Текст книги "Том 4. Сорные травы"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

О маленьких – для больших

От автора

Вы, которые любите их смеющимися, улыбающимися, серьезными и плачущими… Вы, которым дороги они – всякого цвета и роста – от еле передвигающихся на неверных ногах крошек, с ручонками, будто ниточками перехваченными, и губками, мокрыми и пухлыми, – до ушастых веснушчатых юнцов с ломающимися голосами, большими красными руками и стриженными ежом волосами, с движениями смешными и угловатыми – для вас эта книга, потому что большая любовь к детям водила рукой автора…

Вы же, которым ненавистен детский плач, которые мрачно и угрюмо прислушиваются к детскому смеху, находя его пронзительным и действующим на нервы, вы, которые в маленьком ребенке видите бесформенный кусок мяса, в чудесном лопоухом гимназистике – несносного шалуна, а в прелестном пятнадцатилетнем застенчивом увальне – неуклюжего, портящего стиль вашей гостиной дурака – вы не читайте этой книги… Она – не для вас.

О детях (Материалы для психологии)

У детей всегда бывает странный, часто недоступный пониманию взрослых уклон мыслей.

Мысли их идут по какому-то своемупути; от образов, которые складываются в их мозгу, веет прекрасной дикой свежестью.

Вот несколько пустяков, которые запомнились мне.

I

Одна маленькая девочка, обняв мою шею ручонками и уютно примостившись на моем плече, рассказывала:

– Жил-был слон. Вот однажды пошел он в пустыню и лег спать… И снится ему, что он пришел пить воду к громадному-прегромадному озеру, около которого стоят сто бочек сахару. Больших бочек. Понимаешь? А сбоку стоит громадная гора. И снится ему, что он сломал толстыйпретолстый дуб и стал разламывать этим дубом громадные бочки с сахаром. В это время подлетел к нему комар. Большой такой комар – величиной с лошадь…

– Да что это, в самом деле, у тебя, – нетерпеливо перебил я. – Все такое громадное: озеро громадное, дуб громадный, комар громадный, бочек сто штук…

Она заглянула мне в лицо и с видом превосходства пожала плечами:

– А как же бы ты думал. Ведь он же слон?

– Ну, так что?

– И потому что он слон, ему снится все большое. Не может же ему присниться стеклянный стаканчик, или чайная ложечка, или кусочек сахара.

Я промолчал, но про себя подумал: «Легче девочке постигнуть психологию спящего слона, чем взрослому человеку – психологию девочки».

II

Знакомясь с одним трехлетним мальчиком крайне сосредоточенного вида, я взял его на колени и, не зная, с чего начать, спросил:

– Как ты думаешь: как меня зовут? Он осмотрел меня и ответил, честно глядя в мои глаза:

– Я думаю – Андрей Иваныч.

На бессмысленный вопрос я получил ошибочный, но вежливый, дышащий достоинством ответ.

III

Однажды летом, гостя у своей замужней сестры, я улегся после обеда спать.

Проснулся я от удара по голове, такого удара, от которого мог бы развалиться череп.

Я вздрогнул и открыл глаза.

Трехлетний крошка стоял у постели с громадной палкой в руках и с интересом меня разглядывал. Так мы долго молча смотрели друг на друга. Наконец он с любопытством спросил:

– Что ты лопаешь?

Я думаю, этот поступок и вопрос были вызваны вот чем: бродя по комнатам, малютка забрался ко мне и стал рассматривать меня, спящего. В это время я во сне, вероятно, пожевывал губами. Все, что касалось жевания вообще и пищи в частности, очень интересовало малютку. Чтобы привести меня в состояние бодрствования, малютка не нашел другого способа, как сходить за палкой, треснуть меня по голове и задать единственный вопрос, который его интересовал:

– Что ты лопаешь? Можно ли не любить детей?

День делового человека

I

За все пять лет Ниночкиной жизни сегодня на неё обрушился, пожалуй, самый тяжёлый удар: некто, именуемый Колькой, сочинил на неё преядовитый стихотворный памфлет.

День начался обычно: когда Ниночка встала, то нянька, одев её и напоив чаем, ворчливо сказала:

– А теперь ступай на крыльцо, погляди, какова нынче погодка! Да посиди там подольше, с полчасика, – постереги, чтобы дождик не пошёл. А потом приди да мне скажи. Интересно, как оно там…

Нянька врала самым хладнокровным образом. Никакая погода ей не была интересна, а просто она хотела отвязаться на полчаса от Ниночки, чтобы на свободе напиться чаю со сдобными сухариками.

