Текст книги "Том 4. Сорные травы"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Дешевая жизнь

Сим победиши…

– …Что это за бурда? – удивленно спросил муж отодвигая тарелку с супом.

– Бурда? – обиженно воскликнула жена. – Это прекрасная вещь! Суп из сена. Очень питательное меню и, кроме того, в нашем бюджете получается поразительная экономия: 95 процентов! В крестьянском быту это питание незаменимо.

– Так то – в крестьянском, – возразил муж, осторожно размешивая ложкой суп. – А я зарабатываю двадцать тысяч в год!

– Мы должны подавать пример… Надо же кому нибудь начать!

Муж вздохнул и печально спросил:

– А что будет на второе?

– На второе? Бифштекс из жареных кочерыжек. К нему салат: кожура картофеля в уксусе; потом сладкое: компот из моркови с медом. Это уж я тебя побаловать хотела.

– Спасибо…

– Кстати: знаешь сколько стоит сегодняшний обед? Шесть копеек с персоны. Суп полторы копейки, жаркое две с половиной и сладкое две копейки. И еще прекрасная сторона моей системы питания: желудок не ощущает никакой тяжести.

Муж проглотил сразу пару жареных кочерыжек и подтвердил:

– Что верно, то верно.

С утра муж зашел в кухню.

– Что сегодня на обед?

– Щи из бурьяна, курица из жареных кочерыжек и пломбир из конопляных выжимок. Ты чувствуешь какую-то такую легкость?

Муж признался:

– Какую-то такую? Да, чувствую. А на ужин что будет?

– Я думаю что нибудь полегче: чай из укропа, да по паре бутербродов с паюсной икрой из давленного чернослива. Копейки на две… А то и так сегодня обед в шестнадцать копеек вскочил.

Когда обедали, муж, повесив голову, молчал и лишь изредка вздыхал.

– Чего ты вздыхаешь? Ведь тебе должно быть легко! Мне легко…

– Ты, может, обременил свой желудок чем нибудь лишним, а? Ну, признайся!

Муж сконфузился и стал растерянно водить пальцем по пустой тарелке.

– Я – немножко… Ночью… Сегодня… Из тюфяка морской травы клочок вытащил и сел!..

– В уме ты!? Морская трава стоит рубль с четвертаком фунт, а он себе пиры устраивает. Умоляю тебя – не делай этого больше! Ну, будет Рождество – тогда можно себе позволить. Наделаем колбас из морской травы, поросенка из дубовых листьев изжарим…

Муж облизнулся и умолк.

На другой день он зашел в кухню с запыленной пустой бутылкой в руках.

– Что я нашел! – радостно вскричал он. – Бутылка из под ямайского рома, оплетенная соломой! Можно ободрать солому и сварить из нее пунш.

– Какая ты умница! – восхищенно воскликнула жена. – Дай я тебя поцелую.

За обедом муж прищурил глаза и лукаво сказал:

– А я своей маленькой женке сюрприз приготовил!

– Какой?

– У нее будет скоро варенье из стула.

– Что ты говоришь?

– Да-с! Я на чердаке нашел соломенный стул… Сиденье у него, все равно, продавлено, так что сидеть нельзя, а камышевые ножки

расшатались! Из соломы сварим варенье, а камыш пойдет на спаржу!

– А я тебе тоже сюрприз приготовила, – ласково сказала жена. – Папиросы! Твои, набитые табаком, стоят бешеных денег, а я сделала практичнее: накрошила старый кокосовый половичок из передней и набила им гильзы.

Муж громко вскрикнул и прослезился с примесью восторга.

В понедельник супруги поспорили. Муж громко возмущался, жена робко оправдывалась.

– Это ни на что не похоже! – кричал муж. – Мы живем не по средствам! Вчера обед опять обошелся в одиннадцать копеек! У меня не денежная фабрика, матушка! Нужно было-бы это сообразить!

– Но я… тебя же хотела вчера побаловать. Правда, может быть, мне не следовало жарить индейки из свеклы, но за то я сэкономила на щах, в которые, вместо сена, положила дубовых опилок.

