Текст книги "Тирза"

Автор книги: Арнон Грюнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Господин Хофмейстер, – сказал архитектор, все еще глядя в стол. – Вы чего-то не понимаете. Вы не хотите понимать. Это не имеет никакого отношения к арендной плате, это имеет отношение только к любви.

Хофмейстер сильнее зажал в руке пакет с трусиками, как будто испугался, что его отнимут. Архитектор посмотрел на его руку. Он поднял голову.

Пакет был прозрачный. Его содержимое было прекрасно видно.

– То, что вы сделали с моей дочерью, – сказал отец, – это не любовь. Это уголовно наказуемое деяние. Вот что это такое. И это все, что можно сказать о случившемся. А любовь никак не может быть уголовно наказуема.

Он уже хотел развернуться, но архитектор поднялся. Он не подошел к Хофмейстеру, он просто поднялся.

Архитектор был высокого роста. Высокий и худой. Не то чтобы совсем непривлекательный, но и не красавец. На улице на него можно было бы обратить внимание разве что из-за его роста.

– Вы думаете, я был первым? – спросил архитектор. – Вы так думаете? Из-за этого вы переживаете? Давайте я избавлю вас от ваших иллюзий. Я был у нее четвертым или пятым. Я не решился спросить у нее, каким по счету мужчиной я у нее был. Но ей было нечему у меня учиться. Скорее наоборот. – Он ухмыльнулся. Сначала это была просто улыбка, но она превратилась в ухмылку, в гримасу. Мысли о дочери Хофмейстера заставили архитектора ухмыльнуться.

Хофмейстер так и стоял с пакетом в левой руке и смотрел на высокого парня с дурацкой вмятиной на лбу. Уверенность, которую излучал этот человек, которую излучали теперь так много разных людей, дикая самоуверенность, отсутствие былых поражений, наглость, с которой они претендовали на все, что только можно, их мысль о том, что все на свете можно купить или снять в аренду, даже его дочь, вот что он почувствовал. Когда Хофмейстер еще учился в средней школе, одна монахиня сказала ему, что человечность – это вопрос ничтожности. Чем больше ты признаешь собственную ничтожность, тем больше в тебе человечности. Они больше не знали ничтожности, эти люди, они давно позабыли о собственной ничтожности. Они подняли против нее восстание, но им предстояло заплатить за это большую цену. Без ничтожности было нельзя.

– Дело не в том, были ли вы первым или восьмым, – сказал Хофмейстер, – вы были самым старшим. Вот в чем все дело.

Пакет зашуршал у него в руке.

– Это была ее инициатива, – сказал архитектор. – Я еще сказал ей: «Разве это разумно? Мне нечего тебе предложить». Но она не хотела ничего слышать. В наше время они быстро взрослеют, господин Хофмейстер. Все раньше. Все начинается раньше и раньше заканчивается. Ваша дочь вам не принадлежит. Это вы так думаете. Вы надеетесь. Но это не так. Однажды вы это поймете. Она искала того, кто мог бы ее выслушать. Она искала кого-нибудь, кому могла бы все рассказать. У нее дома все, видимо, были слишком заняты другими вещами. Ну а потом знаете, как бывает… Где одно, там другое. Она искала – простите, что мне приходится говорить это вот так, вам прямо в лицо, – она искала близости.

Он снова сел за стол. Как будто сказал все, что хотел сказать. Как будто он принимал участие в каком-то конгрессе и вставал, чтобы указать выступающему на некоторые ошибки в его докладе.

Хофмейстер сделал глубокий вдох. Чтобы успокоиться, ему всегда нужно было глубоко подышать, это всегда помогало. Но чем глубже он дышал, тем сильнее чувствовал боль в груди.

– Как давно это уже продолжается? – спросил он наконец, когда в легкие попало хоть немного воздуха.

– Пару недель, от силы пару месяцев. Господи, я не запоминал дату, у меня полно других забот помимо вашей дочери, господин Хофмейстер.

Хофмейстер втянул носом воздух как раненый зверь.

Потом он кивнул. У него не было больше вопросов. Он все знал. У архитектора было полно других забот.