Но Ниночка слишком доверчива, слишком благородна, чтобы заподозрить в этом случае подвох… Она кротко одёрнула на животике передничек, сказала: «Ну что ж, пойду погляжу», – и сошла на крыльцо, залитое тёплым золотистым солнцем.

Неподалёку от крыльца, на ящике из-под пианино сидели три маленьких мальчика. Это были совершенно новые мальчики, которых Ниночка никогда и не видывала.

Заметив её, мило усевшуюся на ступеньках крыльца, чтобы исполнить нянькино поручение – «постеречь, не пошёл бы дождик», – один из трёх мальчиков, пошептавшись с приятелями, слез с ящика и приблизился к Ниночке с самым ехидным видом, под личиной наружного простодушия и общительности.

– Здравствуй, девочка, – приветствовал он её.

– Здравствуйте, – робко отвечала Ниночка.

– Ты здесь и живешь?

– Здесь и живу. Папа, тетя, сестра Лиза, фрейлен, няня, кухарка и я.

– Ого! Нечего сказать, – покривился мальчик. – А как тебя зовут?

– Меня? Ниночка.

И вдруг, вытянув все эти сведения, проклятый мальчишка с бешеной быстротой завертелся на одной ножке и заорал на весь двор:

 
Нинка-Нинёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатилась,
Грязью подавилась…
 

Побледнев от ужаса и обиды, с широко раскрытыми глазами и ртом, глядела Ниночка на негодяя, так порочившего её, а он снова, подмигнув товарищам и взявшись с ними за руки, завертелся в бешеном хороводе, выкрикивая пронзительным голосом:

 
Нинка-Нинёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатилась,
Грязью подавилась…
 

Страшная тяжесть налегла на Ниночкино сердце. О, Боже, Боже!.. За что? Кому она стала поперёк дороги, что её так унизили, так опозорили?

Солнце померкло в её глазах, и весь мир окрасился в самые мрачные тона. Она – серый поросенок?! Она – подавилась грязью?! Где? Когда? Сердце болело, как прожжённое раскалённым железом, и жить не хотелось.

Сквозь пальцы, которыми она закрыла лицо, текли обильные слёзы. Что больше всего убивало Ниночку – это складность опубликованного мальчишкой памфлета. Так больно сознавать, что «Нинёнок» прекрасно рифмуется с «поросёнком», а «скатилась» и «подавилась», как две одинаково прозвучавшие пощечины, горели на Ниночкином лице несмываемым позором.

Она встала, повернулась к оскорбителям и, горько рыдая, тихо побрела в комнаты.

– Пойдём, Колька, – сказал сочинителю памфлета один из его клевретов, – а то эта плакса пожалуется ещё – нам и влетит.

Войдя в переднюю и усевшись на сундук, Ниночка, с непросохшим от слёз лицом призадумалась. Итак, её оскорбителя зовут Колька… О, если бы ей придумать подобные же стихи, которыми она могла бы опорочить этого Кольку, – с каким бы наслаждением она бросила их ему в лицо!.. Больше часу просидела она так в тёмном углу передней, на сундуке, и сердечко её кипело обидой и жаждой мести.

И вдруг бог поэзии, Аполлон, коснулся её чела перстом своим. Неужели?.. Да, конечно! Без сомнения, у неё на Кольку будут тоже стихи. И нисколько не хуже давешних!

О, первые радости и муки творчества!

Ниночка несколько раз прорепетировала себе под нос те жгучие огненные строки, которые она швырнёт Кольке в лицо, и кроткое личико её озарилось неземной радостью: теперь Колька узнает, как затрагивать её.

Она сползла с сундука и, повеселевшая, с бодрым видом, снова вышла на крыльцо.

Тёплая компания мальчишек почти у самого крыльца затеяла крайне незамысловатую, но приводившую всех трёх в восторг игру… Именно – каждый, по очереди, приложив большой палец к указательному, так, что получалось нечто вроде кольца, плевал в это подобие кольца, держа руку от губ на четверть аршина. Если плевок пролетал внутрь кольца, не задев пальцев, – счастливый игрок радостно улыбался. Если же у кого-нибудь слюна попадала на пальцы, то этот неловкий молодой человек награждался оглушительным хохотом и насмешками. Впрочем, он не особенно горевал от такой неудачи, а вытерев мокрые пальцы о край блузы, с новым азартом погружался в увлекательную игру.

