Текст книги "Том 4. Сорные травы"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
В летних садах
Перед открытой сценой в толпе я вижу двух людей…
Один – личность совершенно ординарная, зато другой сразу приковывает к себе внимание вдумчивого человека. По виду он приказчик обувного или писчебумажного магазина, а на лице у него написано, что он раз и навсегда решил все жизненные вопросы и на этом почил. Отупелый взгляд и срезанная задняя часть головы подчеркивают, что этого человека не собьешь с занятой им позиции.
И действительно:
– Ну, скажи же, скажи ты мне, – нудится и юлит около него ординарный человек. – А вот как ты это поймешь, – я в Вилла-Родэ видел: выходит человек с куклой, бросает ее об земь, топчет, снимает ей голову, опять приставляет, а напоследок, оказывается, что кукла-то эта – настоящий человек, с живой головой. Это каким путем?
– Электричество, – веско отвечает приказчик, разрешивший все жизненные вопросы.
– Да-с? Электричество? Ну а как вы объясните сей факт, милостивый государь, что этот велосипедист влезает на одно-одинешенькое колесо и на нем с лестницы скатывается? Тоже электричество?
Непонятно, почему ординарная личность так волнуется; вероятно, потому, что это – столкновение двух мировоззрений и характеров: пытливой, мятущейся, ищущей разрешения мировых загадок души, – и души, уже все постигшей, все себе объяснившей.
– Как ты об этом колесе поймешь?
– Электричество.
– Электричество? Да-с? Вы так думаете? Где же тогда проволока, соединенная со станцией?
– Беспроволочное. Воздушные волны.
– Воздушные волны? А то, что человек давеча на кровати аршин на пять подпрыгивал – и это электричество?
– Электричество.
– Ну, так я после этого с тобой и разговаривать не желаю.
– И не надо. Раз ты не можешь рассуждать научно – не разговаривай.
Но незначительный человек не может успокоиться. Его сердце раздирают обида и сомнение.
– Ну, допустим, даже влияние системы электричества на механические предметы обихода, но живой организм?! Изволили видеть, тут же на открытой сцене тюленей? Этакий дурак, да носом шар перебрасывает. Да ведь как! Не в обиду ему будь сказано – совершенно прекрасно. Значит, тюлени тоже электрические? Это как, а?
– Тюлени не электрические. А шар – да. Электричеством в действие приводится.
Незначительный человек оскорбленно улыбается. Тщетно бьется эта маленькая пытливая душа о стену, воздвигнутую так мощно его противником.
Страшное напряжение мысли – и незначительный человек снова оборачивается с торжествующим лицом к замкнувшемуся в себе приказчику.
– Вот тебе дрессированные слоны… Как вы поймете это, если этакая машинища танцует, ходит на задних лапах и разговаривает с помощью хобота и криков по телефону. Это что же, по-вашему, – слонячье электричество?
– Если бы ты знал, что такое животный магнетизм, происходящий с помощью электрических волн, ты бы не разговаривал. А телефон, по которому говорит твой слон, тоже из чего состоит? Из электричества.
– Он не мой слон. Можешь сам его на шею себе подвесить!
Незначительному человеку жарко, душно и обидно, а противник его спокоен. Живется ему, очевидно, легко. Все понятно, все объяснено, беспокоиться не о чем.
Кажется, в глубине души я ему немного завидую.
* * *
В седьмом ряду сидел молодой господин в зеленой шляпе, белых перчатках и клетчатых брюках… Приехал он вчера из Елабуги и поэтому робко озирался при всяком новом появлении зрителя одного с ним ряда, а при виде суетившегося капельдинера в десятый раз засовывал пальцы в жилетный карман с целью убедиться, не утерян ли купленный им билет?
В Елабуге молодой господин вел себя очень нравственно, а приехавши в Петербург, решил вести себя безнравственно и сегодня предполагал окунуться в омут столичного разврата, на что отложил из оставшихся на обратную дорогу 14 рублей.
– Я думаю, хватит, – размышлял молодой господин, причем сердце его замирало от предчувствия неизведанных грешных наслаждений. – Выберу какую-нибудь хорошенькую из певиц, угощу скромным ужином, а потом увезу к себе.
На сцене акробаты влезали один другому на голову и лазили в таком виде по лестницам, а молодой господин из Елабуги, не смотря на них, рассуждал так:
– Ужин: два блюда и полбутылки вина красного, скажем, два рубля… Двугривенный лакею на чай, да рубль на извозчика, когда поедем ко мне, – останется еще 80 копеек на разные непредвиденные расходы. Десять же рублей ей за наслаждения ее любовью. Должно хватить.
