Текст книги "Том 4. Сорные травы"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Родители первого сорта

Лениво просматривая старый номер газеты, в которую было завернуто собрание сочинений Пшебышевского, я прочел вслух заметку из хроники происшествий:

– «В выгребной яме дома № 7 по Московскому переулку найден труп младенца с отрезанной головой. Дознание выяснило, что преступление совершено матерью младенца крестьянкой Мценского уезда Авдотьей Межевых, желавшей избавиться от лишней обузы»…

Земский врач Кныш, сидевший у меня, прослушал заметку и сказал:

– Держу пари, что еврейка никогда не сделала бы такой штуки!

– Почему?

– Неужели вы не знаете, что нет на свете народа детолюбивее евреев?..

– Да, но я думаю – любовь в них пробуждается к детям, а не к тем бедным бесформенным комочкам мяса, еле-еле успевшим появиться на свет Божий.

– Ну, нет. Еврей любит своего ребенка до самозабвения в любой момент: при рождении, во все время роста его, любит его даже тогда, когда это уже верзила с окладистой бородой и с полдюжиной собственных детей, не менее горячо любимых. Да вот, хотите, я расскажу вам о трех этапах любви еврея к своему ребенку – этапах, которым я сам был свидетелем.

– Дело. А я вас за это угощу добрым стаканом вина.

– И это дело. Слушайте.

I

рождение ребенка

До сих пор я без тихой умилительной улыбки не могу вспомнить об этом случае.

Был я врачом в маленьком, глухом, невероятно грязном городишке. Представьте себе глубокую осень, темные улицы, грязь по колена, отсутствие средств передвижения, ей-богу, Дантов ад красивее, наряднее и элегантнее. Он по крайней мере вымощен.

Однажды, когда пробило уже 11 часов, что по-тамошнему считается глубокою ночью, – ко мне постучались.

Я поморщился, но открыл дверь и впустил посетителя – худого бледного еврея, одетого в непромокаемый плащ и глубокие калоши.

– Что вам нужно?

– Ой, господин доктор, – ответил он с примесью мрачного юмора, почти всегда характеризующего бедных евреев. – Что мне нужно… Вы спросите – чего мне нужно… Мне все нужно. Но пока, если на минуточку отбросить все остальное – так мне нужно доктора.

– Заболел кто-нибудь?

– Нет. Но жена сегодня, кажется, не прочь родить.

– Так вы бы обратились к повивальной бабке…

– Господин доктор! Вы знаете, где она живет?

– Нет, не знаю.

– Так как же вы хотите, чтобы я знал? Она же ваш коллега, а не мой коллега… Так как же вы хотите, чтобы я ее знал? Какая теперь может быть бабка, когда собаку жалко на улицу поставить. Вы полюбуйтесь на эту погоду! Я рад, что еще до вас добрался…

– Хоть извозчик-то есть у вас?

– Господин доктор! Какой может быть извозчик? У нас на весь город четыре извозчика; так один пьян, у другого лошадь больная, третий уехал в уезд, а четвертого вообще нет на свете.

– Ну, да… однако, согласитесь сами, идти пешком в такую погоду…

– Господин доктор! Вы хотите, я буду плакать, хотите, я стану на колени, хотите…

– Ну ладно, ладно. А обратно вы меня проводите?

– Господин доктор! Я вас на руках понесу, если хотите! Я буду ложиться, если вам нужно перейти через лужу…

– Ну, ну, довольно. Жаль только, что у меня нет глубоких калош…

– Ой, какой же может быть об этом разговор?! Калоши? Нате вам мои калоши! Дождь? Нате вам мое непромокаемое пальто.

– А вы-то сами…

– Ну, на мне есть еще верблюжья куртка. Так, а если бы ее не было? Я бы пошел в рубашке, я голый пошел бы, но доктора бы я до своей жены привел и у меня бы родился ребенок!!!

Через пять минут я, сопровождаемый будущим отцом, закутанный в его клеенчатое пальто и обутый в его колоссальные калоши, уже шагал по вязкой невидимой грязи, по-над стенками невидимых домишек среди непроглядной темноты… Холодный дождь потоками обливал нас, а под ногами шипела, хрипела и чавкала вязкая черная грязь.

