Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)
В город Заворуев приехала сенаторская ревизия. Ревизор из гостиницы, где остановился, позвонил первым долгом в управление полицеймейстера.
– Алло! Центральная?
Центральная молчала.
– Алло! Алллло!!!
Центральная не отвечала.
– Эй, центральная! – ревел раздраженный ревизор. – Если вы сию секунду не ответите, – я сейчас же вызову вашего начальника и уволю вас в 24 часа. Центральна-а-ая!!.
Коридорный подошел к ревизору и сказал:
– Да не звоните. Все равно ведь… Ее украли.
– Центральную? – ужаснулся ревизор.
– Нет, проволоку.
– Гм… Как же мне вызвать полицеймейстера? Вот что… Позовите мне постового городового.
– Его нет.
– Украли?
– Нет, но городовые у полицеймейстера сад перекапывают.
– Так достаньте мне автомобиль, и я…
– Автомобиля нет.
– Что ж… он тоже у полицеймейстера сад перекапывает?
– Нет-с. Но последний автомобиль вчера конокрады украли.
– Конокрады?.. Да какие же они конокрады, если автомобиль угнали.
– Да лошадей-то уже всех перекрали, – за автомобиль взялись.
– Автомобилекрады?
– Да-с…
Ревизор покачал головой и отправился пешком в управление полицеймейстера.
– Где полицеймейстер?
– Их нет, – сказала баба, мывшая пол в пустынном управлении.
– Где же он?! Конокрады его украли, или сад перекапывает?
– Нет-с. На службе они.
– Где же?
– В холодную пошел, арестантов по мордасам лупить.
– За что?
– Не попадайся.
С трудом разыскал ревизор полицеймейстера.
– Здравствуйте. Позвольте ваши книги. Полицеймейстер побледнел.
– Ей Богу, я их не брал, честное слово. На что они мне… Мне чужого не надо.
– Да нет, не то: я спрашиваю ваши полицейские книги, в которых записывается расход разных сумм.
– А! – сказал, приободрившись, полицеймейстер – Сердюков! Позови заведующего канцелярий.
Пришел жирный угрюмый человек.
– Вот, – сказал ревизор. – На счет расходуемых на содержание полиции сумм…
Угрюмый человек упал на колени.
– В глаза не видел! Отсохни руки, если хоть копеечку взял. Маковой росинки во рту не было.
– Что вы… успокойтесь! Я не о том. Ведь по полиции были какие-нибудь расходы?
– Были! – подхватил полицеймейстер. – А вот, ей Богу же, были. Целая уйма была.
– Ну, вот… Вы эти расходы куда-нибудь записывали?
– А как же! Сколько раз.
– Ну, вот и прекрасно… Где же эти книги?
– В самом деле, – подхватил полицеймейстер. – Где же книги?
– Их нет, – улыбнулся угрюмый человек.
– Где же они? – спросил ревизор. – Может, он сад у полицеймейстера перекапывают, или арестантов в холодной по мордасам бьют, или их конокрады угнали?
– Вот, именно, украли.
– Кто же?
– Книгокрады. И совсем недавно. Какой-то человек пришел – «Это что такое, спрашивает, книги?» Схватил и убежал.
– Схватил и убежал? Экая жалость. А где ваши городовые?
– А мы сейчас… Эй, Сердюков!
Явился Сердюков.
– Вот городовой, – отрекомендовал полицеймейстер.
Сердюков повалился ревизору в ноги и заплакал.
– Ни в чем не виновен, – вскричал он, – только до его затылка дотронулся, а он – трах и мер.
– Кто?
– Который без пашпорта.
– Это все после, после… А вот, нам в Петербург писали, что у вас тут развито взяточничество?
– У нас? – удивился полицеймейстер. – Вот подлец Терентеев… Таки пожаловался!
– Терентеев? Кто такой?
– Тут один есть..
– Позовите-ка сюда Терентеева.
Послали за Терентеевым. Когда он явился и увидел ревизора, то заплакал и сказал:
– Погода была точно плохая, дождливая, а суконцо хорошее.
– Что вы! Успокойтесь… Какое суконцо?
– Которое я ставил городовым на шинели. В хорошую погоду ему бы сносу не было. А плохая… известно… шести ден не прошло… Говорил я этому дураку Оськину.
– Позвать Оськина.
