когда твой отец сумасшедший, но, не найдя ответа на этот вопрос, он сказал ей:

– Я совершенно здоров, Тирза. Так же здоров, как и ты. Я просто попросил тебя поиграть мне. Наверное, это сентиментальная дурацкая просьба, и странно просить кого-то играть на музыкальном инструменте среди ночи. Но я не ненормальный.

Она посмотрела на него и сжала губы. Он не понял, можно ли было принять это за улыбку.

– Папа, – шепотом сказала она и посмотрела на него с нежностью и пониманием. – Я с удовольствием тебе поиграю, но только не сейчас.

– Нет, сейчас, Тирза. Немедленно. Сегодня вечером. То есть сегодня ночью.

Она промолчала.

Он сам не понимал, почему это вдруг стало для него настолько важным, делом первостепенной важности, сейчас, когда никаких других первостепенных дел уже не осталось. Что могло быть еще важнее в его жизни?

Он достал из кармана кошелек.

– Я тебе заплачу, – сказал он. – Дам тебе еще денег на Намибию.

Он достал все купюры, что у него оставались.

– Вот, – сказал он, – тут почти пятьсот евро. Тебе пригодятся в Африке.

– Папа.

Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони:

– Папа, с чего тебе вдруг так сильно захотелось, чтобы я сыграла?

Он так и стоял, зажав в руке деньги. Больше у него не было. Может, у него никогда и не было ничего больше. Бумажные деньги, чтобы скрыть, что ему нечего больше предложить. Он платил. Платить означало свободу. Платить означало достоинство.

– Потому что тогда я буду счастлив, – сказал он. – Я буду очень счастлив.

Он хотел отдать ей деньги, но она отвела его руку.

Он охотно платил за счастье. В счастье пряталось невыносимое чувство вины. Ошибка. То, за что надо было платить.

Ему уже не было холодно, теперь его бросило в жар. Он почувствовал, что по спине бежит пот. Как будто у него поднялась температура, как будто он простудился.

Тирза посмотрела на него, но уже не как дочь на отца и даже не как заботливая дочь смотрит на человека, который так долго заботился о ней самой, она смотрела на него по-другому. В ее взгляде он заметил кого-то чужого. Квартиранта, который смотрит на хозяина дома и обдумывает предложение.

Она развернулась и пошла в дом. Он услышал, что она побежала наверх по лестнице. «Как будто олененок», – подумал Хофмейстер.

На кухне он налил себе стакан гевюрцтраминера. Его осталось совсем немного. К тому же вино было теплым. Но ему было все равно. Его все еще била дрожь. От усталости, от переживаний, от стыда.

Тут он услышал, что Тирза спускается. Он выглянул посмотреть. Она тащила за собой виолончель. Как упрямое животное, теленка, который сопротивляется, когда его тащат на бойню. Она прошла мимо отца, не взглянув на него, и поставила виолончель в гостиной.

Он наблюдал за ней, стоя в дверном проеме с пустым стаканом в руке.

Она снова побежала наверх и вернулась с пюпитром и нотами. Поставила все у окна, взяла виолончель и смычок.

– Ты уверен, что тебе этого хочется? – спросила она.

Он кивнул.

– И это сделает тебя счастливым?

Он снова кивнул.

– Тогда садись, – велела она и взмахнула смычком.

– Элгар, – шепотом попросил он. – У тебя он так хорошо получался, ты играла его в музыкальной школе. Элгар, да. Это ведь был Элгар?

Она уже не помнила. Он сел прямо на пол. Посреди остатков бурного праздника, на липкий рис и куски маринованного огурца, которые выпали у кого-то изо рта.

Стоять он больше не мог. Он почти ничего больше уже не мог. Деньги он положил на кофейный столик.

Она настраивала виолончель.

– Пап? – позвала она. – А твое помешательство. Это наследственное?

– Наследственное?

– Ну, со мной это тоже случится? Мне стоит переживать, что я стану такой же, как ты? Что я сойду с ума.

И она начала играть.

Он видел ее плечи и руки, и ему была видна одна бретелька бюстгальтера.

Он посмотрел на нее и вспомнил все. Он был дрожащим телом, которое слушало музыку, смотрело на свою дочь и вспоминало все, что с ним было. И пока Хофмейстер слушал музыку и смотрел на свою младшую дочь, которая играла для него, для него одного и ни для кого другого, он впервые задался вопросом, почему жизнь приносит столько боли?

Почему она всегда приносила ему так много боли?