– Я в эти мелочи не вмешиваюсь, но прошу тебя запомнить и пре-ду-преж-да-ю, что в долги я влезать не желаю! Кстати, можешь завтра на сладкое ничего не покупать; я нашел в одной старой книге засушенную чайную розу и два левкоя. Сделай из них гурьевскую кашу! Вообще, матушка, должен заметить, что ты могла бы экономить, там, где это возможно. В хозяйстве всегда можно найти много ненужных вещей, которые с успехом заменять нам осточертевшую зелень. Отломанная фортепьянная клавиша, коробочка из под пилюль, зубная щетка, старая камышевка для выбивания пыли из ковров…

– Камышевка, – угрюмо проворчала жена, – та же зелень…

– Да, положим…

– Зачем ты покупаешь себе галстуки? – поморщилась жена. – И дорого и обременяет желудок…

– Какой желудок?

– То есть, я хотела сказать – шею. Обременяет шею. Гораздо легче и проще – возьми нарисуй на сорочке чернилами черный галстук и носи его на здоровье. Стоит не больше полкопейки.

– Это идея – кивнул головой муж. – Кстати, я недавно прочел, что газеты и, вообще, бумага превосходно согревают. Я придумал для тебя очень удобный костюм – из газетной бумаги. Стоит 7/2 копеек. Тепло и практично.

– Но… это не красиво!!

– Красиво, милая, красиво. Вообще, у женщины всегда есть тенденция разорять мужа на наряды. Ты подумай, какая экономия получится в крестьянском быту, если крестьянки начнут носить семикопеечные костюмы.

– Так то крестьянки…

– Пример, милая! Мы должны подавать пример… Я даже могу сделать тебе так: из утренних газет матинэ, из вечерних – изящный выходной наряд. В театр, куда нибудь или на вечер. Потом еще: ты имеешь крайне разорительную привычку вытираться по утрам одеколоном… Можно самому сделать очень практичный цветочный одеколон; настоять укроп на денатурированном спирте. Почти одно-и-тоже, а стоит, вместо рубля, три с половиной копейки.

Жена промолчала. Все время до ужина (суп из обгоревших спичек и осетрина из ореховой скорлупы) ходила угрюмая, а ночью плакала.

– Ну, вот, сказал муж, одобрительно похлопывая жену по спине. Эти газеты очень идут тебе. В особенности, эта «Речь» на животе – выглядит очень мило. Серьги можно сделать из разбитой бутылки (1 20 копейки), а шляпу из лопуха. Когда износишь – съедим. Ну, я пойду почитать газеты. Эй, Лукерья! Поди купи мне сегодняшнюю «Речь».

– Это еще что?! – вскричала жена. На мне экономите, а сами тратитесь, как старый кутила?! Вам нужно читать газеты? Читайте их на мне! Это ни только не стоит 1 20 копейки – это ничего не будет стоить. Не смущайтесь, если я уже прочитана вами. Жена всегда должна интересовать мужа.

Муж скрипнул зубами, но сдержал себя и проворчал:

– Ну, повернись боком! Где у тебя тут фельетон?

Вечером, ложась спать, муж сказал:

– Ты просила у меня денег на туфли. Я придумал превосходные туфли из двух пустых коробок консервов. Коробки лежат на чердаке, а ножка у тебя такая маленькая, что они будут тебе как раз в пору.

– Чтоб ты пропал! – прошептала жена.

Засыпавший муж переспросил:

– Что?

– Ничего. Надоел ты мне смертельно.

На другое утро муж уехал по делам. Приехал к обеду. Спросил:

– А туфли? Почему ты не в тех туфлях, которые я тебе придумал?

– Иди уж! – вместо ответа, сказала жена. – Иди уж… обедать!!.

Муж вышел в столовую и увидел на столе то, что и ожидал: несколько бутылок вина и пива, розовую прозрачную ветчину, коробку омаров, икру и дымящиеся ароматный бульон из курицы с румяными пирожками на блюде.

