Текст книги "Том 4. Сорные травы"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Часть II. Бурьян

Страшное преступление в кабаке дяди Стамати

У наших ног синело прекрасное тихое море. Мы легли на песок животами кверху и повели длинный ленивый разговор.

Следователь сказал мне:

– Я недурно изучил за два года этих чудесных южан. Их можно любить, но уважать их невозможно.

– Почему?

– Потому что у этих людей нет середины. Попробуйте расспросить у кого нибудь из них: далеко-ли до такого-то места? Одному из них расстояние в десять верст кажется очень коротким… И он, размахивая руками, закричит: «Что вы!! Помилуйте!! Два шага… Десять-двенадцать минут ходьбы и вы там! Близехонько… Если бы нам влезть на эту крышу – я показал бы вам отсюда это место!» Спросите другого южанина более ленивого, менее подвижного: «О-о, заорет он, (они тихо никогда не говорят). Вы туда хотите идти? Пешком? Да я вам скажу: в два дня не дойдете! Автомобиль если – другое дело… В несколько часов доедете. А пешком? Сумасшествие»… Спросите у южанина мнение о его соседе… Если сосед ему мало-мальски симпатичен – он всплеснет руками и закричит: «Кто? Ованес Туташвили? Да это ж святой человек! Ведь это ж гениальная личность! Он еще не министр… да, спрошу я вас, почему? Да потому, что он сам не хочет! Это ж человек, с которого нужно напечатать портреты и повесить себе на удовольствие везде, где можно! Ованес!! Его на руках нужно носить днем и ночью, этого Ованеса». Но если Ованес поспорит со своим поклонником из-за подшибленной ноги курицы или взятой без спроса лодки – послушайте, что вам скажут об Ованесе… «Ованес? Вы уверены, что он именно так называется? Идиет он называется – вот как! Это ж форменный каторжник, босявка! – Все добрые люди трясутся от страха, когда это чудовище показывается на улицу. Ведь ему застрелить человека все равно, что стакан вина из-под тарапана выпить, накажи меня Бог! Чтоб я так жил!».

– Неужели, все такие? – спросил я.

– Все. Раз южная кровь – значит, такой. Возьми ты их купцов… Спроси в любой лавчонке: «Сколько стоит десяток лимонов?» – «Шестьдесят копеек!» Не разговаривая, вынимай кошелек и плати тридцать. Он ничего не возразит и даже не будет удивлен… Он, в сущности и сам хотел сказать: «тридцать» да уж, как то, оно само сказалось – шестьдесят.

Вдохнув жадной грудью пахучий воздух, следователь мягко улыбнулся и неожиданно закончил:

– А, в общем – они чудесный народ!..

…Послышался топот нескольких тяжелых ног. Мы обернули лица и увидели двух горожан, которые сломя голову, мчались на нас, перепрыгивая с камня на камень и яростно размахивая загорелыми руками.

Когда они подбежали к нам и обессиленные, со стоном ужаса, повалились на песок, следователь оглядел их и спокойно спросил:

– Здорово, Тулумбасов! Здорово, Кандараки! Что случилось? Не искусали ли вас бешеные собаки? Тулумбасов зарыл руки в песок и застонал.

– О, господин следователь!! Если-бы нас искусали бешеные собаки – мы бы даже не поморщились… Страшное преступление!

Кандараки посмотрел на нас широко раскрытыми глазами, в которых застыл нечеловеческий ужас и пролепетал:

– Что-же это будет, если звери уже вырвались на волю и режут людей, как цыплят?.. Почему-бы им не зарезать и меня? И мою жену Марину? И маленького Христу?

– Кто там зарезал? Кого?

– Мы ж говорим – матросы! Два громадных буйвола матроса!! У этих чертей ни жалости, ни милосердия!

– Кого зарезали?

– Весь кабак дяди Стамати они зарезали! Массу людей они зарезали! Двух человек!! Мы сами видели.

Следователь встал и отряхнул песок с платья.

– Стойте! Пусть говорит Тулумбасов. Говорите толком…

– Чего там говорить толком! Нельзя говорить толком! Зарезали, ограбили и убежали. Все ограбили – весь-весь кабак унесли!

– В чем… унесли?

– В узле. Большой такой. Пудов десять!

