Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Секс, – выговорила она, – для тебя всего-навсего классовая борьба.

– Цветные.

Она взяла его за подбородок, словно учительница нерадивого ученика. Строго и одновременно с иронией. В этой игре положено было наказание.

– Расист, – сказала она. – Ишь ты, цветные.

Она отпустила его подбородок и подошла еще ближе. Она хотела его поцеловать. Он почувствовал это, увидел у нее в глазах. Она прижалась губами к его губам. И он должен был ответить на ее поцелуй, он был обязан ответить на ее поцелуй, он не мог поступить иначе, хотя бы ради того, чтобы не посрамить ее, мать его детей, мать Тирзы. Он не мог отвергнуть ее поцелуй, как бы ему этого ни хотелось, он должен был на него ответить.

И, несмотря на то что ему довольно сложно было сделать это в таком положении, он вывернулся и дал ей пощечину.

Она отступила. Отшатнулась назад. Сжалась.

Ему показалось, что у нее косят глаза. Наверное, свет так падал, а может, он жутко устал и ему мерещилось.

– Видишь, – сказала она, согнувшись, как будто он ударил ее в живот. – Видишь теперь. Не сходится. Твой зверь не умер, он живой, и он проснулся. Я его разбудила.

Он промокнул туалетной бумагой губу, она кровила, потому что он ее прикусил. Напряжение, стресс. Так часто бывало. Он вытер бумажкой рот.

– Я прошу прощения, – сказал он.

Она сидела на корточках у стиральной машины и смотрела на него.

– Прошу прощения, – повторил он. – Я пытался ответить на твой вопрос, потому что ты так настаивала. Потому что тебе непременно надо было знать. Я пытался максимально честно ответить на твой вопрос. Мне не стоило этого делать.

Она с трудом, медленно поднялась с пола. Ее алая щека привела его в бешенство. Но это было не активное бешенство, а пассивное, тихое и молчаливое бешенство, которое могло вылиться только в тщательное причесывание волос, глажку простыней или приготовление блюд в духовке.

– Видишь, – снова сказала она, – зверь еще здесь. Твой зверь будет жить, пока ты сам жив, Йорген, только я могу разбудить его моими поцелуями, признай это.

Он посмотрел на свою почти голую супругу с красной щекой, и ему на минуту показалось, что он что-то вспомнил, как будто прошлое снова вернулось к жизни, но тут же быстро исчезло, как бывает, когда хочешь сказать что-то важное, но мгновенно забываешь, что же это было.

– Да какая разница? – сказал он шепотом, как будто самому себе. – Какая разница? – А потом громче: – Я уже сказал тебе, страсть – не самое главное в жизни. И я уже сказал тебе, что этот дом – это место, где есть любовь.

– Да, – сказала она, – ты очень постарался. Любой магазин – новая сексуальная фантазия, а супермаркеты – это же просто рай для тебя. Но у тебя хоть что-то получается на самом деле? Или все так и заканчивается фантазиями? Вся твоя жизнь – не больше чем фантазия, и действительность не имеет к ней никакого отношения, или ты не можешь воплотить свои гаденькие фантазии, потому что они могут угрожать твоей действительности? Господи, как вспомню, как мне приходилось запихивать в себя твой вялый член, да это же вообще чудо, что у нас получились дети. Чудо. Только бог знает, что еще за трюки мне приходилось выделывать. Боже, до чего же это было грустно и неловко. И я все это время думала, что все это оттого, что ты тайный педик. Но оказалось, я была недостаточно вульгарна. Вот в чем было дело. Недостаточно вульгарна. А сейчас? Сейчас я все еще не вульгарная?

Он убрал от лица бумажку, которой промокал ранку. Посмотрел себе на ноги. Потом на бумажку. На ней осталось крошечное темно-красное пятнышко.

– Ты вульгарна, – сказал он тихо.

Левая щека его супруги все еще была красной, как будто ей было ужасно стыдно, но стыдно только наполовину, только с одной стороны.

Он потел все сильнее, пот лил с него бурными ручьями.

– Почему ты осталась со мной? – спросил он. – Если все было так грустно и неловко.

