Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)
Аркадий Тимофеевич Аверченко
Собрание сочинений в шести томах
Том 4. Сорные травы
Фома Опискин. Сорные травы
Предисловие
Прежде, чем сказать что-нибудь об этой книге, я считаю необходимым сказать несколько слов об её авторе.
Кто такой Фома Опискин?
Многие из читателей считали и до сих пор считают «Фому Опискина» псевдонимом какого нибудь скромного, скрывающего свое настоящее имя, писателя; читателей сбило с толку сходство имени и фамилии этого юмориста с именем и фамилий популярного персонажа из повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели».
Это совершенно случайное совпадение.
Фома Степаныч [1]1
И опять совпадение – в отчестве Ф.О. и в названии села у Достоевского (Степаныч – Степанчиково)
[Закрыть]Опискин – это настоящее имя и фамилия сатирического писателя и постоянного сотрудника журнала «Новый Сатирикон». Фома Степаныч происходит из мелкопоместных бедных дворян Екатеринославской губернии, Славяносербского уезда. Отец его Степан Селиваныч [2]2
И опять уже третье по счету, удивительное совпадение: «Селиваныч – село Степанчиково» – один и тот же корень «сел.»
[Закрыть]служил в должности воинского начальника в г. Славяносербске, и в 1890 году вышел в отставку, занявшись воспитанием своего сына.
Молодой Фома рос, окруженный самой нежной заботливостью, самыми нежными попечениями. Он сам рассказывает, что не помнит ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь ударил его палкой или каким-нибудь другим предметом. Наоборот, если родительская рука и поднималась или и опускалась на маленького Фому, то только для того, чтобы приласкать его…
Ясно, что в этой атмосфере и создалась душа нежная, чуткая, сердце доброе и возвышенное…
Кроме этих свойств, я должен указать еще на одно, – пожалуй, на самое главное Фома Степаныч отличается исключительной, пожалуй, даже болезненной скромностью и застенчивостью. В этом всякий читатель может сразу убедиться, – едва только раскрыв «Сорные травы». В начале книги помещен портрет Фомы Степаныча – и что же! Фома Степаныч снят там в совершенно оригинальном виде – с лицом, закрытым руками. Даже в таком виде нам стоило громадного труда уговорить его стать перед фотографическим аппаратом. Тщетно мы указывали ему на то, что читателям будет приятно увидеть лицо человека, с которым они духовно сжились и которого они так любят за независимость и ядовитость его сатиры.
– Нет нет, – кротко упираясь, возражал Фома Степаныч. – Зачем же… кому это интересно?..
– Уверяю тебя, Фома, это нужно, – уговаривал его Ре-Ми. – Ты такой красивый, и всем будет приятно полюбоваться на твое лицо.
– Пусть любуются моим духовным лицом, а не физическим. Физическая красота преходяща, а духовное лицо остается.
– Фома, Фома! Вот поэтому-то и нужно запечатлеть то, что преходяще, то, что исчезнет. А вдруг ты скоро умрешь? Неужели, после тебя не останется ни одного следа, ни одного портрета, который бы напоминал твоим читателям и нам, твоим друзьям, о тебе…
– Нет, нет…
Упирающегося писателя подтащили к аппарату, поставили в позу, – но одного предусмотреть не могли: в момент, когда фотограф сказал «готово» – Фома целомудренным жестом закрыл лицо руками. В конце концов, как ни бились – пришлось поместить вышеуказанное неполное и малоудовлетворительное изображение писателя.
Эта скромность, это стремление стушеваться, сесть куда нибудь в уголок, спрятаться – проходить красной нитью через все поступки, через всю жизнь симпатичного писателя.
Фома Опискин почти безвыездно живет в Петербурге, а может ли кто-либо из праздной столичной публики похвастать, что видел его в лицо? Нет! Только три места могут быть названы теми тремя китами, на которых держится непритязательная тихая жизнь Фомы Опискина: квартирка на Кронверском, редакция «Нового Сатирикона» и кресло в амфитеатре Мариинского театра – вот и все.
