Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Человек об одной истории
Скрипачев…
Так его звали.
А больше ничем, решительно ничем он не отличался от миллионов других Скрипачевых, Григорьевых, Пинкиных и Васильевых, населяющих вашу необъятную матушку-Россию.
Трудно сказать что-либо о таком человеке.
Прежде всего, как найти его, как выхватить из миллионов других Скрипачевых и Пинкиных, если все эти Григорьевы, Пинкины и Васильевы так печально похожи друг на друга, так единообразны: небольшая бородка, стриженые волосы, нос не большой, не маленький, глаза обыкновенные, какого-то грязноватого цвета, рот как рот, фигура как фигура, рост, что называется, средний – черт знает что такое!
Среди Григорьевых, Васильевых и Пинкиных не бывает ни горбатых, ни дерзких преступников, ни пианистов – для этого есть фамилии Полуляховых, Падеревских, Гофманов…
В одном ресторане среди других официантов прислуживали посетителям двое: Петр и Павел. Если бы их поставить рядом, сразу можно было отличить Петра от Павла – лица были разные, но стоило только Павлу отойти от Петра и убежать за чем-нибудь в буфет, то сразу же делалось неизвестным, кто остался: Петр или Павел? И кто суетится у буфета: Павел или Петр?
Даже завсегдатаи, посещавшие ресторан годами и прекрасно помнившие имена всех носатых, криворотых, или маленьких, или больших слуг, к Петру и Павлу обращались так:
– Эй, Павел!.. Или нет – Петр. Да нет, это Павел… Павел, голубчик, принеси еще бутылочку пива.
– Сей минутой-с, – отвечал Петр.
К Павлу обращались:
– Ты ведь, кажется, Петр?
– Никак нет: Павел.
– Ну? Смотри-ка, братец, какая штука! А ведь я думал, что ты Петр. Ну, принеси мне фруктовой.
От этой ли причины или от какой другой, но только Павел однажды повесился. Этим он раз навсегда существенно отличился от Петра, продолжавшего метаться по ресторану с салфеткой под мышкой.
И все же, когда я смотрел на оставшегося в живых Петра, я думал:
– Выходит, что Павел-то совсем не был похож на Петра… А может быть и так, что Петр побегает еще несколько дней по ресторану, а потом спустится в погреб и повесится, загробно сравнявшись со своим коллегой, после чего даже хозяин ресторана не разберет: кто, собственно, из них Петр, кто Павел и чем они отличались друг от друга.
Судьба двух ресторанных слуг не имеет, конечно, никакого отношения к моему рассказу, но мне только хотелось указать на следующее: если в маленьком ресторане нашлись два человека, так грубо, по-лакейски, похожих друг на друга, то сколько же таких пылинок вертится в огромном солнечном столбе, называемом земной жизнью?
* * *
Так вот – Скрипачев.
Когда я познакомился с ним и с его женой, довольно миловидной дамой, моя первая мысль была такая: «Собственно, если она ему верна, то по какой причине? Чем он отличается от других Васильевых и Пинкиных, с такими же мутными глазами, с подстриженными бородками, таких же служащих в контроле сборов, или в государственном контроле, или в контрольной палате – Бог его знает, а я и до сих пор не знаю, в каком из этих скучных учреждений служит Скрипачев… Ведь едва ли есть какая-нибудь разница для госпожи Скрипачевой: замирать ли от страсти в объятиях мужа или в объятиях контрольного чиновника Пиликина. Неужели такая уж существенная разница в том, что одного зовут Николай Иваныч, а другого – Иван Николаич?»
Не хочу я говорить плохо о госпоже Скрипачевой, но, кажется, она по этому поводу держалась моего образа мыслей…
Познакомившись со Скрипачевым, я, по логике вещей, должен был бы сейчас же и потерять его, потому что такой человек, уйдя из поля зрения, немедленно же, как капли воды с рекой, сливается с миллионом других Васильевых и Григорьевых…
Но нет, Скрипачевы памятливы, и если уж он с вами познакомился, так уж он, встретив вас, узнает и подойдет, и поздоровается, поговорит, и осведомится:
– Ну, что слышно новенького?
Так было и со Скрипачевым.
На другой день после знакомства он подошел ко мне в городском саду, поздоровался и сказал:
– Вот удивительно: вчера только познакомились, а сегодня вот встретились. Ну, что новенького?