– Ради детей.

– А зачем ты вообще решила завести детей?

– Я тебе уже сказала. Ты что, совсем не слушаешь? Ты меня вообще слышал?

Она стояла прямо перед ним, очень близко. Молниеносным движением она протянула руку и вцепилась ему в пах. Схватила его и не думала отпускать.

«Она ненормальная», – подумал он, но ничего не сделал. Так и стоял с обрывком туалетной бумаги в руке.

– Разве ни одна женщина, – сказала она, – не подняла тебя на смех? Или они все были настолько тупыми, что им даже не было смешно, когда видели тебя, так сказать, в действии? Хоть у одной из них нашлось столько же терпения, как у меня? Потому что сколько времени надо потратить, чтобы у тебя наконец-то встал? Половину вечера, а иногда и больше. Или ты уже стал пить таблетки? Вульгарные женщины. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. А ты встречаешь их где-то просто случайно или специально ищешь? Ездишь специально для этого в центр города? Или шаришься по кварталам, где живут цветные?

Он снова схватил ее за горло. Он не сдержался. Она вцепилась в него и не отпускала. Он не мог позволить ей так себя унижать.

– Давай, – сказала она. – Сделай это. Покажи мне, что твой зверь не умер. Признай, что я его разбудила, как всегда могла его в тебе будить. Давай же, Йорген. Ударь меня. Как следует. Как раньше. Это ведь единственный способ, иначе у тебя ничего не получится. Ты же не можешь по-другому. Только когда ты бьешь, ты можешь сказать: «Я люблю тебя». Так скажи это!

Насколько точно он был уверен в том, что Тирза его дочь, насколько точно он был уверен, что на работе ему сказали, что он слишком стар, чтобы его уволить, настолько же точно он в тот момент был уверен в том, что он ненавидит ее. Он ударил ее тыльной стороной ладони. Сильно и резко. Настолько сильно, что она отпустила его и упала на пол.

Сначала наступила тишина. Мертвая тишина. Как будто они оказались в горах. Высоко в горах, где, кроме них, никого не было, только снег и камни.

И только потом он увидел. В дверях стояла Тирза с плюшевой игрушкой. Она до сих пор спала со своей детской игрушкой. Синий потрепанный ослик, то есть ослик, который когда-то был синим.

Она не сводила глаз со своих родителей. Супруга Хофмейстера в трусах проползла на четвереньках по полу, добралась до раковины, уцепилась за нее и поднялась на ноги. Одна щека у нее была красной, а другая – темно-красной, почти синей.

– Все в порядке, Тирза, – быстро сказал Хофмейстер и шагнул к ней.

Она не шевелилась и смотрела на него, можно сказать, почти равнодушно, только прижимала к себе ослика.

– Не бойся, Тирза. Никогда ничего не бойся. Мы с мамой просто играли.

3

Он брился. Быстро, но тщательно. Время от времени проводил рукой по лицу, проверяя, не пропустил ли где-нибудь щетину. При таком свете видно было не очень хорошо, так что лучше было перестраховаться.

Суши и сашими были готовы. Он закупился с запасом; Хофмейстер был готов к гостям с хорошим аппетитом. Как обычно, перед такими мероприятиями его охватывал страх, что еды не хватит, что люди уйдут домой голодными или скажут потом: «У Хофмейстеров на всем экономят». На всякий случай он купил еще и сардин. Попозже вечером, когда праздник будет уже в разгаре, Хофмейстер собирался пожарить их с чесноком. Просто, но вкусно. Он часто готовил так рыбу летними вечерами, и это всегда был успех.

В отражении в зеркале он увидел, как по коридору прошла его супруга, все еще в халате.

Через час появятся первые гости. Те, кто приходят пораньше, потому что не хотят оставаться допоздна, и вопреки своим благим намерениям зависают дольше всех и отправляются по домам только в четыре утра с пятнами на рубашках, с трудом открывая замки на велосипедах. Это такое приятное спокойное чувство – смотреть, как молодежь постепенно пьянеет. Их судорожные попытки казаться взрослыми, напрасные усилия притворяться тем, кем не являешься и – теперь он это знал – никогда не станешь. Эти их попытки успокаивали Хофмейстера.