Ниночка полюбовалась немного на происходящее, потом поманила пальцем своего оскорбителя и, нагнувшись с крыльца к нему, спросила с самым невинным видом:

– А тебя как зовут?

– А что? – подозрительно спросил осторожный Колька, чуя во всём этом какой-то подвох.

– Да ничего, ничего… Ты только скажи, как тебя зовут?

У неё было такое простодушное наивное лицо, что Колька поддался на эту удочку.

– Ну, Колька, – прохрипел он.

– А-а-а… Колька…

И быстрой скороговоркой выпалила сияющая Ниночка:

 
Колька-Колёнок,
Серый поросёнок,
С горки скатился,
Подавился… грязью…
 

Тут же она бросилась в предусмотрительно оставленную ею полуоткрытою дверь, а вслед ей донеслось:

– Дура собачья!

II

Немного успокоенная, побрела она к себе в детскую. Нянька, разложив на столе какую-то матерчатую дрянь, выкраивала из неё рукав.

– Няня, дождик не идет.

– Ну и хорошо.

– Что ты делаешь?

– Не мешай мне.

– Можно смотреть?

– Нет, нет уж, пожалуйста. Пойди лучше, посмотри, что делает Лиза.

– А потом что? – покорно спрашивает исполнительная Ниночка.

– А потом скажешь мне.

– Хорошо…

При входе Ниночки четырнадцатилетняя Лиза поспешно прячет под стол книгу в розовой обёртке, но, разглядев, кто пришёл, снова вынимает книгу и недовольно говорит:

– Тебе чего надо?

– Няня сказала, чтобы я посмотрела, что ты делаешь.

– Уроки учу. Не видишь, что ли?

– А можно мне около тебя посидеть? Я тихо. Глаза Лизы горят, да и красные щёки ещё не остыли после книги в розовой обёртке. Ей не до сестрёнки.

– Нельзя, нельзя. Ты мне будешь мешать.

– А няня говорит, что я ей тоже буду мешать.

– Ну так вот что… Пойди, посмотри, где Тузик? Что с ним?

– Да он, наверное, в столовой около стола лежит.

– Ну вот. Так ты пойди, посмотри, там ли он, погладь его и дай ему хлеба.

Ни одной минуты Ниночке не приходит в голову, что от нее хотят избавиться. Просто ей дается ответственно поручение – вот и всё.

– А когда он в столовой, так прийти к тебе и сказать? – серьёзно спрашивает Ниночка.

– Нет! Ты тогда пойди к папе и скажи, что покормила Тузика. Вообще посиди там у него, понимаешь?..

– Хорошо…

С видом домовитой хозяйки-хлопотуньи спешит Ниночка в столовую. Гладит Тузика, даёт ему хлеба и потом озабоченно мчится к отцу (вторая половина поручения – сообщить о Тузике отцу).

– Папа!

Папы в кабинете нет.

– Папа!

Папы нет в гостиной.

– Папа!

Наконец-то… Папа сидит в комнате фрейлен, близко наклонившись к этой последней, держа её руку в своей руке.

При появлении Ниночки он сконфуженно откидывается назад и говорит с немного преувеличенной радостью и изумлением:

– А-а! Кого я вижу! Наша многоуважаемая дочь! Ну, как ты себя чувствуешь, свет моих очей?

– Папа, я уже покормила Тузика хлебом.

– Ага… И хорошо, брат, сделала, потому они, животные эти, без пищи тово… Ну, а теперь иди себе, голубь мой сизокрылый.

– Куда, папа?

– Ну… пойди ты вот куда… Пойди ты… гм!.. Пойди ты к Лизе и узнай, что она там делает.

– Да я уже только была у неё. Она уроки учит.

– Вот как… Приятно, приятно.

Он красноречиво глядит на фрейлен, потихоньку гладит её руку и неопределённо мямлит:

– Ну, в таком случае… пойди ты к этой самой… пойди ты к няньке и погляди ты… чем там занимается вышесказанная нянька?

– Она что-то шьёт там.

– Ага… Да, постой! Ты сколько кусков хлеба дала Тузику?

– Два кусочка.

– Эка расщедрилась! Разве такой большой пес будет сыт двумя кусочками? Ты ему, ангел мой, ещё вкати… Кусочка этак четыре. Да посмотри, кстати, не грызёт ли он ножку стола.