Глупые и умные

Я никак не могу забыть одного пустякового, пожалуй, даже глупого случая…

Однажды, на репетиции моей пьесы, когда режиссер носился по пыльной сцене, как ураган, актеры устало бродили из угла в угол с тетрадками в руках, а я кричал до хрипоты, стараясь внушить им, что играть нужно гениально – в это время освободившийся скромный актер на вторые роли, слонявшийся с задумчивым видом за кулисами, подошел к премьеру и грустно сказал ему:

– Если вдуматься– какой это ужас!

– Что такое? – встревожился мнительный премьер, отрываясь от тетрадки.

– Лермонтов-то…

– Ну?!

– Умер 27-и лет, а? Убили… в самом расцвете жизни… А? Не ужасно ли!

– Ну, так что?!

– Да вот я и говорю: стоит только вдуматься – какой это ужас!

– А убирайтесь вы к черту! Ну, что вы лезете со всякой ерундой.

– Это Лермонтов, по вашему, ерунда? – с горьким выражением в лице прошептал актер. – Нечего сказать, интеллигенция.

Тряся с огорченным видом головой, он подошел к режиссеру и сказал:

– Вдуматься если – какой ужас!

– Что?! Опять ролью недовольны? Ну, уж я, милый мой, и не знаю…

– Да нет, я не о том. Вы подумайте только, вдумайтесь в этот ужас: Лермонтов умер 27-и лет!! Об этом уже все забыли, с этим как-то странно примирились, но если так, на свежую голову…

– У вас не свежая голова, а глупая, – с досадой вскричал режиссер. – Чего вы от меня хотите?

– Я говорю: если вдуматься! Двад-ца-ти се-ми лет от ро-ду!! Ведь это ужас!

– Да вам-то что такое? – родственник вы ему, что ли?

– Нет, я не родственник, но ужасно то, что с этим уже все свыклись и никто не обращает внимания…

Подходил он и к премьерше, и ко мне.

– Простите, я занят, – пробормотал я.

– Да я от вас ничего не хочу. Но, неужели, вас, литератора – не ужасает тот факт, что такой гениальный поэт прекратился на 28 году жизни. Что бы он мог дать еще! Господи! 27 лет! Умереть юношей!

На глазах его стояли слезы.

– Да вы, что, – насмешливо спросил я. – Только сейчас об этим узнали?

– Нет, не сейчас, конечно. Но почему-то вспомнилось, и я в такой ужас пришел…

Подходил он и к суфлеру.

– Подумай-ка, Николаич… Какой ужас, а?

– Проигрался?

– Нет… А Лермонтов-то! На 28 году жизни помер.

– Товарищи были?

– Что ты! Он несколько десятков лет тому назад помер.

– Так чего ж ты лезешь, идиот. Смотрите-ка, чего человек разнюнился? Мне подавать надо, а он…

Надоел всем этот странный слезливый актерик страшно. Подходил даже к бутафору и декоратору:

– Лермонтов-то!

– Ну?

– На 27 году застрелили.

* * *

Недавно мне этот актерик вспомнился. Я прочел газету, побледнел, закусил губу и побежал к своему знакомому Симеону Плюмажеву.

– Симеон! – сказал я, глядя на него влажными глазами. – Какой ужас-то: в Харьковской тюрьме повесили уголовного преступника за несколько часов до помилования, которое ожидалось всеми. И, именно, местный власти спешили его повесить до получения помилования. Виселицу строили наспех, и даже гроба не успели сделать. Подумай: так спешили, что не успели сделать гроба! Вешали тайком, а когда арестанты, услышав отчаянные крики казнимого (они тоже знали о помиловании) – спросили, в чем дело? – им объяснили, что это кричит тифозный в бреду!!

– Ну? – удивленно поднял брови Симеон Плюмажев.

– Ты только подумай: спешили, чтобы успеть до помилования! Не успели гроба сделать!

– А чего ж они не купили готовый гроб, – удивился Плюмажев. – Я, конечно, понимаю: какой-нибудь глазетовый с кистями дорого стоит а простой, некрашеный – да ведь ему красная цена 2 целковых.