Он умылся, внимательно проверил, чтобы возле ушей и носа не осталось пены, и отправился искать рубашку с галстуком. Несколько секунд простоял в спальне у платяного шкафа с галстуком и рубашкой в руках, глядя на супругу, которая рылась в своих шкафах, где до сих пор висели ее платья. Потом решил: галстук не нужен.

Это был праздник Тирзы, когда-то такие называли домашними вечеринками. На вечеринках нужно быть без галстука, даже если ты отец виновницы торжества и даже если на него приглашены учителя. Не все ее учителя, разумеется. Он разрешил Тирзе самой решить, кого приглашать, а кого нет. Это был ее вечер. Ее прощание с гимназией, с подростковым возрастом, как знать, может, и с Амстердамом, и с ним, Йоргеном Хофмейстером, ее отцом, который почти завершил все свои родительские дела. Воспитание закончилось, теперь у него снова появится время на себя, хотя он и понятия не имел, на что тратить это время. Остаток жизни раскинулся перед ним словно неизвестная пустыня.

Он приложил рубашку к брюкам, проверил, сочетаются ли цвета. Он никогда особо не разбирался в сочетании цветов. Хотя лучше, наверное, сказать: он никогда особо не разбирался в одежде.

У Хофмейстера были свои любимые учителя. Без него не обходилось ни одно родительское собрание. Чаще всего он приходил очень заранее, по зову долга, и постепенно совершенно сдружился с этим долгом. Хотя лучше бы он сдружился с учителями Тирзы, но дружба никогда не была его сильной стороной. Когда Тирза ходила еще в начальную школу, он однажды пригласил ее учительницу к ним на ужин. Вечер получился на редкость приятным. После еды они даже играли вместе в настольную игру. «Мы должны, – объяснил он своей супруге, – донести до учительницы Тирзы, насколько Тирза необыкновенный ребенок, и мы сможем это сделать, если время от времен и будем приглашать ее в гости, чтобы она наблюдала за Тирзой в ее естественной среде».

Сначала дети были идеей его супруги. Однажды утром за завтраком, о котором он сейчас вспоминал, как будто это был завтрак в другой жизни, его супруга сказала:

– У нас будет ребенок.

– Как это? – удивился он.

А она ответила:

– Я бросила пить противозачаточные.

– Ребенок, – повторил он. – Господи, как будто на свете не хватает детей? И ты вообще уверена, что он родится здоровым?

Но она только отмахнулась:

– Если бы я дожидалась, пока ты созреешь, у нас бы вообще никто никогда не родился.

Он целое утро был в полной растерянности от этой новости, но после обеда решил взять на себя эти обязательства. Он дождался пяти часов и поехал в банк, где оформил страховку, но ничего не сказал своей супруге. Для нее это стало бы сюрпризом – куча денег, которая свалилась бы на нее в случае его неожиданной смерти.

Так Йорген Хофмейстер стал отцом, мужчина, который не знал и не хотел знать об отцовстве ничего больше, чем необходимость застраховать свою жизнь еще до того, как начнется жизнь его ребенка.

Когда родилась Иби, его обязательства приобрели иной характер. В первые месяцы Иби спала между мамой и папой, несмотря на то что в ее собственной комнате, как и положено, была установлена прелестная колыбелька. Но ей лучше спалось в большой кровати под надежной защитой родителей.

Когда ей исполнилось два года, она все еще спала там, это был нерушимый Тройственный Союз. Иногда по ночам он будил свою супругу, чтобы показать ей Иби. «Смотри, – говорил он, – как мирно она спит».

А потом появилась Тирза. Супруга сказала: «Когда уже есть один ребенок, второй не помешает». Хофмейстер только кивнул, а через пару месяцев снова отправился в банк, чтобы увеличить сумму страховки.

Он достал из шкафа другую рубашку и посмотрел на свет, нет ли на ней пятен, но потом ему не понравился цвет. Ему хотелось выглядеть опрятным и солидным. Особенно перед учителями, которые придут на праздник, перед друзьями Тирзы и самой Тирзой. Желтый – это не солидно.