Он еще постоял немного, просто для проформы. Он хотел посмотреть, как постоялец возьмет деньги. Он хотел присутствовать в момент, когда этот человек положит в карман деньги, которые здесь от него больше не пожелали принять.

Но ничего не произошло, и тогда он сказал:

– Возьмите деньги.

Квартирант глянул на конверт, подвинул его к себе и убрал в карман с легкой улыбкой.

На этом все, что случилось сегодня, закончилось. Все прошло. Хофмейстер сделал то, что должен был сделать.

– Мне жаль вас, – сказал архитектор.

– О чем вы? – Хофмейстер уже собрался уйти, но обернулся.

– Я вам сочувствую. Я бы очень хотел обнять вас. Потому что на самом деле я вас понимаю. Я хотел бы положить руку вам на плечи и сказать, что во всем этом нет ничего страшного, что с ней все будет хорошо. С Иби. Она молодая, симпатичная, умная, сексуальная, вы простите меня за это слово, но в наши дни для женщины это тоже важно, а она такая, этого в ней хоть отбавляй. И она знает об этом, она отлично это знает. Она ведь такая хитрая. С ней все будет хорошо, правда. Вы же сами это замечали? Насколько она секси, и как она играет этим, чтобы свести нас с ума.

Хофмейстер внимательно выслушал список достоинств своей старшей дочери. И про себя даже слегка улыбнулся, потому что у него было четкое ощущение, что он безвозвратно сходит с ума.

– Мне? – переспросил Хофмейстер, когда перечисление достоинств закончилось. – Вы сочувствуете мне?

– Я не единственный, кто так думает. Мне помогли понять это другие люди. Благодаря им я взглянул на вас по-другому. Я увидел не только строгого домовладельца, но и человека, человека со слабостями, с историей, с прошлым, такого, кого можно понять. «А, – говоришь сам себе в такие моменты, – так вот почему он так поступает». Все можно понять.

Пакет с трусиками Иби почему-то становился все тяжелее. Как будто в нем было что-то железное или килограмм мяса. Хофмейстер снова вернулся на шаг от двери в сторону стола. Его все еще не отпускало слово «сексуальная». Он никогда не смотрел так на своих детей.

– О чем вы? – спросил он. – Что значит «другие люди»?

– Как я и сказал.

– Что вы сказали?

– Что другие люди тоже вам сочувствуют.

– Кто? Кто эти другие люди? Я должен знать этих людей?

– Например, ваша собственная дочь. Иби. Она тоже вам сочувствует. Она не только стыдится вас, она вам и сочувствует. Она сама мне рассказала, она ведь приходила сюда не только ради секса. Она хотела поговорить.

Если бы в комнате был еще один торшер, Хофмейстер снова ударил бы архитектора по голове. Бил бы его сильно и долго.

Но торшера больше не было. И сейчас он понимал, что делает. Он владел собой.

– Ты пытаешься их защитить, – сказал Хофмейстер, сам не понимая, к кому он вообще обращается. – Так, как только можешь, потому что защитить их по-настоящему у тебя не получится, но ты пытаешься. А потом однажды они встречают кого-то вроде вас. Так все и происходит. Очевидно. И тогда ты возвращаешься, ты возвращаешься назад в прошлое и думаешь: где же я ошибся, что я проглядел, что я должен был сделать по-другому? Неужели вы ни разу об этом не подумали, неужели эта мысль никогда не приходила вам в голову? Что она ребенок. Вы никогда не думали: она же ребенок? Ребенок человека, у которого я снимаю квартиру.

Архитектор покачал головой.

– Но она не ребенок, – сказал он. – Она давным-давно перестала быть ребенком. Ребенка в ней меньше, чем в нас с вами, вместе взятых. Знаете, что она мне сказала? «Секс с мальчиками моего возраста такой неловкий. А неловкий секс – плохой секс». Да, я тоже не поверил своим ушам. Неловкий секс – плохой секс. Ну, меня она неловким не считала. – Архитектор хихикнул.