– Постойте… Кто же это первый заметил?

– Я первый, – сказал Тулумбасов.

– Первый я, – сказал Кандараки.

– А кто первый из вас двух? – терпеливо спросил следователь.

– Я первее.

– Первее – я.

– А из двух – кто первый?

– Из двух? Он, с – некоторым сожалением указал Кандараки на Тулумбасова.

– Что же вы увидели и каким образом?

– Вот каким. Иду я к Стамати, насчет водки из выжимок условиться – он у меня всегда покупает… Вдруг, смотрю, окно кабака раскрывается и оттуда выпрыгивают два матроса с ножами и огромными узлами в руках. Выскочили и убежали. «Э», думаю, – «дело нечистое»… Да подхожу к окну, да как загляну – и свету, матушки мои, не взвидел. Лежат двое: Стамати и еще один на полу с перерезанными горлами, кругом кровь и все перевернуто вверх ногами… Вижу – Кандараки идет – я и ему показал. Посмотрели, да бежать – прямо к вам!

– Какие из себя матросы и куда они побежали?

– Они высокие, черные, широкоплечие… Глаза горят, как у волков. А направились они прямо по дороге на Феодосию… Боже ж мой… что будет, что только будет?..

– Надо осмотреть кабак прежде всего, – сказал следователь.

– Нужно догнать прежде всего убийц, – горячо возразил я, – пока они не убежали… А кабак всегда можно осмотреть.

– Ну, чтож… убийц – так убийц, – лениво согласился следователь. – Достаньте нам у Марасьянца двух лошадей – мы с приятелем поедем.

– А войско? – закричал Кандарака.

– Какое войско?

– Как – какое?.. Что же вы думаете – вам удастся вдвоем справиться с этими двумя зверями, с этими бешеными тиграми? Нужен десяток солдат с ружьями.

– Ничего, – сказал следователь. – Справимся и так.

– Что это за люди! – восхищенно зааплодировал Кандараки. – Это ж форменные герои!

– Это ж какие то мученики идеи! – согласился восторженный Тулумбасов. – Какие-то Жанны д'Арк! Ну, Бог вам на помощь! Живыми не сдавайтесь! А вот и двор Марасьянца!

– Далеко матросы могли убежать? – спросил я.

– Недалеко. Верст десять.

– Или двадцать, – подтвердил Тулумбасов.

– А, пожалуй, и двадцать.

– Эй, Маросьянц! – Пару лошадей!

Мы скакали, понукая резвых лошаденок ударами хлыста – уже минут десять.

– Как ты думаешь, спросил я, удастся нам нагнать их?

Следователь засмеялся.

– О, будь покоен… Удастся. Эй, мальчик! Стой! Ого-го? Стой, паршивец! А то натреплю тебе уши!!

Слова эти относились к худому мальчишке лет пятнадцати, в белой грязной матросске и растерзанных скороходах. Он тихонько брел по краю пыльной дороги, под тенью придорожных деревьев, с маленьким белым узелочком в руках.

– Эй! Остановись, подлый мальчишка.

Мальчик увидел нас, побледнел, опустился на кучу щебня и горько заплакал.

– Кто это? – удивленно спросил я.

– Это? Убийца Стамати и его клиента.

– А где же другой?

– Другого и не было.

– Но они говорили о двух – широкоплечих, черных…

– Мало что! Послушай-ка, малец… Покажи, что у тебя в узелочке?

Мальчишка снова горько зарыдал и трясущимися руками развязал узелок. В нем мы увидели: кисет с табаком, перочинный ножик, кусок жареной камбалы и пару сухих, как камень, пряников, которыми обыкновенно заедали вино в кабаке Стамати.

После недолгих расспросов злосчастный мальчишка признался во всем. Они со своим дядькой зашли в кабак дяди Стамати и, немедленно же, дядька с хозяином стали пьянствовать, потом танцевали, потом упали на пол и заснули среди разбитых бутылок. Ему надоело смотреть на спящих и он решил уйти домой, в соседнее село. А так как, хозяин, приступив к попойке, предусмотрительно запер дверь, и спрятал ключ, то мальчугану ничего не оставалось, как выпрыгнуть в окно.

– А кисет, ножик и рыбу украл? – спросил следователь.