И, однако, – что самое удивительное – при такой кротости, скромности и незлобивости, Фома Опискин носит в сердце своем ненависть – самую беспощадную неутолимую, свирепую ненависть – к октябризму и к октябристам! Я часто думаю: сколько нужно было глупости, пошлости, лжи, низкопоклонства, предательства и недомыслия, чтобы раздуть в сердце этого почти святого человека такое страшное пламя…
И если бы этому человеку, который даже упавшую к нему в стакан с вином муху старается осторожно вынуть из вина и, вытрезвив, выпустить на свободу – если бы этому человеку попался в руки живой октябрист – я содрогаюсь, представляя себе – что сделать бы с ним «кротий Фомушка», как прозвали его у нас в редакции. Он выколол бы ему глаза, оборвал уши и кусал бы долго и бил бы его ногами по самым чувствительным частям тела (однажды, в минуту откровенности, он сам признался мне, что сделал бы так…) Вот почему все его фельетоны об октябристах полны самого тонкого беспощадного яда и злости.
Почти все, что он написал (писал он только у нас, в «Сатириконе») – прошло через мои руки и я могу с гордостью назвать себя крестным отцом этого удивительного писателя и человека. Начал он писать по моей просьбе, по моему настоянию, и до сих пор у него сохранилось ласковое обращение ко мне: «дорогой папаша». В тон ему и я называю его сынком, и очень бываю доволен, когда какой нибудь фельетон или рассказ «сынка» вызывает восхищение у читателей и товарищей по редакции…
Иногда по условием редакционной спешности нам случалось писать с ним вместе – и эта работа бывала для меня истинным удовольствием. Быстрота соображения, какая-то молниеносность в понимании моего замысла – всегда поражала меня. И я всегда удивлялся его точному ясному языку, ясности его определений и неожиданности сравнений.
После того, как нами заканчивалась какая нибудь вещь, мы поднимали длинные споры – чьим именем подписать ее.
И всегда почти его удивительная скромность выступала на сцену – Нет, Аркадий, по праву эта вещь твоя, ты дал и сюжет и внес в исполнение нотку скорбной иронии, которая так украсила фельетон. Нет, папаша, фельетон этот по праву твой!
– Но, сынок, – возражал я. – Пойми же, что фельетон весь целиком написан тобой! Ты его писал, а я сделал всего два-три замечания.
– Нет, папаша, и т. д. И, с упрямым видом, поблескивая кроткими, ласковыми глазами, он долго теребил свою рыжеватую маленькую бородку…
Не знаю, может быть, меня упрекнут в пристрастии к Фоме Опискину, но я говорю, что думаю; я считаю эту книгу замечательной. Блеск, сила, темперамент, сжатость выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор – все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет.
Такие вещи, как «Грозное местоимение», «Виктор Поликарпович», «Новые Правила» и несколько других – помещенных в этой книге – должны занять почетное место в любой хрестоматии нашей общественной и политической жизни – если бы такая хрестоматия была кем нибудь когда нибудь выпущена в свет.
Аркадий Аверченко.
Часть I. Чертополох и крапива
Былое (Русские в 1962 году)Зима этого года была особенно суровая.
Крестьяне сидели дома, никому не хотелось высовывать носа на улицу. Дети перестали ходить в училище, а бабы совершали самые краткие рейсы: через улицу в гастрономический магазин или на электрическую станцию, с претензией и жалобой на вечную неисправность электрических проводов.
Дед Пантелей разлегся на теплой лежанке и, щуря старые глаза от электрической лампочки, поглядывал на сбившихся у его ног малышей.
– Ну, что же вам рассказать, мез-анфанчики? Что хотите слушать, пострелята?
– Старое что-нибудь, – попросила бойкая Аксюшка.
– Да что старое-то?
– Про губернаторов.
– Про-гу-бер-на-торов… – протянул добродушно-иронически старик. – И чевой-то вы их так полюбили? Вчера про губернатора, сегодня про губернатора…
– Чудно больно, – сказал Ванька, шмыгая носом.
– Ваня, – заметила мать, сидевшая на лавке с книгой в руках, – это еще что за безобразие? Носового платка нет, что ли?! Твой нос действует мне на нервы.
– Так про губернаторов? – прищурился дед Пантелей. – Правду рассказывать?