– А если грызёт, прийти и сказать тебе, да? – глядя на отца светлыми, ласковыми глазами, спрашивает Ниночка.

– Нет, брат, ты это не мне скажи, а этой, как её… Лизе скажи. Это уже по её департаменту. Да, если есть у этой самой Лизы этакая какая-нибудь смешная книжка с картинками, то ты её, значит, тово… Просмотри хорошенько, а потом расскажешь, что ты видела. Поняла?

– Поняла. Посмотрю и расскажу.

– Да это, брат, не сегодня. Рассказать можно и завтра. Над нами не каплет. Верно ведь?

– Хорошо. Завтра.

– Ну, путешествуй!

Ниночка путешествует. Сначала в столовую, где добросовестно засовывает Тузику в оскаленную пасть три куска хлеба, потом в комнату Лизы.

– Лиза! Тузик не грызёт ножку стола.

– С чем тебя и поздравляю, – рассеянно роняет Лиза, впившись глазами в книгу. – Ну, иди себе.

– Куда идти?

– Поди к папе. Спроси, что он делает?

– Да я уже была. Он сказал, чтобы ты мне книжку с картинками показала; ему надо всё завтра рассказать…

– Ах ты, Господи! Что это за девчонка!.. Ну, на тебе! Только сиди тихо. А то выгоню.

Покорная Ниночка опускается на скамеечку для ног, разворачивает на коленях данную сестрой иллюстрированную геометрию и долго рассматривает усечённые пирамиды, конусы и треугольники.

– Посмотрела, – говорит она через полчаса, облегчённо вздыхая. – Теперь что?

– Теперь? Господи! Вот ещё неприкаянный ребёнок. Ну, пойди на кухню, спроси у Ариши: что у нас нынче на обед? Ты видела когда-нибудь, как картошку чистят?

– Нет…

– Ну, пойди, посмотри. Потом мне расскажешь.

– Что ж… пойду.

У Ариши гости: соседская горничная и посыльный «красная шапка».

– Ариша, скоро будешь картошку чистить? Мне надо; посмотреть.

– Где там скоро! И через час не уберусь.

– Ну, я посижу, подожду.

– Нашла себе место, нечего сказать!.. Пойди лучше к няньке, скажи, чтоб она тебе чего-нибудь дала.

– А чего?

– Ну, там она знает – чего.

– Чтоб сейчас дала?

– Да, да, сейчас. Иди себе, иди!

III

Целый день быстрые ножки Ниночки переносят её с одного места на другое. Хлопот уйма, поручений – по горло. И всё самые важные, неотложные.

Бедная «неприкаянная» Ниночка.

И только к вечеру, забредя случайно в комнаты тёти Веры, Ниночка находит настоящий приветливый приём.

– А-а, Ниночка, – бурно встречает её тетя Вера. – Тебя-то мне и надо. Слушай, Ниночка… Ты меня слушаешь?

– Да, тетя. Слушаю.

– Вот что, милая… Ко мне сейчас придёт Александр Семёныч. Ты знаешь его?

– Такой, с усами?

– Вот именно. И ты, Ниночка… (тётя странно и тяжело дышит, держась одной рукой за сердце) ты, Ниночка… сиди у меня, пока он здесь, и никуда не уходи. Слышишь? Если он будет говорить, что тебе пора спать, ты говори, что не хочешь… Слышишь?

– Хорошо. Значит, ты меня никуда не пошлёшь?

– Что ты! Куда же я тебя пошлю? Наоборот, сиди тут, и больше никаких. Поняла?

– Барыня! Ниночку можно взять? Ей уже спать давно пора.

– Нет, нет, она ещё посидит со мною. Правда, Александр Семёныч?

– Да пусть спать идёт, чего там? – говорит этот молодой человек, хмуря брови…

– Нет, нет, я её не пущу. Я её так люблю…

И судорожно обнимает тётя Вера большими тёплыми руками крохотное тельце девочки, как утопающий, который в последней предсмертной борьбе готов ухватиться даже за крохотную соломинку…

А когда Александр Семёныч, сохраняя угрюмое выражение лица, уходит, тетя как-то вся опускается, вянет и говорит совсем другим, не прежним тоном: – А теперь ступай, детка, спать. Нечего тут рассиживаться. Вредно…

* * *

Стягивая с ноги чулочек, усталая, но довольная Ниночка думает про себя, в связи с той молитвой, которую она только что вознесла к небу, по настоянию няньки, за покойную мать: «А что, если и я помру? Кто тогда всё делать будет?»