– Я не буду больше, дяденька… Он бы все равно, ножик потерял, а на табак у меня своих денег нет. Пустите меня, пожалуйста… Меня мама ждет…

Он снова зарыдал, размазывая по лицу грязь и слезы.

– Ну, ступай, каналья. Да только в другой раз через окна не прыгай – не смущай народ зря..

Мы возвращались обратно.

– Послушай, – спросил я, нерешительно и смущенно. – Каким образом ты догадался, что этот мальчишка-тот самый.

Он засмеялся.

– Очень просто! Секрет немудрый: когда южанин что нибудь рассказывает – нужно все данные делить пополам… Он говорит – два матроса – значит, один. Черный, как жук; значит – шатен. Широкоплечий здоровый – понимай: мальчишка. Такая система объяснить тебе все: и его «громадный узел» и «ножи» и я «десять верст» сейчас же превращенные в двадцать, (хотя мальчишка пойман только на пятой версте)…

У околицы нас дожидались Тулумбасов и Кандараки, вооруженные ружьем и целым ворохом веревок.

– Не догнали? – тревожно спросили они.

– Да попробуйте догоните их, – серьезно сказал следователь. – Попробуйте – когда их не двое, а двенадцать человек, двенадцать свирепых здоровяков – вооруженных до зубов, да при них целый обоз с награбленными вещами, да кроме того, маленькая пушка и ручные бомбы.

– Видите, дядя Тулумбас! – торжествующе воскликнул Кандараки. – Я вам говорил, что их больше, чем два!

Изумительный случай (Из жизни художников)

Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке «Союза молодёжи» две картины:

Автопортрет.

Nu – портрет жены художника.

Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской, радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:

– О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я всегда буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их. «Почему, – будут гоготать они бессмысленным смехом, – почему у этой женщины живот синий, а груди такие большие, что она не может, вероятно, двигать руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему всё лицо написано красным с чёрными пятнами»… О, как я хорошо знаю эту тупую напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван идиотов в оазисе искусства!

– Успокойся, – ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный лоб. – Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!

В дверь мастерской постучались.

– Ну? – спросил художник. – Входите.

Вошёл маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за другую… Дряхлые руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.

– А-а! – проскрипел он. – Художник! Люблю художников… Живопись – моя страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из одной мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый крот, гениальных людей. Ах, дети мои, какая хорошая вещь – гениальность.

Жена художника радостно вспыхнула.

– В таком случае, – воскликнула она, – что вы скажете об этих картинах моего мужа?!

– Ага, – оживился старик. – Где же они?

– Вот эти!

Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут… десять…

Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.

Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.

Медленно, шепотом спросил:

– Это… что же… такое?

– Это? – сказал художник. – Я и моя жена. Эта вот мужская голова – я, а эта обнажённая женщина – моя жена.

Старик изумлённо замотал головой и вдруг крикнул:

– Нет! Это не вы.

– Нет, я.

– Уверяю вас – это не вы!

Художник нахмурился.

– Тем не менее это я.

– Вы думаете, что вы такой?

– Да.

– Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто зловещими чёрными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затёк, а руки сведены и растут: одна из лопатки, а другая из шеи… Почему рот кривой?

– Потому что я такой…

– А вы… сударыня… Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было похоже на это.

– Разденься! – бешено крикнул художник. – Докажи этому слепому слизняку!

И, не задумываясь, разделась любящая жена и обнажила себя всю. Стояла молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей грудью.

– И она, по-вашему, похожа, – прищурился старичок. – У неё синий кривой живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные руки и громадные почерневшие груди с сосками величиною в апельсин.

– Да! – торжественно сказал художник. – Она такая.

– Да! – крикнула любящая жена. – Я такая.

Старичок неожиданно упал на колени.

– Ты! – воскликнул он, простирая руки к потолку. – Ты, которому я всегда верил и который обладает силой творить чудеса! Сделай же так, чтобы эта молодая чета имела полное сходство с этими портретами. Сделай их подобными порождённым творчеством этого гениального художника.

Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на неё в ужасе глядело искажённое лицо мужа, красное, с чёрными пятнами, с затёкшим глазом и сведёнными в страшную гримасу губами… Руки несчастного покривились, как у калеки, и на груди вырос горб, точь-в-точь такой, как художник по легкомыслию изобразил на портрете.