– Не тяни, дед, – сказала бойкая Аксюшка, – ты уже впадаешь в старческую болтливость, в маразм и испытываешь наше терпение.
– И что это за культурная девчонка, – захохотал дед. – Ну, слушайте, леди и джентельмены… «Это было давно… Я не помню, когда это было… Может быть, никогда…» – как сказал поэт. Итак, начнем с вятского губернатора Камышанского. Представьте себе, детки, что однажды он издает обязательное постановление такого рода: «Виновные в печатании, в хранении и распространении сочинений тенденциозного содержания подвергаются штрафу, с заменой тюремным заключением до трех месяцев».
Ванькина мать Агафья подняла от книги голову и прислушалась.
– Позволь, отец, – заметила она, – но ведь тенденциозное сочинение не есть преступление. И Толстой был тенденциозен, и Достоевский в своем «Дневнике писателя»… Неужели же…
– Вот поди ж ты, – засмеялся дед, – и другие ему то же самое говорили. Да что поделаешь – чрезвычайное положение. А ведь законник был, кандидат в министры. Ум имел государственный.
Дед помолчал, пожевывая провалившимися губами.
– А то херсонский был губернатор. Уж я и фамилию его забыл. Бантыш, што ли… Так тот однажды оштрафовал газеты за телеграмму Петербургского телеграфного агентства из Англии, с речью какого-то английского деятеля. Что смеху было!
– Путаешь ты что-то, старый, – сказал Ванюшка. – Петербургское агентство ведь официальное. Заврался наш дед.
– Ваня! – укоризненно заметила Агафья.
Дед снисходительно усмехнулся:
– Ничего, то ли еще было. Как вспомнишь, и смех и грех. Владивостокский губернатор закрыл корейскую газету со статьей о Японии. Симферопольский вице-губернатор Масальский оштрафовал «Тавричанина» за перепечатки из «Нового Времени»… Такой был славный, тактичный. Он же гимназистов на улице ловил, которые ему фуражек не снимали. И арестовывал их. Те, бывало, клопики маленькие, плачут: «За что, дяденька?» – «А за то, что начальство не почитаете и меня на улице не узнаете». – «Да мы с вами незнакомы». – «А-а, незнакомы, посидите в каталажке, будете знакомы». Веселый был человек.
Дед опустил голову и задумался. Лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой.
– Муратова тамбовского тоже помню… Приглашали его однажды на официальный деловой обед… «Приеду, – говорит, – если только евреев за столом не будет». – «Один будет, – говорят, – директор банка». – «Значит, я не буду». Такой был жизнерадостный…
Телефонный звонок перебил его рассказ.
Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:
– Алло, кто говорит? Дядя Митяй? Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана «Бель-ами»? Хорошо, я спрошу у мамы, – если она есть, она пришлет.
Аксюшка отошла от телефона и припала к дедовскому плечу:
– Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.
– Ну, что же еще?
Дед рассмеялся:
– Нравится? Как это говорится: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил»… Толмачева одесского тоже помню. Благороднейший человек был, порывистый. Научнейшая натура. Когда изобрели препарат «606», он им заинтересовался. «Кто, – спрашивает, – изобрел?» – «Эрлих». – «Жид? Да не допущу же я, – говорит, – чтобы у меня в Одессе делались опыты с жидовским препаратом. Да не бывать этому! Да не опозорю же я города своего родного этим шарлатанством!» Очень отзывчивый был человек, крепкий.
Дед оживился:
– Думбадзе тоже помню. Тот был задумчивый.
– Как, дед, «задумчивый»?
– Задумается-задумается и скажет: «Есть у нас среди солдат евреи?» – «Есть». – «Выслать их». Купальщиц высылал, которые без костюмов купались; купальщиков, которые подглядывали. И всех по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел… А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России. А журналу «Сатирикон» стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда журнал там получился. И что же вы думаете, дети: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, «Сатириконы» отбирать и рвать на клочки. Распорядительный был человек. Стойкий.
И долго ещё раздавался монотонный, добродушный дедушкин голос. И долго слушали его притихшие, изумленные дети.
А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой, занесенной снегом дороге. Ежилась, мерзла и отогревалась святая Русь.