– Ой, как тут нехорошо, господин доктор… Дайте мне свою руку… Вот так! Это не лужа даже, а форменное несчастье…

– Слушайте! Да возьмите вы свой плащ… Ведь у меня под ним все равно пальто…

– Что значит – пальто? А пальто не может от дождя попортиться? Железное оно или что?

Я приостановился.

– Что? Калошу потеряли? Дайте я ее вам выниму. Тоже город!

Он был трогателен до слез в своем самоотречении… И вдруг среди непроглядной тьмы послышался чей-то кашель, шлепанье ног и голос:

– Моисей, это ты?

– Ой, Яша! Хорошо, что ты вышел навстречу… Ну, что Берточка?

– Ты прямо лопнешь со смеху: она уже родила! И ребенок здоровенький, и она здоровая, прямо замечательно…

Мой спутник издал радостный крик и сейчас же захлопотал около меня:

– Теперь уже ничего не нужно, господин доктор! Уже слава Богу! Ну, я возьму плащ этот и эти тоже калоши… Бывайте здоровы. И я уже побегу как сумасшедший! Хехе! Так она родила!

Я остался один среди тьмы и дождя. Шаги счастливого отца и неизвестного Яши быстро затихли, и только один торопливый вопрос донесся до меня:

– Мальчик? Девочка? Чего ж ты молчишь?!!

Я стоял среди мрака, обливаемый дождем, без калош, не зная, в какую сторону мне идти, и печально, меланхолически улыбался.

Святой эгоизм! О, если бы мой отец так же радовался моему рождению…

II

ребенок растет

В прошлом году я встретился с одним знакомым оперным певцом, евреем, но тщательно скрывающим свое происхождение.

Он взял себе манеру говорить с московским растягиванием слов и вообще весь свой жизненный путь совершал в стиле богатого барина, аристократа, ради милого барского каприза попавшего на сцену.

– Что вы делали это лето, Борис Михайлович? – спросил я.

– Этого… м-да… Что я делал летом?.. Да так, почтеннейший, мало хорошего… Три недели провел в Ницце, поигрывал в Монте-Карло – скучища! Даже выигрыш не веселит. Потом мы с князем Голицыным объехали на автомобиле южную Италию. Вернулся в Россию, пожил немного на даче у своей царскосельской приятельницы графини Медем, а потом уехал в свое подмосковное имение Горбатово… Тощища!

– Так, так… это хорошо, – улыбнулся я. – Ну а как поживает ваш сынок Миша?

И моментально ленивый тон с барским растягиванием слов как рукой сняло:

– Ой, Миша! Это же прямо-таки замечательное существо, мой Миша! Ой! Это же не ребенок, а прямо феномен! Можете поражаться – но он уже на скрипочке играет! Скрипочку такую я ему купил!!

И сквозь холеное барское лицо международного растакуэра на меня глянуло другое – бледного еврея в непромокаемом пальто, который хотел отнести меня на руках к своему будущему ребенку…

III

ребенок вырос

На улице сгрудилась большая толпа.

Я не мог протиснуться к центру, приковавшему всеобщее внимание, но, когда кто-то громко сказал: «Доктора!

Нет ли здесь доктора?» – толпа почтительно расступилась передо мной.

– Что здесь такое?

– Да вот старый еврей – упал и лежит.

– Мертв?

– Нет, кажись, живой.

Я опустился около лежащего, ощупал его, исследовал, насколько это было удобно, и уверенно сказал:

– Обморок. От голода.

Еврея снесли в ближайшую аптеку. Я привел его в чувство, дал ему коньяку, молока, пару бисквитов и приступил к допросу.

– Сколько дней ничего не ели?

– Три дня.

– Отчего не работали?

– Кому я нужен, старый! Никто не берет. Тоже я работник – один смех.

– Семья есть?

– Сын.

– В Америке? – язвительно спросил я.

– Нет, здесь. В этом городе. Он зубной врач.

– Так. И допускает отца падать на улице в обморок от голода. Вы с ним в ссоре?

– Нет.

– Значит, он – негодяй?

– Ой, что вы говорите… Это замечательный человек!

– Он тоже нищенствует?

– Не дай Бог. Он снял себе очень миленькую квартирку…

– Вы у него просили помощи?

– Нет.

– Вы думаете, что отказал бы?

