Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Был уже час ночи, когда инженер Берегов, войдя черным ходом в свою собственную квартиру, тихонько положил саквояж и чемодан в угол коридора, снял пальто, шляпу и затем неслышными шагами прокрался в спальню.
Спальня была освещена лишь слабым голубым светом маленькой ночной лампочки. Однако при этом свете можно было разобрать все: разбросанное по стульям и дивану мужское и женское платье, ботинки – весь тот милый беспорядок, который производится поспешностью и любовью.
На столе лежал котелок.
Инженер Берегов улыбнулся уголком рта, бесшумно поставил у самой кровати стул, опустился на него и, закурив папиросу, погрузился в ожидание.
Женская кудрявая головка, так тепло и доверчиво прильнувшая к мужскому плечу, вдруг зашевелилась, поднялась из волны кружевных подушек, и заспанные, еще туго понимающие глазки бессмысленно взглянули на спокойную фигуру, сидевшую на стуле у кровати.
Раздался подавленный крик – и женская головка снова упала на плечо безмятежно спавшего человека.
– Коля!.. Проснись же… Он вернулся… Сидит на стуле
– А? Что такое? Где такое?..
Спавший мужчина тоже поднял голову, тоже бессмысленно оглянулся по сторонам и вдруг, пробудившись, как от электрического удара, бессильно откинулся на подушки.
Инженер Берегов еще раз затянулся папиросой, выпустил витиеватый клуб дыма и обернулся к кровати.
– Проснулись? – спокойно приветствовал он лежащих. – А я тут уже папиросу выкурил…
– Послушайте… – сдвинув брови, сказал лежавший мужчина. – Если вы джентльмен, то вы сами понимаете…
– А, это вы, Николай Иваныч? – воскликнул Берегов. Я, было, вас и не узнал сначала. Тень от подушки падала. Здравствуйте.
Кивнул головой очень приветливо.
– Послушайте, Берегов!! Вы меня можете убить, но издевательств над собой я не потерплю!..
– Вот тебе раз! – поднял брови инженер Берегов. – Да разве я издеваюсь? Сижу себе спокойно на стуле, курю папироску…
– Выйдите в другую комнату и дайте мне одеться.
– Милый мой! Зачем такие церемонии? Одевайтесь при мне.
– О, чч-ерт! Не можем же мы… если вы тут торчите!
– А почему? Вы, Николай Иванович, мужчина… Ведь в бане или на реке, если бы мы оба купались, вы ведь одевались бы при мне, даже не поведя ухом. Жена моя Соня… Чего ей меня стесняться? Ведь мы уже 6 лет как муж и жена. Она не должна меня стесняться.
– Чего вы от нас хотите? – закусывая губу, спросил Николай Иваныч.
Он, очевидно, смертельно страдал от всей этой глупой истории, но не видел из нее выхода, пока серенький пиджачный костюм – символ его мужского достоинства и чести – не облекал его тела.
– Чего вы от нас хотите?
– Я? Ничего не хочу. Чего мне от вас хотеть?
– Так не будете же вы сидеть у кровати целый час и курить свою дурацкую папиросу?!..
Жена, лежавшая до того, как мертвая, зашевелилась, подняла голову и, сверкая глазами, сказала:
– Ты следил, значит, за мною, как подлый шпион!! – Красиво, нечего сказать. Ты лгун, самый последний лгун – слышишь ли? Солгал, что уезжаешь в Москву, устроил комедию с чемоданами и вернулся, чтобы уличить меня! Очень красиво! Достойно подражания!.. Лжец и шпион!
– Ну, уж это извини, матушка, – полусмеясь, полусердито вскричал Берегов. – Мог я опоздать на пятичасовой поезд или нет? Мог! Мог я встретить на вокзале Замятина и Волкодавченко? Мог! Мог я поехать с ними в ресторан и отделаться от них только полчаса тому назад? Мог. Ага! Вот тебе и шпион. А после этого куда же мне было ехать. Конечно, домой.