Хофмейстер уставился на него как на манекен в павильоне ужасов парка аттракционов, который вдруг оказывается настоящим, а не просто восковой куклой, которая пугает посетителей, нет, вопреки всем ожиданиям, это оказывается настоящий труп. Что-то, что когда-то было живым, но жизнь давно из него испарилась.

– Она копит деньги, – сказал архитектор. – И я время от времени помогал ей. Потому что это ее самая большая мечта. То есть большая, но не единственная, как мне кажется. Она все готова отдать ради этого, как часто бывает у людей в этом возрасте.

– Копит? На что? – Хофмейстер спросил это автоматически, даже не задумавшись. Свое тело он еще контролировал, но голос уже нет.

– Она хочет увеличить грудь. Говорит: «Я же совсем плоская». Но это и в самом деле так. У нее грудь как у мальчика. Она потеряла надежду, что природа еще возьмет свое, так что она копит на операцию, как я уже вам сказал. Время от времени я давал ей какие-то деньги. Иногда полтинник, иногда сотню. Кому-то это может показаться смешным, но для нее ведь это действительно вопрос жизни и смерти. Сиськи… Нет, она совершенно необыкновенный ребенок, она смелая юная женщина, которая знает, чего она хочет. Вы можете гордиться ею. Вы и гордитесь ею, я знаю. Как и я. Мы оба ею гордимся.

Хофмейстер вышел, не говоря ни слова, спустился по лестнице, зашел в свой собственный дом и сразу же прошел на кухню. Он был, кем же он был?.. Он больше не мог вспомнить, кто он такой. Или нет, он все-таки это знал, он был сплошным ходячим несчастьем. Несчастьем из костей, мяса и капелькой мозга.

На кухне на табуретке стояла Тирза и что-то искала в кухонном шкафчике.

– Что ты ищешь? – спросил он.

– Что-нибудь поесть.

– Мы сейчас будем ужинать.

Он положил пластиковый пакет на столешницу, достал трусики и убрал пакет под раковину, где хранились все пустые пакеты.

– Почему ты злишься, папа? – спросила Тирза, сползая с табуретки.

– Я не злюсь.

– А почему ты ударил Иби?

– Я ее не бил. – Он пытался подобрать слова, но единственное слово, которое все время всплывало у него в голове, было «сочувствие». Разве дочери могут сочувствовать своим отцам? Пятнадцатилетние девочки. Которым только-только исполнилось пятнадцать. И с чего? Не было никаких причин, чтобы ему сочувствовать. Он жил со своей семьей в прекраснейшем районе города, у него были солидная должность редактора в литературном издательстве, две чудесные дочери, одна уже училась в гимназии, а вторая непременно станет там учиться, у него были жена и домработница, и он не бедствовал благодаря продуманной финансовой политике, которая должна была обеспечить его и его семью. Ну да, его старшая дочь копила деньги, чтобы увеличить грудь. Но в подростковом возрасте люди совершают самые идиотские поступки. Может, сейчас десятки тысяч пятнадцатилетних девочек копили на новую грудь. Это в порядке вещей. И нечего тут беспокоиться. Может, он и был старым отцом, но он не был тем мужчиной, которому надо было сочувствовать.

– Я должен был ее успокоить, – сказал он тихо и задумчиво.

– А она говорит, ты ее ударил.

Он снова провел рукой сзади по шее, она до сих пор была мокрая.

– У Иби в голове все немножко перепуталось. Как у тебя дела в школе?

– Иби говорит, ты не разрешаешь, чтобы у нее был парень.

– Какой вздор. Конечно, у нее может быть парень.

– А у меня?

– И у тебя, конечно, тоже, дорогая. – Он поднял Тирзу и поставил ее на табуретку. – Конечно, ты можешь встречаться с мальчиками. Я же так люблю тебя, Тирза. Тебе можно все на свете.

Она посмотрела на него очень серьезно и изучающе, а он вытер носовым платком лицо, мокрое от пота. И только когда хотел убрать платок в карман, обнаружил, что это трусики Иби.