– Сохрани Боже! Он отдал бы мне последнее. Я рассвирепел:

– Так в чем же дело, черт подери, наконец?! Он слабо улыбнулся сухими губами:

– Как же я мог бы брать у него какие-нибудь средства, если он сейчас составляет себе приличный кабинет?! Вы думаете, это легко? А что это за зубной врач без приличного кабинета? Пусть мое дитя тоже имеет себе кабинет…

И снова сквозь старое желтое лицо, изрезанное тысячью морщин, на меня глянуло другое лицо – бледное, молодое – лицо счастливого отца, который брался осенней ночью, в одной рубашке, на руках понести меня к ребенку, которого мы оба еще не знали – лишнему ненужному пришельцу в этот мир слез, скорби и печали…

Экзекутор Бурачков

Еще если бы я рассказывал все нижеследующее со слов других, то можно было бы усомниться в правдивости рассказа; но так как все нижеследующее происходило на моих глазах, то какое же может быть сомнение?

Я ведь знаю не хуже других, что лгать – стыдно.

* * *

На спиритическом сеансе нас было немного, но народ все испытанный: генерал Сычевой, владелец похоронного бюро Синявкин, два брата Заусайловы, хозяйка квартиры, где происходил сеанс, старая дева Чмокина, медиум и я.

Собирались мы в этом составе уже не первый раз, и начало сеанса не предвещало ничего особенно выдающегося: когда медиум заснул, начались стуки, подбрасывание коробки со спичками и обычное довольно немузыкальное треньканье на гитаре.

– Это все скучно! – зевая, сказал Синявкин. – Сегодня для ради сочельника можно было бы ожидать чего– нибудь и получше. Не правда ли, госпожа медиум?

Так как это был перерыв, и женщина-медиум уже пробудилась от своего медиумического сна, она застенчиво поежилась и сказала извиняющимся тоном:

– Можно положить на пол простыню! Дух ее подымет.

– Ну, тоже важная штука! Это и на прошлом сеансе было, и на позапрошлом… Нет, вы нам чего-нибудь побойчей покажите!

– Что ж я могу? – пожала плечами Фанни Яковлевна (так звали медиума). – Вы же сами знаете, что это не от меня зависит!

– Так-то оно так, – разочарованно протянул Синявкин. – Ну-с, приступим.

Притушили свет, и Фанни Яковлевна, глубоко и судорожно вздохнув, почти моментально заснула.

Минуты три мы сидели в глубоком молчании.

Наконец генерал Сычевой спросил сонным сиплым голосом:

– Дух, ты здесь?

Дух стуком ответил:

– Здесь.

– Кто ты такой?

Дух потребовал азбуку. Девица Чмокина монотонно начала:

– А, б, в, г…

Несколько стуков – и мы узнали не только фамилию духа, но и его профессию:

– Экзекутор Бурачков.

– Новый дух, – прошептала Чмокина. – Такого еще не было.

– Зачем ты здесь, дух? – осведомился Синявкин.

– Что за вопрос? Вызвали. Сами же вы вызывали.

– Да мы вызывали не тебя. К нам, обыкновенно, является дух Иды, танцовщицы…

Дух обиженно промолчал.

– Дух, ты здесь?

Дух слабо стукнул.

– Он еще слабенький, – ласково сказал старший брат Заусайлов. – Вы его пока не мучайте. Видите, как медиум дергается.

И продолжал еще более ласково, нежно:

– Ты слабенький еще, Бурачков. Ну, ничего, ничего. Ты усиливайся, голубчик, набирайся силы. Потом Ты нам что-нибудь сделаешь… Сделаешь, Бурачков, а?

– Сделаю, – стукнул дух.

– Ну, вот и умница… Нам спешить некуда, мы подождем. Ты усиливаешься, а?

– Усиливаюсь, – более громко и уверенно отвечал дух.

– Вот и замечательно. Вот и приятно. Ты нам покажешься?

– Постараюсь.

– Вот и хорошо, милый. Старайся, трудись. Бог труды любит. Бурачковым тебя зовут?

– Бурчаковым.

– Ну-ну. Это хорошо. Мы тебя уже любим, Бурачков.

Непосвященному в дебри спиритизма может показаться странным такое беспардонное подмазывание к духу, такое заискивание, такая грубая, ни на чем не основанная лесть. Но дело в том, что после случая с сенатором К., которого дух ударил по голове гитарой, мы все стали чрезвычайно осторожны в своих беседах с духами и старались все время мазать их елеем. Нам это ничего не стоило, а духа умягчало.

