Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
«Вечерние Биржевые Ведомости» сообщают данные об отце покойного художника Мясоедова: Это был человек без вершка сажень ростом и широченный в плечах. Однажды, на охоте, уронив случайно в снег кинжал, этот гигант голыми руками задушил крупного медведя.
Судя по слогу, в шубе из этого медведя теперь щеголяет Николай Николаевич Брешко-Брешковский. Если вы встретите его, читатель, спросите:
– Неужели голыми руками можно задушить крупного медведя?
– Ну, не крупного, – скажет Н. Н., подумавши. – Небольшого роста.
– Задушить руками?!
– Да, руками. Он, конечно, защищался, лаял…
– И его… голыми руками?
– Очень просто. Мяукал царапался, но – его задушили.
– Руками?!
– А то чем же? Под самым карнизом окна гнездо себе свили, подлецы! Сидят, воркуют, а гигант покойник, ка-ак рукой двинет – дух вон. Одной рукой задушил!
– Рукой?
– Ну, да. Она села на лоб, а он рукой – трах! Здоровый был старик – не пикнула.
– Кто?!
– Да муха же.
– Да почему же он кинжал в снег уронил? Разве зимой мухи бывают?
– Кинжал? – Брешко задумался. – Да, кинжал он уронил в другой раз.
Совесть– Кто вы такой?
– Депутат четвертой думы.
– Да, нет, я спрашиваю, чем вы занимаетесь?
– Господи! Да депутат же!
– И вам не стыдно?
– Чего?
– Да так, вообще, не стыдно?
– Да чего же мне будет стыдно?
– Нет, вы не виляйте – посмотрите мне прямо в глаза и отвечайте: вам не стыдно?
– Я право… не понимаю…
– Да вы этого не говорите! Причем тут – «понимаю, не понимаю», вы скажите только: вам не стыдно?
Пауза.
– Ну?
– Что?!
– Чего же вы молчите?
– Да что же мне сказать?
– Вам не стыдно? Вы только признайтесь откровенно: вам стыдно или не стыдно?
Пауза.
– Ну, стыдно!
– То-то вот и оно.
Оба вздыхают и расходятся.
Ценитель искусства– Там спрашивают вас, ваше превосходительство.
– Кто спрашивает?
– Говорить: Бакст.
– Жид?
– Не могу разобрать.
– О, Господи! Доколе же… Ну, проси…
– Что вам угодно, молодой человек?
– Я художник Бакст. Здравствуйте. Мне хотелось бы получить право жительства в столицах.
– А вы кто такой?
– Еврей. Художник. Рисовал костюмы для Императорской сцены, работал заграницей; в Париже и Лондоне обо мне пишутся монографии.
– Монографии? Это хорошо. Пусть пишутся.
Бакст переступил с ноги-на-ногу, проглотил слюну и сказал:
– Так вот… Нельзя-ли мне… право жительства?
– Нельзя.
– Почему же?
Его превосходительство встало и сказало значительно, с выражением человека, исполняющего долг:
– Потому что! Правом жительства! У нас! В России! Пользуются! Только! Евреи ремесленники!
– Ну-с?
– А какой же вы ремесленник?
Снова Бакст переступил на первую ногу; снова проглотил слюну – и, после минутной борьбы с самим собой, сказал:
– Ну, я тоже ремесленник.
Его превосходительство прищурилось.
– Вы? Ну, что вы! Вы чудесный художник!
– Уверяю вас – я жалкий ремесленник! Ей-Богу! Все мои эскизы, костюмы и картины – жалкое ремесло.
– Ну, что вы! Можно ли говорить такой вздор? Милый мой – вы великолепны! Вы гениальный рисовальщик и колорист. Какое же это ремесло?
– А я все-таки чувствую себя ремесленником. Возьмите мои костюмы для Шопенианы, мои эскизы для Шехеразады – ведь это самое ничтожное ремесленничество.
Его превосходительство потрепало Бакста по плечу.
– Оставьте, оставьте. Я, милый мой, тоже кое в чем разбираюсь и люблю искусство. Ваши эскизы – это откровение! Это подлинное, громадное искусство!! Вам нужно памятник поставить.
– Значит…я могу надеяться на право жительства?