Ведь не каждая жизнь была такой. На свете были люди, которым жизнь совершенно не досаждала. На свете было очень много таких людей. Но именно его жизнь была сплошной болью. Он размышлял обо всем, может, не всегда достаточно глубоко и предметно, но никогда не думал о боли. Он всегда считал, что боль – это для слабаков. И сейчас, когда он впервые задумался о ней, то почувствовал легкое неприятие. Отвращение.

У него было все, а теперь ничего не осталось. Но и когда у него все было, он чувствовал боль.

О своем существовании он мог вспомнить только неловкую тишину, неуклюжую моторику, нервный тик, с трудом подавляемое желание. Вечную потребность при любых обстоятельствах сохранять лицо.

Тирза закончила играть и осторожно поставила виолончель. Как укладывают в кроватку ребенка, заснувшего на руках. В надежде, что он не проснется.

Она встала, переступила через отца, который все еще сидел на полу, как малыш, который пока не может сам забраться на стул или на диван.

– Возьми их, – сказал он.

– Что?

Она остановилась, посмотрела вниз и увидела отца, своего старого отца, которому, наверное, не стоило заводить детей, но его заставили обстоятельства, как он сам пытался объяснить: обстоятельства в лице женщины.

Он все сделал ради других. Родил детей, купил дом, сдавал верхний этаж, работал, сохранил дом своих родителей даже после их кончины. И даже то, что он не написал исследование о поэтах-экспрессионистах, это тоже было ради других. Он прожил жизнь ради других людей. Пребывая в убеждении, что человек живет только тогда, когда делает все ради других людей, а не ведет себя как эгоистичный единоличник. Быть довольным собой, своей работой, аэропортом Схипхол – смертный грех.

– Деньги. Возьми деньги.

Она посмотрела на купюры на столике.

– Возьми их, – повторил он. – Тирза, ты же ради них играла. Пожалуйста, возьми. Я же тебе обещал.

Он увидел, что она сомневается.

Сам он уже не мог к ним прикоснуться. Это были ее деньги. На кофейном столике. Ей нужно было просто протянуть руку и взять их. Вот и все. Просто взять.

– Возьми деньги, Тирза, – сказал он. – Возьми же. Это тебе и Мохаммеду Атте на поездку по Африке.

– Шукри.

– Шукри. Тоже хорошо. Для вас с Шукри, сходите куда-нибудь вкусно поесть.

Она покачала головой:

– Мы едем в Африку не затем, чтобы вкусно есть, папа.

– В наши дни где угодно можно вкусно поесть, в Африке тоже. – Он вдруг вспомнил, как всего двенадцать часов назад стоял на кухне и резал сырую рыбу. – Пожалуйста, – сказал он шепотом. – Пожалуйста, моя царица солнца.

Она наклонилась.

Она взяла деньги и ушла.

Он хотел что-то крикнуть ей вслед, хотел что-то сказать ей, но ему в голову пришло только «Спокойной ночи».

Он слушал ее шаги.

– Спокойной ночи, Тирза! – крикнул он. – Спокойной ночи. Праздник был прекрасный.

Он потер руками голову. Его до сих пор бил озноб. Как будто он сильно болел.

Она тихо крикнула из коридора:

– Сладких снов, пап. – И он услышал, как она стала подниматься по лестнице.

Хофмейстер остался сидеть на полу. Потом подполз к виолончели, ухватился за пюпитр и попытался встать на ноги.

У него не получилось.

Теперь пюпитр с нотами лежал на нем сверху, или, лучше сказать, он оказался под пюпитром, засыпанный нотами. У него не было сил ни подняться, ни даже пошевелиться.

Он сам не помнил, сколько пролежал там. Только через некоторое время он понял, что прямо у него перед глазами почему-то оказались ноги его дочери. Ноги Тирзы. Она стояла тут уже несколько минут. Может, дольше.

Он протянул к ней руки, она помогла ему подняться. С трудом. Похоже, ей было неприятно.

Он крепко держался за нее.

Или она держала его.

Потому что мог упасть.

Наконец он крепко встал на обе ноги, как настоящий мужчина. Как гостеприимный хозяин дома, поддерживаемый собственной младшей дочерью.

– Пап, ты такой грязный, – сказала она. – Ты просто жутко грязный.

Она поцеловала его в нос, в щеку, в лоб.

Они были почти одного роста, отец и дочь.

Он пробурчал какие-то слова, но она, похоже, его не поняла. Ему пришлось повторять пять, шесть раз, пока он не убедился, что она его расслышала.

– Царица солнца, – говорил он. – Моя солнечная царица. Солнечная царица.

Она не отпускала его, боялась, что он опять упадет, что потом он уже не сможет встать, даже с ее помощью.