Он опять положил их на столешницу и смотрел на них целую секунду. Черные трусики с какой-то блестящей подвеской, он не мог разобрать, что это такое. Какое-то насекомое. Бабочка? Пчела? Шмель?

Он увидел, что Тирза тоже смотрит. Он взял ее на руки. Это оказалось очень тяжело для него, он давно ее не поднимал. Некоторое время они так и простояли – отец с младшей дочкой на руках.

– Папа, – сказала Тирза, – это же вещь Иби?

Она показала пальчиком на столешницу.

– Да, это трусы Иби, она их забыла.

Они вместе посмотрели на трусы, Тирза и ее отец.

– Когда я стану взрослой, – спросила Тирза, – у меня тоже не вырастут сиськи?

Он сделал глубокий вдох:

– У тебя все вырастет. У всех женщин есть грудь. И у тебя будет. Нужно просто набраться терпения. Тебе нужно учиться набираться терпения. У всех должно быть терпение.

Он прижал Тирзу к себе и вспомнил, как держал ее на руках, когда ей был всего годик. Он поднимал ее высоко-высоко над головой. «Тирза, – говорил он ей. – Ты же моя самая красивая девочка, ты моя самая любимая! Знаешь, кто ты? Ты настоящая царица солнца! Вот кто ты! Когда ты вырастешь, ты будешь танцевать, или откроешь новую звезду, или станешь писать книги и получишь Нобелевскую премию. У тебя все получится, моя прекрасная Тирза, все, что ты только захочешь, потому что ты настоящая царица солнца. А теперь я тебя затискаю!»

На самом деле он хотел назвать ее Мала, он читал об этом имени. Но за пару дней до родов его супруга сказала, что Мала означает «плохая» на испанском. Разве можно называть так ребенка?

И тогда они решили назвать девочку Тирза.

Он не хотел, чтобы его младшую дочь звали «плохая».

– Слезай, Тирза, – сказал он. – Ты очень тяжелая. Слезай на пол.

II

Жертва

1

Гости стали собираться позже, чем ожидал Хофмейстер. Была уже половина восьмого, а никого еще и в помине не было. Так что первую порцию жареных сардин он съел сам. Вообще-то, он собирался пожарить сардины попозже вечером, но не удержался. И сам съел уже три. Вместе с косточками. Их даже не замечаешь, такие маленькие рыбки.

Он пошел в комнату к Тирзе, хотел угостить ее сардинкой с пылу с жару. Она почему-то была в черном платье, которое уже несколько лет висело в шкафу, а не в том, что они с ней вместе выбрали специально к этому празднику. Платье стоило триста гульденов, а еще они купили подходящие к нему туфли примерно за такую же сумму.

Наверное, она заметила, что он расстроился, потому что тут же обняла его и сказала:

– Я обязательно буду носить его, пап, но сегодня оно мне почему-то не идет. Честное слово. Я не в настроении для такого платья. Оно просто не для этого вечера.

Он великодушно улыбнулся с тарелкой сардин в руках. Ему очень хотелось сказать: «Но мы же купили его специально для этого вечера, Тирза, специально для твоего праздника». Но он промолчал. Если он и расстроился – это его дело. Никто не должен этого заметить. Тирза повертелась перед зеркалом, и ее отец снова улыбнулся, как будто как ни в чем не бывало.

– Тебе все идет, дорогая, – сказал он и оставил ее одну.

Хофмейстер заглянул в ванную. Иби лежала в ванне с номером «Elle», дамским модным журналом, который она раньше терпеть не могла.

– Пап! – крикнула она. – А стучаться нельзя?

Он невольно скользнул взглядом по ее фигуре, задержался на животе:

– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Ты что, беременна?

– Папа! – заорала она. – Прекрати задавать свои дурацкие вопросы и оставь меня уже в покое!

Он закрыл дверь и пошел к себе в спальню. Его супруга все еще не могла решить, что же ей надеть. Чтобы отложить принятие столь важного решения – вдруг ее неожиданно осенит в процессе, – она сушила феном волосы. Она стояла почти голая перед зеркалом, помахивая феном над головой. В пепельнице тлел окурок. Видимо, ей все-таки удалось разыскать где-то пропавшие пепельницы.