– Ну, вот что, Берегов, – приподнявшись на одном локте, сказал Николай Иваныч. – Во всяком случае, я всегда к вашим услугам.
– А зачем мне ваши услуги?
– Ну так убейте меня, черт вас подери! Но тянуть жилы из себя я не позволю!..
– Ну вот, – печально улыбнулся инженер Берегов. – Теперь вы на меня начинаете кричать. То она, то – вы… Чем я перед вами провинился? Ну, опоздал на поезд. Так ведь это со всяким может случиться… Ну, явился после этого домой, а куда ж мне было идти – на утилизационный завод, что ли? Войдите в мое положение, что же мне было делать?
– На вас никто не кричит… Но дайте нам встать – тогда я буду говорить с вами.
– А разве вам так неудобно?
– Я не желаю быть в глупом положении.
– Ну хорошо… Теперь скажите вы мне; что бы я, по– вашему, должен был сделать, войдя в спальню и застав вас, ну… вдвоем. Что?
– Позвольте, я вовсе не обязан давать вам советы…
– Нет, Николай Иваныч, так же нельзя! Вам не нравится моя манера держать себя при таком казусе – так укажите же, что я должен был сделать?
– Уж лучше бы вы сразу убили меня, – угрюмо пробормотал Николай Иваныч, натягивая одеяло до самого подбородка.
– Или меня! – сверкнула глазами жена инженера Берегова. – Ведь вот я же неверная жена – что ж ты меня не убиваешь?
– А хотите, я буду с вами драться честно у барьера, – предложил Николай Иваныч, поправляя сдвинувшуюся подушку.
– Тоже вы какой… А вдруг ухлопаете меня?
– Но ведь у нас шансы равны. И вы тоже можете, как вы выражаетесь, «ухлопать меня».
– Так-то оно так… Но если я буду с вами стреляться, у меня только 50 процентов на сто, что я останусь в живых. А если не буду стреляться – у меня все сто процентов на жизнь.
– Так убейте меня сейчас!!! – завопил Николай Иваныч. – Уверяю вас, закон будет на вашей стороне! Вас оправдают.
– Ей-Богу, вы смешной народ, – с неудовольствием пробормотал Берегов, вынимая из портсигара новую папиросу, – хотите?.. Не курите? Да,я забыл. Ну, так вот: смешите вы меня только – будто маленькие. Не такой же я дурак, в самом деле. Разберемся…
– Слушай, – сердито вскричала жена. – Если ты сейчас не уйдешь, я при тебе встану.
– Вставай.
– Вот не знала, что ты такой негодяй!
– Ну вот. Опять ругается. Итак, я говорю: разберемся. Начнем с вас, Николай Иваныч… Вы уже в третий раз, как знаменитая сорока Якова, предлагаете одно и то же: убейте меня! За что я вас буду убивать? Вы думаете, я не вхожу в ваше положение? Вхожу. Что я для вас такое? Не больше как обыкновенный знакомый – здравствуй, прощай, – вот и все. Я не спасал вам жизнь, не пожертвовал для вас своим состоянием – что я вам? Нуль. Значит, вы не обязаны были заботиться обо мне. А тут встречается на вашем пути хорошенькая женщина (не красней, Соня, не скромничай); она неглупа, жизнерадостна, молода, красивое личико, очень недурно сложена – дурак вы, что ли, чтобы пройти мимо того, что на некоторое время может украсить вашу жизнь? Нет, вы не дурак! Никогда я этого не скажу! Не мог же бы я от вас требовать, чтобы вы, встретив мою жену и влюбившись в нее, сказали: «Э, не надо за ней ухаживать, нехорошо. Ведь у нее муж есть – за что же его обижать?» Первым дураком вы были бы, если бы так рассуждали… Значит, все случилось нормально. За что же мне вас убивать, Николай Иваныч, ну, посудите сами?!