– Вот именно, что не можете!! Будь вы ремесленник – тогда, пожалуйста. Вот, например, если бы Бодаревский или Штемберг, или Богданов-Бельский, были евреями – пожалуйста. Им – хоть три права жительства! Где угодно. А вы, мой милый… Нет, это было бы оскорблением святому искусству. Что? Вот ваша шляпа… До свиданья!
Усталый, Бакст поплелся домой.
Вошел в мастерскую. Чудесные, ласкающие глаз, рисунки и эскизы смотрели на него вопросительно. В их причудливых линиях и пятнах читался вопрос:
– Дали?
В ответ на это Бакст погрозил им кулаком. и бешено заревел:
– Будьте вы прокляты! Из-за вас все!!
Энтузиаст– Прелестно, прелестно!.. Вы, сударыня, сейчас очаровательно спели… Это прямо преступление!..
– Что такое?
– …Что вы не учитесь серьезно, не развиваете свой голос!..
– Но…
– Нет, нет – без всяких «но»! Господи! Да ведь это целое богатство!.. Вы могли бы даже петь со временем в опере…
– Да, позвольте…
– Ни – ни! Ничего не могу позволить!.. Еще раз повторяю: учиться и учиться! Обратить самое серьезное внимание…
– Позвольте! Это совершенно излишне…
– Сударыня, сударыня!.. Знаю заранее все, что вы скажете: Что вы смотрите на это, как на пустяк, что не придаете этому значения – все знаю! И как вы будете неправы! Если бы вы серьезно занялись своим голосом…
– Черт возьми! Дайте же мне слово сказать…
– Говорите! Но только последний раз повторяю: обратите серьезное внимание на ваши данные… учитесь!
– Господи! Да ведь я, поймите вы, – Долина! Певица Долина – заслуженная артистка Императорских театров.
Московское гостеприимство– А! Кузьма Иваныч!.. Как раз к обеду попали… Садитесь. Что? Обедали? Вздор, вздор! И слушать не хочу. Рюмочку водки, балычку, а? Ни-ни! Не смейте отказываться… Вот чепуха… Еще раз пообедаете! Что? Нет-с я вас не пущу! Агафья! Спрячь его шапку. Парфен, усаживай его! Да куда ж вы? Держите! Ха-ха… Удрать хотел… Не-ет, брат… Рюмку водки ты выпьешь! Голову ему держите… вот так! Рраз!.. Ничего, ничего. На, вот, кулебякой закуси. Что? Ничего, что поперхнулся… Засовывайте ему в рот кулебяку. Где мадера? Лейте в рот мадеру! Да не рюмку! Стакан! Что? Не дышит? Ха-ха! Притворяется… Закинь ему голову, я зубровочки туда… Вот, так! Парфен! Балыка кусок ему. Да не весь балык суй, дурья голова. Видишь – рот разодрал… Не проходит? Ты вилкой, вилкой ему запихивай. Место очищай… Так. Теперь ухи вкатывай… Что? Из носу льется? Зажми нос! Осетрину всунул? Пропихивай вилкой! Портвейном заливай. Ха-ха. Не дышит? А ты вилкой пропихни. Что?.. Ну, возьми подлиннее что нибудь… Так… Приминай ее, приминай… Что? Неужто же не дышит? (Пауза) Ме-ертвый? Ах, ты ж оказия! С чего бы, кажется… Ну, как это говорится: царство ему небесное в селениях праведных… Упокой душу. Выпьем, Парфен, за новопредставленного!
Законный брак (Стихотворение в прозе)На берегу суетилась кучка людей…
Я подошел ближе и увидел в центре группы женщину, которая лежала, худая, мокрая в купальном костюме, с закрытыми глазами и сжатыми тонкими губами.
– В чем дело? – спросил я.
– Купалась она. Захлебнулась. Насилу вытащили.
– Нужно растереть ее, – посоветовал я.
На камне сидел, толстый отдувающийся человек. Он махнул рукой и сказал:
– Не стоит. Все равно, ничего не поможет.
– Да как же так… Попробуйте устроить искусственное дыхание… Может, отойдет.
– Мм… не думаю. Не стоит и пробовать, – сказал толстяк, искоса поглядывая на захлебнувшуюся.