Трое учителей позвонили ему после фиаско со сбежавшей супругой: математики, немецкого и нидерландского. Они услышали новость, такое ведь не утаишь, и хотели его поддержать, им были знакомы подобные ситуации, некоторым даже по собственному опыту, и они восхищались тем, как прекрасно учится Тирза в таких сложных обстоятельствах, да, о Тирзе ему совершенно не нужно было переживать. Госпожа Ван Делфен, учительница нидерландского, которая по совместительству была классной руководительницей Тирзы, спросила: «Может, вы хотите зайти ко мне поговорить? О Тирзе и всей данной ситуации. Может, вам будет приятно?»

– Ну что вы, – ответил он, – в этом нет необходимости. И приятного тут мало.

Его порадовало, что они позвонили, но ему не хотелось бы, чтобы разговоры о его сбежавшей супруге велись в общественных местах. Поэтому он настаивал на своей версии, что бегство его жены было полностью спланировано в их семье. И что он даже поддержал ее в этом решении. «Нельзя сказать, что она от нас сбежала, – объяснил он учителю математики, – мы, скорее, решили взять на время отпуск друг от друга. Я сказал ей: „Уходи, ты же все равно вернешься“».

Если никто из его любимых учителей сегодня не придет, он поговорит с ними в другой раз или отправит записку. Но его отношение к ним не изменится. Время от времени он будет о них вспоминать. Может, раз в неделю, может, чаще.

Чувства. Это слово удивляло его, как неожиданно возникшая на дороге достопримечательность. Он повесил рубашку и галстук обратно в шкаф. Лучше надеть поло.

– Мне надо было купить что-нибудь новое, – сказала супруга. – Что мне надеть? Все самое лучшее я забрала с собой. Все самое лучшее я потеряла. А остальное мне не подходит. Или не идет.

Хофмейстер показал на платье, которое она держала в руках. Он понятия не имел о его существовании. Довольно открытое, но она любила открытые платья. Да и погода позволяла так одеться.

– Тебе абсолютно все равно, – сказала она. – Ты что, не видишь, какое оно старомодное? Такого уже сто лет никто не носит. Да и вообще, я не могу. Я жирная…

Она посмотрела на него почти беспомощно, ошеломленная изменениями, которые случились с ее телом.

– Жирная? – удивился он. – Разве ты жирная?

«Она притворяется, будто вернулась к хозяину, – подумал он, – чтобы надеяться на освобождение, нужно сидеть на цепи. Для некоторых цепь и есть освобождение».

Он хотел пойти в комнату к Тирзе, но супруга его остановила.

– Йорген, – серьезно сказала она. – Они же нормально отнесутся к тому, что я здесь?

– Кто?

– Гости.

– Гости? Они тебя не знают.

– Вот и я об этом. Они не удивятся, кто я такая? Кто эта женщина?

– Я не думаю. Будет много народу. Никто и внимания не обратит. И вообще-то, ты мама Тирзы. Как ни крути. Ты всегда можешь так сказать. Если кто-то спросит тебя: «Что вы здесь делаете?», ты просто скажи: «Я мать Тирзы». Это очень достойная причина, чтобы присутствовать на ее празднике.

Она посмотрела на него. Взгляд, полный сомнений. Он ее не убедил. К тому же в руках у нее была одежда, которая вышла из моды и делала все еще ужаснее.

– Но я ведь ушла.

– Никто не отрицает. Но люди уже позабыли об этом. Они не помнят. У людей плохая память. Мало ли кто от кого ушел. И в нашей гимназии к такому относятся с большим пониманием. По крайней мере, ко мне тогда отнеслись с пониманием.

Он улыбнулся своим воспоминаниям. Учителя, которые звонили ему, когда его жена сбежала с любовью своей юности. Он никогда не забудет, насколько вежливыми они были, но при этом ненавязчивыми. Кроме них, никто другой не позвонил, по крайней мере ему.