Прибежал запыхавшийся Оськин.
– Вот это, – сказал Терентеев, – мой компаньон Оськин.
– Пошел к черту! – воскликнул Оськин. – Сам на постройке моста десять тысяч украл, да на меня хочешь…
– Нет, – сказал ревизор. – Мы насчет городовых..
– Я не крал! – возразил Оськин. – Действительно, убежище для престарелых городовых строил… Но красть?… Правда, те восемь тысяч, который у меня в несгораемом шкафу лежат – от вывозки мусора с постройки остались. Да ведь, я их потому и держу, чтобы не сгорели.
– Гм. Вот что… Я принужден буду сейчас поехать произвести выемку этих денег и документов. Позовите мне извозчика! Понятых пригласите!
Через минуту в управление вбежал извозчик и свирепо закричал:
– Это что же? За одну старуху да два раза брать? Извините-с! Что ж это нынче, выходит, раздавленные старухи так вздорожали, что к ним и приступу нет? Околоточному дал, приставу дав….
– Тссс! – сказал полицеймейстер. – Молчи, дурак!. Отвезешь этого барина. Понятые пришли?
В этот момент вошли понятые.
– Причем же мы тут, сказали они. – Мы не знаем. Только сели на него, дернули какую то штучку, а он и покатись. Так мы-то как же?. Не спрыгивать же на ходу. Мы знаем, что чужую вещь брать нельзя.
– Какую? – удивился ревизор.
– Да автомобиль же. Мы его не брали. Это он нас увез. Другие бы еще пожаловались на хозяина, мы молчим.
– Значит, это вы украли автомобиль?
– Зачем нам автомобиль красть? Разве можно такое делать. Мы конокрады. Спросите даже у братьев Завирухиных. Купцы, врать не будут, вместе работаем.
– Позвать Завирухиных!
Через час густая толпа наполнила управление полицеймейстера. Много лиц расположилось даже на ступеньках лестницы и на улице.
Сначала все держались робко, а потом разговорились. Стали пересмеиваться…
Ревизора окружила большая толпа. Все кричали галдели, так, что нельзя было разобрать ни одно слова.
Из толпы вышел седовласый купец, перекрестился, и подал ревизору пакет.
– Десять тысяч.
– Для чего?
– Взятка.
– Как вы смеете! – крикнул ревизор. – Я не беру взяток!
– То есть… как же это так?
– Так – не хочу!
– Господа! – сказал полицеймейстер. – В виду такого поступка г. ревизора, – я принужден буду арестовать его. Он отказывается? Хорошо-с. Он за это ответит. Завтра я назначаю над ним суд!..
Изумленного растерянного ревизора схватили и куда-то повели.
Ночь ревизор провел плохо. Неизвестность мучила его.
Ворочаясь с боку на бок на жесткой койке тюремной камеры, он думал:
– Боже мой! Что-то со мной будет? Что грозит мне по закону за то, что я не беру взяток? Бедная моя матушка… Знаешь ли ты, что твой сын преступник? Воспитывала ты его, думала сделать из него человека, а он – накося!..
И рыдания терзали ревизорову грудь.
Утром ревизора повели судить. На пути его стояла большая толпа горожан, провожавшая ревизора свистками и угрожающими криками.
– Кровопийца! – ревели горожане. – Жулик! Взяток не хотел брать?! Покажут тебе!
– Ишь ты! А по виду никак нельзя сказать, что мошенник. Да уж эти самые…
– И не говорите. Сегодня взятки не взял, завтра подлога не сделал, послезавтра, смотри, гербовый сбор оплатил, – что же это такое?
Какой-то человек с добрым лицом заметил:
– Может, он в состоянии аффекта это сделал?
– Чего-с?
– Взятку-то… Может, он ее не взял в состоянии умоисступления.
– Эге! – сказали в толпе наиболее подозрительные. – Заступаешься? Не из одной ли ты с ним шайки? Человек с добрым лицом побледнел и сказал:
– Еще что выдумаете! Я скромно подделываю духовные завещания, кушаю свой кусок хлеба, но все таки, ежели человек попался, нужно исследовать причины… Может, у него наследствен…
Кто-то ударил человека с добрым лицом по этому доброму лицу, и толпа снова набросилась на ревизора с бранью…
Конвой оттеснил толпу от преступника и благополучно довел его до здания публичного дома, где был наскоро организован суд.