– Но ведь нельзя же так… сидеть без толку. Пошлите за доктором!
– Стоит ли, – сказал толстяк. – До доктора три версты, да еще, может, его и дома нет…
– Но… попытаться то можно?!
– Не стоит и пытаться, – возразил он. – Право, не стоит.
– Я удивляюсь… Тогда одолжите нам вашу простыню попробуем ее откачать!
– Да что ж ее откачивать, – сказал толстяк. – Выйдет ли толк? Все равно уж… Будем считать ее утонувшей… Право, зачем вам затрудняться…
– Вы жалкий, тупой эгоист! – сердито закричал я. – Небось, если бы это был вам не чужой человек, а жена…
Он угрюмо посмотрел на меня.
– А кто же вам сказал, что она не жена? Она и есть жена… Моя жена!
Записки театральной крысы
Самое большое предприятие
Недавно я решил открыть в столице собственный театр: нанял помещение, пригласил хороших актеров и умных режиссеров.
– Я думаю, можно и начинать, – сказал я старшему режиссеру. – Для открытия мне бы хотелось поставить «Отелло» Шекспира.
Режиссер согласился со мною.
– Прекрасно! На ближайшем заседании мы это и обговорим.
– Разве нужно заседание?
– А как же! Это очень сложная и трудная вещь – постановка пьесы.
– Да, да – это верно. Пока раздашь роли, начнешь репетиции, напишешь декорации…
Режиссер в ужасе взглянул на меня и отшатнулся…
– Создатель! Да имеете ли вы какое-нибудь представление о театре? Не полагаете ли вы, что, для того чтобы построить дом, достаточно навалить груду кирпичей?
– Простите… я…
– Ничего, ничего. На заседании вы увидите, как это делается.
* * *
Было заседание.
Когда все собрались, главный режиссер встал, откашлялся и сказал:
– Милостивые государи! Прежде всего, мы должны бросить беглый, ретроспективынй взгляд на Бэкона. Шекспиро-бэконовский вопрос прошел два фазиса. До 1889 года бэкониада ограничивалась одними теоретическими домыслами в своем походе против Шекспира. Но шекспирологи не обращали внимания на новый фазис бэкономии. В этом смысле высказалось, напр., немецкое Шекспировское общество в 20-м «Jahrbuch». Но уже в 24-м «Jahrbuch» e известный профессор Лео выступил с очень резкой статьей против американца Донелля, изобретателя бэконовского шифра. Странно, однако, что среди всех обличительных статей против Донелля в «Jahrbuch» e нет ни одной, в которой было бы обращено внимание на язык будто бы раскрытого шифра…
– Действительно, странно! – подхватил я. – Изумительно прямо. Ну, кому же мы поручим роль Отелло?
Все странно взглянули на меня, а режиссер сказал:
– Теперь бросим беглый взгляд на мнение по этому поводу графа Фитцум фон Экштедт…
Режиссер говорил долго. Он бросал беглые взгляды налево, направо, назад и вперед.
– Впрочем, – закончил он, – я не буду теперь об этом распространяться. Мною приглашены профессора Марачек и Палачек, которые осветят вам этот вопрос в специальной лекции. Я же подойду прямо к постановке «Отелло». Завтра я уезжаю в Стратфорд.
– Как уезжаете?! – испугался я. – Ведь вы же только что сказали, что… подойдете прямо к постановке пьесы.
– Ну, да! Вы, ей-Богу, точно ребенок… Я для этого и еду в Стратфорд. Вы ведь знаете, что Шекспир был крещен в церкви Holy Trinity?
– Неужели? Вот не думал!
– Да, конечно! Я сделаю несколько снимков на месте, затем обследую точно улицу Генли (Henley Street); дело в том, что место рождения Шекспира колеблется на этой улице – между двумя смежными домами, и я постараюсь выяснить…
– А вдруг вам не удастся выяснить? – опасливо сказал кто-то.
– Это было бы большим ударом, но ничего. Постараюсь сделать, что можно, сфотографирую фасады, расспрошу жителей. Поброжу по берегу Авона… Надо многое продумать.
– Кто же будет играть Отелло? – переспросил я. Премьер Кораллов встал и заметил, разглядывая свои руки:
– Я думаю – я.