– На Филиппинских островах было недавно землетрясение, – сообщил я.
– Что вы говорите! Вот ужас. Вообще, знаете, эти катастрофы… Вы боитесь разбойников?
– Ну как же их не бояться, – благодушно согласился я. – Ведь ежели он разбойник, он зарезать может.
Лицо Скрипачева осветилось.
– Не всегда, – значительно возразил он.
Я промолчал.
– Не всегда-с. Нет, далеко не всегда.
– Ну, конечно, иногда и не зарежет.
Лицо Скрипачева засверкало…
– Не всегда-с! Вы знаете, например, случай, который был со мной несколько лет тому назад. О! Вот это история! Понимаете, живем мы, как это вам, может быть, известно, на Московской улице, в третьем этаже… И вот как-то ночью (Это была осень – как сейчас помню) вернулся я с вечерних занятий домой, переоделся в халат, сажусь за ужин. Жена оставила. Сама-то она, знаете, легла. Потому устанет за день, прислуга-то у нас одна, ну, конечно, по хозяйству нахлопочется, вот и спать хочется. Ну-с… сажусь я за ужин, вдруг слышу в чуланчике, что в передней будто что-то ворочается. «Что бы это такое было?» – думаю. Жена спит, ребенка у нас еще тогда не было, да, вообще, если бы и был ребенок, то чего бы ему, согласитесь сами, ночью в чуланчике ворочаться. Спал бы он около матери или няньки, потому что раз ребенок, так без няньки уж никак не обойдешься. Не правда ли?
– Что? – очнулся я от сладкой дремоты.
– Я говорю, не мог ведь быть ребенок в чулане или кошка там, потому что у нас и кошек-то нет. Прислушался я – нет, тихо. Ужинаю дальше. Как сейчас помню – котлетку жена оставила, холодную, стакан молока, ну и, конечно, хех-хе, рюмочку водчонки. Ем я – опять что-то шевелится. А бес так меня и толкает – пойди посмотри, пойди посмотри… Встал я, иду в чуланчик… А в руках у меня еще вилка, и на вилке, представьте, кусок котлеты… Открываю я дверь в чуланчик – чуланчик у нас в конце коридора, мы там разную рухлядь складывали, старые корзины и прочее там, – открываю дверь – в чулане темно. Вдруг слышу, кто-то сопит… «Кто там?» А оттуда-то ка-ак прыснет, да в коридор. Смотрю, мужчина росту среднего и одет не так чтобы. И как он туда забрался – ума не приложу. Я как крикну: «Держи его! Вор!» А он на меня: «Молчи, а то только тебе и жить!» Можете представить, какой мерзавец! Он же ко мне залез, он же на меня и кричит. Но, однако, смотрю, в руках у него ни ножа, ни револьвера – только одну корзиночку держит, куда мы колбасу от крыс прятали. И вдруг он меня ка-ак хватит этой корзинкой по голове. Я тут и свету не взвидел: сам кричу караул, а сам его в бок вилкой, на которой еще котлету не объел… Как взвоет он да в столовую, да к окну, да раму плечом как саданет – вскочил на подоконник да по водосточной трубе вниз… Как он себе шею не сломал – прямо даже удивительно. Заявлял я утром в участок, да что толку? Разве наша полиция что-нибудь знает?
– Занятная история, – пробормотал я.
– А еще бы. Я его, понимаете, вилкой, да в бок, да в бок. Даже кровь была на вилке, ей-Богу. Потом до утра не спали: рама-то, представьте себе, выбита, ночью не исправишь, так такого холодища напустили, что зуб на зуб не попадал.
Выпустив из себя эту историю, он, как игрушечная резиновая свинка, выдохся, еще раз слабо что-то пискнул и вяло свалился на бок.
По крайней мере, когда я, чтобы ободрить его, заметил: «А у вас, очевидно, в жизни было много любопытных приключений» – он поглядел на меня угасшим взором и промямлил: «Нет, какие же у меня приключения… Живу, как говорится, хлеб жую».