Иби они отдали в гимназию Барлеуса, но впечатления у них были неоднозначные, так что они решили отправить Тирзу в гимназию Фоссиуса. В основном это решение принял сам Хофмейстер. Он считал Тирзу сверходаренной. Даже когда ей было одиннадцать месяцев и она делала свои первые шаги. Пять шажков, не больше того, но для него это уже называлось «она ходит». Он сообщал об этом всем: «Она уже ходит, удивительно раннее развитие, она очень ранняя». Особенно охотно он рассказывал это родителям детей примерно такого же возраста, не замечая, увлеченный собственным восторгом, что вызывает у них явное раздражение. Словечко «ранняя» как будто прилипло к его губам. Когда ей было всего пара месяцев, он часто подолгу, иногда минут по двадцать, стоял, склонившись над ней, и смотрел, как она спит. Раскинув ручонки. Иногда она улыбалась во сне. Даже мать Тирзы не понимала, на что же он смотрит. Что он там видел, в этом младенце.

Иби переселилась в собственную кроватку, теперь между ними спала Тирза. А если супруга ненадолго уезжала или поздно возвращалась домой, Тирза спала рядом со своим папой. Иногда ему приходилось довольствоваться маленьким уголком кровати, потому что Тирза любила раскинуться морской звездой, но он нисколько не страдал от этого. Эта кровать была ее кроватью.

Осторожно, почти с нежностью он отодвинул супругу в сторону.

Хофмейстер увидел, что Тирза закрыла дверь в свою комнату, он не хотел ей мешать, так что спустился проверить кухню. Он все подготовил. Можно было хоть сейчас подавать и поедать его угощения. Цветовая композиция выложенных суши и сашими была достойна профессионала, это не было похоже на домашнюю скучную стряпню. Как будто готовила служба кейтеринга. Вот как это выглядело.

Хофмейстер не допускал никаких случайностей. Нужно заранее предусмотреть все, что может пойти не так. Тот, кто оправдывается впоследствии, просто не подготовился как следует заранее к возможной роковой ошибке.

В саду он расставил факелы, четыре штуки. Когда стемнеет, он их зажжет.

Йорген Хофмейстер отправился в сарай и расставил по углам лопаты, бензопилу, газонокосилку и разные мелкие инструменты, чтобы освободить место для тех, кто захочет уединиться для тайного первого поцелуя. Он вышел из сарая и посмотрел на деревья. В саду у его родителей в Бетюве тоже было много деревьев, за которыми он, как их единственный ребенок, должен был ухаживать после того, как родителей не стало. Фруктовые деревья непременно нужно вовремя обрезать.

Он неторопливо пошел по траве назад к дому. Хофмейстер глубоко вдохнул, он был очень доволен. Праздник будет прекрасный. Все, как хотела Тирза.

– Это будет моя последняя вечеринка в этом доме, – сказала она ему. – Так что я хочу закатить огромный праздник. Хорошо, пап? Прямо праздник на весь мир.

– Конечно же, – сказал он тогда. – Но насколько огромный? Что значит «огромный»? И ты хочешь, чтобы я ушел, тебе так будет лучше? Может, мне уехать на выходные в Бетюве?

– Нет. – Она покачала головой. – Останься, пожалуйста. Тебе же всегда нравятся мои вечеринки?

Он кивнул.

– Да, – сказал он. – Очень нравятся.

Когда он вернулся на кухню, раздался звонок. Он подождал, вдруг дверь захочет открыть Тирза или его супруга. Но этого не произошло, и он сам отправился к двери. Дамы были слишком заняты, прихорашиваясь к празднику.

Это была Иби. С собой у нее была маленькая спортивная сумка, что немного расстроило Хофмейстера, потому что это означало, что она не останется надолго. Теперь она жила во Франции, примерно в шестидесяти километрах к северо-западу от Женевы.

Он обнял ее, неуклюже, немного неловко, сразу наступил ей на ногу, извинялся, что-то бубнил. Извинения тоже получились неловкими.

Он многого ожидал от своих детей, но от Тирзы он ожидал намного больше, чем от Иби. От Иби он ожидал многого, от Тирзы – всего. Так и было. Нужно называть вещи своими именами. Он ожидал от нее всего.