Режиссер закрыл глаза ладонью и сказал сосредоточенно:
– Позвольте, позвольте! Сейчас, сейчас. Дайте вдуматься, дайте осознать это… – И, отняв ладонь от глаз, воскликнул:
– Да! Вы!
– В таком случае, – согласился Кораллов, – если я – сегодня же мне придется выехать.
– Куда? – встревожился я.
– В Абиссинию!
– Значит, вы отказываетесь от роли?
– С чего вы это взяли? Дело в следующем: вам, вероятно, известно, что население Северной Африки отличается многообразной помесью рас. Мы наблюдаем различные комбинации рас семитической (арабы), древнеегипетской (копты), белой (туареги, в которых видят потомков древних гиксов), эфиопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Я объеду Каир, Александрию, Луксор…
– Позвольте, – сказал я, – а Дездемона? Кто играет Дездемону?
– Я, – ответила премьерша. – Это ничего, что я не знаю итальянского языка?
– А зачем вам? Пьеса уже переведена с английского.
– Много вы понимаете. Как же я буду играть, не побывав во дворце дожей, не проникнувшись запахом Canale Grande и величавой красотой божественного палаццо на Пьяцетте.
– Ничего! – сказал ей декоратор. – Мы поедем вместе. Съездим сначала в Кипр, потом в Венецию, потом…
– И прекрасно, – вскричал бутафор. – Втроем веселее. Выедем через недельку…
– А вам зачем? – обернулся я к нему.
– Это очень даже странно – ваш вопрос; вы, кажется, забыли эпизод с платком Дездемоны…
– Ну?!
– В Венеции есть специальные мастерские кружев: в Мурано, Бурано, Турано, Дурано…
– Изучать будете? – прищурился я.
– Да-с, изучать! Не думаете ли вы, что мы можем делать все на авось? Ох уж эти мне антрепренеры, – все авось, небось и как-нибудь… Вы, может быть, скажете, что мне не нужно поехать и в Лондон для снятия копии со знаменитого «кинжала Отелло», хранящегося в Западном отделе Британского музея.
– Или мне для роли Кассио не нужно изучать караульную службу на месте, среди кипрских регулярных военных частей?! – подхватил второй любовник.
Я встал и, сделав знак, что желаю говорить, торжественно начал:
– Я приветствую ту любовь к нашему прекрасному делу, ту любовь, о которой говорите вы. Для того чтобы пьеса была обставлена и сделана, как следует, – все это насущно важно и чрезвычайно необходимо. Я пойду еще дальше: по пьесе сказано, что в ней участвуют «послы, музыканты, матросы и прочие». Я думаю, не мешало бы актеров, играющих послов, отправить в итальянское посольство – пусть изучают! Музыканты пусть возьмут несколько уроков у профессора консерватории, а матросам устроим особый бассейн с моделью корабля, для того чтобы они, плавая, могли проникнуться своими ролями… Остаются «и прочие» – устроим и им курсы. Если за сценой будут выстрелы – возьмем несколько уроков орудейной стрельбы у артиллеристов, или, еще лучше, отправим помощника режиссера на заводы Крезо… В первом акте Брабанцио кричит: «Огня!» Не мешало бы запросить по этому поводу мнение спичечных фабрик: «Соло», «Вулкан» и других. Мы все это сделаем. И я даю вам слово, что и я сам, я, антрепренер, приму участие в общем творчестве!
– А что же вы… будете делать? – усмехнулся режиссер, пожимая талантливым проникновенным плечом.
– Я? Да ведь на то, чтобы поставить, как следует, эту штуку, нужны большие деньги?
Режиссер снисходительно улыбнулся.
– Да… не маленькие.
– Ну, то-то же! Так что же делаю я? С завтрашнего же дня поступлю простым рабочим в экспедицию заготовления государственных бумаг и начну с самого начала изучать быт служащих, рабочих и способ изготовления кредитных бумажек. Все это нужно прочувствовать, во все вникнуть. Постановка – так постановка! И вот, господа, когда я изучу это дело, тогда и можно приступить к дальнейшей постановке «Отелло»… Года через два-три и займемся. Вот что-с!..
Расходились опечаленные.