Председателем суда единогласно выбрали поджигателя Аверьянова, членами суда Митю Глазкина-альфонса, Кокурикина – конокрада, и Переграева – газетного шантажиста. Прокурором вызвался быть письмоводитель пристава, составивший себе имя тем, что однажды содрал взятку с самого пристава. Одним словом – ревизора судил весь город.
Адвокат был по назначению от суда. Он не верил в оправдание подзащитного, но этика пересилила в нем вопрос личного самолюбия.
С обвинительным актом произошла досадная задержка… Когда секретарь собрался прочесть его, оказалось, что обвинительный акт украден.
– Отдайте, граждане, – говорил председатель. – Ну, на что он вам? Я понимаю, если бы это еще было пальто, – ну, я бы и сам украл, – его, по крайней мере, можно носить. А то – глупейшая исписанная бумажка… Право, отдайте.
– По моему, если эта бумажка не нужная, то ее украл какой-нибудь идеалист семидесятых годов, – высказал мнение альфонс.
– А по моему – он не идеалист, а дурак, – с досадой сказал председатель.
Из публики кто-то возразил:
– Сам ты дурак.
– Прошу соблюдать тишину! – крикнул председатель. – Где мой колокольчик? Господи! Только сейчас тут стоял, и уже исчез. Братцы, отдайте… Кто взял?
Член суда Переграев посмотрел на потолок, и сделал вид, что не слышал вопроса.
– Ты взял, Переграев?
– Очень нужно, – вздернул плечами Переграев. Грудь его, при этом, звякнула.
– Да черт с ним, с колокольчиком. Словно дети какие-то. Тянут, тянут… Говори, прокурор.
– Господа! – сказал прокурор. – Моя речь будет не длинна. – Пусть всякий из вас станет на место купца, предложившего преступнику взятку, и пусть всякий спросит себя: как бы он чувствовал, если бы то лицо, которому предлагается взятка, не взял ее? Помимо того, что отказ от взятки означает нежелание сделать дело так, как желает этого дающий, значить, – провал всего задуманного дающим предприятия, значит крушение надежд дающего, и подрыв развития промышленности и торговли. Скажу проще: сегодня этот субъект отказался взять взятку, завтра он бросит пить и курить, а послезавтра – застрахует дом и позабудет поджечь его. До чего же так можно дойти? Я думаю, господа присяжные, что совесть ваша подскажет вам, как оценить поступок преступника… Я же требую для него, для этого выродка, представителя целой цепи предков-дегенератов – наивысшей меры наказания. Я думаю, что вам даже не придется долго совещаться. Сейчас, кажется, два час… Э, черт! Где же мои часы? Ну, и публика… Я кончил!
Встал адвокат.
– Милостивые государи! Моего клиента обвиняют в том, что он не взял взятки… Кто из вас без греха – пусть первый бросить в него камень.
– Нахальство! – крикнули судьи. – Наглость.
– Еще раз спрашиваю: кто из вас без греха. Вот вы, г. председатель, всегда брали взятки?
– Что за вопрос? – смутился председатель, – Конечно, всегда.
– Да? – ядовито прищурился прокурор. – А сейчас… берете? Это разница! Мне никто не предлагает, а ему прямо в руки совали.
– Да? А хотите, я предложу вам взятку, и вы откажетесь…
– Ни за что!
– Даже если это будет пощечина?
– Гм… Это разница. То пощечина, а то деньги.
– Так вот, – воскликнул адвокат, – для моего подзащитного деньги и были пощечиной. Почему вы не можете себе представить, что бывают такие болезненные, надломленный натуры, которые не могут жить чувствовать, как мы с вами, которые, может быть, и взяли бы взятку, да их тошнит от этого… Да!.. согласен, что с юридической стороны, мой подзащитный совершил преступление, но, господа судьи – ведь есть же у вас сердце? Почем вы знаете, какое ужасное детство, какие унижения пришлось пережить в своей жизни этому неудачнику, чтобы он мог отказаться от взятки. Да и полно… Отказался-ли он? Не взял ли он взятки другим каким-нибудь образом. Скажите, обвиняемый… Вот вы провели ночь в тюрьме… Вы, так сказать, воспользовались помещением и пищей… Вы, конечно, не заплатили за это, пользуясь своим официальным положением. Не есть ли это бесплатное пользование благами жизни замаскированная взятка?