Берегов зажег потухшую папиросу и, разгладив усы, продолжал:
– Теперь перейдем к моей жене… Мы женаты уже 6 лет… Ведь не могу же я думать, что я самый лучший человек на свете… Я не такой самонадеянный дурак. Значит, есть на свете другие люди – лучше меня. Скажем, вы, например. Конечно, вы красивее меня, с вами просто веселее. Теперь выходит так, что, если бы я требовал от жены любви к себе, равнодушия к вам, я совершал бы над ее душой самое отвратительное насилие. Разве это благородно? А сейчас не могу же я убивать жену только за то, что у нее хороший вкус, что она предпочла вас мне?! Не могу же я поднять скандал, топать ногами: я, мол, лучше Николая Иваныча, не смей его целовать, целуй меня!! Ведь на свете не существует такой пробирной палаты, которая поставила бы на нас с вами бесспорную пробу. Все дело, значит, во взгляде жены. Ей виднее. Я, может быть, в душе огорчен ее выбором, но от этого до убийства молодого, полного сил и хорошего человека – далеко. Значит, и ее убивать нельзя.
– Что же делать теперь? – прошептала жена, слушавшая с широко открытыми глазами спокойные рассуждения мужа.
– Ты это у меня спрашиваешь?
– Да!
– А я у вас обоих хотел об этом спросить…
Все трое помолчали.
– Господа, – прижимая руку к сердцу, снова заговорил Берегов, – будем же справедливы: ведь не я заварил всю эту кашу, а вы. По-моему, вы и должны найти выход.
Он откинулся на спинку стула и принялся хладнокровно разглядывать давно знакомый потолок.
– А чего бы ты хотел? – робко спросила жена.
– Я? – усмехнулся печально и кротко Берегов. – Что же я могу хотеть? Дело теперь приняло такой оборот, что разрешение его зависит не от одного человека, а от всех троих или, вернее, дело уже имеет свою внутреннюю логику и развитие, независимое от нас. Впрочем, если ты хочешь, я, как инженер, могу все привести в систему и сделать некоторые выводы. Что случилось? Берегов, опоздав на поезд, вернулся ночью домой и застал у жены в спальне молодого человека, Николая Ивановича. Берегов настолько уважает свою жену, что ни одной минуты не допустит мысли, чтобы его жена приблизила к себе человека, которого не любит. Теперь: оттого что муж застал их вдвоем, жена не перестанет любить Николая Иваныча? Верно, не перестанет. Теперь: не захотят же оба – и жена и Николай Иваныч, – чтобы муж, Берегов, нелюбимый, уже посторонний жене, продолжал жить с ней, уходя из дому на то время, как Николай Иваныч будет приходить к любимой и любящей женщине? Вот и все. Теперь сделайте вывод…
– Я сделаю! – мужественно сказала жена. – Николай Иванович, вы меня не прогоните? Я сейчас же еду к вам!
– Не прогоню. – со вздохом сказал Николай Иваныч.
– Вот, – кивнул головой Берегов, – вопрос разрешен. А теперь, так как с этой минуты Соня уже делается мне чужим человеком, я не имею права присутствовать при ее туалете и потому ухожу в кабинет. Прощайте!
Он пожал руку совершенно растерявшегося Николая Иваныча, поцеловал ручку жены и твердыми шагами вышел из спальни.
– Мы… уходим, – раздался через 20 минут неуверенный голос жены за дверью.
– Всего хорошего, – доброжелательно откликнулся Берегов. – Завтра я пришлю все ваши вещи, Софья Никитична.
Он прислушался к удалявшимся шагам, потом подошел к окну, прижался к нему лбом и, с трудом разглядев сквозь заплаканное стекло стоявший в стороне от подъезда автомобиль, поставил на подоконник лампу.
Темный автомобиль тоже на мгновение осветился изнутри, потом все погасло, потом из автомобиля выпрыгнула темная закутанная фигура, потом через минуту прозвенел звонок в передней, а еще через минуту красивая черноволосая женщина, еще не успев сбросить меховой шапочки и калош, лежала в объятиях Берегова.
– Готово? Все готово? – лихорадочно спрашивала она, и плача и смеясь в одно и то же время. – Я так за вас боялась.
– А чего ж за меня бояться? Вся сложная и трудная операция произведена безболезненно… Теперь вся квартира в твоем распоряжении.