– Ты бы, может, показался нам, Бурачков? – проворковала Чмокина. – Конечно, если тебе не трудно…

При слабом свете было видно, как что-то туманное, белое завозилось в углу около рояля, заколебалось и стало сгущаться.

– Дух, что ты делаешь? – спросил генерал.

Дух явственно простучал:

– Я уплотняюсь.

– Ну, Ну. Уплотняйся, голубчик. Это хорошо. Это ты здорово придумал. Уплотнишься, как следует, – и тебе приятно, и нам на тебя посмотреть любопытно.

Дух капризно простучал:

– Молчите.

– Молчим, молчим, – залебезила Чмокина. – Тссс. Тссс, господа. Дух просит молчать.

По мере того как тише становились мы – дух делался все громче и громче; он шелестел нотами на пюпитре, судорожно хватался за крышку рояля, будто вытаскивая свое тело из какого-то узкого, невидимого мешка, и кончил тихим, заглушённым, но довольно схожим с человечьим кашлем.

Белое туманное пятно все густело, темнело и наконец стало настолько непрозрачным, что сквозь него перестали быть видимы предметы на заднем плане.

Это уже не было туманное, расплывчатое пятно.

Это было – тело.

Молчание среди нашего кружка сделалось тяжелым, жутким. Такую материализацию мы видели в первый раз;

…Стул, поставленный около рояля, заскрипел под тяжелым материальным телом… и кашель послышался еще явственнее.

– Ну, что дух, уплотнился? – медовым голосом проурчал Синявкин.

И в ответ на это около рояля раздался уже не стук, а тонкий, какой-то заржавленный и сонный голосок:

– Какой же я дух?.. Хорошего духа нашли.

Все вздрогнули и сдвинулись ближе.

– Тебя зовут экзекутор Бурачков? – дрожащим голосом спросил Сычевой.

– Ну, без хамства, – с неудовольствием отвечал Бурачков, – что это еще за «ты»! Не люблю.

– Вот тебе и материализация, – прошептал трясущимися губами старший брат Заусайлов. – Что-то мне нехорошо делается.

– Вы, господин Бурачков, себя хорошо чувствуете? – спросила деликатная Чмокина, стремясь загладить происшедшее.

– Неважно, – с протяжным вздохом простонал Бурачков. – Очень даже неважно. Холодно мне.

– Генерал! Можно дать ему ваше пальто?

– Ну вот еще, – боязливо и недовольно пролепетал генерал, – А как же я… Ведь пальто с бобровым воротником.

– Но ведь он отдаст. Ведь при дематериализации не возьмет же он его с собой.

– А не зажечь ли свет? – предложил младший Заусайлов, трясясь всем телом…

– Господин Бурачков… Можно зажечь свет?

– Ну, а то что ж… Впотьмах сидеть, что ли?

Щелкнул выключатель.

Фанни Яковлевна сильно втянула ноздрями воздух, вздрогнула и проснулась.

Взоры всех обратились в дальний угол к роялю…

Около него сгорбившись сидел человек с нездоровым землистым цветом лица, одетый в синий поношенный фрак и клетчатые нанковые панталоны со штрипками. Шею охватывал высокий воротник с черным галстуком.

Человек этот был не страшен.

Все встали со своих мест и, боязливо сбившись в кучку, стали подвигаться к нему.

– Ваша фамилия Бурачков? – робко спросил Заусайлов.

Бурачков поднял на нашу компанию свои измученные больные глаза и прохрипел в промежутке между кашлем:

– Ну да же! А то кто? Он самый. Экзекутор.

– Вы знаете, откуда вы явились?

– Не знаю. А что? Как-то я очутился тут, а почему – прямо-таки вот не знаю и не знаю. Холодно тут и беспокойно.

Сгрудившись, все смотрели на эту понурую фигуру и молчали.

– О чем же с ним разговаривать? – недовольно спросил Синявкин. – Что может быть за разговор, если он ничего не помнит.

– Все-таки это замечательно, то, что мы сделали, – весь трепеща от радостного возбуждения, сказал Заусайлов.

– Конечно, замечательно, – поддержал младший. – Этакая материализация! Другие кружки его у нас с руками бы оторвали.