– Ну, все-таки! Ведь вот вам уже за тридцать, – поощрил я, с тайной брезгливостью разглядывая его плоскую благообразную бородку и скучные, как выжженная солнцем степь, глаза. – Наверное, за тридцать-то лет много хлебнули, а? Были и на коне и под конем…
– Да нет. Так как-то жил. Учился я тут же, в этом городе. Курса не кончил, отец умер, средств не было… Поступил сначала писцом к нотариусу, потом была маленькая протекция, попал в контроль… Получил, можете представить, полтораста рублей, тут уже надо было жениться, познакомился с Нютой, стал ухаживать, был ей не противен, вышла за меня замуж, ну так и пошло. К Новому году, думаю, 25 рублей прибавят… Нет, какие уж там приключения… Вот когда разбойник забрался – это действительно приключение. «Молчи, говорит, или только тебе и жить!..»
Вспыхнул Скрипачев в последний раз этой фразой, затрещал и – погас, погрузился в ничтожество.
* * *
Бывая в одном доме, я, к своему удивлению, встретил Скрипачева. Осведомился:
– Зачем у вас этот-то?
– Да так… познакомились как-то летом на даче – вот он и считает нужным раза два в год появиться. Человечина ничего себе, но бесцветен до гнусности.
– А рассказывал он вам историю, как он разбойника поймал?
– Ну как же! В печенках у нас сидит эта история. Каждый раз обязательно на этого вора перескочит.
– Я так думаю, что у него на всю жизнь одна только эта история и есть… Вот он и питается ею, и пережевывает, каждый раз смачивая новой слюной…
Скрипачев в это время сидел около одной старухи и, поглаживая бородку, осведомлялся:
– Ну, как вы поживаете?
– Так бы оно ничего, да глазами слаба стала. По вечерам ни читать, ни вязать. А ночи теперь длинные да темные.
– И не говорите, – оживился Скрипачев, – эти темные ночи – такой ужас. Я думаю, все преступления совершаются в темную ночь. Вы, мадам, боитесь разбойников?
– Ох, батюшка, кто ж их не боится?
– Да, но никогда не нужно терять присутствия духа. Вот, например, была со мной однажды такая история…
– Поехал, – шепнул мне хозяин дома. – Ну его к черту – пойдем к столу.
Мне сделалось душно.
– Послушайте, – предложил я хозяину. – Давайте спрячемся во дворе, а когда этот Сивачев выйдет…
– Скрипачев, – поправил хозяин.
– А когда этот Скрипачев, Пиликин, Григорьев или Васильев выйдет, набросим ему на голову пальто, повалим да поколотим хорошенько…
– Что за фантазия, – поразился хозяин. – Зачем?
– Я не могу выносить «человека об одной истории»! Пусть будет «человек о двух историях»!
* * *
Должен покаяться: рассказав всю жизнь и приключения Ивана Николаевича Скрипачева, я как будто умышленно выдвинул на первый план только его бесцветность, его единообразие с тысячами других Скрипачевых…
Это не совсем справедливо: есть же у Скрипачева и что-нибудь свое, что отличало бы его от других Иван Николаевичей, есть же примета, по которой его можно было бы отличить от других Скрипачевых.
Такая примета есть. Она – единственная… Это его адрес.
Потому что: Иванов – миллионы, Николаевичей – тысячи, Скрипачевых – сотни. А таких Иванов Николаевичей Скрипачевых, которые жили бы на Московской улице, дом № 14, квартира 5, —только один.
Это и есть мой Скрипачев.
Деликатные люди
К уряднику Лапову пришел по делу бывший студент Огрызко.
Урядник пил чай и читал «Ведомости», но, увидев студента, оторвался от того и другого.
«Вишь ты, студент пришел», – подумал он.
О студентах у него было какое-то двойственное представление: с одной стороны, студент учится каким-то загадочным, странным наукам, почему Лапов питал ко всем студентам тайное уважение. С другой стороны, студенты бунтовали, почему Лапов питал к ним отвращение и тайный ужас.
Пришедший студент, однако, не имел в себе ничего страшного: его широкое бородатое лицо улыбалось, и серые глаза с ласковой плутоватостью поглядывали вокруг.
– Здравствуйте, – сказал Лапов. – Чем могу служить?
– Я, видите ли, бывший студент Огрызко.
– Так-с.
– И меня, изволите видеть, из этих палестин в прошлом месяце выслали.
– Так-с.
– А я вот вернулся.
– Правильно.
– Понимаете, я, собственно говоря, не имел права вернуться, но так как у меня есть некоторые дела насчет отцовского домишка, то я и вернулся.
– Великолепно.
– Вы находите? – неуверенно спросил Огрызко.