Хофмейстер какое-то время смотрел на нее молча, хотел что-то сказать, что-то ободряющее и дружеское, что говорят старым друзьям, которые спустя много лет разлуки снова заехали в гости. Но в голову ему ничего не пришло, и он пошел вниз по лестнице. «Интересно, она уедет когда-нибудь?» – подумал он. Ему не хотелось, чтобы она уезжала, но и мысль о том, что она теперь не покинет его до конца дней, тоже его душила.

Так что теперь он сидел на табуретке на кухне и ел еще одну сардину уже без особого наслаждения. Он совершенно забыл угостить рыбкой свою младшую дочь.

– Тирза! – крикнул он с полным ртом. – Иди сюда, попробуй. Рыба такая свежая, такую даже в Португалии не подают!

Ответа не последовало. Жаль. Он бы осторожно положил ей в рот вкуснейшую сардинку, а потом стоял бы и смотрел, как она наслаждается. Потом он вытер бы ей рот бумажной салфеткой, но заботливо, а не бесцеремонно. Хофмейстер вдруг перестал жевать, потому что услышал, как кто-то громко хлопнул входной дверью. Может, это Тирза куда-то ушла, но разве она могла уйти вот так, прямо перед праздником, когда гости вот-вот появятся? Он никак не мог понять, почему она не спустилась к нему вместе полакомиться сардинами. Хофмейстер опять начал медленно жевать. Он столько всего не понимал. Все больше и больше.

Он уже дважды выходил в сад с блюдом суши и сашими, чтобы порепетировать перед тем, как придут гости. Блюдо он специально для праздника Тирзы купил в японском магазине на улице Бетховенстраат. Он очень этим гордился. В магазине его знали по имени.

Он зажег факелы. Свою яблоню Хофмейстер подрезал еще две недели назад, чтобы никто случайно не наткнулся на длинную ветку, выпив лишнего.

Кроме того, Хофмейстер и себя привел в порядок, он выглядел очень прилично, но при этом неброско, так ему казалось. Так, как и положено выглядеть отцам, если они не хотят, чтобы дети их стеснялись. По детям можно прекрасно наблюдать, насколько естественным является в природе процесс ассимиляции. Ребенку больше всего на свете хочется быть таким же, как его окружение.

Йорген Хофмейстер чувствовал себя ракетой, в любой момент готовой к старту.

Он встал с табуретки и сделал себе коктейль «Кир» – игристое с ликером. На столешнице он соорудил импровизированный бар. Там было все необходимое для приготовления пяти разных коктейлей на любой вкус.

На самом деле ему совсем не нравился «Кир», но это был любимый напиток Тирзы. Они договорились, что для начала предложат всем гостям по бокалу «Кира», если только они не захотят чего-нибудь другого. Они выбрали «Кир» из-за его цвета, который так подходил к празднику. Как будто красный огонек на донышке.

Коктейль показался ему слишком сладким, он плеснул в него белого вина и быстро выпил. Посмотрел на часы. Без четверти восемь, а до сих пор ни одной собаки. Они ведь придут? Это была не его вечеринка, он уже много лет, много десятков лет не устраивал никаких вечеринок, но он все равно волновался. Ему вдруг почудилось, что все гости решили обмануть Тирзу, они сговорились и не придут, а семье Хофмейстера придется съесть все суши. Эти видения расстроили его, он застыл с бокалом в руках, как будто уже не сомневался, что эти кошмары станут реальностью. Как будто он уже точно знал, что все его страхи сбудутся. Он налил себе второй бокал «Кира» и побарабанил пальцами по столу. Раньше на книжных презентациях у него возникало такое же чувство страха, когда ему казалось, что никто не придет и они так и останутся вдвоем с автором. Иногда в такие моменты его охватывал жуткий стыд, и он тогда обращался к автору с такими словами: «Мне кажется, нам придется провести презентацию исключительно вдвоем, но у нас все получится». Эта же паника овладевала им перед тем, как в начале мероприятия он должен был произнести короткую речь и в серьезной, но в то же время ироничной манере расхвалить автора и книгу или переводчика и книгу. Ради журналистов, которые все равно почти никогда не приходили. Но все это было уже в прошлом.