– Пап, ты меня задушишь, – сдавленно сказала Иби. – Отпусти.

Иногда он обнимался слишком отстраненно и официально, а иногда слишком активно. Ему было сложно найти верный баланс.

Он взял ее за плечи, отступил на шаг назад, но плечи не отпустил.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал он, сам не зная, действительно ли он так считает, потому что даже не успел ее рассмотреть.

– Дел много. Сезон как раз начался.

Иби была почти на четыре года старше Тирзы. Она изучала физику, но бросила университет ради того, чтобы открыть во Франции пансион с завтраками. Когда он думал об этом, если он как следует задумывался об этом, если он позволял этой мысли проникнуть в свое сознание, его начинало мутить. Как можно бросить престижный факультет, науку, физику ради захудалой гостиницы? Иби встретила француза, и вместе они открыли этот пансион. Разумеется, это была его идея. Какой нормальный человек решится на что-то подобное?

Хофмейстер считал, что ее парень вовсе никакой не француз, хоть и с французским паспортом, а просто цветной полукровка, который по известному сценарию охотился за деньгами Иби. Он уже отнял ее честь, так что еще осталось? Хофмейстер давно решил, что больше не скажет по этому поводу ни единого слова. Эту битву он давно уже проиграл.

Когда она сказала, что бросает университет и физику, а вдобавок – как будто этого было недостаточно – еще и сообщила отцу и сестре о своих намерениях переехать во Францию, Хофмейстер решил обратиться к семейному консультанту, который направил его к психологу.

– Как можно променять физику на пансион с завтраками? Как можно предать науку ради того, чтобы заправлять чьи-то кровати? – несколько раз спросил он у него во время первого сеанса.

– Может, это делает вашу дочь счастливой? – предположил в конце концов психолог.

Хофмейстер ошеломленно уставился на этого предателя науки, этого шарлатана. Счастлива? То, что обе его дочери защитят докторские диссертации, было для него само собой разумеющимся, и это был минимум, абсолютно минимальный минимум. Он не был готов попрощаться с тем, что обязано было случиться в их жизни, да и ради чего? Ради краткого счастья? Плевать на него, на это счастье! Он цеплялся за самоочевидность успеха, за то, какой он представлял себе жизнь своих детей. Это была прекрасная, роскошная картинка, классическое видение, огромное и непрактичное, но прежде всего – величественное. Он вырастил их, чтобы служить науке, а не для того, чтобы перестилать простыни в пансионе с человеком сомнительного происхождения в роли хозяина заведения. Идеалы нельзя взять и променять на счастье. Он поднялся, молча пожал психологу руку и никогда больше к нему не возвращался.

Иби прошла на кухню. Она огляделась:

– Боже, ну ты и размахнулся опять. Сколько народу вы вообще тут ждете? И где Тирза?

– Наверху. Ты, возможно, уже слышала?

– Что?

– От Тирзы.

– Да что я слышала?!. О чем ты?..

– Что мама снова здесь. Она вернулась. Не знаю, надолго ли, но она снова тут.

– Вот как.

На Иби эта большая новость, похоже, не произвела впечатления. Хотя, возможно, это и не было такой уж большой новостью.

– У тебя есть что-нибудь попить? – спросила она.

– Конечно! – Хофмейстер тут же решил, что он негостеприимный хозяин и плохой отец. Он быстро открыл холодильник. – Что ты хочешь: пиво, вино, лимонад? У меня есть домашний лимонад, я сам сделал. Только лимоны, родниковая вода и немного сахара. Абсолютно натуральный. Как ты любишь.

– А молоко есть?

Он налил ей стакан молока. Она жадно выпила его до капли и вытерла рот тыльной стороной руки.

– Так ты слышала или нет?

– Что? – Она посмотрела на него так, будто сомневалась, все ли в порядке у него с головой.

– О маме.

– Да, я знаю, что она здесь. У меня должно быть по этому поводу какое-то мнение?

– Ну… – Он растерялся.

Должна ли она что-то думать по этому поводу? Хороший вопрос. А он сам что думает обо всем этом?