Грабитель

I

С переулка, около садовой калитки, через наш забор на меня смотрело молодое, розовое лицо – чёрные глаза не мигали, и усики забавно шевелились.

Я спросил:

– Чего тебе надо? Он ухмыльнулся:

– Собственно говоря – ничего.

– Это наш сад, – деликатно намекнул я.

– Ты, значит, здешний мальчик?

– Да. А то какой же?

– Ну, как твоё здоровье? Как поживаешь?

Ничем не мог так польстить мне незнакомец, как этими вопросами. Я сразу почувствовал себя взрослым, с которым ведут серьёзный разговор.

– Благодарю вас, – солидно сказал я, роя ногой песок садовой дорожки. – Поясницу что-то поламывает. К дождю, что ли!..

Это вышло шикарно. Совсем как у тётки.

– Здорово, брат! Теперь ты мне скажи вот что: у тебя, кажется, должна быть сестра?

– А ты откуда знаешь?

– Ну, как же… У всякого порядочного мальчика должна быть сестра.

– А у Мотьки Нароновича нет! – возразил я.

– Так Мотька разве порядочный мальчик? – ловко отпарировал незнакомец. – Ты гораздо лучше.

Я не остался в долгу:

– У тебя красивая шляпа.

– Ага! Клюнуло!

– Что ты говоришь?

– Я говорю: можешь ты представить себе человека, который спрыгнул бы с этой высоченной стены в сад?

– Ну, это, брат, невозможно.

– Так знай же, о юноша, что я берусь это сделать. Смотри-ка!

Если бы незнакомец не перенёс вопроса в область чистого спорта, к которому я всегда чувствовал род болезненной страсти, я, может быть, протестовал бы против такого бесцеремонного вторжения в наш сад. Но спорт это – святое дело.

– Гоп! – И молодой человек, вскочив на верхушку стены, как птица спорхнул ко мне с пятиаршинной высоты.

Это было так недосягаемо для меня, что я даже не завидовал.

– Ну, здравствуй, отроче. А что поделывает твоя сестра? Её, кажется, Лизой зовут?

– Откуда ты знаешь?

– По твоим глазам вижу.

Это меня поразило. Я плотно зажмурил глаза и сказал:

– А теперь?

Эксперимент удался, потому что незнакомец, повертевшись бесплодно, сознался:

– Теперь не вижу. Раз глаза закрыты, сам, брат, понимаешь. Ты во что тут играешь, в саду-то?

– В саду-то? В домик.

– Ну? Вот-то ловко! Покажи-ка мне твой домик.

Я доверчиво повел прыткого молодого человека к своему сооружению из нянькиных платков, камышовой палки и нескольких досок, но вдруг какой-то внутренний толчок остановил меня…

«О, Господи, – подумал я. – А вдруг это какой-нибудь вор, который задумал ограбить мой домик, утащить всё то, что было скоплено таким трудом и лишениями: живая черепаха в коробочке, ручка от зонтика, в виде собачьей головы, баночка с вареньем, камышовая палка и бумажный складной фонарик».

– А зачем тебе? – угрюмо спросил я. – Я лучше пойду спрошу у мамы, можно ли тебе показать?

Он быстро, с некоторым испугом, схватил меня за руку.

– Ну, не надо, не надо, не надо! Не уходи от меня… Лучше не показывай своего домика, только не ходи к маме.

– Почему?

– Мне без тебя будет скучно.

– Ты, значит, ко мне пришел?

– Конечно! Вот-то чудак! И ты ещё сомневался… Сестра Лиза дома сейчас?

– Дома. А что?

– Ничего, ничего. Это что за стена? Ваш дом?

– Да… Вот то окно – папина кабинета.

– Пойдём-ка подальше, посидим на скамеечке.

– Да я не хочу. Что мы там будем делать?

– Я тебе что-нибудь расскажу…

– Ты загадки умеешь?

– Сколько угодно! Такие загадки, что ты ахнешь.

– Трудные?

– Да уж такие, что даже Лиза не отгадает. У неё сейчас никого нет?

– Никого. А вот отгадай ты загадку, – предложил я, ведя его за руку в укромный уголок сада. – «В одном бочонке два пива – жёлтое и белое». Что это такое?

– Гм! – задумчиво сказал молодой человек. – Вот так штука! Не яйцо ли это будет?