Я осмелился и, бочком приблизившись к Бурачкову, спросил:

– Где вы были раньше – помните?

– Не помню, – лениво промямлил Бурачков. – Что– то у меня нынче голова тяжелая.

– Замечательный случай, – радостно сказала Чмокина. – Совсем живой человек. Послушайте… а где вы живете?

– Тут, – устало сказал Бурачков.

– То есть как это – тут?! Это моя квартира.

– Ваша?

– Ну да. А где вы живете?

– Не знаю. Я думаю, здесь живу. Раз я здесь, значит, здесь и живу. Спать мне хочется.

Все мы снова расселись по стульям и стали молча любоваться на вызванное к жизни произведение рук наших.

– Господа, – спросил Заусайлов-старший. – А он может дематериализоваться?

– Я думаю, – неуверенно сказала Чмокина. – Что ж ему тут делать?..

– Толку с него мало, – скептически заметил Синявкин. – Вызвать вызвали, а он ничего не рассказывает о том, что там. Тоже – дух называется!..

– Не помнит, – примирительно сказал я. – Мне его, в сущности, жалко. Смотрите – сидит и ежится и дрожит от холода. Отправить бы его обратно.

– А не оставить ли его так, как есть, – в интересах науки?

– Ну, какие там интересы науки? Человек ничего не помнит, двух слов сказать не может. Черт с ним! Дематериализуем его – и конец.

У всех было странное, совершенно непонятное тягостное ощущение и тайное желание избавиться от этого чересчур уплотненного призрака.

– Притушите свет, – скомандовал Сычевой. Пусть медиум заснет.

– И верно, – подхватил Заусайлов. – Я думаю, что это даже грешно; то, что мы делаем… Действительно: вызвали человека, а зачем, и сами не знаем.

– Ну и успокойтесь: отправим обратно! – раздраженно сказал Сычевой. – Тушите свет. Медиум, засните!

Все погрузилось в напряженное молчание. Только слышалось напряженное дыхание медиума.

– Дух, ты здесь? – несмело спросила Чмокина.

Ответом было молчание.

– Ты здесь, дух?!

Молчание…

– Ну, слава Богу, исчез. Давайте свет, да и пора расходиться по домам. Я сам не свой.

Щелкнул выключатель.

– Да, – недовольно сказал Сычевой, – исчез… Черта с два исчез! Торчит на том же месте.

Синявкин встал первый, потянулся и сказал:

– Ну, кто как хочет, а я спать пойду. Устал, да и поздно.

– Позвольте! – ахнула девица Чмокина, – а как же он? Ведь он сидит?!

– Да, действительно, – закусил Сычевой свой полуседой ус, – сидит. Хм!.. Ну, знаете что, Аглая Викентьевна?.. Пусть посидит до утра, а там видно будет!

– То есть как это так? – плаксиво сказала Чмокина. – Я так не хочу! Я – девушка, не забывайте вы этого! И мне, кроме того, страшно одной.

– Да ведь не одна же вы! – утешил Заусайлов-старший. – Он ведь тут тоже будет.

– Спасибо вам за такую компанию! Сами с ним оставайтесь.

– Действительно, это неудобно! – задумчиво сказал Синявкин. – Надо, чтобы он ушел. Послушайте, вы… как вас?.. Бурачков! Ступайте домой.

Бурачков поднял на него свои страдальческие, больные глаза и жалобно простонал:

– Куда же я пойду? Я не знаю, где мой дом. Это, вероятно, и есть мой дом. Мне холодно.

– Нам наплевать на то, что вам холодно. А шататься по чужим домам тоже не фасон! – вспылил Сычевой. – И что вам вообще угодно?

Бурачков испуганно взглянул на сердитого генерала и понурился.

– Я не знаю, куда мне идти! Мне некуда идти.

– Вот тебе! Нажили на свою голову! – раздраженно сказал Синявкин. – А все Заусайлов. «Голубчик, ты уплотняешься? Ну, уплотняйся, уплотняйся!..» Вот он тут и уплотнился. Попробуйте сковырните его теперь!

– Вы зачем здесь? – сердито сказал младший Заусайлов, обращаясь к призраку. – Вам что нужно? Это – ваша квартира? Это – чужая квартира! Вы хотите, чтобы мы полицию позвали? Она вам покажет, как уплотняться!

Бурачков молчал и только испуганно, исподлобья на всех поглядывал.