Он быстро осушил и второй бокал.

– Тирза! – крикнул он. – Тирза!

Никакой реакции не последовало.

Он схватил блюдо с суши и сашими и в третий раз отправился с ним в сад. Он надеялся, что в саду полно гостей. Он представится всем молодым людям, которых раньше не видел, скажет, что он отец Тирзы, а потом будет с интересом выслушивать их истории. Как знать, может, он даже в шутку исподтишка ткнет кого-нибудь из них в живот и скажет коварным шепотом: «Не тебя ли я видел однажды утром у нас в ванной?» Ничто не сможет вывести его из равновесия. Он будет идеальным гостеприимным хозяином. Когда они все отправятся домой, эти дети, то станут думать: до чего же классный отец у Тирзы.

Прогулявшись с блюдом по саду, он вернулся на кухню, накрыл закуски пленкой и поставил в холодильник. Тяжело дыша, он остановился у раковины. Эта прогулка с сырой рыбой почему-то вымотала его. Он налил себе еще бокал.

Нет, книжных презентаций ему больше не стоило бояться. В издательстве прошла реорганизация. Сначала его хотели уволить, но потом выяснили, что из-за возраста сделать это уже невозможно. Закон этого не позволял, закон встал между ним и его увольнением, а в таких случаях закон был безжалостен. В начале апреля его вызвали к директору, который в основном занимался финансами и исполнением желаний головного офиса. Недостижимый и непостижимый верховный бог – головной офис.

Сначала они мило беседовали о повседневных мелочах, директор и Хофмейстер. О детях. О климате. Климате на бирже, климате в обществе и климате в метеорологическом смысле. Глобальное потепление тоже мельком вклинилось в беседу. А потом стали говорить о менее повседневных делах. О смертельном заболевании начальника отдела маркетинга. О марокканцах, из-за которых возникало столько проблем. О пробках на дорогах. Особенно эта тема взволновала директора, он жил в Наардене.

Обсудив проблему с пробками, директор удобно развалился в кресле, как будто разговор уже был закончен, и тут он вдруг спросил:

– Йорген, а какого успешного автора ты открыл для нашего издательства за столько лет работы здесь? Ты вообще открыл для нас хоть одного автора?

Этот вопрос совершенно обескуражил Хофмейстера, потому что минуту назад они еще говорили о марокканцах и пробках.

Он посмотрел в окно, потом на директора, потом на его стол и потом снова глянул в окно. За окном росло дерево. Оно как раз осторожно начинало зацветать.

– Я же в основном занимался переводной художественной литературой, – покашлял Хофмейстер. – Я занимаюсь переводной художественной литературой, – исправился он. – Германия, Восточная Европа, Кавказ, в этих регионах сейчас выходит много интересного. И еще некоторое время я работал с книгами о спорте, но, признаюсь честно, к ним у меня не очень-то лежала душа.

– Да уж, – сказал директор. – Спортивные книги тебя не слишком увлекали. Но ты ведь мог отыскать для нас достойного автора в Германии или в Восточной Европе? Понимаешь, проблема в том, что все авторы, которых ты к нам привел, в результате стоили нам больших денег, но при этом никаких денег нам не принесли, мы на них только потратились. – Он откинулся на спинку кресла. – Видишь ли, Йорген, – продолжил он, – ты не поверишь в то, что я тебе сейчас скажу. Мы хотели уволить тебя, но наш юрист обнаружил, что это невозможно по причине твоего возраста. И знаешь, что нам теперь придется сделать? Мы заплатим тебе за те два с половиной года, или сколько тебе там осталось до пенсии, за два года и восемь месяцев. Мы выплатим тебе все, включая отпускные, страховку, всю эту канитель. Но только не приходи сюда больше. Тебе больше не нужно приходить в это издательство. Ты совершенно свободен.