– Заминок никаких не было?
– Нет. Все было рассчитано до последнего винтика…
– Ах ты, мой инженер прекрасный!
– Ну что ж, – засмеялся Берегов, – инженер так инженер… Теперь, значит, начнем новую постройку.
Отец Марьи Михайловны
…А когда разговор перешел на другие темы, Гриняев сказал:
– Доброта и добро – не одно и то же.
– Почему? – возразил Капелюхин. – Доброта относится к добру так же, как телячья котлета к целому теленку. Другими словами: доброта – это маленький отросток добра.
– Ничего подобного, – в свою очередь возразила и Марья Михайловна. – Добро прекрасно, возвышенно, абсолютно и бесспорно, а доброта может быть вздорной, несправедливой, мелкой и односторонней.
– Не согласен! – замотал головой Капелюхин. – Добрый человек всегда и творит добро!..
– Хорошо, – перебил Гриняев. – В таком случае я приведу пример, из которого вы едва ли выпутаетесь… Скажем, путешествуете вы по какой-нибудь там пустыне Сахаре со своими двумя детьми и со слугой… И вдруг оба ваших мальчика заболевают какой-нибудь туземной лихорадкой… У вашего слуги есть вполне достаточный для спасения жизни детей запас хины, но слуга вдруг уперся и ни за что не хочет отдать этого лекарства. Выхода у вас, конечно, только два: или убить слугу и этим спасти двух детей, или махнуть на слугу рукой – и тогда дети ваши в мучениях умрут. Что бы вы сделали?..
– Я бы убила этого подлеца слугу и взяла бы его лекарство, – мужественно сказала Марья Михайловна.
– А вы, Капелюхин? – спросил Гриняев. – Ведь пример-то сооружен для вас.
– Что бы сделал я? Ну, я бы пообещал слуге все свое состояние, пошел бы сам к нему слугой, стоял бы перед ним на коленях…
– Пример предполагает полную непреклонность слуги…
– Ну, тогда бы я… Да уж не знаю, что… Тогда бы я все предоставил воле Божьей. Значит, уж деткам моим так суждено, чтобы умереть…
– Но ведь, если бы вы убили слугу и отняли у него лекарство – дети ваши выздоровели бы!.. При чем же тут «суждено»?
– Ну, я бы убежал в пустыню подальше и повесился бы там на первом дереве…
– А детей бросили бы больными, беспомощными, умирающими?
– Чего вы, собственно, от меня хотите? – нахмурившись, огрызнулся Капелюхин.
– Я просто хочу доказать вам, что доброта и добро – вещи совершенно разные. Все то, что вы предполагали сделать в моем примере с вашими детьми, – это типичная доброта!
– Что же в таком случае добро?
– А вот… Человек, понимающий, что такое добро, рассуждал бы так: на одной чашке весов лежат две жизни, на другой одна. Значит – колебаний никаких. И при этом – одна жизнь, жизнь скверная, злая, эгоистичная, следовательно, для Божьего мира отрицательная. Она не нужна. Ценой ее нужно спасти две жизни, которые лучше, моложе и, следовательно, имеют большее право на существование…
– И вы бы… – с легким трепетом не договорил Капелюхин.
– И я бы… Конечно! Преспокойно подкрался бы сзади к слуге, ткнул бы ему нож между лопаток, взял хину, вылечил детей, и на другой день – бодрые, освеженные сном – мы бы двинулись дальше.
– Ну, знаете ли…
– Почему вы возмущаетесь? Потому что вы обыкновенный добрый человек… А я человек недобрый – но координирующий все свои поступки с требованиями добра.
– И ничего бы у вас не дрогнуло в то время, как вы тыкали бы вашему слуге ножом в спину?!
– Ну, как сказать… Было бы неприятно, чувствовалась бы некоторая неловкость; но это – единственно от непривычки.
– Хорошее добро!.. Тьфу!
– Нечего вам плеваться, добрый вы человек! Все дело в том, что я умею рассуждать, а вы – весь во власти сердца и нервов…
* * *
Марья Михайловна все это время сидела, свернувшись калачиком на диване, и молчала.