Но теперь Хофмейстер пытался сказать что-то еще, у него был вопрос. Он хотел что-то спросить у своей царицы солнца. Он не хотел давать ей советы, не хотел глупо шутить, у него не было конкретной просьбы, он не собирался узнавать, когда она вернется домой. Нет, у него был настоящий вопрос.

– Царица солнца, почему мне так больно? Почему мне так чудовищно больно? – прошептал он ей на ухо.

Она ничего не ответила. Она просто покачала головой. Ее единственным ответом было то, что она продолжала обнимать Хофмейстера, она крепко держала его в их гостиной, рядом с виолончелью и упавшим пюпитром, а за окнами уже светало.

У нее это тоже не получалось. Отпустить.

Это было у них семейное.

III

Пустыня

1

Воскресным вечером в третью неделю июля Тирза должна была улететь со своим молодым человеком из Франкфурта в столицу Намибии Виндхук. Самыми дешевыми оказались билеты компании «Эйр Намибия». Сначала она хотела ехать во Франкфурт на поезде, но Хофмейстер убедил ее, что будет гораздо удобнее и веселее, если он отвезет ее во Франкфурт на машине. А если у них получится провести вместе выходные в домике в Бетюве, это будет просто замечательно. Выходные посреди красот Бетюве – достойное начало кругосветного путешествия. И они смогут как следует попрощаться. Еще раз по-настоящему побыть вместе, как семья. Хотя непонятно, что значит «как семья»? Разумеется, его супруга с ними не поехала. Ее не пригласили, а Иби уже давно вернулась во Францию, в пансион к своему чернявому парню.

Тирза немного посопротивлялась, но потом все-таки согласилась. Хотя Хофмейстеру пришлось пообещать, что он больше не будет называть Шукри Мохаммедом Аттой. И просто Аттой тоже не будет. Взяв с Хофмейстера это обещание, она согласилась. Когда собираешься в далекое путешествие, можно напоследок порадовать отца.

Они выехали из Амстердама в пятницу утром.

Хофмейстер в тот день встал очень рано. Раз уж выдался такой шанс, он хотел использовать эти выходные, чтобы привести в порядок сад у дома, который уже почти десять лет считался загородной резиденцией семьи Хофмейстеров.

Он не был там уже несколько месяцев. Нужно было обрезать несколько фруктовых деревьев, до которых весной у него так и не дошли руки. А сейчас он как раз сможет всем этим заняться. Покосить траву, посеять, где нужно, новый газон.

Он отправился в сарай и собрал инструменты на случай, если в загородном домике понадобится что-то отремонтировать, а инструментов там не окажется. А если что-то и найдется, то наверняка уже такое старое, что им невозможно будет воспользоваться. Родители Хофмейстера были коллекционерами на почве жадности. Выбросить что-то считалось смертным грехом.

Он вытащил из сарая, в котором три недели назад провел вечер с Эстер, тяпку, бензопилу, мешок с семенами и лопату и перенес на кухню. Провел вечер – громко сказано. Не вечер, от силы полчаса. Он подумал об Эстер без грусти или сожаления, скорее с легкой неловкостью и одновременно смутным желанием снова почувствовать ее запах, острый запах счастья.

Эстер так и не вернулась, чтобы отдать сдачу. Хофмейстеру было не жалко денег, но ему хотелось поговорить с Эстер до отъезда Тирзы. Он хотел увидеться с ней, чтобы объясниться, на этот раз как следует, обстоятельно, убедительно. Рассказать, почему он когда-то решил отказаться от любви и почему сейчас тот отказ перестал был для него приоритетом. Но он тем не менее хотел пожелать ей успеха, если она соберется от чего-то отказаться. У нее наверняка получится. Она умная девочка.

Скорее всего, он хотел увидеться с ней еще раз, чтобы в чем-то убедиться, хоть он толком и не знал, в чем именно.

Когда он понял, что она не придет ни ради того, чтобы отдать деньги, ни поужинать, то сначала смирился с неизбежным. Ей придется жить дальше без объяснений. Без прощального разговора. Он останется в ее жизни как чей-то отец, который не смог удержать себя в руках. Человек, который забыл, что такое самоконтроль, и при этом вдруг почувствовал себя на удивление счастливым. Или, по крайней мере, живым. Впервые за очень долгое время по-настоящему живым.

Он не решился спросить у Тирзы: «Слушай, как там дела у Эстер без буквы „ха“?»

Об инциденте в сарае они не говорили. И о самом празднике не говорили. И двух дней не прошло, а ничего этого как будто никогда и не было.

