Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)
Однажды, развернув газету, бросил я на нее беглый взгляд, и сердце мое похолодело: мне показалось, что увидел я перед собой зияющую сырую отвратительную могилу, в которой мне придется пролежать до скончания веков.
Передовая газеты трактовала о «темных деньгах в союзе русского народа», другая статья заключала в себе благородное негодование по поводу непристойной выходки Пуришкевича с письмом Гучкову… Обозрение газет началось с таких строк:
– Иудушка Меньшиков скоро предложит просто взять, да и перебить всех евреев! По крайней мере, в последнем фельетоне он как будто намекает на это…
А «маленький фельетон» (написанный журналистом с большим, от Бога ниспосланным, дарованием) назывался:
– «Новые откровения Маркова 2-го».
Это было год тому назад. Это было три года тому назад. Это будет через год. Не окончится оно и через три года. У меня явилось сильное желание закричать, завопить, вертясь волчком, наброситься на прохожих и искусать их.
Я чувствовал, что при слове «Пуришкевич» могу перервать сказавшему это слово глотку, а понятия «Гучков» и «Марков» делали меня больным изнурительной морской болезнью…
А в голове раскачивалась мысль:
– Так может продолжаться еще три года… И еще пять лет! И еще восемь лет!
Российская песня пелась на испорченной пластинке граммофона: на спирали стерлась зарубка и игла без исхода попала на одну и ту же окружность, и визжит без конца одни и те же пол-такта…
И пошел я к товарищам журналистам и сказал:
– Товарищи журналисты! Ведь вам скучно, противно, ведь вы с холодным отвращением пишете фельетоны и статьи о Пуришкевиче, Маркове 2-м, Меньшикове, Гучкове и других… Ведь это все людишки жалкие, мизерные, недостойные, в сущности, и одного фельетона в пятьдесят строк?!.
Тогда заплакали все и сказали:
– Правда!
– Давайте сразу вырвем этот отвратительный больной зуб. Давайте сразу утопим их: Пуришкевичей, и Марковых, и других…
Если бы кто нибудь видел свирепую радость журналистов, их отверстые хохочущее рты, их сверкающие глаза!
– В реку их! Топить, как ненужных щенят!!
И каждый схватил по Пуришкевичу, по Меньшикову, и с веселым улюлюканьем, порсканьем и гиком помчались все к реке.
На полдороге кто-то радостно засмеялся и сказал:
– То-то вздохнем свободно!.. То-то красивая жизнь настанет!
– Да здравствует свободное творчество!
Пуришкевичи и Меньшиковы боролись, визжали, но их крепко держали за затылки и, подбежав к реке, с криком пошвыряли в холодную воду.
– На дно! Ступайте к ракам на обед! Туда вам и дорога!
Один журналист стоял у берега и задумчиво, безмолвно смотрел на круги, расходящиеся по воде. Потом обернулся к веселым братьям и сумрачно спросил:
– Ну, Марковых и Пуришкевичей мы утопили… Хорошо-с. А о чем же мы писать будем? О чем нам писать можно?
Все притихли. Открыли рты. Подумали.
Потом побледнели.
– Ах, черт возьми…
Через десять минут большинство журналистов поснимав верхнюю одежду, бродили в воде и вылавливали Пуришкевичей. Некоторые ныряли за тяжелыми, налитыми, как свинец, Марковыми и, поймав их, швыряли на берег.
– Держите, товарищи!
На берегу сидел вытащенный из воды мокрый, облипший Пуришкевич и, отплевываясь, мрачно ругался:
– Черти! Топите нас! Делают все так: с-бухта-барахта… Чем у вас головы набиты?
– Да-с, – язвил покрытый тиной и грязью Меньшиков. – Они уж такие: сначала сделают, а потом думают.
– Тоже нынче, – хрипел Марков, – не очень расшвыряешься Марковыми! Тоже это понять бы нужно.
Журналисты, столпившись около них, угрюмо слушая эти разговоры.