Актеры
Самое красивое в женщине (когда смотришь на нее со стороны) – это ее осень… Пышная, золотая, иногда спокойно-элегическая, иногда бурная, пламенная, она является для всякого, кто глядит на такую женщину, сладким и страшным memento mori…
Самое красивое в мужчине – это его весна: 21–22 года, когда взор задумчив и робок, а сердце бьется и замирает при одном взгляде на женщину. Чуткость, рыцарство и бескорыстная влюбленность свойственны этому возрасту…
Однажды я долго любовался этим чудесным сочетанием зрелой пышной осени и молодой, розовой весны.
Осень – актриса Донецкая.
Весна – актер Рокотов.
Я сидел в ее уютной квартирке и мирно беседовал об искусстве, когда появился Рокотов, молодой красавец, с бритым нервным лицом и задумчивыми, немного печальными глазами.
– Здравствуй, Женя, – сказал он, целуя ее в щеку и здороваясь со мной.
«На „ты“, – подумал я. – Очевидно, ее муж».
– Ты откуда? – спросила Донецкая.
– На бильярде с твоим мужем играл.
«Не муж, значит, – догадался я. – Значит, брат». Вслух заметил:
– А вы совсем не похожи друг на друга лицом.
– Да? – удивилась она. – А я где-то читала, что люди, которые долго живут друг с другом, делаются похожими друг на друга. Мы живем вместе уже полтора месяца, а вот, оказывается, не похожи.
«Вот оказия, – призадумался я. – Живут вместе полтора месяца, а он с ее мужем на бильярде играет. Как же он ей приходится? Впрочем, „вместе“ – это, может быть, в одном театре…»
– Вы в одном и том же театре играете? – спросил я.
– Да, – отвечала Донецкая. – В театре его только и видишь. Домой он является в пять часов утра и имеет пренеприятную привычку будить меня…
Рокотов мелодично засмеялся, поцеловал Донецкой руку и, присев около на низенький пуф, детским движением доверчиво положил ей голову на колени.
– Ах ты мой милый мальчик, – ласково и нежно прошептала она, гладя его волосы.
…И продолжала начатый разговор:
– Да! В те времена я служила еще в Саратове. Еще, как говорится, не расправила крылья. И бедствовали же мы! Комическая старуха варила похлебку из картофеля, и этим питалась вея труппа. Боже мой! Какой контраст с тем, что было потом! Струи золота! Горы бумажек! Ах, дорогой друг мой… Если бы я сейчас имела одну десятую того, что прошло через мои руки, – я была бы миллионершей!
– Неужели в театре платят такие большие оклады?! – удивился я.
– В театре? Я бы сто раз уже протянула ноги – если бы рассчитывала на свое жалованье…
Она склонила благородный профиль к голове любимого человека и, отдаваясь вся во власть воспоминаний, тихо, ни к кому не обращаясь, заговорила:
– О, Боже… Что это было… Например, в Москве… Генерал Штифель… Понравилась мне золотистая лошадь у одного рыбника… Генерал мигнул, лошадь эта очутилась у меня, но я хотела иметь пару… Что ж вы думаете? Всю Россию изъездил его секретарь и нашел-таки в каком-то не то Устюге, не то еще где-то… Восемь тысяч ему это стоило…
Сердце мое болезненно сжалось.
«Зачем она это говорит, – подумал я. – Ведь любимому и любящему человеку больно слушать о том, как ее любил другой, как он окружал ее королевской роскошью, которой он, бедный артист, не в силах дать ей…»
– А дровяник Супов, – прошептала Донецкая, еще ниже склоняя чистый, не успевший измяться профиль к голове любимого человека. – Вспомню я об этом Супове – и даже теперь смешно… К чему были все эти глупости… Делал мне ванну из воды пополам с духами; а духи французские, уж и название не припомню… Флакон 28 рублей… За кровать заплатил семь тысяч… Бывало, приезжаешь к Яру, подойдешь к аквариуму (огромный там аквариум был), выберешь этакую рыбку, рублей за полтораста… подадут ее, ну, и что же? Ковырнешь эту махину вилкой – уберите, не нравится' А цыгане? Как цыгане запоют, так этот Супов плакать начинает: «Женя! Хочешь, жену отравлю, а на тебе женюсь». Такой смешной. «Зачем же, говорю, Ваня. Разве я и так не твоя?..» – «Без закона, говорит, это не считается». Такой юморист, что ужас. До ста тысяч я ему в полтора года стоила…
Тупая боль сжала мое сердце, когда я поглядел на Рокотова.