– Что с тобой? – вскричал бешено муж. – О Боже! Что сделала ты с собой?!

С непередаваемым чувством отвращения смотрел единственный незатёкший глаз художника на жену…

Перед ним стояла уродливая страшная багровая баба с громадными чёрными грудями и толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски на прекрасной прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была чума, проказа, волчанка, ревматизм и тысяча других самых отвратительных болезней, сразу накинувшихся на прекрасное прежде тело. И… удивительная вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены как две капли воды были похожи на портреты…

– Ну, я пойду, – сказал равнодушно старичок, пряча в карман свой громадный платок. – Пора, знаете, как говорится: посидел – пора и честь знать…

– Милосердный Боже! – вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса и отчаяния. – Что вы с нами сделали?

– Я? – удивился старик. – Я? Подите вы! Это разве я? Это вы сами с собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды. Прощайте, мои пикантные красавцы.

Он прищёлкнул пальцами и умчался с быстротой, несвойственной его возрасту.

Супруги остались одни. Художник стёр слезу с единственного глаза и обвил синий стан супруги искалеченной рукой.

– Бедная моя… Погибли мы теперь.

– Не смей ко мне прикасаться! – крикнула жена. – У тебя глаз вытек и на лице чёрные пятна.

– Сама ты хороша! – злобно сказал художник. – На двухнедельный труп похожа…

– Ага… Так? – крикнула жена.

Она бросилась, как бешеная тигрица, на свой портрет и в мгновение изорвала его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода и прекрасна. Снова тело её засверкало белизной.

И, увидев это, с визгом бросился художник Семиглазов на свой «автопортрет». И, растерзав его, сделался он через минуту так же молод и здоров, как и прежде.

От картин же остались жалкие обрывки.

Недавно я был на выставке «Союза молодежи». Устроитель выставки сказал мне:

– Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет гвоздя, на который мы так надеялись. Можете представить – наша слава, наша гордость – художник Семиглазов в припадке непонятного умоисступления изорвал свои лучшие полотна, которые могли быть гвоздём выставки: Nu – портрет своей жены и свой автопортрет.

Гордиев узел

Однажды в вагоне второго класса пассажирского поезда толстый добродушный пассажир вынул сигару и закурил.

Глаза у него были маленькие, хитрые, улыбка мягкая, чрезвычайно добрая, а манеры грубоватые, с оттенком фамильярного дружелюбия.

Против него сидели три пассажира, сбоку еще два – и все пятеро посмотрели на него с ненавистью, угрожающе, как только он выпустил изо рта первый залп тяжелого дыма.

– Это вагон для некурящих, – сдержанно заметил рыжий человек.

Толстяк затянулся второй раз и зажмурил глаза от удовольствия.

– Слушайте! Здесь нельзя курить: это вагон для некурящих!

– Ну-у?

– Да вот вам и ну! Потрудитесь или бросить сигару, или выйти на площадку.

– Да нет… Я уж лучше тут докурю.

– Как – тут? Почему – тут? Ясно вам говорят, что здесь нельзя курить!

– Кто говорит?

– Я говорю. И мои соседи… И все…

– Да почему?

– Мы дыму не переносим!

Курильщик выразил на своем лице изумление, смешанное с иронией.

– Что… Не любите? Дыму испугались? Как же вы на войну пойдете, если дыму боитесь? Эх, публика! Вот оттого-то вас японцы…

Он сделал длительный перерыв, сладко затянувшись сигарой.

– …И побили… что мы дыму боимся.

– При чем тут японцы? Ясно здесь написано на табличке: «Просят не курить!»

Лицо толстяка выразило искреннюю печаль и огорчение.

– Боже мой! Как в этой фразе, в этих словах выразился весь русский человек – раб по призванию. Весь пресловутый русский дух сидит в этой фразе! Для него «написано», значит – свято. Печатное слово для него жупел, страшилище, и он перед ним распластывается, как дикарь перед строгим божеством.

– Сами вы дикарь!

– Нет, милостивые государи, не дикарь я. Не дикарь я, потому что…

Он затянулся.

– …Потому что я рассуждаю и этим являю собою высший интеллект.

– Хороший интеллигент! Интеллигент, а поступает, как нахал.