– Яйцо…

На моём лице он ясно увидел недовольство, разочарование: я не привык, чтобы мои загадки так легко разгадывались. – Ну, ничего, – успокоил меня незнакомец. – Загадай-ка мне ещё загадку, авось я и не отгадаю.

– Ну, вот отгадай: «Семьдесят одёжек и все без застёжек».

Он наморщил лоб и погрузился в задумчивость.

– Шуба?

– Нет-с, не шуба-с!..

– Собака?

– Почему собака? – удивился я его бестолковости. – Где же это у собаки семьдесят одёжек?

– Ну, если её, – смущенно сказал молодой человек, – в семьдесят шкур зашьют.

– Для чего? – безжалостно улыбаясь, допрашивал я.

– Ну, мало ли… Если, скажем, хозяин чудак.

– Нет, это ты, брат, не отгадал!

II

После этого он понёс совершеннейшую чушь, которая доставила мне глубокое удовольствие:

– Велосипед? Море? Зонтик? Дождик?

– Эх, ты! – снисходительно сказал я. – Это кочан капусты.

– А ведь в самом деле! – восторженно крикнул молодой человек. – Это замечательно! И как это я раньше не догадался. А я-то думаю: море? Нет, не море… Зонтик? Нет, не похоже. Вот-то продувной братец у Лизы! Кстати, она сейчас в своей комнате, да?

– В своей.

– Одна?

– Одна. Ну, что ж ты… Загадку-то!

– Ага! Загадку? Гм… Какую же, братец, тебе загадку? Разве эту: «Два конца, два кольца, а посередине гвоздик».

Я с сожалением оглядел моего собеседника: загадка была пошлейшая, элементарнейшая, затасканная и избитая.

Но внутренняя деликатность подсказала мне не отгадывать её сразу.

– Что же это такое? – задумчиво промолвил я. – Вешалка?

– Какая же вешалка, если посередине гвоздик? – вяло возразил он, думая о чём-то другом.

– Ну, её же прибили к стене, чтобы держалась.

– А два конца, где они?

– Костыли? – лукаво спросил я и вдруг крикнул с невыносимой гордостью: – Ножницы!!

– Вот, чёрт возьми! Догадался-таки! Ну, и ловкач же ты! А сестра Лиза отгадала бы эту загадку?

– Я думаю, отгадала бы. Она очень умная.

– И красивая, добавь. Кстати, у неё есть какие-нибудь знакомые?

– Есть. Эльза Либкнехт, Милочка Одинцова, Надя…

– Нет, а мужчины-то. Есть?

– Есть. Один тут к нам ходит.

– Зачем же он ходит?

– Он?

В задумчивости я опустил голову, и взгляд мой упал на щегольские лакированные ботинки незнакомца. Я пришёл в восхищение:

– Сколько стоят?

– Пятнадцать рублей. Зачем же он ходит, а? Что ему нужно?

– Он, кажется, замуж хочет за Лизу. Ему уже пора, он старый. А эти банты – завязываются или так уже куплены?

– Завязываются. Ну, а Лиза хочет за него замуж?

– Согни-ка ногу… Почему они не скрипят? Значит, не новые, – критически сказал я. – У кучера Матвея были новые, так небось скрипели. Ты бы их смазал чем-нибудь.

– Хорошо, смажу. Ты мне скажи, отроче, а Лизе хочется за него замуж?

Я вздёрнул плечами.

– А то как же! Конечно, хочется.

Он взял себя за голову и откинулся на спинку скамьи.

– Ты чего?

– Голова болит.

Болезни – была единственная тема, на которую я мог говорить солидно.

– Ничего… Не с головой жить, а с добрыми людьми.

Это нянькино изречение пришлось ему, очевидно, по вкусу.

– Пожалуй, ты прав, глубокомысленный юноша. Так ты утверждаешь, что Лиза хочет за него замуж?

Я удивился:

– А как же иначе?! Как же тут не хотеть? Ты разве не видел никогда свадьбы?

– А что?

– Да ведь, будь я женщиной, я бы каждый день женился: на груди белые цветочки, банты, музыка играет, все кричат ура, на столе икры стоит вот такая коробка, и никто на тебя не кричит, если ты много съел.

Я, брат, бывал на этих свадьбах.

– Так ты полагаешь, – задумчиво произнес незнакомец, – что она именно поэтому хочет за него замуж?

– А то почему же!.. В церковь едут в карете, да у каждого кучера на руке бант повязан. Подумай-ка! Жду – не дождусь, когда эта свадьба начнётся.