Потом, когда Пуришкевичи и Марковы немного обсохли, – толкнули их бедные журналисты ногами, и, подняв, погнали обратно в город:
– Идите уж, что ли… У-у… Нету на вас пропасти!!.
НационализмКупец Пуд Исподлобьев, окончив обед, отодвигал тарелку, утирал салфеткой широкую рыжую бороду, откидывался на спинку стула, ударял ладонью по столу и кричал:
– Чтоб они пропали, чертово семя! Чтоб они заживо погнили все! Напустить бы на них холеру какую-нибудь или чуму, чтоб они поколели все!!
Бледная робкая жена Пуда всплескивала худыми руками и, в ужасе, широко раскрывала испуганные глаза:
– Кого это ты так, Пуд Кузьмич?
Пуд ожесточенно теребил рыжую бороду.
– Всех этих чертей – французов, американцев и китайцев. Штоб знали!
– Да за что же это ты их так?
– Потому – иностранцы. Потому – не лезь. Он сладко улыбался. – У нас в городу француз булочный магазин завел… Взять бы ночью пойти да сдаля побить ему стекла каменьем. Стекло дорогое, богемское…
– Да ему ж убыток? – задумчиво возражала жена.
– Пусть. Зато и иностранец. Ха-ха-ха! Вчерась я итальянца, который с фигурами, встретил. Ты, говорю, такой-сякой, чтоб тебя градом побило, патент на право торговли имеешь? В церковь ходишь? Да по корзине его! Народ, полиция; с околоточным потом беседовал. Как в романе.
Жена робко моргала глазами и молчала. Ей было жалко и француза булочника, и итальянца, но она сидела тихо, не шевелясь, и молчала.
Через некоторое время купец Пуд Исподлобьев опять, сидя за обедом, судорожно схватился за свою рыжую бороду и стал кричать:
– Чтоб вас небесным огнем попалило, чтоб вы с голоду все попухли, чтоб вас нутряной червь точил отныне и до века!!
– Французов? – спросила жена.
Пуд Исподлобьев ударил кулаком по ребру стола.
– Нет, брат, не французов! Полячишки эти, жидята, татарва разная… Нет на вас, гадов, праведного гнева Божьего!!
– Да они ж в России живут, – недоумевающе сказала жена.
– Это нам безразлично – все равно! Не наши, черти! Он задумался. – Вытравить бы их порошком каким, что ли. Или пилюлей. Потому – иностранцы.
Однажды учитель местной гимназии приехал к Пуду Исподлобьеву с подписным листом.
– Что? – угрюмо спросил Пуд.
– Не подпишетесь ли от щедрот своих?
– Страшное бедствие – голод, болезни, голодный тиф.
– Где? – спросил Пуд.
– В Самарской губернии.
– Ходи мимо, учитель. Пусть дохнут от тифа! Так и надо.
– За что? – изумился учитель.
– Потому – мы рязанские, а они что? Самарцы. Не нашей губернии. Ходи мимо.
– Да что вы такое говорите?! – ахнул учитель. – Разве они не такие же русские, как и мы?
– Нет, – упрямо сказал Пуд. – Не такие. Не пожертвую. Будь еще наши, рязанские. А то какие-то иностранные люди – самарцы.
– Да какие же самарцы иностранные?! Они русские, как и мы с вами.
– Врешь ты, придаточное предложение! Русские, брат, мы – рязанцы!
Учитель внимательно посмотрел на Пуда, покрутил головой и уехал.
Сидели за чаем.
– Человек пришел, – доложила кухарка. – В дворники найматься.
– Зови, – сказал Пуд Исподлобьев. – Это ты, брат, дворником хочешь?
– Мы.
– А какой ты, тово… губернии?
– Здешней. Рязанской.
– Это хорошо, что Рязанской. А уезда?
– Да уж какого ж уезда? Уезда мы Епифанского.
– Вон! – закричал купец. – Гони его, кухарка! Наклади ему, паршивцу, по первое число.
– За что ты? – спросила подавленно жена, после долгого молчания.
– Иностранец.