– С чего вы взяли, что я не заплатил? – возразил ревизор. – Тюремный сторож сегодня же взял с меня десять рублей. Прямо из рук выхватил.
– Кто вас за язык тянет, – прошептал адвокат. – Вот, господа судьи! Из того, что мой подзащитный, мог бы умолчать об этом и выставить себя взяточником с самой выгодной стороны, но не воспользовался этим случаем, – не вытекает ли отсюда, что мой подзащитный – просто дурак. А разве дураков судят? Их пожалеть нужно. Посмотрите на это тупо простодушное лицо, на эту младенческую наивность, и вам станет жалко его до слез. У меня, по крайней мере, слезы на глазах… Смотрите, я утираю их платк… О, черт! Где мой платок? Кто его взял? Вот ловкие ребята. Послушайте! подсудимый… вы не брали… А! Что это у вас из кармана торчит?
И адвокат выхватил из кармана ревизора свой платок и взмахнул им в воздухе.
– Вот его оправдание! Человек, который сегодня украл платок, – завтра возьмет взятку. Господа судьи. Он уже начал исправляться. Дайте же ему возможность исправиться совсем!!
– Да я не брал вашего пла…
– Тсс!.. Молчите вы, глупец. Не все ли вам равно?.. Итак, господа судьи ждем вашего слова!
И, посовещавшись немного, суд под общие аплодисменты вынес приговор:
– Оправдан! Отдать его на попечение Ильи Кокуркина, конокрада, впредь до полного исправления.
Все поздравляли ревизора. Адвокат пожал ему руку, потом одной рукой потрепал по плечу, другой – незаметно вытащил из ревизорова кармана бумажник и сказал:
– О гонораре не будем говорить. Для меня важнее всего самолюбие, а деньги – вздор.
Хлопотливая нацияКогда я был маленьким, совсем крошечным мальчуганом, у меня были свои собственные, иногда очень своеобразные представления и толкования слов, слышанных от взрослых.
Слово «хлопоты» я представлял себе так: человек бегает из угла в угол, взмахивает руками, кричит и, нагибаясь, тычется носом в стулья, окна и столы.
«Это и есть хлопоты», – думал я.
И иногда, оставшись один, я от безделья принимался хлопотать. Носился из угла в угол, бормотал часто-часто какие-то слова, размахивал руками и озабоченно почесывал затылок.
Пользы от этого занятия я не видел ни малейшей, и мне казалось, что вся польза и цель так и заключаются в самом процессе хлопот – в бегстве и бормотании.
С тех пор много воды утекло. Многие мои взгляды, понятия и мнения подверглись основательной переработке и кристаллизации.
Но представление о слове «хлопоты» так и осталось у меня детское.
Недавно я сообщил своим друзьям, что хочу поехать на Южный берег Крыма.
– Идея, – похвалили друзья. – Только ты похлопочи заранее о разрешении жить там.
– Похлопочи? Как так похлопочи?
– Очень просто. Ты писатель, а не всякому писателю удается жить в Крыму. Нужно хлопотать. Арцыбашев хлопочет, Куприн тоже хлопочет.
– Как же они хлопочут? – заинтересовался я.
– Да так. Как обыкновенно хлопочут.
Мне живо представилось, как Куприн и Арцыбашев суетливо бегают по берегу Крыма, бормочут, размахивают руками и тычутся носами во все углы… У меня осталось детское представление о хлопотах, и иначе я не мог себе вообразить поведение вышеназванных писателей.
– Ну что ж, – вздохнул я. – Похлопочу и я.
С этим решением я и поехал в Крым.
* * *
Когда я шел в канцелярию ялтинского генерал-губернатора, мне казалось непонятным и странным: неужели о таком пустяке, как проживание в Крыму, – нужно еще хлопотать? Я православный русский гражданин, имею прекрасный непросроченный экземпляр паспорта – и мне же еще нужно хлопотать! Стоит после этого делать честь нации и быть русским… Гораздо выгоднее и приятнее для собственного самолюбия быть французом или американцем.
В канцелярии генерал-губернатора, когда узнали, зачем я пришел, то ответили:
– Вам нельзя здесь жить. Или уезжайте немедленно, или будете высланы.