– Что ж тут плохого! Сведу я вас сейчас в кордегардию, а завтра с десятским в город, к исправнику.
– За что же, помилуйте?
– Ну, как же… Посудите сами: вы не имели права возвращаться?
– Не имел.
– А вернулись.
– Вернулся.
– Вот, значит, я вас снова арестовываю, посылаю к исправнику, а там – как он хочет. Ясно?
– Ясно. Только ведь мне тут нужно некоторые дела закончить, а потом я сам без посторонней помощи уехал бы.
– Да ведь это незаконно?
– Незаконно.
– Ну, вот видите.
Француза, австралийца или американца такая простая, ясная, как палец, логика урядника Лапова поколебала бы, но Огрызко не был ни французом, ни австралийцем.
Он задумчиво поглядел на урядника и спросил неопределенно:
– Куропаток любите?
– Я все люблю, – ответил урядник Лапов так же неопределенно и, кроме того, сухо.
– Тут мой братишка, знаете, несколько штук подстрелил, так я бы вам парочку, а? Жирные куропатки.
– Не нужны мне ваши куропатки, – со вздохом сказал Лапов. – Арестую я вас сейчас и, значит, тово… в кордегардию… А завтра…
– Поросят любите? – отрывисто спросил Огрызко.
На это урядник Лапов ответил с большим достоинством:
– Не дорос еще поросенок до того, чтобы я его любил.
– Молочный поросеночек. Братишка подстрелил. Такой, знаете, дуся, что поцеловать хочется.
Урядник отрицательно покачал головой. Сказал раздумчиво, адресуясь куда-то в угол:
– Арестую это, значит, я вас завтра и тово… к исправнику.
– Как вы смотрите на телячью ногу и бочонок соленых огурцов? – с любопытством спросил Огрызко. – Братишка, знаете, подстрелил, так я…
– Ну что вы такое говорите! Завтра, собственно, я занят, а послезавтра придется отправить вас к исправнику, чтобы, как говорится, закон исполнить в соответствии с начертаниями.
Студент вздохнул, засунул руку в карман, пошелестел там какими-то невидимыми бумажками и, затянувшись предложенной хозяином папиросой, сказал:
– Некоторые вот тоже певчую птицу обожают. Канареек. Знаете, желтенькая такая.
– Тоже нашли птицу. Смотреть не на что.
– Не скажите. Если пара… Хрустят, знаете.
– Ну, тоже нашли хрустенье! Так я, значит, так, как сказал: три дня поживете, а потом садимся мы с вами на подводу…
– Какие три дня! Я и в неделю не справлюсь…
– Не моя воля, сами понимаете.
– Я понимаю. Хорошо тут у вас на лоне природы. Зелени масса. Зелень любите?
– То есть? – прищурился Лапов.
– Я говорю: красивая вещь – зелень. Особливо ежели хрустит.
– Что вы все – хрустит да хрустит. Не люблю я зелени вашей. Что в ней! Одно легкомыслие.
– Да ведь я тихо, смирно устрою свои делишки с домишком, да и тово… Не подведу!
– При чем тут подведение. Слава Богу, не маленькие мы с вами.
– Когда зелень, то дышится хорошо. Ей-Богу.
– Кому как, господин Огрызко. Четыре дня я, конечно, могу и не знать, что вы приехали, но на пятый…
– Как можно не любить природы! – лирически прошептал Огрызко. – Люди, которые не любят зелени, все-таки должны любить ясное синее небо, любить ту синеву, которая…
– Хрустит? – иронически усмехнулся урядник Лапов.
– Бывает, что и хрустит. Подумайте! Когда глаз тонет в этой беспредельной синеве.
– Уж вы скажете тоже – беспредельная! В этакой– то чепухе да беспредельность… Эх, господин Огрызко!
– Что такое?
– Как говорится: в шесть дней сотворите все дела свои, в седьмой же – повезу я вас к исправнику, да и…
Студент с нетерпением перебил:
– Удивительный вы человек, право. Я вижу, вы без исправника дышать не можете! Кому он нужен? Вам – нет! Мне? Тем более. Слушайте, господин Лапов: не в исправнике истина, а в природе. В слиянии с нею! Поняли? Скажем, синева ясного неба оставляет вас равнодушным. Но Боже ты мой! Чье сердце не дрогнет при виде красного пылающего заката, того заката, который разлился громадной полосой, охватив чуть не полнеба…
– Полнеба? – скептически усмехнулся урядник. – Где же это полнеба? Которые? Я, конечно, не говорю… к исправнику можно и не ездить: у него дела – зачем же мы будем отнимать у него время, не правда ли?