– Царица небесная! Да какой же он иностранец?! Наш же, рязанский.
– Знаем мы. Рязанский – рязанский, а уезда-то не нашего. Иностранного. Этакий ведь чертяга, убей его громом…
Если бы изобразить поведение купца Пуда Исподлобьева в виде спирали – было бы ясно, что он со страшной быстротой мчался от периферии к центру. Круги делались все уже и уже, и близко виднелась та трагическая мертвая точка, которой заканчивается внутри всякая спираль.
На другой день, после изгнания дворника, к Пуду приехал во гости купец Подпоясов, живший от него через две улицы.
Пуд вышел к нему и сказал:
– Ты чего шатаешься зря! Гнать я решил всех вас, иностранцев, по шеям… Нет у меня на вас жалости!
– Пуд Кузьмич! – отшатнулся Подпоясов. – Побойся Господа! Да какой же я иностранец?!
– Бога мы боимся, – сухо отвечал Пуд. – А только раз ты живешь в другом фартале, на другой улице, то есть ты не более как иностранец. Вот вам Бог, вот порог… Иди, пока не попало…
Спираль сузилась до невозможности.
Пуду уже было тесно даже у себя дома. Он долго крепился, но, в конце концов, не выдержал…
Однажды позвал жену и детей, злобно посмотрел на них и сказал:
– Пошли вон! Жена заплакала.
– Грех тебе, Пуд Кузьмич!.. За что гонишь?
– Иностранцы вы, – сказал Исподлобьев. – Нету у меня к вам чувства, чтоб вы подохли!
– Да какие ж мы иностранцы, Господи ж? Такие же, как и ты, – Исподлобьевы…
– Нет не такие, – сердито закричал Пуд. – Не такие! Я Исподлобьев, а вы – что такое? Иностранцы паршивые… Вон с моих глаз!..
В большом пустом купеческом доме бродил одинокий истощенный Пуд… Он уже не ел несколько дней, а когда жена из жалости приносила ему пищу, он бросал в нее стульями, стрелял из револьвера и яростно кричал:
– Вон, иностранка!!
Так он прожил неделю. К началу второй недели спираль дошла до своей мертвой точки, Пуд Исподлобьев увидел, что и он не более как иностранец…
Висел три дня. Потом заметили, сняли с петли и похоронили.
Хоронили иностранцы.
БолезньПосвящ. А.Н. Шварцу
Начало болезни министра было замечено таким образом: министр позвал своего личного секретаря и сказал ему:
– Составьте циркуляр на имя директоров средних учебных заведений, чтобы они не женились на польках.
– Заведения?
– Нет, зачем же заведения. Директора. Чтоб директора не женились. Так и напишите.
– Слушаюсь.
В тот же день было заседание Совета министров.
– Ну, господа… – сказал председатель. – Рассказывайте, кто что сделал хорошего?
Тот министр, о котором речь шла выше, вскочил и сказал:
– А я директорам гимназий запретил на польках жениться.
Товарищи внимательно посмотрели на него.
– Зачем?
– Да так. Все-таки реформа.
Министры переглянулись между собой и перевели разговор на другое.
– А я еще одну штуку задумал, – усмехнулся министр. – Сделаю распоряжение, чтобы учителей нанимали только блондинов.
– Гм… Странно. Для чего это вам?
– Ну, не скажите… Все-таки реформа.
– Да чем же брюнеты плохие?
– А вдруг евреи?
Председатель побарабанил пальцами по столу и покачал головой:
– Работаете все. Хлопочёте, Это страшно утомляет.
– Ничего. Я завсегда готов.
– Поберечь бы себя следовало.
Все сделались задумчивыми.
* * *
– Объявляю заседание открытым, – сказал председатель. – Ну, господа, рассказывайте, кто что сделал хорошего?
– Я! – поспешно сказал министр, о котором речь шла выше.
– Ну?
– Я однажды долго думал, почему наши средние школы стоят не на должной высоте…
– Придумали?
– Да. Все дело в гимназических поясах. Их нужно делать на два пальца уже.