После этого директор встал и с приклеенной улыбкой протянул Хофмейстеру руку, так что Хофмейстер тоже был вынужден встать. При этом директор выглядел как ведущий телешоу, который вручал участнику главный приз. Но Хофмейстеру не верилось, что директор и на самом деле считал это главным призом. Никто бы не назвал подобное главным призом.

– Что ты на это скажешь? – спросил директор. – Что скажешь, Йорген?

Хофмейстер изо всех сил старался выглядеть вежливым и впервые за долгие годы вспомнил о своих родителях и том времени, когда он еще учился в средней школе. Оказывается, не было никакой разницы, сколько тебе исполнилось лет, пятьдесят четыре, пятьдесят восемь, шестьдесят два, но если в тебе однажды поселился побитый школьник и ты не смог его вовремя выгнать, он останется в тебе навсегда. Унижение – это был неизменный фактор в его жизни, то, что всегда связывало его с тем, кем он был в тринадцатилетнем возрасте. Олицетворением унижения. И возможно, это чувство было еще ужаснее, чем настоящее унижение.

– Я не знаю, что сказать, – произнес Хофмейстер и осторожно вытащил ладонь из руки директора. У него всегда были теплые и влажные ладони из-за вечного страха, что его на чем-то поймают, но вот на чем, он и сам не знал. Ведь на самом деле его не на чем было ловить. За все эти годы он не стащил из конторы даже скрепки. – Я, конечно, хотел бы продолжить у вас работать, но и так тоже хорошо, – сказал он и тут же подумал: почему у него не получилось сказать, что, на его взгляд, это вовсе не хорошо, почему он не смог это произнести? Почему ему непременно надо было делать вид, что все хорошо. Что все всегда получалось именно так, как ему и хотелось.

Но на этот раз для разнообразия довольный вид ему не слишком удался. Он был огорчен и даже не сомневался, что это огорчение четко читалось у него на лице, пусть и против его воли. Может быть, даже больше, чем огорчение, – на его лице был смертельный страх.

Чтобы как-то умерить этот страх и придать их разговору вполне мирное настроение, как предположил Хофмейстер, директор пару раз по-дружески похлопал его, как будто почти не уволенного сотрудника, по плечу и сказал:

– Разве не об этом мы все мечтаем? Чтобы нам платили, а работать было не надо? Наслаждайся! Отправляйся путешествовать. Или займись греблей. Ты же всегда хотел заниматься греблей. Так что давай, освобождай свой рабочий стол и делай теперь, что хочешь. Я тебе даже завидую, старик, честно тебе скажу, я тебе завидую, Йорген.

Директор второй раз пожал Хофмейстеру руку, и тот почувствовал себя марионеткой, которой управляли. Не он сам, а кто-то за него контролировал его движения, слова, даже его мысли. Что-то было сильнее его собственной воли. Страх, стыд, боязнь создать лишние проблемы.

Ведь была же какая-то гордость в человеке, который принимал все, что с ним происходило, ни за что не цеплялся. Гордость человека, который после падения спокойно поднимается на ноги и идет дальше как ни в чем не бывало.

– Мы, конечно, не забыли, сколько всего ты сделал для нашего издательства, – сказал директор. – Очень много всего, и тебе не всегда было легко и просто, мы это знаем. Так что мы, конечно, хотим официально с тобой попрощаться, все как положено. Когда скажешь, только дай знать, чего бы тебе самому хотелось. Может, скромно отметим все вместе? За ужином? Или хочешь подарочную карту? Но уже сейчас я хочу сказать тебе: мне было приятно с тобой работать, и всего хорошего тебе, Йорген. Наслаждайся жизнью! Знаешь…

Он наклонился еще ближе к Хофмейстеру, как будто хотел поведать ему тайну, которую больше не мог хранить в себе.

– Наверное, странно слышать это от человека, который всю жизнь проработал с книгами. Но самое прекрасное в этой жизни – не книги, Йорген, самое прекрасное – это наши дети. Поезжай к своей дочке во Францию. Скоро у тебя и внуки появятся. Как прекрасно. Займись с ними греблей, ходите на лодке под парусом, купи им водные велосипеды. Дети обожают воду.