– Я знал мальчиков, – небрежно сказал незнакомец, – до того ловких, что они могли до самого дома на одной ноге доскакать…

Он затронул слабейшую из моих струн.

– Я тоже могу!

– Ну что ты говоришь! Это неслыханно! Неужели доскачешь?

– Ей-Богу! Хочешь?

– И по лестнице наверх?

– И по лестнице. 54

– И до комнаты Лизы?

– Там уж легко. Шагов двадцать.

– Интересно было бы мне на это посмотреть… Только вдруг ты меня надуешь?.. Как я проверю? Разве вот что… Я дам тебе кусочек бумажки, а ты и доскачи с ним до комнаты Лизы. Отдай ей бумажку, а она пусть черкнёт на ней карандашом, хорошо ли ты доскакал!

– Здорово! – восторженно крикнул я. – Вот увидишь – доскачу. Давай бумажку!

Он написал несколько слов на листке из записной книж¬ки и передал мне.

– Ну, с Богом. Только если кого-нибудь другого встретишь, бумажки не показывай – всё равно тогда не поверю.

– Учи ещё! – презрительно сказал я. – Гляди-ка!

По дороге до комнаты сестры, между двумя гигантскими прыжками на одной ноге, в голову мою забралась предательская мысль: что, если он нарочно придумал этот спорт, чтобы отослать меня и, пользуясь случаем, обокрасть мой домик? Но я сейчас же отогнал эту мысль. Был я мал, доверчив и не думал, что люди так подлы. Они кажутся серьёзными, добрыми, но чуть где запахнет камышовой тростью, нянькиным платком или сигарной коробкой – эти люди превращаются в бессовестных грабителей.

Лиза прочла записку, внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Скажи этому господину, что я ничего писать не буду, а сама к нему выйду.

– А ты скажешь, что я доскакал на одной ноге? И за¬меть – всё время на левой.

– Скажу, скажу. Ну, беги, глупыш, обратно.

Когда я вернулся, незнакомец не особенно спорил насчёт отсутствия письменного доказательства.

– Ну, подождём, – сказал он. – Кстати, как тебя зовут?

– Ильюшей. А тебя?

– Моя фамилия, братец ты мой, Пронин.

Я ахнул:

– Ты… Пронин? Нищий?

В моей голове сидело весьма прочное представление о наружном виде нищего: под рукой костыль, на единственной ноге обвязанная тряпкой галоша и за плечами грязная сумка, с бесформенными кусками сухого хлеба.

– Нищий? – изумился Пронин. – Какой нищий?

– Мама недавно говорила Лизе, что Пронин – нищий.

– Она это говорила? – усмехнулся Пронин. – Она это, вероятно, о ком-нибудь другом.

– Конечно! – успокоился я, поглаживая рукой его лакированный ботинок. – У тебя брат-то какой-нибудь есть, нищий?

– Брат? Вообще, брат есть.

– То-то мама и говорила: много, говорит, ихнего брата, нищих, тут ходит. У тебя много ихнего брата?..

Он не успел ответить на этот вопрос… Кусты зашевелились, и между листьями показалось бледное лицо сестры.

Пронин кивнул ей головой и сказал:

– Знавал я одного мальчишку – что это был за пролаза – даже удивительно! Он мог, например, в такой темноте, как теперь, отыскать в сирени пятёрки, да как! Штук до десяти. Теперь уж, пожалуй, и нет таких мальчиков…

– Да я могу тебе найти хоть сейчас сколько угодно. Даже двадцать!

– Двадцать? – воскликнул этот простак, широко раскрывая изумлённые глаза. – Ну, это, милый мой, что-то невероятное…

– Хочешь, найду?

– Нет! Я не могу даже поверить. Двадцать пятёрок…

– Ну, – с сомнением покачал он головой, – пойди поищи… Посмотрим, посмотрим. А мы тут с сестрой тебя подождём…

Не прошло и часа, как я блестяще исполнил своё предприятие.

Двадцать пятёрок были зажаты в кулак. Отыскав в темноте Пронина, о чём-то горячо рассуждавшего с сестрой, я, сверкая глазами, сказал:

– Ну! Не двадцать? На-ка, пересчитай!

Дурак я был, что искал ровно двадцать. Легко мог бы его надуть, потому что он даже не потрудился пересчитать мои пятёрки.

– Ну и ловкач же ты, – сказал он изумлённо. – Прямо-таки огонь.