– Да я тебе не о том говорю. Ты вдумайся: они спешили!

– Да уж, – покачал головой Плюмажев. – Поспешишь, людей насмешишь. У нас тоже в имении один повесился. Его сняли, а он кричит: водки! Настоящая русская натура.

Я вздохнул, отошел от Плюмажева, и подошел к одному из его гостей.

– Читали? Насчет тюрьмы-то. Какой ужас! Я не могу думать без дрожи.

– Вы что же, родственник его были, что ли?

– Нет, так…

– «Так» только вороны летают, – пошутил гость. – А тифозный-то что ж… Так на самом деле и не кричал?

– Конечно!! Это надзиратель сказал, чтобы успокоить арестантов.

– А ловко придумано, – пришел гость в восхищение. – Простой надзиратель, а какой шустрый…

* * *

Однажды я проезжал по Чернышеву переулку, и снова увидел ту невероятную вывеску, о которой уже однажды писал, думая, что на мое указание кто-нибудь, кому подлежит, обратить внимание.

Именно: в Чернышевом переулке (угол Загородного) висит большая вывеска:

– «Приготовительное училеще».

Снова я был возмущен таким безграничным цинизмом, таким разгулом безграмотности ведомства народного просвещения…

Приехал к Плюмажеву (у него снова были гости) и сказал:

– Прямо невероятно! Подумайте только: в центре Петербурга на фасаде училища, того самого, которое должно насаждать грамотность, висит вывеска: «Приготовительное училеще».

– Как? – прислушался Глюмажев.

– Учи-ле-ще!

– А как же по твоему?

Я отошел от него и обратился к даме, слушавшей меня сочувственно.

– Подумайте: у-чи-ле-ще. Ведь это символ нашей поголовной безграмотности.

– Да, да! Это они, значит, вместо «сч», поставили «щ». Положим, раньше так все писали: щастье, щот.

Я отвернулся; поймал за пуговицу молодого человека.

– Подумайте, какой ужас!.. Какая поголовная безграмотность. Учи-ле-ще!

– Да вам-то что? Вот чудак: привязался к слову…

– Но, ведь, это не «мелочная» лавка, а, именно, храм грамотности.

– Да ведь от того никто не заболеет, если одна буква не такая. Не все же буквы перепутаны. Вот, если бы эта вывеска была плохо прибита, и на голову кому-нибудь упала – тогда нехорошо.

– Я вижу, – съязвил я, – что вы часто проходили под плохо прибитыми вывесками.

– Может быть, может быть, – простодушно согласился он. – Разве заметишь?

* * *

– Читали? – спросил я. – Какой ужас! Крестьяне, оказывается, усиленно пьют денатурированный спирт, и от этого часто умирают!

– Да ведь он дешевле, – рассудительно возразил Симеон Плюмажев.

– Дело не в том. А вы вдумайтесь, какой ужас: акцизное ведомство нарочно отравляет спирт особым способом, чтобы его не пили, так как он продается дешевле обыкновенного – а его, именно, поэтому и пьют.

– Так чего ж вы волнуетесь? Дешевле – значить, экономия в крестьянском хозяйстве! Развивается благосостояние…

– Да ведь помирают!!

– А не пей, не будешь и помирать.

– Так ведь они этого не понимают… Неужели же, поэтому, их и морить, как глупых тараканов И ужаснее всего, что доктора не знают противоядия, потому что способ отравления спирта – секрет акцизного ведомства.

– Вы, значит, хотите сказать, что нужно удорожить денатурированный спирт?

– А, ну вас!

– Так чего ж вы пристаете ко всем с вашим спиртом. Не с одним привяжется, так с другим.

И сердце мое ожесточилось…

* * *

Маленькая девочка, моя дочь, пришла ко мне сейчас в кабинет, таща за руку безголовую куклу заливаясь горькими слезами.

– Ну, что еще?

– Борька…

– Что Борька?