– Золотые слова!
– Ну вот. Однако больше недели жить вам здесь никак нельзя. Вы только то сообразите…
Лапов был, очевидно, прижимистым человеком, но и Огрызко сдавал свои позиции с большим упорством и борьбой.
– Ни-ни. Меньше, чем в две недели, не управлюсь.
Лапов обиженно усмехнулся.
– Две недели! А вы давеча о каких-то канарейках говорили…
– Не понимаю я вас, – возбужденно вскричал бывший студент. – Ни птиц вы не любите, ни зелени, ни неба, ни заката. Что же, что в этом мире привлекает ваше сухое прозаическое сердце?
– Что? Вы дождик любите?
– И не подумаю его любить.
– Ну, вот и я тоже. Промокнешь до костей – что толку! Зато после дождя, когда выглянет эт-то радуга, да заиграет эт-то она…
– Редкая вещь радуга, – сухо сказал Огрызко. – Да и не к сезону она. Нет, радуга – это штука невозможная.
– Не признаете? А красивая вещь. Тут тебе и желтое, и красное, и синее, и зеленое – все чего хочешь. Под такой радугой и живется особенно. Хоть две, хоть три недели живи – одно тебе удовольствие.
Студент решительно встал и сказал еще решительнее:
– Нумизматикой интересуетесь?
– Не понимаю вас.
– Старинные деньги любите?
– А… что?
– Да есть у меня тут старинная бумажка. 25 рублей. Еще 1911 года. Вы подумайте, а! Редкость. На любителя вещь. Одна только и есть. Больше ни за какие деньги нельзя достать.
– Серьезно!
– Честное слово!
– Ну, что уж с вами делать. Дома как нашли – все в полном здоровье?
– Мать немного прихварывает, – сказал Огрызко, берясь за фуражку.
– Годы такие. Кланяйтесь ей.
– Поклонюсь.
– Братишка здоров?
– Что ему сделается?
– Положим. Долго думаете у нас прожить?
– Да как с делами управлюсь.
– Ох, эти дела.
– И не говорите.
* * *
Огрызко, весело посвистывая, вышел от урядника, а урядник с видом записного нумизмата сложил вчетверо двадцатипятирублевку и сунул ее в громадный засаленный кошелек.
«Краснолапые»
Мне неловко говорить азбучные истины, но это нужно.
Родственником просто человек не может быть. Он должен быть чьим-нибудь родственником.
Если по улице идет человек и вам указывают на него:
– Вот идет родственник, – то, вполне понятно, вы спросите:
– Чей родственник?
Вероятно, нет на земле человека, который был бы сам по себе. Обязательно он чей-нибудь родственник.
Это не профессия, не занятие, но все мы в большей или меньшей степени заражены этим.
И, однако, в институте родственников есть много оттенков и градаций.
Заметьте: чем человек ничтожнее, тем его чаще называют родственником.
Если бы вы в свое время впервые увидели А. С. Пушкина и осведомились у своего знакомого: «Кто это такой?» – вряд ли бы знакомый ответил:
– Это родственник Гончаровых.
Он просто и кратко отрубил бы:
– Пушкин.
А если бы вы в том же месте встретили неизвестного молодого человека, застенчивого, краснорукого, с понуренной, покрытой рыжеватым пухом головой, то на ваш вопрос: «Кто это такой?» – получили бы неопределенный ответ:
– Родственник Каламеевых.
И больше ничего. Никакого другого определения нет.
Заметьте, если бы вы спросили, увидев впервые Каламеева: «Кто это такой?» – то никогда бы не получили ответа:
– Родственник этого, покрытого пухом, краснорукого господина.
Нет. Каламеев уже сам по себе.
А почему?
Да очень просто: Каламеев значительнее, интереснее этого краснорукого – и вот уже, видите, видите? Он воспарил над ним и раздавил его значительностью своей личности.
Будьте уверены, что краснорукий молодой человек Америки никогда не откроет, именно потому, что он – не сам по себе, а родственник Каламеевых. Он ни летательной машины не изобретет, ни разговором ярким, остроумным не блеснет, ни, вообще, даже скандала громкого, ошеломляющего не закатит.