Редактор «Собакиной жизни»По пустынной улице города Собакина тихо брел человек. Когда он завернул за угол – ему на встречу попались два прохожих.
Один из них взглянул на него и сказал товарищу:
– Какое симпатичное лицо. Не знаешь – кто это?
– Это редактор нашей «Собакиной жизни».
– А, это вон кто! Препротивная физиономия. Поколотить его разве, благо, никого нет поблизости.
– За что?
– Он вчера в своей газетишке выругал моего тестя, базарного старосту. Эх… только рук марать не хочется!..
Зять базарного старосты обернулся назад и крикнул редактору «Собакиной жизни»:
– Эй, ты, морда! Попадешься ты мне когда нибудь в темном уголке! Спущу я тебе шкуру.
Редактор, приостановившись, выслушал это обещание и сейчас же забыл о нем. Ему было не до того – нужно было спешить в редакцию.
В редакционной комнате сидел секретарь редакции и высчитывал что-то по пальцам. Увидев редактора, холодно протянул ему руку и ядовито усмехнулся:
– Спасибо-с, дорогой! Удружили-с.
– Что еще?
– Кто вас просил выбрасывать из моей статьи о шоссейных дорогах вторую половину?
– Опасно, милый. Вы там чуть-ли не исправника касаетесь.
Секретарь встал, неторопливым движением впутал сухие пальцы в свои длинные волосы, закрыл глаза и тихо сказал:
– Будьте вы все прокляты отныне и до века с вашей трусостью, расчетливостью, тактичностью, недомыслием, вашими исправниками, шоссейными дорогами, со всем вашим гнусным тоскливым арсеналом лжи и угодничества! Умный человек никогда не выкинул бы второй половины «о шоссейных дорогах»!
– Однако, на прошлой неделе нас за меньшее оштрафовали на триста.
Закрыв уши и повалившись на диван, секретарь кричал нервно и громко:
– Прокляты! Будьте прокляты!
В три часа пришел неизвестный посетитель. Он спросил редактора, ввалился к нему в комнату, бросил на стол какой-то большой тюк и прохрипел:
– На-те, получайте. Отдавайте мои деньги назад!
– Что это такое?
– Это ваша глупейшая «Собакина жизнь». С начала года. Берите вашу газету, отдайте мне мои деньги.
– У нас не принято возвращать подписчикам деньги.
– Да-а-а? – заревел посетитель, – Деньги возвращать не принято, а чепухой кормить подписчика принято? Давать хорошие свежие новости не принято, а «еще об уме слонов» – принято? Освещать жизнь и неустройство провинции не принято, преследовать и обнаруживать злоупотребления мерзавцев не принято, а «простейший способ приготовления замазки для склеивания фарфора» – это принято? И «сколько помещается бацилл в капле воды» – тоже принято? И «материалы к истории завоевания хивинского ханства» – тоже принято? Получайте вашу паршивую газету, отдавайте мои денежки! Тут двух номеров не хватает – жена варенье завязывала – черт с вами, вычтите гривенник… А остальные давайте! Слышите? Начхать мне на то, сколько слонов помещается в капле воды – слышите?.. Пожалуйте денежки-с!
Выйдя из редакции, редактор «Собакиной жизни» пошел домой обедать.
– Пришел? – встретила его жена. – Явился? Кушать хочешь – лопай вареный картофель! Больше ничего нет!!
– Неужели, деньги уже вышли? – опустив голову пробормотал редактор.
– Ах, дитя прелестное! Институточка в передничке! «Неужели, вышли»? На прошлой неделе триста заплатили за «околоточного в нетрезвом виде», да 14-го двести за «что нам нужно, чтобы укрепиться на Желтом море»… Укрепился?…забыл? Тебе не жену иметь, а в тюрьме баланду хлебать!.. Тоже! Робеспьер выискался… Буланже! «Аллон занфан». Туда-же…
Редактор съел картофель, взял из комода чистый платочек и ушел из дому.
– Что вам угодно? – спросили его в передней губернаторского дома.
– Его превосходительство, г. губернатора можно видеть? Вызывали меня.
Пошли. Справились. Оказалось – видеть можно.