– В чем же тут дело?
– Интереснейшая история! Очень широкий пояс давит своим верхним ребром на грудобрюшную преграду и делает дыхание затрудненным. Появляются судорожные сокращения околосердечных мышц, кои действуют по своей болезнетворности на общую психику учащегося. А угнетенная психика учащихся – вот наш бич!
– Хлопотун вы, – ласково сказал председатель. – Деляга. Работаете все, и вид у вас утомленный. Наверное, чувствуете себя неважно?
– Нет, благодарю. Я здоров.
– Ну, какое там наше министерское здоровье… Ясно – вы нездоровы. Господа, ведь он нездоров?
– Немножко есть, – подтвердили другие министры.
– Ну, вот. Усиленно советую вам: займитесь вашим здоровьем!!..
Министр побледнел.
– Вы меня пугаете!
– А вы поправьтесь!
Все сделались задумчивыми.
* * *
– Ну, господа… – начал председатель. – Объявляю заседание открытым. Расскажите-ка, кто сделал что-нибудь хоро…
– Я!!
– Ну, рассказывайте вы.
– Ловкую я штуку придумал; Издал циркуляр, чтобы родители учеников средних учебных заведений поселились все вместе в большом-пребольшом таком доме! И жили бы там.
– Зачем?!!
– Если все вместе – тогда надзор за учениками легче. И правила выработал для общежития: виновные в курении, ношении усов, бороды, тростей, палок и прочих украшений…
Председатель всплеснул руками.
– Это прямо какой-то святой безумец! Приехал на заседание в то время, когда совсем болен!
– Я… не болен…
– Ну, что вы говорите! На вас лица нет… Ах, Господи! Стакан воды скорее! Ради Бога!..
– Да я не хочу воды…
– Какой ужас! У человека такая температура, такой вид, а он работает… Нет, милый… Если вы о себе не заботитесь, то святая обязанность каждого постороннего человека позаботиться о вас… Вам нужно отдохнуть…
– Ну, я возьму отпуск на 2 недели…
– Ни-ни… Мало. Тридцать лет! За этот срок вы успокоитесь, отдохнете, полечитесь…
– А… как же министерство?..
– Ну, есть о чем заботиться. Тут живой человек болен, а он о бездушном пустяке думает…
Товарищи суетились около захворавшего министра. Один из них сочувственно поглядел на него и подсунул какую-то бумажку…
– Что это?
– Пустяки. Простая формальность. Пустяковое прошеньице.
– О чем?
– Об, этой, как ее… Ну вот… Еще слово такое есть. Да это неважно – вы только подпишите… Там знают.
– Экая досадная штука, болезнь, – вздохнул председатель. – А ведь какой работник был!
– Где моя шляпа? – печально спросил бывший министр.
– Вот она. Не забывайте нас, голубчик. До свиданья. Выздоравливайте. Экая ведь незадача!
* * *
Когда бывший министр вышел из дверей, к нему подскочил репортер.
– В отставку уходите, ваше превосходительство? Не можете ли сообщить, По какой причине?
– А вот сейчас посмотрю… У меня есть копия с прошения…
Он вынул из кармана бумагу, развернул ее и сказал:
– Вот сейчас мы и узнаем. Где это? О! вот оно: «по болезни, связанной с усиленными занятиями»…
«Колокол»Вспоминая о случае в городишке В., я всегда улыбаюсь: так это было смешно и глупо…
Однажды жарким летом я приехал в городишко В. Сухая серая пыль лениво металась перед глазами, крохотные домишки притаились и дремали с полузакрытыми окнами, не в силах будучи поднять отяжелевшие от душной скуки ставни… Лениво бродил я по мертвому городку, не зная, чем убить время до поезда.
Неожиданно, среди этой мелкой приземистой дряни вынырнула громадная чудовищная вывеска, которая, казалось, царила над всей окрестностью, лезла вперед, ширилась и топорщилась, занимая собою полгоризонта.