Куда ему? Разве он человек с собственной фамилией и личностью? Нет. Он просто родственник Каламеевых.
Где уж ему, застенчивому, молчаливому и скудному, летательную машину выдумать… Он может тихонько сидеть в гостиной, пить, громко прихлебывая, чай и курить десятками дешевые, зловонные, удушливые папиросы.
– Кто это, – спросят хозяйку дома, – этот молодой господин, который сидит молча у стола?
– А, это родственник. Дальний родственник мужа.
Вот тебе и летательная машина.
Мой читатель! Если вы – никчемное, скудоумное ничтожество (извините, мало ли какие читатели бывают), вам никогда не скажут этого в глаза. О своем ничтожестве вы можете узнать только вскользь, нечаянно – именно тогда, когда вас представляют кому-нибудь:
– Позвольте представить, родственник Помидоровых.
Конец. Мрак. Если в вас еще не заглохло все человеческое, вы должны размахнуться, ударить вашего обидчика, назвавшего вас родственником, и закричать на весь мир:
– Я не родственник! Лжете! Я сам по себе! Я Николай Утюгов, зарубите себе это на носу!!
Только таким, не совсем нравственным способом и можно исправить свое тяжелое положение.
А промолчали вы – конец. Навсегда останетесь родственником.
Итак, теперь, когда мы установили, что «родственник» – это не семейное взаимоотношение одного лица к группе других, а просто очень невыгодное общественное положение, что это класс обособленный, ограниченный во всех смыслах, мы можем рассмотреть родственника как такового: откуда он взялся, чем он дышит, каковы его интересы и стремления.
* * *
Откуда берутся родственники?
Их появление совершенно случайно.
Вы женитесь.
Во время церемонии бракосочетания ваша нареченная вытаскивает из толпы гостей молчаливого краснорукого господина с длинной жилистой шеей, охваченной бумажным воротничком, и представляет его вам:
– А это вот, голубчик, наш родственник Верблюдякин. Теперь он уже делается и твоим родственником.
– А это вот его жена – Верблюдякина. Поцелуйтесь, господа. Ведь вы уже свои.
Просто?
Только потому, что вас обвели со знакомой девушкой вокруг налоя, Верблюдякин смело входит в вашу жизнь, делается своим, может приходить к вам, когда ему заблагорассудится, а вы должны подсовывать его всем своим гостям – иногда умным, интересным людям – и с места в карьер обременять их Верблюдякиным.
– Мой родственник.
И скудоумны же они, эти самые Верблюдякины: не расскажет он что-нибудь забавно, не спляшет, не споет веселых куплетов под аккомпанемент пианино.
Да это бы уж Бог с ним, но он и на других действует удручающе, замораживающе.
Пусть среди ваших гостей будет сам Достоевский или Тургенев – родственник не загорится от этого, не засветится ярким светом…
Тускло поглядит на Достоевского и спросит, покуривая скверную папиросу:
– Скажите, это вы написали «Братья Карамазовы»?
– Я.
– Здорово написано. Мы с женой читали. И как это вы все фамилии действующих лиц помните? Нигде не ошибетесь. Я нарочно следил.
– Да и я тогда следил, – пожмет плечами Достоевский. – А вы что – тоже пишете?
– Нет, что вы! Я родственник хозяйки дома.
Подойдет очень солидно и деловито к Лермонтову:
– Слушайте, как это вы так: и поручик, и стихи сочиняете. Неужели начальство сквозь пальцы на это смотрит? А у вас хорошенькие стихи есть. Ей-Богу. И как это все складно, в рифму выходит.
И вот уже потух, завял Лермонтов, и вот покрылся холодным пеплом угрюмый Тургенев, а родственнику и горя мало.
Придет домой и, снимая бумажный воротничок перед отходом ко сну, рассказывает жене:
– А я с Лермонтовым познакомился. Тургенев там тоже был. Я думал, что-нибудь особенное, а они ничего… Лермонтов даже чай пил с лимоном. Там еще Сервантес был, испанец, что ли, или какой-то вообще… не здешний только. Я и с ним пробовал поговорить, да он какой-то чудной. «А ба ба, да ге ле ле», а что такое «гегеле», и сам не знает, скажи завтра Марфуше, чтобы она к сюртуку пуговицу пришила – поняла?