– Его мама наказала, а он плакал, а мне сделалось жалко, а я взяла свои рукодельные ножницы – «на, Боренька, вырезывай картиночки», – а он взял ножницы, и отрезал мою куклиную голову.

– Ну? – сурово спросил я.

– Зачем он отрезал куклиную голову!..

– Да ведь не твою отрезал, а куклиную?

– А мне было его жалко, а я ему дала ножницы для картиночек, а он куклиную голову отрезал. Разве можно?

– Ты скажи мне, скверная девчонка, как к тебе попали ножницы?

– Мама подарила. Я ему для картиночек, а он куклу… голову.

– Так ведь кукле не больно, чего же ты плачешь дурочка?

– Я его пожалела, дала ножницы, а зачем он голову отрезал…

– А по моему, безголовая кукла еще смешнее, – сказал я, заливаясь циничным смехом.

Она долго билась, старалась убедить меня в том, что дело не в «куклиной голове», а в невероятном, чудовищном нарушении простой человеческой справедливости; что весь ужас в том, что Борька растоптал ногами ее маленькое доброе доверчивое сердечко.

Но она не могла убедить меня.

Где же было это сделать ей – маленькому беспомощному червяку, у которого и слов-то таких не было, которыми обладал я, взрослый очерствевший русский человек…

Конец журналиста

Сказочка

Однажды женщина обняла журналиста и сказала ему:

– У тебя есть усы, и ты брюнет… Я люблю брюнетов с усами! Ты мне нравишься – я тебя съем!

Вырвался журналист из объятий, побежал… Бежит, а на встречу ему Брешко-Брешковский идет.

– Какой приятный журналист бежит, – облизнулся Брешко. – Ты мчишься искрометными прыжками, словно сын знойного Туниса, под которым развернулась могучая пружина. Переплетемся с тобой – как гном Тюрингенских гор с золотистым леопардом загадочной Берберии, как стремительный скиф – с несокрушимым железным утесом… Ты мне нравишься – я тебя съем!

– Где тебе съесть меня, – сказал журналист.  – Женщина, которая брюнетов с усами любит, и то меня не съела…

Побежал дальше. Повстречался с граммофоном.

– А, журналист! Я. брат, тебя съем! «Я вас ждала-а-а!..»

– Где тебе меня съесть… Женщина, которая брюнетов любит, меня не съела, Брешко меня не съел…

Бежит дальше.

А на встречу ему олеография с картины Юрия Клевера – громадная-прегромадная – так и ломит: белые деревья, снег и красное солнце заходит.

Стра-ашная.

– Стой! – как зарычит олеография с картины Клевера. – Я тебя слопаю!!

– Не слопаешь, – отвечает, запыхавшись, журналист. – Женщина, что брюнетов любит – не слопала, Брешко не слопал, граммофон не слопал – где же тебе слопать!

Побежал дальше, вдруг – на газету наткнулся.

– Чего расскакался? – усмехается газета. – Дело бы лучше делал, чем козлом скакать…

– Да какое же дело мне делать?

– А вот пиши – говорит газета, – что в Думе толку нет, что октябристы иезуитствуют, что Пуришкевич скандалист что успокоение наступило, а реформ не дают, что черносотенцы обнаглели, что евреи такие же люди, как и другие, что у нас бюрократический режим, и что реакция снова поднимает голову…

Вздохнул журналист сел писать Все меньше и меньше делался…

Наконец, сделался величиной с маковое зерно, а на самый конец пискнул – и вовсе исчез.

Проходил народ, заинтересовался.

– Кто пищал?

– Журналист. Газета тут – журналиста слопала.

Кремень

Перед маленькой, сухонькой женщиной с молитвенным выражением лица сидела пожилая толстая иоаннитка и благоговейно говорила:

– Деньги, матушка, от дьявола!

– Так, так… От дьявола, говоришь?

– От его.

– Поди ж ты!

– Ими он, злокозненный, смущает христианскую душу…

– Смущает?!

– Смущает. В грех, в блуд, в пьянство вводит…

Хозяйка всплеснула руками.