Такой мальчишка способен даже отыскать и притащить к стене садовую лестницу.

– Большая важность! – презрительно засмеялся я. – Только идти не хочется.

– Ну, не надо. Тот мальчишка, впрочем, был попрытчей тебя. Пребойкий мальчик. Он таскал лестницу, не держа её руками, а просто зацепивши перекладиной за плечи.

– Я тоже смогу, – быстро сказал я. – Хочешь?

– Нет, это невероятно! К самой стене!..

– Подумаешь – трудность!

Решительно в деле с лестницей я поставил рекорд: тот, пронинский мальчишка только тащил её грудью, а я при этом ещё, в виде премии, прыгал на одной ноге и гудел, как пароход.

Пронинскии мальчишка был посрамлён.

– Ну, хорошо, – сказал Пронин. – Ты удивительный мальчик. Однако мне старые люди говорили, что в сирени тройки находить труднее, чем пятёрки…

О, глупец! Он даже и не подозревал, что тройки попадаются в сирени гораздо чаще, чем пятёрки! Я благоразумно скрыл от него это обстоятельство и сказал с деланным равнодушием:

– Конечно, труднее. А только я могу и троек достать двадцать штук. Эх, что там говорить! Тридцать штук достану!

– Нет, этот мальчик сведет меня в могилу от удивления. Ты это сделаешь, несмотря на темноту?! О, чудо!

– Хочешь? Вот увидишь!

Я нырнул в кусты, пробрался к тому месту, где росла сирень, и углубился в благородный спорт. Двадцать шесть троек были у меня в руке, несмотря на то что прошло всего четверть часа. Мне пришло в голову, что Пронина легко поднадуть: показать двадцать шесть, а уверить его, что тридцать. Всё равно этот простачок считать не будет.

III

Простачок… Хороший простачок! Большего негодяя я и не видел. Во-первых, когда я вернулся, он исчез вместе с сестрой. А во-вторых, когда я пришёл к своему дому, я сразу раскусил все его хитрости: загадки, пятёрки, тройки, похищение сестры и прочие штуки – всё это было подстроено для того, чтобы отвлечь моё внимание и обокрасть мой домик… Действительно, не успел я подскакать к лестнице, как сразу увидел, что около неё уже никого не было, а домик мой, находившийся в трёх шагах, был начисто ограблен: нянькин большой платок, камышовая палка и сигарная коробка – всё исчезло. Только черепаха, исторгнутая из коробки, печально и сиротливо ползала возле разбитой банки с вареньем…

Этот человек обокрал меня ещё больше, чем я думал в то время, когда разглядывал остатки домика: через три дня пропавшая сестра явилась вместе с Прониным и, заплакав, призналась отцу с матерью:

– Простите меня, но я уже вышла замуж.

– За кого?!!

– За Григория Петровича Пронина.

Вдвойне это было подло: они обманули меня, надсмеялись надо мной, как над мальчишкой, да кроме того выхватили из-под самого носа музыку, карету, платки на рукавах кучеров и икру, которую можно было бы на свадьбе есть, сколько влезет – всё равно никто не обращает внимания.

Когда эта самая жгучая обида зажила, я как-то спросил у Пронина:

– Сознайся, зачем ты приходил: украсть у меня мои вещи?

– Ей-Богу, не за этим, – засмеялся он.

– А зачем взял платок, палку, коробку и разбил банку с вареньем?

– Платком укутал Лизу, потому что она вышла в одном платье, в коробку положил разные свои мелкие вещи, палку я взял на всякий случай, если в переулке кто-нибудь меня заметит, а банку с вареньем разбил нечаянно…

– Ну, ладно, – сказал я, делая рукой жест отпущения грехов. – Ну, скажи мне хоть какую-нибудь загадку…

– Загадку? Изволь, братец. Два кольца, два конца, а посередине…

– Говорил уже! Новую скажи…

– Новую?.. Гм…

Очевидно, этот человек проходил весь свой жизненный путь только с одной этой загадкой в запасе. Ничего другого у него не было… Как так живут люди – не понимаю…

– Неужели больше ты ничего не знаешь!..

И вдруг – нет! Этот человек был решительно не глуп – он обвёл глазами гостиную и разразился великолепной новой, очевидно, только что им придуманной загадкой:

– Стоит корова, мычать здорова. Хватишь её по зубам – вою не оберёшься.

Это был чудеснейший экземпляр загадки, совершенно меня примирившей с хитроумным шурином.

Оказалось: «Рояль».