– Извините меня, сударыня, но вы смешали два разных понятия: интеллигент и интеллект. Это именно и подтверждает мою мысль: дикарь – тот, кто слепо преклоняется перед печатными словами, не зная их подлинного смысла.

Рыжий пассажир, ошеломленный этими словами, потряс головой, подумал немного и сказал:

– Куренье вредно для здоровья.

– Вот оно, вот, – страдальчески поморщился курильщик. – Вот с помощью этих понятий вы и воспитываете будущее поколение, хилое, слабое, не обкуренное дымом и не закаленное суровой жизнью!..

– Категорически умоляю вас: бросьте курить! Как не стыдно, право.

– Да чего там просить его, – поднял от газеты голову чиновник. – Заставить надо.

– Что ж… пожалуйста… Заставьте! Конечно, сила на вашей стороне: вас много, а я один. Но не позор ли для нашего века, когда люди не пускают, как оружие, моральную силу убеждения, а пользуются для этого силой физической, кулаком… Чем же после этого будем мы отличаться от наших предков, бродивших с каменными топорами и стукавших ими по голове каждого встречного?

Человек, по виду артельщик, отозвался из угла:

– Склизкий.

Толстяк сделал вкусную, глубокую затяжку и, как Везувий, выбросил целый столб дыма.

– Чего-с? – спросил он равнодушно.

– Склизкий ты, говорю. Между пальцев проворишь.

– Я вас не понимаю, – недоуменно улыбнулся толстяк.

– Вот когда жандарма со станции позовем, тогда поймете.

– Тогда я пойму одно: русскому человеку свобода не нужна, конституция не для него! Посадите ему на шею жандарма, и он будет счастлив, как светская красавица, шея которой украшена драгоценным бриллиантовым…

Снова он затянулся.

– …колье! Да-с, колье. Настаиваю на этом уподоблении.

– Кондуктор! Кондуктор!!

Толстяк благожелательно усмехнулся и, вынув изо рта сигару, принялся вопить вместе с другими:

– Конду-у-уктор!

Когда явился кондуктор, курильщик снова взял сигару в рот и пожаловался:

– Кондуктор! Почему эти пассажиры запрещают мне курить?

– Здесь нельзя, господин. Видите вон, написано.

– Кто же это написал?

– Да кто ж мог… Дорога.

– А если мне все-таки хочется курить?

– Тогда пожалуйте на площадку.

– Люди! – засмеялся толстый пассажир. – Как вы смешны и беспомощны! Как вы заблудились между трех сосен!! Вы, представитель дороги, приглашаете меня на площадку, а на этой же стене красуется другая надпись: «Во время хода поезда просят на площадке не стоять». Как же это совместить? Как можно совместить два совершенно противоположных постановления?!

Кондуктор вздохнул и с беспросветным отчаянием во взоре почесал затылок.

– Как же быть? – пролепетал он.

– Да ничего, милый. Вот докурю сигару и брошу ее.

– Нет-с, – крикнул злобно чиновник, комкая газету, – мы этого не позволим! Раз вагон для некурящих – он не имеет права курить! Пусть идет на площадку.

– Я не имею права курить, по-вашему… Хорошо-с. Но я же не имею права и выходить на площадку! Одно взаимно исключает другое. Поэтому я имею право выбирать любое.

Он стряхнул пепел с кончика сигары и взял ее в рот, ласково улыбаясь:

– Выбираю.

– Кондуктор!! – взревел чиновник. – Ведь это незаконно!! Неужели вы не можете прекратить это безобразие?!

Кондуктору очень хотелось прекратить это безобразие. Он стремился к этому всеми силами, что было заметно по напряженности выражения лица и решимости, сверкнувшей в глазах; он имел твердое намерение урегулировать сложный вопрос одним ударом, как развязан был в свое время гордиев узел.

Сделал он это так: коснулся кончиком сапога скамьи, приподнялся и одним движением руки перевернул табличку с надписью «просят не курить».

И табличка, перевернувшись, выказала другую свою сторону, с надписью:

«Вагон для курящих».

Пассажиры выругались, а толстяк покачал головой и окутал себя таким облаком дыма, что исчез совершенно.

И, невидимый, сказал из облака добродушным тоном:

– Всякий закон оборотную сторону имеет.