– Этакий ведь паршивец!

– То то вот и оно. А ты, матушка, люди говорят тысчонку в сундуке прячешь. Ты б ее отдала.

– Да кому ж ее отдать, это дьяволово сотворение?

– Нам бы внесла… И благодати бы сподобилась.

– Это какой же такой благодати?

– Да разной. Мало ли…

– Оно то правда, только одно меня смущает, коли они от дьявола, так что же я сделаю – себя-то очищу, благодати сподоблюсь, а вас под дьявола подведу.

Гостья пожевала губами.

– Ну, не всю тысячу – восемьсот можно дать.

– Да что ж… Оно бы можно восемьсот – так ведь двести все равно останется, душеньку мою грешную смущать.

– Вот видишь! Тысячу бы и отдала

– Милые вы люди! Неужто я ж вас захочу под монастырь подвести: отдать тысчонку вам, а потом чтобы вы от дьявола искушение имели.

– А мы тогда вот что сделаем… Мы их, матушка, на процентный бумаги переведем…

– Нешто тогда от них вреда не будет?

– Ни-ни. Какой же вред, ежели процентными бумажками.

– Ведь вот поди-ж ты! Всякую мудрость знать сподобились. Уж Божьему человеку всегда такое от Бога пошлется – чтоб понять: как и что. А только ведь я свою тысчонку и сама бы могла на бумаги перевести. А?

– Можешь и сама. Уж мы все приемлем по христианскому смирению кредитками ли, процентными ли…

– Чего ж там – приемлем… Раз дьявольской печати на них нет – могут и у меня полежать.

Гостья вздохнула.

– Так-то так…

– То-то и оно.

– А все-таки, если жалко тебе их для Божьего дела – благодати не получишь.

– Да куда мне с ней на всю тысячу! Ведь это выйдет целая уйма благодати. Баба же я будем говорить, мелкая, тихая… Куды мне столько.

– Грехи!.. – сокрушенно прошептала собеседница хозяйки и обвела взглядом комнату.

Увидела на шкафу самовар и сказала:

– Чай-то пьешь! Дьяволово зелье!! Нечистым духом выращенный злак из живота блудницы.

– Да неужто?!

– Истинный Бог! Диавол посеял на людскую слабость.

– Гм. Этакий мошенник! Гостья помолчала.

– Нехорошо держать такую вещь в доме. Хочешь сподобиться благодати Духа свята – избавься от него.

– Да как же мне от него избавиться?

– Отдала бы нам на скит. Божье дело!

– Нешто это возможно – отдать самовар на ваш скит? Я избавлюсь от него, – спасу свою душу, а вы – опоганитесь.

– Устав церковный гласит, что ежели окропить машину диаволову четверговой водой – всякая нечисть от нее отходит.

– Мерси вас.

– Видишь!.. Самоварчик-то… сегодня можно забрать?

– Как забрать?

– Яко жертвенный дар ко престолу…

– Экая ты какая! Да зачем же мне его отдавать – ежели он по окроплении мне же безопасно служить может?

– Ну, ладно, – саркастически сказала гостья. Самовар окропишь – зелье чайное, по прежнему, от дьявола останется.

– Ты бы, матушка, порылась в церковном уставе: может, и к чаю есть какое окропление?

Гостья встала.

– Пойду я. А только, – если хочешь благодать заслужить, – пожертвовала бы что-нибудь Божьим угодникам от щедрот вдовьих.

– Это можно. Так бы и сказала. Вот тебе – помолись – за здравие рабы Божьей Лизаветы.

– Да ты что ж, мать моя, гривенник-то мне в руку суешь? Шутки шутишь? Да я на одного извозчика, к тебе едучи, семь гривен истратила.

Хозяйка развела руками.

– Убыток, значит. Что делать… не знаешь, где потеряешь – где найдешь.

И когда гостья вышла, хлопнув дверью, хозяйка крикнула ей вслед:

– Я сама, милая моя, на Песках пятнадцать лет в гадалках состояла. Дураками и без меня пруд пруди!