Но спустя какое-то время после того, как он принял решение смириться с неизбежным, Хофмейстер зашел вечером в комнату Тирзы – она как раз была у Мохаммеда Атты – и стал искать в ее вещах номер телефона Эстер. В ящике письменного стола он нашел список учащихся ее класса гимназии Фоссиуса. Там были фамилия Эстер, ее адрес и телефон.

В тот же вечер, пока его супруга принимала ванну, он позвонил Эстер из кухни. Трубку снял какой-то мужчина, наверное ее отец.

– Моя фамилия Хофмейстер, – представился он. – Я хотел бы поговорить с Эстер.

Никто не задал ему никаких вопросов, не сделал никаких замечаний. Мужской голос сказал только:

– Минутку, пожалуйста.

И через пару секунд трубку взяла Эстер. «Я действительно идиот», – подумал Хофмейстер.

– Здравствуй, Эстер, – сказал он. – Это Йорген Хофмейстер, отец Тирзы, помнишь меня?

– Да.

– Прости, что беспокою, но ты должна мне сдачу.

– Сдачу?

– От поездки на такси. Я дал тебе сто евро. А тебе нужно было в Амстелфейн. Такая поездка не стоит сто евро, даже на такси.

Он протер указательным пальцем столешницу.

– А, точно, там было вроде сорок евро. Значит, мне надо отдать вам шестьдесят? Можно я переведу на счет?

Ему показалось, что домой вернулась Тирза, но это был просто сквозняк. Наверное, Тирза осталась на ночь у Атты. Она оставалась у него все чаще.

– Лучше отдай мне наличные. Так будет удобнее. Может, выпьем кофе завтра днем? Где-нибудь у нас тут поблизости. Напротив старого городского музея есть приличное кафе.

Тишина.

– Алло? Эстер?

– Да. Ладно, – сказала она. – Завтра днем?

– В четыре?

На следующий день без пяти четыре он сидел в кафе напротив городского музея, для чего пораньше вернулся из аэропорта. Рядом с ним на стуле лежал его портфель, он читал вчерашнюю газету. Даже старые газеты Хофмейстер не находил скучными.

Она появилась в десять минут пятого, на этот раз снова в джинсах и застиранной рубашке.

Стул рядом с ним был свободен, но она села напротив.

Он подумал, что надо было выбрать другое кафе, подальше от дома, хотя в происходящем не было ничего предосудительного. И не будет. Завершающий и объясняющий разговор. Что может быть невиннее?

Они сидели напротив друг друга, подруга его дочери, которая на самом деле не была ее подругой, и Хофмейстер.

– Это моего дедушки, – сказала она и потерла пальцами ткань на рубашке.

– Вот как? Ты часто носишь одежду своего дедушки?

– Я еще ношу вещи моего отца.

Она посмотрела на него дерзко, но не вызывающе. Немного высокомерно, но при этом естественно, как будто сожалела, что мир не нуждался в ее одобрении.

– Как дела?

– У кого?

– У тебя, – улыбнулся Хофмейстер. – Конечно же, у тебя, Эстер.

– Хорошо.

– Что будешь пить?

– Давайте красное вино.

Он заказал для Эстер бокал красного вина и, хотя сам собирался ограничиться кофе, заказал вина и себе. Ведь был уже почти вечер, можно сказать. Он аккуратно сложил газету. Война с терроризмом по-прежнему продолжалась.

Когда они оба отпили вина, он вдруг почувствовал себя намного спокойнее, что его удивило. Он был на редкость спокойным. И как будто снова немного живым.

О том, что случилось в сарае, они не говорили. Так было лучше. Что говорить о том, что случилось и прошло.

– Какие у тебя планы? – спросил он. – Получается отрицать любовь?

– У меня каникулы. Я ничего не делаю. У меня много времени. У меня в ежедневнике одни белые пятна. – Она сделала большой глоток вина, облизала губы и спросила: – А как Тирза?

Он кивнул:

– Хорошо. Отлично. Она сейчас у своего друга. Собирается в путешествие. В Африку.

Разговор шел совсем не так, как он запланировал, не так, как он себе представлял.

– Может, ты помнишь, – сказал он и стал говорить все тише, как будто собирался раскрыть ей какую-то тайну, – что я когда-то давно собирался отказаться от любви, объявить ее мертвой. Это должен был быть настоящий проект, с подробными описаниями, планом действий, такой мощный научный труд. Серьезно обоснованный. С весомыми доказательствами.

– И что?..

– В моем архиве еще осталось много материалов, если вдруг тебе интересно, если ты хотела бы углубиться в эту тему.