Бедняга будто замер в своем мучении, уткнув голову в колени женщины, которая так терзала и топтала без всякой жалости его молодое чувство, а она, будто не замечая нависшего над нами ужаса и боли, продолжала:
– А в Киеве! Был у меня сахарозаводчик Тирунин, старик, существо испорченное до мозга костей. Но надо отдать справедливость – денег не жалел. В мой бенефис однажды выкинул штуку: сто корзин поднес. Так вы знаете: я потерялась на сцене!.. Лес! Не знаю, куда идти! Вместо того чтобы в публику, я в кулису кланялась. А за ужином в огромном тазу крюшон делали, в который входило шампанское, коньяк, мараскин, персики и я. Это у него уж традиция была. В три недели шестьдесят тысяч растаяли…
Я уже открыл рот, чтобы намекнуть ей на все неприличие и жестокость ее слов по отношению к тому, кто был у ее ног, но в это время он сам поднял голову и, бросив на нее угрюмый, тяжелый взгляд, пытался что-то сказать, однако, не замечая его порыва, вся погруженная в воспоминания, тихо прошелестела Донецкая:
– В том же Киеве был такой подрядчик, Акулькин… Что он выделывал! Забирал всю труппу, вез ее на Труханов остров, дня на три, а антрепренеру платил неустойку. И все потому, что в городе ему мешал остаться со мной полковник Подпругов… Один месяц был у меня этот Акулькин, а обошлось ему это… дай Бог память… Да! 82 тысячи ему это обошлось.
Давно уже хотевший что-то сказать Рокотов теперь не выдержал… Поднял голову энергичным взмахом и ревниво сказал:
– Постой, постой… 82 тысячи! Но ведь это не считая бриллиантов. А ты на сколько получила бриллиантов? Тысяч на двадцать? Вот, брат, оно и за сто перевалило.
– Ах, и верно ведь, – улыбнулась Донецкая, снова укладывая голову любимого человека на колени. – Тогда выйдет больше ста тысяч.
И снова зашелестела тихо и задумчиво пышная осень золотыми листьями, и снова замерла у ее ног розовая весна, очарованная, завороженная волшебной сказкой.
Данные для успеха
Недавно на премьере в одном из театров (случайно в этот день шла моя пьеса) я встретился в первом антракте у буфета с рецензентом газеты «Голос Эртелева переулка».
– Ну, как вы? – осторожно осведомился я.
– Я ничего, – пожал он плечами. – Вы как?
– Что нам делается, – неопределенно заметил я.
– Такое дело уж наше драматическое, – рассеянно покачал он головой. – Как говорится: и не довернешься – бьют, и перевернешься – бьют.
– То есть?
– Вообще.
– Гм!
– Вот вам и – гм!
Мы скосили глаза и посмотрели друг на друга.
– Как вам нравится моя пьеса?
– Пьеска! Как вам сказать… Я не имею никаких данных утверждать, что пьеса хороша.
– То есть, значит, пьеса плоха? – огорченно вздохнул я.
– Я этого не говорю, но у меня нет данных утверждать, что пьеса хороша.
– Понимаю! Вы просто находите пьесу средней. Он пронзительно взглянул на меня.
– Я не имею даже данных находить ее средней. Понимаете: не имею данных.
– А если бы вы имели данные?
– О, тогда другое дело! Вы сами понимаете: если я имею данные находить вашу пьесу хорошей, то с моей стороны было бы недобросовестно ругать ее.
– Я бы хотел, чтобы вы имели данные.
– Поверьте – я не менее. Мы помолчали.
– Кстати, о Чехове, – спохватился я. – Вы ведь знали покойника?
– Знал…
– Представьте, какая досада: несколько лет тому назад я одолжил у него пятьдесят рублей и все не мог собраться отдать. Теперь у меня и деньги есть, и желание отдать…
– Хорошо, – с безыскусственной простотой согласился рецензент, – я передам ему.
– Ну вот и прекрасно. С моей души камень снимите. Вот-с… ровно пятьдесят.