Хофмейстер вдруг почувствовал во рту косточку. Маленькую косточку, наверное виноградную. За обедом он ел фруктовый салат. Он судорожно сглотнул и проглотил ее.

Директор сказал все, что хотел.

Хофмейстер в задумчивости направился к двери. На пороге он обернулся и спросил:

– Текущие дела, я должен их кому-то передать?

Директор махнул в его сторону рукой. Великодушно, но при этом по-молодежному. Он присел на край стола.

– Забудь о делах, – сказал он. – Художественная литература с Востока – мы с ней закончили раз и навсегда. Теперь у нас все будет по-другому. Времена, когда книжку можно было купить только в книжном магазине, прошли. Заправки, супермаркеты, банки, да-да, и банки тоже, аптеки, комнаты ожидания в поликлиниках, кафе, мы везде будем продавать наши книги, на каждом углу теперь будут продаваться наши книги. Мы не позволим себя маргинализировать. Ведь это смертельно опасно для общества, если его передний край забьется в угол, если элита станет довольствоваться нищенской позицией. Настоящая культура, истинная культура – это власть чисел, количества, и ничего другого, Йорген. Власть чисел.

Директор начал брызгать слюной, а это был знак того, что он вошел в раж. Он редко так распалялся, но если такое происходило, он начинал брызгать слюной. У Хофмейстера не было выбора, ему пришлось задержаться у двери, потому что ему полагалось еще что-то помимо его увольнения, которое было не совсем увольнением, лебединая песня его ухода, импровизированный гимн прощания с редактором отдела переводной художественной литературы.

– Группы населения, о которых принято говорить «они никогда не читают», Йорген, – продолжал директор. – Так вот, мы заставим их читать. Малообразованные мужчины. Ты сам увидишь, не пройдет и пяти лет, как они откроют для себя дорогу к книге, но, скорее всего, не через книжный магазин, а возможно, через бензозаправки или видеотеки, или через винные магазины, а может, и через секс-шопы, по мне, так почему бы и нет. Но дорога к книге станет и их дорогой. Например, мусульмане. Все говорят, забудьте о них, они вообще не читают. Они неграмотные. Ерунда, скажу я вам, просто до них нужно достучаться, нужно углубиться в их потребности. Ортодоксальные евреи. То же самое. Свидетели Иеговы, эти люди ведь тоже смотрят телевизор, пусть тайком, но ведь если они тайком смотрят телевизор, то они могут и тайком читать книгу. Продажи – это демография. И мы подойдем к нашим клиентам с демографической стороны, мы изучим их, мы их исследуем, и потом мы обработаем их соответствующим образом. Со всем вниманием, разумеется. Но соответствующим образом. И безработных, и хулиганов. Все, что касается средств массовой информации, касается и издательств. Мы сможем выжить, только если будем относиться к клиенту как к равноправному партнеру. Только когда мы прекратим свысока решать за клиентов, что для них хорошо, а что плохо. Сейчас любой человек может все. Так пусть писатель и читатель дополняют друг друга. У людей сейчас нет времени. Ни на газеты, ни на книги, ни на телевидение. С этим мы должны считаться. Мы должны начать выпускать книги для людей, которым некогда читать. Да-да, Йорген, нас ожидает как минимум революция. Цифровая, лишенная идеологии, или, лучше сказать, с идеологией, единственной идеологией, которая переживет нас всех: клиент всегда прав. Клиент – король, Йорген. А мы позабыли об этом, потому что изолировались, потому что позволили сделать из себя маргиналов. Ты все это увидишь, мой друг, но уже на расстоянии. Иди же, освободи свой стол, собери свои вещи и ныряй в океан свободы. Ты был храбрым солдатом, ты мужественно сражался. Но теперь на твое место придут другие. С новым оружием.

– Я никогда не любил греблю, – сказал Хофмейстер.

Потом он закрыл за собой дверь и быстро пошел по коридору, как будто ему срочно надо было в туалет. Он пошел в свой кабинет, а в ушах у него все еще гремели слова директора о революции, которая захватит всех и вся, пусть цифровая, но это будет революция.