А когда все замолчали, вдруг заговорила:
– Теперь Рождество. И вспоминается мне золотое детство, и вспоминается мне то самое веселое и милое в моем детстве Рождество – когда у папы отнялись ноги и язык.
– У кого? – удивленно спросили все.
– У папы.
– У вашего?!
– Не у римского же. Конечно, у моего.
– Ну, это гадость!
– Что?
– Говорить так об отце. Если бы даже он был тиран, зверь, и то нельзя так говорить о родном отце!..
– Он не был ни тираном, ни зверем.
– В таком случае вы были скверной девчонкой?
– А вот я вам расскажу о своем отце, тогда и судите.
* * *
В будние дни отец все время был на службе и домой являлся только вечером, усталый, думающий лишь о постели.
Но перед праздниками, дня за два до Рождества, занятия у них прекращались, и отец являлся домой часов в двенадцать дня – до 28 декабря.
Надевал халат и принимался бродить по всем комнатам.
– Мариша! – вдруг раздавался его тонкий не по росту и сложению голос. – Почему это тут в углу валяется бумажка?!
– Не знаю, барин…
– Ах так-с. Вы не знаете? Интересно, кто же должен знать? На чьей это обязанности лежит: градского головы, брандмейстера или мещанского старосты? Значит, я должен убрать эту бумажку, да? Я у вас служу, да? Вы платите мне жалованье?
– Поехал, – слышался из другой комнаты голос старшей сестры.
До чуткого слуха отца долетало это слово.
– Ах, по-вашему, я «поехал», – бросался он в ту комнату, где сестра переписывала ноты. – Так-с. Это вы говорите отцу вашему или водовозу Никите? Тебя кто кормит, кто поит, кто обувает? Принц монакский, градской голова или брандмейстер? Ты что думаешь, что если учишься музыке, так выше всех? Отца можешь с грязью смешивать?
Из дверей выглядывала мать.
– Ну что ты пристал к девушке? Ей нужно к концерту готовиться, а ты жилы из нее выматываешь.
– Так-с. Мерси. Удостоился от супруги приветствия. Хм! Концерт… Что это еще за такие концерты-манцерты – кому это нужно? Выйдет такая вот орясина и начнет глотку драть – и чего, и что, спрашивается? Дома лучше нужно сидеть, чем хвосты трепать…
Он плотно усаживался на стул, показывая всем своим видом, что осенний дождик зарядил надолго, и продолжал:
– Воображаю, что это там за концерты такие хромоногие. Придут полтора дурака, скучно, холодно… И чего, и что, спрашивается?.. Сидела бы ты дома и не рыпалась!
– Папа, – рыдала сестра. – Что тебе от меня надо?
– Это еще что? Слезы? Нечего сказать – устроили праздничек! В кои веки собрался отдохнуть – на тебе! Могу уж поблагодарить…
Через комнату пробегал, стараясь проскользнуть бочком, братишка Костя.
– Ты куда? Куда? Почему в комнате в шапке? Это конюшня тебе? Так ты бы шел к лошадям, а тут люди… Куда ты идешь?
– К товарищу, – робко лепетал Костя, стараясь прошмыгнуть в дверь.
– Нет, постой!.. Что это еще за товарищи? Откуда? Знаю я этих товарищей: испортят костюм, запачкают всего, учебники порвут… А тебе учебники кто покупает – товарищи? Или, может быть, здешний градской голова, или монакский король? И чего, и что мальчишка по улицам шатается? Сиди дома и не рыпайся…
Плачут уже двое: старшая сестра и Костя.
– Так-с. Благодарности достойно! Отцу бесплатный концерт устроили. Отдохнул на праздничках!
Шел потом на кухню, запахиваясь в оранжевый халат и поджав нижнюю небритую губу.
– Окорок запекаете? А ну, покажи. Это вы так запекли? Хорошее дело… Ну, что же, будем на праздниках сырой окорок есть. Ничего… желудочки-то луженые – вытерпят.