– А, это вы! – сказал губернатор. – Я вызвал вас за тем, чтобы сказать, что вы играете в плохую игру. Вы знаете о чем я говорю? То-то же… Я понимаю, что означает фраза: «культурные начинания мыслимы лишь в атмосфере настоящего успокоения»! Понимаю-с. Знаете-ли вы о существовании статьи 173 параграфа 17-в?
– Какой? Виноват…
– Я говорю: статьи 292 параграфа 9-б?
– Я– не знал…
– Он не знал о существовании 423 статьи параграфа 3-д!!.. Что же вы тогда знаете? Статья 92 параграфа 7 гласит: виновный – и так далее, подвергается – и так далее.
Редактор вынул чистый носовой платок, сел на пол и заплакал…
– Ваше превосходительство! Где-то в Италии, во Франции, в Германии ходят по улицам люди и улыбаются, и им тепло… и они смеются… и у них есть счастье… и у них есть личная жизнь… деточки радостные бегают… Ваше превосходительство! Чем-же я виноват, что я не немец?
– Что за вздор?!
Редактор махнул рукой.
– Ох, не то я хотел сказать… Ну, да все равно… Позвольте мне, пожалуйста, поплакать! Я паркета не испорчу – я в платочек. Эх, родненький!.. Поговорим, как брат с братом. Все равно уже. Ну, что я вам сделал? Зачем параграф 7-д? Смотрите: ну, разве я не человек? У меня есть и сердце, и легкие, и кости, как у других людей… Зачем же легкие у меня гниют, сердце сжимается, а кости ноют… Ваше превосходительство! Возьмите мою голову, обнимите ее одной рукой, прижмите к груди и погладьте мои волосы: «бедный ты, мол, бедный… Нет у тебя ни одного луча светлого, ни одной минуточки теплой, тихой»… Смешались-бы наши слезы и выросло бы вам, от этих слез, на том свете райское дерево со сладчайшими яблочками!.. Или хотите так: я положу голову на паркетик, а вы каблуком по ней хряснете – и конец… Го-о-осподи! Ах, да и устал же я!..
– Зачем-же мне вас каблуком, – нахмурился генерал. – Я люблю литературу и уважаю её представителей. Но все нужно в пределах закономерности, на основании тех законоположений, кои… на срок действия охраны… размером не выше трех месяцев… возбуждение одной части населения против другой… сенатское разъяснение… с заменой в случае несостоятельности.
Генерал долго говорил, мягким сочувственным голосом, плавно качая в такт рукой.
А притихший редактор сидел, согнувшись, у его ног и глядел под письменный стол полузакрытыми спокойными глазами.
Был мертв.
Под сводом законовВо-первых, этот рассказ не заключает в себе ничего такого, что принято называть «внутренней политикой». Первое его несомненное достоинство.
Во-вторых, хотя главное действующее лицо в рассказе и партийный человек – кадет, тем не менее его убеждения не имеют никакого отношения к тому, что с ним случилось. Рассказанное ниже могло произойти со всяким другим человеком. С адвокатом, профессором, живописцем – мало ли с кем. Таким образом, рассказ не тенденциозен. Второе его ясное, бесспорное достоинство.
В-третьих, я слишком ленив для того, чтобы самому сочинить такой прекрасный интересный рассказ. Передаю его со слов одного веселого человека, который куда-то вчера уехал. Не знаю – куда. Поэтому, если бы даже кто и пришел в восторг от рассказа, пусть он не разыскивает автора, не шлет ему благодарственных телеграмм. Автора нет. Случай такой был. Это третье его несомненное, ясное даже для лиц, обделенных мозгами, достоинство.
Так-то-с.
* * *
Кадет жил на даче. Пошел он раз в лес собирать грибы и заблудился. Такая досада.
Начало уже темнеть, когда он усталый, разочарованный в жизни набрел на какое-то дерево, под которым спал человек.
Кадет деликатно дернул его за пиджак и сказал:
– Вот удача! Не можете ли, милостивый государь, указать мне дорогу из этой проклятой трущобы?
Спавший человек проснулся.
– Доро-огу? А который час?
– Да семь.
– Дай-ка мне свои часы…
– Извольте. Вы, вероятно, хотите собственными глазами убедиться в том, о чем я сейчас вам сообщаю на словах? Извольте видеть – семь часов.