Размеры этой вывески были таковы, что дом совершенно исчезал под ней. Как будто-бы – сделали сначала вывеску, а потом уже пристроили к ней домик. Вывеска меня заинтересовала.
Я подошел ближе, разглядел одно слово:
– «Колокол».
– Что это может быть? – подумал я. – Вероятно, это литейный завод. Отливают здесь, главным образом, колокола, почему весь завод и назван: «Колокол».
Подошел я еще ближе и разглядел на вывеске, под большим словом «Колокол» – два других помельче:
– «Страховое Общество».
– Вот оно что, – подумал я. – Это, вероятно, общество страхования от пожаров. Где только тут оно может помещаться?
И только когда я подошел совсем близко к загадочной вывеске, мне бросилась в глаза третья, самая мелкая, строка:
– «Страхование электрических звонков от порчи».
– Странные люди… – пожал я плечами. – Неужели, они для такого маленького предприятия должны были выстроить такую громадину?!
Инициаторы и владельцы этого странного предприятия не на шутку заинтересовали меня. Я решил полюбоваться на них собственными глазами.
Открыл крошечную калиточку, пролез в нее боком и сейчас же наткнулся на голоногую старуху кормившую морковью худощавого поросенка.
– Бабка, – сказал я. – А где общество?
– Которое?
– А это вот… «Страхование звонков от порчи».
– Ну?
– Так вот я спрашиваю, – где оно помещается?
– Что?
– Да общество же! Страхования звонков от порчи, под фирмой «Колокол».
– Да вон оно лежит! Ослеп, что ли?
– Что лежит?!
– Да общество же. С утра не продыхнет. Получит пятиалтынный за починку, насосется и валится, ровно колода. Тоже – мастер! Не люблю я чивой-то таких мастеров. Сынок мой.
Я сделал три шага вглубь дворика и, действительно, увидел под навесом разметавшееся «страховое общество». Было оно лет тридцати, того разнесчастного вида, который бывает у прогоревших мастеровых… Бороденка свалялась, волосы на голове сползли на сторону, и мухи сплошной тучей, окружали голову спавшего.
Это и было «Колокол, – страховое общество для страхования электрических звонков от порчи».
Очевидно, в свое время были у парня деньжонки, но ухлопал он их целиком на свою гигантскую вывеску, и теперь сладкий пьяный сон был для него предпочтительнее жалкого бодрствования…
Когда при мне теперь говорят:
– «Союз русского народа?!!»
Я вспоминаю:
– Страховое общество «Колокол»?!
И улыбаюсь. Так это смешно и глупо: громадная вывеска, а под ней пьяный человечек.
Случай с Симеоном ПлюмажевымСимеон Плюмажев был в этот вечер особенно оживлен…
Придя ко мне, он засмеялся: подмигнул, ударил меня по плечу и вскричал:
– Хорошо жить на свете!
– Почему? – равнодушно спросил я.
– А вот Рождество скоро. Каникулы… Отдохнем от думской сутолоки. А вы почему… такой?
– Мне тяжело, вообще. Как вспомню я истязания политических каторжников в Зерентуе и их самоубийство – так сердце задрожит и сожмется.
Он протяжно свистнул.
– Вот-о-но-что… Да ведь это закона не нарушает.
– Что не нарушает?
– Да что их пороли.
– Послушайте, Плюмажев…
Он потонул в мягком кресле и добродушно кивнул головой
– Конечно! Статья закона гласит: «за маловажные преступления и проступки каторжникам полагаются розги не свыше ста ударов». Еще недавно по этой же статье до 1906 года полагалось, кроме розог, наказывать плетьми даже за маловажные поступки. Это отменено, о чем я весьма сожалею…
– Что вы такое говорите, Плюмажев?! Стыдитесь!.. Ведь вы же интеллигентный, культурный человек, член Думы…
– Вот именно, потому я и говорю. Раз человек в чем-нибудь виновен, он должен понести наказание. Под влиянием иудейского страха, под влиянием трусости, позорной трусости, многие начальники тюрем отделяли этих политических каторжников от обыкновенных и не приводили в исполнение, не применяли тех кар, которые закон повелевал применять. К счастью, нашелся в вологодской тюрьме, а также в зерентуйской тюрьме истинный гражданин, истинный человек, исполнитель закона, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев.