– По какой причине?
– На основании чрезвычайной охраны.
– А по какой причине?
– На основании чрезвычайной охраны!
– Да по ка-кой при-чи-не?!!
– На осно-ва-нии чрез-вы-чай-ной ох-ра-ны!!!
Мы стояли друг против друга и кричали, открыв рты, как два разозленных осла.
Я приблизил свое лицо к побагровевшему лицу чиновника и завопил:
– Да поймите же вы, черт возьми, что это не причина!!! Что это – какая-нибудь заразительная болезнь, которой я болен, что ли, – ваша чрезвычайная охрана?!! Ведь я не болен чрезвычайной охраной – за что же вы меня высылаете? Или это такая вещь, которая дает вам право развести меня с женой?! Можете вы развести меня с женой на основании чрезвычайной охраны?
Он подумал. По лицу его было видно, что он хотел сказать: «Могу».
Но вместо этого сказал:
– Удивительная публика… Не хотят понять самых простых вещей. Имеем ли мы право выслать вас на основании охраны? Имеем. Ну вот и высылаем.
– Послушайте, – смиренно возразил я. – За что же? Я никого не убивал и не буду убивать. Я никому в своей жизни не давал даже хорошей затрещины, хотя некоторые очень ее заслуживали. Буду я себе каждый день гулять тут по бережку, смирненько смотреть на птичек, собирать цветные камушки… Плюньте на вашу охрану, разрешите жить, а?
– Нельзя, – сказал губернаторский чиновник.
Я зачесал затылок, забегал из угла в угол и забормотал:
– Ну разрешите, ну, пожалуйста. Я не такой, как другие писатели, которые, может быть, каждый день по человеку режут и бросают бомбы так часто, что даже развивают себе мускулатуру… Я тихий. Разрешите? Можно жить?
Я думал, что то, что я сейчас делаю и говорю, и есть хлопоты.
Но крепкоголовый чиновник замотал тем аппаратом, который возвышался у него над плечами. И заявил:
– Тогда – если вы так хотите – начните хлопотать об этом.
Я с суеверным ужасом поглядел на него.
Как? Значит, все то, что я старался вдолбить ему в голову – не хлопоты? Значит, существуют еще какие-то другие загадочные, неведомые мне хлопоты, сложные, утомительные, которые мне надлежит взвалить себе на плечи, чтобы добиться права побродить по этим пыльным берегам?..
Да ну вас к…
Я уехал.
* * *
Теперь я совсем сбился.
Человек хочет полетать на аэроплане.
Об этом нужно «хлопотать».
Несколько человек хотят устроить писательский съезд.
Нужно хлопотать и об этом.
И лекцию хотят прочесть о радии – тоже хлопочут.
И револьвер купить – тоже.
Хорошо-с. Ну а я захотел пойти в театр? Почему – мне говорят – об этом не надо хлопотать? Галстук хочу купить! И об этом, говорят, хлопотать не стоит!
Да, я хочу хлопотать!
Почему револьвер купить – нужно хлопотать, а галстук – не нужно? Лекцию о радии прочесть – нужно похлопотать, а на «Веселую вдову» пойти – не нужно. Откуда я знаю разницу между тем, о чем нужно хлопотать и – о чем не нужно? Почему просто «о радии» – нельзя, а «Радий в чужой постели» – можно?
И сижу я дома в уголке на диване (кстати, нужно будет похлопотать: можно ли сидеть дома в уголке на диване?) – сижу и думаю:
«Если бы человек захотел себе ярко представить Россию – как она ему представится?
Вот как:
Огромный человеческий русский муравейник „хлопочет“.
Никакой никому от этого пользы нет, никому это не нужно, но все обязаны хлопотать: бегают из угла в угол, часто почесывают затылок, размахивают руками, наклеивают какие-то марки и о чем-то бормочут, бормочут.
Хорошо бы это все взять да изменить…
Нужно будет похлопотать об этом».
– За что? Чем я хуже других?
Тяжелое занятиеНедавно в Думе какой то депутат сказал речь, приблизительно, следующего содержания:
– Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще… Поляков, литовцев и татар можно и не бить. Но евреев бить можно и нужно – я удивляюсь, как этого не понимают!? [3]3
Подлинные слова, сказанный Марковым 2-м с трибуны 3-й Думы.