Незнакомец взял часы и дернул их к себе так сильно, что цепочка лопнула.
– Осторожнее, – мягко заметил кадет. – Вы, вероятно, насколько я догадываюсь, не расчитали движения, которое хотели сделать с целью приблизить часы к своим глазам?
– Эк тебя разворачивает… Просто взял у тебя часы – вот и все.
Кадет задумался.
– Виноват… Я не могу себе точно уяснить, каким юридическим термином можно охарактеризовать акт перехода моего имущества (в данном случае – часов) в ваше пользование? Это не есть акт дарения, потому что для такого акта требуется прежде всего наличность воли и согласие дарителя. Нельзя назвать также это и куплей-продажей, ибо в таком случае кроме согласия владельца последний имеет также право на получение эквивалента, иными словами – стоимости запроданной вещи, выраженной в конкретных денежных знаках.
– Держи карман шире, – пробормотал незнакомец.
Кадет отвернул борт сюртука, оттопырил двумя пальцами карман и доверчиво сказал:
– Держу.
– Те-те-те… Что это у тебя там? Бумажник? А позвольте…
– Мне непонятно, – после некоторого раздумья сказал кадет, – зачем вы взяли мой бумажник с деньгами? Как и в первом случае, я не усматриваю здесь признаков дарения, а тем более купли-продажи, ибо денежные знаки, как имеющие абсолютную ценность, не могут служить продажным товаром. Если же рассматривать происшедший казус как обыкновенное взятие ценностей на хранение…
– Надоел ты мне хуже горькой редьки, – нетерпеливо сказал неизвестный. – Просто я у тебя отнял бумажник и часы! Вот и все.
Кадет изумился.
– От-ня-ли? Но… позвольте… Ведь это незакономерный насильственный акт! Таким образом, выходит, что вы присвоили себе чужую собственность. Это несправедливо. Это было бы все равно, что я отнял бы вашу шапку. Вы имели бы полное право тогда заметить мне: «Во-первых, шапка эта не твоя. Я тебе ее не дарил и сам ощущал в ней нужду, как в обычной защите от зноя и непогоды». Видите, что бы вы имели право сказать, если бы я отнял у вас шапку.
– Попробуй! Я тебе дам такого леща, что на карачках полезешь.
– Леща? Простого леща? Но разве он, по своей стоимости, как скоропортящийся пищевой продукт, может служить компенсацией того материального ущерба, который терплю я, лишившись часов и бумажника?
– Какая там рыба, – усмехнулся незнакомец, – Просто, если ты не перестанешь ныть, я тебя трахну по затылку.
– Как?! Вы стоите на почве насилия, физической расправы – этого печального пережитка и наследия варварских времен? Закон ясно говорит, что отдельные личности не могут присваивать себе функции расправы и возмездия. Это дело суда, избира…кик!
Кадет упал на траву и внушительно сказал:
– Что вы делаете? Драться противозаконно.
– Скидавай сюртук. Суконце, кажется, добротное. Скидавай с лап сапоги.
– Я не могу дать вам своего согласия на переход упомянутых вещей в ваше пользование без моего на то согласия. Станьте на мое место, станьте на точку зрения простой элементарной справедливости и – вы меня поймете. Я первый согласился бы с вами, если бы вы указали мне статью Т. Х части 1, по которой…
– Запонки золотые?
– Золотые.
– Дай-ка.
Кадет с обиженным лицом в одной рубашке сидел на траве и угрюмо говорил:
– Уверяю вас – вы неправы. Скажу больше – я усматриваю здесь наличность злой воли, выразившейся в нанесении мне побоев… И я – как это вам ни неприятно – оглашу ваш поступок в печати, чтобы мыслящая часть общества могла дать должную оценку моральной стороне ваших шагов в отношении моей личности и имущества. А юридически, уверяю вас, я не сомневаюсь, что закон будет на моей стороне.
Незнакомец, насвистывая марш, собирал и связывал в узел брюки, ботинки и сюртук.
Темнело.
– Даже и с этической стороны, – говорил кадет, зевая, – и то вы не имели права… если вдуматься…
Темнело.