– Позвольте, позвольте, – призадумался он. – Помнится мне, покойник Антон Павлович часто говаривал, что вы ему задолжали сто рублей.
– Ах, ведь и верно, – всплеснул я руками. – Только видите ли… хотя я и брал у него сто, но однажды двадцать пять ему вернул. Он, вероятно, это запамятовал.
– Ну, ладно, – махнул рукой рецензент. – Передам 75.
– Очень обяжете.
Он уселся на диванчик, поболтал ногой и сказал, рассматривая потолок:
– А то у нас и «Вечерняя газета» есть. Тоже газета.
– Ну, какая же это газета. Ведь ее никто не читает, – улыбнулся я.
– Кому надо – прочтут.
– Надеюсь, что эта газета найдет мою пьесу сносной.
– Газета не имеет для этого данных!
– Ну много ли нужно для этой газеты данных?
– Да, положим, немного. Газетка маленькая – короче воробьиного носа. И данные, чтобы найти пьесу хорошей, соответственные.
– Ох, печать, печать! – вздохнул я. Он подтвердил:
– Да-с. Шестая часть света. Пресса.
– Да-с. Именно – пресса. Недаром в последнем слоге две буквы «с» рядом.
Он отодвинулся.
– Что вы хотите этим сказать?
– Не обижайтесь, ничего. Я пошутил.
– Я еще не имею данных, чтобы выслушивать такие шутки!
Он отвернулся и замолчал.
Я засунул руку в боковой карман, вынул из бумажника красную бумажку и положил ее на пол. Он нагнулся.
– Что это такое?
– Собачка. Не правда ли, премиленькая?
– Ничего. Мала только очень. Какой породы?
– Борзой щенок. Хотите подарю?
– Я не большой охотник до маленьких собак. По-моему, если собака – так чтобы она была друг человека. Большая, сильная.
– Ну, знаете… Нынче и маленькие собачки ценятся. В Англии, например.
– Ну, что Англия… Переведите-ка вашу пьесу на английский язык, может быть, они и найдут достаточно данных, чтобы прийти в восхищение.
Я пожал плечами.
– Все-таки, фунт.
– Чего фунт?
– Да в собачке моей. Собачка фунт весит.
– Да ведь не русский же фунт!
– Еще чего захотели! Я говорю об английском фунте. Право, возьмите собачку, а?
– Пусть подрастет.
– До?
– До двух с половиной фунтов.
– Тяжела будет! Кто там ее читает, вашу «Вечернюю».
– Кому надо – прочтут.
– Гм! Ну, и ежели мой пес два фунта потянет?
– Эх! Ну, ладно. Сделано.
Собака поднялась на задние лапы и прыгнула в рецен-зентову будку, устроенную в жилетном кармане.
– Куш! – сказал рецензент, хлопнув себя по карману.
Я вздохнул.
– А вы знаете, я ведь и в заграничные газеты корреспондирую.
– Ну-с?
– Так вот я хотел сказать: с нашей российской точки зрения я имею вполне достаточные данные быть довольным вашей пьесой. Но за границей… сами знаете… другие условия… иной уклад жизни.
– Другие условия? Понимаю. Ну, что ж. На том свете тоже другие условия, – деликатно возразил я.
– Что вы хотите этим сказать?
– Да то: вот теперь я, скажем, драматург, а на том свете, может быть, углем буду торговать.
Рецензент был очень догадлив.
– Так-так! Значит, вам на том свете угольки понадобятся?
– Я думаю.
– Хорошо-с. Так вы дайте мне рублей сто авансом, а я вам там верну – самыми лучшими, высшего сорта угольками.
– Ну что вы! Куда мне столько! Я ведь в розницу торговать буду. Если на 25 поставите – и то за глаза хватит. Тем более что у меня много и других поставщиков.
Он добродушно засмеялся.
– Ну что с вами делать! Поставщиков всегда утесняют. Согласен!
* * *
Отошел он от меня довольный.
Из настоящей статьи видно, что успех пьесы зависит не только от критиков, но и от: 1) личных друзей Чехова;
2) любителей собак;
3) поставщиков угля.
И, кончая свою статью, скажу я свое последнее слово:
– Аминь!
Что значит в переводе:
Истинно так.