[Закрыть]
Тогда же многие заинтересовались – как, каким образом, депутат мог додуматься до сказанного им.
Многие изумлялись:
– Что это такое? Как человеческая голова может родить подобную мысль?
Вот как:
Однажды депутат не пошел в Думу, а остался дома и сидел в кабинете, злой, угрюмый, раздражительный.
– Что с тобой? – спросила жена.
– Речь бы мне нужно сказать в Думе. А Речи нету.
– Так ты придумай, – посоветовала жена.
– Да как же придумай! Вот сижу уже третий час, стараюсь, как ломовая лошадь, а голова все не думает!
– Удивительно! Как же это человеческая голова может не думать?
– Да так вот. Вот сижу и твержу сам себе: ну, думай же, черт тебя возьми… Придумывай речь. Ну! И тут же глядишь на обои – думаешь: какие красивые красные цветочки! Или на стол посмотришь: хороший, мол, стол. Дубовый… Двести рублей за него плачено. Тут же сам себя и поворачиваешь: да ты о речи лучше думай! И думаешь: «Речь» – газета такая есть. Кадетская. Речь… Можно иначе сказать – разговор. Только речь короче – в ней четыре буквы, а в разговоре девять… Речь!! Имя существительное… Тьфу!
– А самой речи не выходит?
Депутат скорбно заморгал глазами:
– Не выходит. Не думается.
– А голова то у тебя большая, – сказала задумчиво жена, смотря на мужа. – Тяжелая. С чего бы?
– Да черт ли в ней, что большая! Чего не надо – то она думает: о цветочках там, о столе. А как к речи обернешься – стоп, анафемская. Молчит.
– А ты поболтай ею так! Пошибче… Может, мозги застоялись.
Депутат покорно поболтал головой.
– Ну?
– Ничего. Молчит. Вот в окно сейчас посмотрелось и подумалось: что, если у того дома крышу снять – смешно будет или не смешно? Должно, смешно и странно.
Жена вздохнула и вышла из комнаты.
– Тише! – крикнула она детям. – Не мешайте папе. Ему не хорошо.
– А что с ним? – спросили дети.
– Голова молчит.
А в кабинете сидел отец опечаленных малюток, тряс тяжелой головой и бешено шипел:
– Да думай же, анафемская! Думай, проклятая.
К обеду вышел еще более злой, с растрепанными волосами и мутными остановившимися глазами.
Проходя в дверь, злобно стукнул головой о косяк и заревел:
– Будешь ты думать? Вот тебе! Думай, думай.
Дети испугались. Заплакали.
– Что это он, мама?
– Не бойтесь. Это он голову разбудить хочет. Голова у него заснула.
После обеда несчастный депутат снова перешел в кабинет. Повернулся спиной к столу, к обоям, закрыл глаза.
Жена подходила, прислушивалась. Все безмолвствовало.
Около семи часов из кабинета послышался легкий стук и потом шорох, будто кто нибудь перебирал камушки.
– Слава Богу! – перекрестилась жена. Кажется, задумал.
Из кабинета доносилось легкое потрескивание, шорох и скрип.
– Что это скрипит, мама? – спрашивали дети, цепляясь за юбку матери.
– Ничего, милые. Не бойтесь. Это папа думает.
– Тяжело, небось? – в ужасе, широко открыв глаза, спросил малютка Ваня.
– А ты как полагаешь!.. Никогда в роду у нас этого не было. Чтобы думать.
Депутат стоял на трибуне.
– Говорите же! – попросил председатель. – Чего ж вы молчите?
– Сейчас, сейчас, – тяжело дыша, прошептал депутат. – Дайте начать. О, чем бишь я хотел…
На лбу надулись черные жилы. Теплый пот струился по лицу, скатываясь за воротник. Ну, же! Скорее.
– Сейчас, сейчас.
Глаза вылезли из орбит. Голова качнулась на шее, вздрогнула… послышался явственный треск, лязг и потом шорох, будто бы где то осыпалась земля или рукой перебирали камушки. Что то затрещало, охнуло… депутат открыл рот и с усилием проревел:
– Я не говорю, что нужно бить инородцев, вообще. Поляков, литовцев и татар можно и не бить… Но евреев бить можно и нужно – я удивляюсь, как этого не понимают!
Вот – откуда взялась эта речь.