* * *
– Зачем родственники ходят в гости? Кроме чаю, им стараются ничего не дать. Но разве чаю у них дома нет?
Нет, тут не чай.
И, вероятно, когда родственник сидит с женой за обедом, он говорит самым озабоченным тоном:
– Давно мы у Перегудовых не были. Нехорошо. Обидятся они, что мы их забыли. Все-таки родственники. Надо будет сегодня пойти.
Родственник! Сокровище мое! Сиди дома и не рыпайся. Ей-Богу! Перегудовы на тебя не обидятся, если ты и три года не покажешь к ним носа. На дьявола ты им сдался, Перегудовым этим несчастным? У них своих забот, визитов и знакомых и без тебя много. И каких знакомых! У них бывает член Государственномй думы Ревякин, писатель Полоцкий и известный адвокат Мильштейн – все интереснейшие, занимательные люди, ну, кого ты там обрадуешь своими красными лапами, жилистой шеей и бумажным воротничком?
– Да неудобно, – задумчиво отвечает родственнику его жена. – Надо пойти. А то мы их совсем забыли. Олечка Перегудова встретила меня на днях в трамвае и так прямо в упор и спрашивает: чего это, говорит, вас так давно не видно?
– Да-да. Сегодня же и пойдем. А то они такие обидчивые.
Это они называют: «навестить».
– Здравствуйте, здравствуйте. Мы вас уже давно собирались навестить, да Колечка был все время занят. Насилу собрались навестить. Теперь мы вас ждем к себе. Вы приходите как-нибудь навестить нас.
Это родственники говорят еще в передней, раскутывая свои никчемные родственнические тела, аккуратно снимая глубокие калоши и целуя по-родственному хозяина Петра Мардарьича, Ольгу Никаноровну, Петеньку, Олечку и Мусю.
Проходят в гостиную.
– Ну что, все у вас здоровеньки? – спрашивает родственник, протирая запотевшие очки.
– Слава Богу, все. У вас как?
– А ничего. Кибурдины у вас бывают?
– Давно не были.
– Что ж это они? А я все собираюсь их навестить. Ведь мы им родственники. Как же. Брат Анны Григорьевны женат на двоюродной сестре Кибурдиной…
* * *
Потянулся разговор. Впечатление от него такое, будто кто-то проткнул вам щипчиками для сахара живот, зацепил внутри кончик кишки и стал медленно, постепенно вытягивать на свет Божий… По мере того как вытягивается и удлиняется кишка, худеет, мрачнеет и хиреет владелец проткнутого живота.
– Чайку не прикажете ли?
– А который час? Восемь? Ну, часика полтора мы еще можем. Что, Ваня пишет?
– Давно не получали письма.
Все это, конечно, мелко, незаметно – все эти разговоры родственников, тягучие чаепития, – все это пустяки и вместе с тем какой это ужас, какая мутная, темная болотная тина обволакивает многих, иногда даже хороших, умных, развитых людей.
Родственники пришли навестить…
Да разве так их нужно принимать?
– Здравствуйте. Что вам нужно?
– Навестить пришли вас. По-родственному.
– Лишнее все это. Ступайте, ступайте, господа. У нас все благополучно, Кибурдины не бывают, от Витечки получили письмо, а теперь ступайте. Нечего тут прохлаждаться! Делом нужно заниматься, а не пустословить.
Кратко. Мило. Разумно.
И дальше передней эти краснолапые, длинношеие гуси не пойдут. Погогочут что-то неодобрительное на своем тупом гусином языке, повернутся и уйдут, переваливаясь.
Пусть потом у себя в гусятнике говорят:
– Свиньи эти Перегудовы. Мы пришли их по-родственному навестить, а они нас по-хамски приняли. Свиньи!
И пусть свиньи. Ясно ведь сказано: гусь свинье не товарищ.
* * *
Иногда наступает страшное время.
Наступают Рождественские или пасхальные праздники, когда тучи, легионы краснолапых родственников вылезут изо всех щелей, вылезут даже те, которые целый год носу не показывали, а теперь считают нужным «навестить» вас, читатель, потому что иначе, по их мнению, вы обидитесь, что они вас забыли.
Гоните их в шею, читатель, бейте, унижайте, плюйте на них и разрушайте их, оскорбляйте и морите их голодом, пусть они одумаются, краснолапые, и перестанут быть родственниками.
И вам будет хорошо, и они от этого только выиграют…