– Я не знаю, должно ли у тебя быть какое-то мнение, но, может, ты хочешь что-то про это сказать или… да, вдруг у тебя есть мнение.

– Это ваша жизнь.

Опять этот взгляд. Может, она просто устала после долгой поездки. Вышла из дома сегодня в жуткую рань, делала пересадку в Париже, добиралась с одного вокзала на другой в метро. Он так часто говорил ей: «Если у тебя есть багаж, возьми такси, я отдам тебе деньги». Но Иби считала, что такси – это сплошное расточительство, и очень оберегала свою независимость.

Теперь, когда он немного привык к присутствию Иби, он рассмотрел, что на ней надето. Камуфляжные штаны и футболка. Цвет ему не очень понравился.

– Как тут дела? – спросила она и поставила стакан на столешницу. – То есть в остальном. Как дела в остальном?

– В остальном? Очень занят. – Он тут же ополоснул стакан.

– Чем?

Он почувствовал ее злость, даже не злость, больше, чем злость, – ненависть. Невозможность простить, ненависть, которая продолжает пылать, даже когда все остальные давно обо всем позабыли.

– В издательстве.

Он не спросил, как дела у нее в пансионе. Об этой ее ночлежке он не проронит ни слова. Большей услуги он и не мог бы ей оказать. То, что он в конце концов осознал свое полное поражение и все-таки дал ей денег на открытие пансиона, он так и не смог вытеснить из памяти. В его памяти не было никаких белых пятен. Того, чего он больше не желал бы знать, того, что он пытался бы прогнать из головы и забыть. У него не получалось. Он помнил все. Так он думал. Работа историка заключается в селекции фактов, важных для будущих поколений, но при этом он обрекает другие факты на полное забвение. У того, кто не забывает совсем ничего, нет никакой жизни. В забвении будущее. Спустя полгода Хофмейстер бросил исторический факультет и начал изучать немецкий язык и криминологию. Он не умел ничего забывать. Именно поэтому он шарил в своем прошлом на ощупь, как слепой.

Тому, кто хочет игнорировать правду, нужна лишь плохая память. Terra incognita. Тогда можно отправиться в путешествие на поиски открытий в собственное прошлое как в неизвестную страну. В джунгли. К туземцам с котлом. Каннибалы приветствуют тебя, и, пока вода медленно греется, белые пятна перестают быть белыми пятнами, а становятся тем, чем были. Как будто в кино. И в конце концов ты понимаешь, кто ты такой, но в этот момент как раз закипает вода. У всего есть цена.

Она показала на его щеку:

– У тебя кровь.

– Я только что побрился.

Она оторвала кусочек бумажного кухонного полотенца и прижала к ранке. Так они и стояли на кухне, отец и дочь, неловкие, но близкие. Бесполезно отрицать, это и есть близость, то, что остается после неловких поспешных объятий в коридоре, в аэропорту, на парковке.

Он заметил в ее глазах тот самый, хорошо знакомый ему пронзающий холод, к которому он так и не привык и никогда не старался его понять. Он рассчитывал на прощение, потому что сам был готов простить, после того как замахнулся однажды своей когтистой лапой. Лапой хищника, лапой настоящего Хофмейстера.

– Ты счастлива? – спросил он, пока она медленно отклеивала от его щеки бумажку. Маленький клочок так и остался на месте.

Она посмотрела на него с удивлением, но с утрированным, не настоящим удивлением. Это были последние, упрямые остатки ярости.

– С каких это пор тебя интересует мое счастье, папа?

Он отступил на шаг назад.

– Конечно, меня интересует, все ли у тебя хорошо. Ты же моя дочь. У меня всего две дочери.

– «Все хорошо» и «счастлива» – разные вещи. Постой, я уберу бумажку. Там еще не все.

Он застыл, пока Иби царапала по его коже, чувствовал ее ноготь; он затаил дыхание и попытался вспомнить свою жизнь, когда у него еще не было дочерей, не было должности, когда он еще – и в этом ему пришлось себе признаться – парил во вселенной, как неуправляемый снаряд, когда он, помимо редактора, был только домовладельцем.