– Где же он сырой? – нетерпеливо говорила мать. – С одной стороны совсем пригорел.
– Пригорел? Так-с. Впрочем, нам наплевать… конечно… Ведь платил-то за окорок не я, а монакский посланник.
Теперь плакали уже четверо: к первым двум присоединились мать и кухарка…
* * *
На Рождество зажигалась елка.
– Вот вам елка, – говорит отец, поджимая губы. – Помните, что она мне не даром досталась, и поэтому вы обязаны веселиться… Котька, не смей подходить к елке, серебряную цепь порвешь! А бусы! Кто бусы рассыпал?! Что-о? Сами рассыпались? То есть как это сами? Живые они, что ли? Или их рассыпал брандмейстер? Кто без меня подходил к елке, признавайтесь! Кто отломал хвостик этой серебряной рыбке? Вы думаете, эта рыбка ни копейки не стоит? Монакский посланник мне ее подарил? Так-то вам, паршивцам, устраивать елки? И я тоже – дурак: «деточек порадовать, елочку устроить»! Осину нужно этим каторжникам, а не елку!.. Хм!.. Устроил! И чего, и что, спрашивается – бегал, хлопотал, деньги тратил… Сидел бы дома и не рыпался… Маруська – плакать? На елке плакать? Елка, значит, для того устраивается, чтобы на ней плакать? Хорошо-с… Так и запишем. И Котька ревет? Ладно же: вы мне устроили праздничек – я вам… В цирк вы нынче не пойдете!
– Да ведь билеты уже взяты! – говорила мать, хмуря нервное, хронически расстроенное лицо.
– Билеты можно продать. А то тоже… хм! (Отец усаживался довольно плотно на один из стульев.) Выдумали разные цирки-мырки – кому это нужно? Какие-то дураки на лошадях скачут, другие смотрят. И чего, и что, спрашивается? Сидите-ка дома и не рыпайтесь!
* * *
Мне было девять лет, когда однажды – это было перед Рождеством – отец кричал-кричал на Маришу да вдруг ка-ак хлопнется на диван! Подскочили к нему, перенесли на кровать, – а у него ноги отнялись и язык… Пришел доктор, успокоил мать, что все пройдет, а мать вышла к нам, говорит:
– Ну, дети, отца не беспокойте, он нездоров, а я вам елку сама нынчу устрою – увидите, как будет весело.
И действительно, никогда так весело и мило не было.
Правда, отец пытался звать нас поочередно к себе и знаками показывать, что ему и то не нравится, и это не нравится. Но знаками – ничего не выходило. Пробовал он и записочки нам писать вроде: «Котьку на горы не пускать. Что это за горы такие еще… Пусть зря не рыпается».
Но в записках уже не было того тягостного впечатления, того яда, какой получался в интонации слов. Написанные слова побледнели, потеряли краски, и мы относились к ним совершенно равнодушно… А в ядовитое мнение отца, что «порванный о гвоздь башлык, я, вероятно, получила от градского головы» – я просто завернула карамельки и пряник для дворницкого мальчишки. Да! Чудесное было это Рождество.
* * *
– Все-таки жестоко и грустно все это, – вздохнул добряк Капелюхин. – Мог же бы кто-нибудь из вас пойти и посидеть около кровати отца. Вы-то… сидели или нет?
– Нет, – простодушно ответила Марья Михайловна. – Он бы извел меня. Да вы знаете, что он выдумал? Чтобы мы, дети, поочередно чистили ему ваксой башмаки… Во-первых, у нас была прислуга для этого, а во-вторых, он все равно лежал раздетый и башмаки ему были не нужны.
– И вы чистили?
– Чистила. И однажды, помню, сидела одна на кухне, чистила-чистила тяжелый, неуклюжий отцовский башмак да вдруг взяла его и поцеловала!
Она грустно улыбнулась, опустила голову и с забытой на губах улыбкой задумалась – вероятно, об отце.
И это было так не в тоне рассказа, так неожиданно, что и все растерянно замолчали.
Надолго.