– Медиумы! – вдруг освирепел генерал. – Чего ж вы смотрите!! Это ваше дело избавить нас от него. Вы вызвали, вы и разделывайтесь, как знаете.

– Я же пробовала, – беспомощно пролепетала Фанни Яковлевна. – Ничего не выходит. Очевидно, он слишком уплотнился… Вы же сами просили…

В глубине комнаты тихо, как обиженный ребенок, плакала девица Чмокина. Ей казалось, что Бурачков никуда не уйдет отсюда и поэтому вся ее налаженная жизнь должна пойти прахом.

Генерал не мог видеть женских слез.

Он почти вплотную приблизился к Бурачкову и бешено гаркнул ему в лицо:

– Пошел вон!!

Бурачков только скорбно улыбнулся и прошептал

– Ну, куда я пойду, ей-Богу?..

Положение создалось невыносимое, все стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не знали: уйти ли, бросив хозяйку Чмокину на произвол судьбы, или остаться вместе с ней до утра.

– А не позвать ли полицию? – спросил Синявкин.

– Неприятности могут быть. Ведь паспорта у него нет. Пойдут догадки, всякие подозрения…

– Да уж без паспорта – это не порядок. Еще если ты призрак, так сквозь пальцы могут посмотреть, а уж если уплотнился – тогда ни на что не посмотрят. Пожалуйте на цугундер!..

Я протиснулся поближе к Бурачкову и начал очень дипломатично:

– Скажите, господин Бурачков, а у вас тут, в городе, нет никого знакомых? Постарайтесь вспомнить.

– Позвольте… – призадумался совершенно измученный Бурачков. – Ну конечно же есть! Столоначальник третьего стола Адриан Игнатьич Кокусов… Не изволите знать?

– Кокусов, – дипломатично сказал я, подмигивая своим компаньонам. – Кажется, знаю. Это какой Кокусов? Адриан Игнатьич?

– Ну да, – оживился он. – Это мой большой приятель. Он на Вознесенском в доме номер семь жил.

– Так поздравляю вас, – фальшиво засмеялся я. – Он там и сейчас живет. Я это доподлинно знаю.

– Серьезно?

Он был доверчив, как ребенок.

– Ну, конечно. Ведь он женат?

– А как же. В 1832-м женился на Елене Петровне Гвоздиковой.

– Ну, так и есть! Я его знаю, – вскричал я. – Он мне часто говорил: «Соскучился, говорит, я по Бурачкову. Хоть бы одним глазком его повидать». Он вам будет очень рад.

– Как же, как же, – оживился Бурачков. – Приятели ведь мы. Я у него еще Ванечку крестил.

– Ну, Ванечка уже большой вырос. Совсем мужчина. Все про вас спрашивает. Вы бы навестили их.

– И то пойду, – сказал он, добродушно кивнув мне головой и поднимаясь с места. – И то пойду. Вот-то радость будет… Как же! Адриан Игнатьич… Ведь мы с ним еще с детства!..

Он проковылял в переднюю, надел чью-то барашковую шапку, набросил на плечи поданное мною старое пальто, висевшее в передней без употребления, – и, прихрамывая, покашливая, стал спускаться с лестницы…

Мы стояли у окна и с торжеством глядели на этого допотопного наивного доверчивого чудака, которого удалось так легко сплавить…

* * *

На другой день девица Чмокина позвонила мне по телефону:

– Послушайте! Вы знаете? Ведь он нынче утром ко мне приходил. Слава Богу, меня не было дома и квартира была заперта. Я сказала швейцару, если еще придет – не пускать.

– Конечно, – одобрительно сказал я. – Гоните безо всяких рассуждений.

– Я и сама так думаю. Вы уж помалкивайте о том, что случилось. Мы все сговорились молчать. А то Бог его знает, что может выйти.

* * *

Заметка в газетной хронике происшествий:

«Вчера в Лесном на опушке рощи был замечен висящий на дереве человек. Одет он был в типичный наряд чиновника сороковых годов. Вероятно, один из неудачников-актеров театра миниатюр, которые расплодились теперь, как грибы, а актеров содержат впроголодь. Бедняга, как предполагают, после спектакля побежал и повесился, не успев даже переодеться… Документов при нем не оказалось. Труп отправлен в Обуховскую больницу…»