В тот день, когда Хофмейстер подписал в нотариальной конторе договор купли-продажи на этот дом, он решил сдавать верхний этаж, иначе ему пришлось бы туго, туго с деньгами, при его скромной зарплате. Как ни крути, дом был слишком большим и для него, и для семьи.

Сначала он сдавал этаж в основном командировочным, у которых были контракты на месяц или квартал. Мужчинам, которые целыми днями пропадали на работе, а вечером без сил падали на кровать, чтобы с утра снова спешно исчезнуть в идеально отглаженном костюме.

Этаж был обставлен дешевой, но удобной мебелью. Но особенно впечатляющим был вид из окон. Парк Вондела. Когда Хофмейстер показывал квартиру новым жильцам, он всегда гордо указывал на парк Вондела за окнами, как будто тот принадлежал ему самому. Его парк, его богатство.

Как только бизнесмен произносил: «Хорошо, я беру эту квартиру», Хофмейстер торопливо вытаскивал написанное от руки подобие контракта, который по желанию мог быть продлен каждый месяц.

– Если вы будете платить наличными, – говорил Хофмейстер при подписании контракта таким тоном, будто делал своим жильцам поистине уникальное предложение, – первого числа каждого месяца будете платить мне наличными, то получите скидку пять процентов.

Пять процентов скидки. Жильцы не отказывались.

Так что первого числа каждого месяца Хофмейстер взбирался по крутой лестнице наверх за квартплатой, которая чаще всего уже дожидалась его в небольшом конверте. Если нет, он терпеливо ждал, вел приятные беседы, делал метеорологические прогнозы – о погоде он мог говорить с особой страстью и удовольствием. И ждал. У него было много терпения. Пока жилец наконец не доставал портмоне и не отсчитывал нужную сумму.

Когда очередной командировочный собирался исчезнуть, у Хофмейстера всегда находилась причина не возвращать залог полностью, а если уж говорить совсем честно: вообще его не возвращать. Дырка на обоях, отвалившаяся дверная ручка, трещина на мраморе столешницы.

– Мне очень жаль, – вздыхал он, – но этого не было, когда вы въехали сюда три месяца назад. А мне теперь придется все ремонтировать. Неприятно об этом говорить, но ведь ремонт влетит мне в копеечку.

Не то чтобы у Хофмейстера были злые намерения, просто ему очень нужны были деньги, и он очень переживал из-за этого. От них зависело его будущее. А потом и будущее его дочерей. Что значит свобода, если тебе нечем за нее заплатить? Только богатые могли быть свободными, да и то не всегда.

Время от времени он, конечно, привирал. Ему это вовсе не нравилось, но привирал он с душой. Он показывал на дыры в потолке, которые были там давным-давно, пятна на обоях, которые тоже были не новыми, или же пересчитывал вилки и ложки на кухне – столовые приборы он ведь тоже сдавал в аренду, – и почти всегда оказывалось, что пара вилок и ножей исчезла. И из-за этой крошечной лжи во спасение его всегда охватывал стыд.

Он терпеть не мог жильцов, которые говорили:

– Тогда можете не возвращать половину залога.

Да почему же не весь залог? Он ненавидел жильцов, которые заставляли его лгать из-за своей жадности, потому что сами хотели отхватить кусок пожирнее. Так, чтобы он, обладатель университетского диплома по немецкой литературе – хоть он и не сумел из-за определенных обстоятельств защитить диссертацию и получить ученую степень, но это уже детали, на то были серьезные причины, – так вот, чтобы он был вынужден метаться по верхнему этажу собственного дома в поисках нового скрытого ущерба. Он, у кого было полно серьезных дел, должен был вести разговоры о том, сколько ему будет стоить перекрасить стену размером два на четыре. Были и такие жильцы, что говорили: «Давайте я просто куплю завтра банку краски и сам все сделаю. Сэкономлю вам кучу хлопот, а себе кучу денег». Но это было неправильно. Дело ведь было вовсе не в краске и не в стенке, а в залоге, который не должен был вернуться к жильцу. Просто залога давно уже не было.