– Плюмажев, Плюмажев! – горестно всплеснул я руками. – Кто ослепил вас? Неужели вы не понимаете, что дело государства только обезвредить вредные для него элементы, но не мучить их… не истязать!
– Поррроть! – взвизгнул Плюмажев. – Раз он преступник – нужно его пороть!!
Я встал. Прошелся по комнате.
– Значит, по вашему, всякого преступника нужно пороть?
Плюмажев ответил твердо и значительно.
– Да-с. Всякого.
– Даже такого, который что-нибудь украл, утаил, присвоил?
Плюмажев замялся немного и потом ответил:
– Даже такого.
Я, пожав плечами, молча, позвонил. Вошел слуга.
– Пантелей! Позовите еще Евграфа и дожидайтесь в передней моих приказаний.
– Для чего это он вам? – засмеялся Плюмажев.
Я вынул из ящика письменного стола бумагу и развернул ее перед Плюмажевым.
– Знаете ли вы, Сеня, что это такое?
– Н…нет.
– Это, Сеня, копия с протокола, который составлен на вас за утаивание гербового государственного сбора.
– Ну-ну, – ненатурально засмеялся Плюмажев, – кто старое помянет – тому глаз вон. Порвите эту бумажонку – я вас хорошей сигарой угощу.
– Постойте, Сеня… Вы соглашаетесь с тем, что вы утаиванием гербового сбора обворовывали казну?
– Эко сказал! – засмеялся Плюмажев. – А кто ее нынче не обворовывает?
– Сеня! – торжественно сказал я. – Имели ли вы какое-нибудь наказание за это преступление? Не имели? Так, по долгу справедливости вы его будете иметь, Сеня! Я вас сейчас высеку розгами.
– Фома! – вскричал Плюмажев, как мячик вскакивая с кресла. – Ты не имеешь на это права!!
– Сеня! Я имею право, основываясь на твоих же словах: раз человек преступник – надо его пороть.
– Но ведь это же, вероятно, чертовски больно! Фома! Поедем лучше куда-нибудь в ресторанчик, а? Выпьем бутылочку холодненького…
– Нет, Сеня… как я сказал – так и будет Ты преступник – я тебя и выпорю. Эй, Пантелей, Евграф!..
Едва вошли слуги, как Плюмажев изменил растерянное выражение лица на спокойное, осанистое.
– Здравствуйте братцы, – сказал он. – Мы, вот того… с вашим барином пари подержали: больно ли телесное наказание розгами. Хе-хе. Думаете, небось: «чудят, баре!..» Ну, ладно. Если все хорошо будет, на чай получите…
– Никакого пари мы с ним не держали, – хладнокровно сказал я. – А просто я хочу его высечь за то, что он воровал казенные деньги.
– Thomas! – укоризненно вскричал Плюмажев. – Devant les domestiques…и
– Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете…
– Чудак ты, Фома, – покрутил головой Плюмажев. – Вечно ты такое что-нибудь придумаешь… комичное.
Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:
– Что это, как будто, сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?
Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.
– Надеюсь, – сказал он внушительно, – это останется между нами?..
Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:
– А ведь не особенно и больно… Так что-то такое чувствуешь…
Мне показалось все это противным.
– Довольно! – крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.
Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.
– Нынче летом, – сказал Плюмажев – видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет как взрослая.
– Очень страдает? – спросил я.
– Что такое?
– Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.
Он солидно засмеялся.
– Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.
Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.
– Да, – вздохнул я, после долгого молчания. – Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.
– Пороть их всех нужно, – машинально сказал Плюмажев.
Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.
– Сознайтесь, Сеня… – засмеялся я. – Ведь я знаю о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.
– Уж и тысяча, – поморщился он. – И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?
– Гадина! Пошел вон.
Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:
– Да… пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну всех благ. Заглядывайте.