Когда танцевали негр и негритянка, молодой человек, полный грешных размышлений, подумал:
– А что, если ее пригласить ужинать?
Но, увидев, как яростно негр болтал ногами и размахивал головой, подумал, что негр этот злой и, узнав о его намерении, поколотит испорченного молодого человека…
Потом стали выходить другие певицы, и ему многие нравились…
Испанка заставила своей наружностью и танцами сладко сжаться сердце молодого господина, но он подумал, что она слишком недоступна, и остановил свой выбор на какой-то француженке с голой белой грудью и шикарной походкой.
Когда она удалилась, пропевши свои номера, молодой господин встал и, выйдя, решил выждать ее появления в саду.
Скоро она вылетела, шумя юбкой, в чудовищной шляпе, выставляя задорную ногу в чулке бледно-розового цвета.
– Здравствуйте, барышня, – несмело приветствовал ее господин из Елабуги.
– Трастуте! Што ви катите?
Зная, что нужно быть игривым, молодой человек захихикал в руку и похлопал певицу по груди.
– Ну, как вы поживаете? Пойдем ужинать.
– О, з удовольстьем! – сказала весело певица, беря его под руку. – Ведить меня на террас.
И они уселись за столиком, и молодой человек, пока она просматривала карточку, вновь проверил себя:
– Ужин – 2 рубля, лакею и на извозчика – 1 рубль 20 копеек, непредвиденные расходы – 80 копеек и ей завтра утром 10 рублей. Хватит.
– Шеловек! – командовала француженка. – Бутылку Мутон-Ротшильд, котлеты даньен, спаржа и сернистой искры один порций. А што ти вибираешь, милый?
Молодой господин из Елабуги взял, улыбаясь, карточку, но сейчас же побледнел и покачнулся.
Он долго думал что-то, перелистывая карточку и шепча какие-то цифры, и потом костенеющим языком спросил лакея:
– А что… у вас… хорошо делают битки по-казацки? Когда ему подали битки, он, обжигаясь, съел их и, вынув кошелек, подозвал лакея.
– Здесь, вероятно, 13 рублей 30 копеек.
– Так точно-с. Ровно 13 рублей 30 копеек.
– Вот получите, пожалуйста. Я, видите ли, должен сейчас пойти к знакомому одному… тут близко живет… чиновник контрольной палаты… брюнет такой. А ты, милая, подожди. Я сейчас приду, и тогда выпьем шампанского… бутылки четыре!
Молодой господин, съежившись, вышел из сада и пошел домой, в номера на Лиговке, расспрашивая у городовых дорогу…
* * *
Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как выход русской шансонетной певицы.
Она вылетает на сцену как-то боком на прямых негнущихся ногах и – пока оркестр играет ритурнель – делает следующее: взглянет в потолок, потом большим пальцем руки поправит спустившуюся с плеч ленточку, заменяющую рукав, а потом поглядит в зрительный зал и кому-то кивнет головой.
Кому? Тот столик, которому она кивнула, пуст, но у нее есть свой расчет: подчеркнуть публике, что где-то в зале у нее есть поклонник, бросающий на нее тысячи, и что она не такая уж замухрышка, как некоторые думают.
Поет она хладнокровно – бережно сохраняя темперамент для личной жизни.
Все русские шансонетные куплеты на один лад: или «мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкант», или она «хорошая наездница и поэтому предпочитает всему хлыст». Символы меняются: вместо хлыста она прославляет аэроплан, пищущую машину или массаж.
Кто прослушает десяток русских шансонетных куплетов, тот установит следующие излюбленные незыблемые рифмы: «старик – парик», «я – друзья», «о, да – всегда», «раз – экстаз» и «корнет – кабинет».
Одна певица после своего номера подошла к нам и сказала:
– Угостили бы вы ужином, а?
– По некоторым причинам, – возразил я, – мы с товарищем не можем афишировать нашей с вами многолетней дружбы. Вместо этого послушайте, какую я сочинил шансонетку…
И я запел:
Один старик,
Надев парик,
Позвал меня вдруг в кабинет;
А там сидел уже корнет!
Я в этот раз
Пришла в экстаз,
Клянусь в том я,
Мои друзья,
Люблю корнетов лишь всегда,
Их обожаю я, о, да!
– Неужели сами сочинили?! – удивилась певица. – Какая прелесть! Можно переписать?
Народный дом
Когда Мифасов и я собрались ехать в Народный дом – к нам пристал и художник Крысаков:
– Возьмите меня!
– А зачем?
– Да ведь вы едете в Народный дом?..
– Ну?
– А я знаток народных обычаев, верований и всего вообще народного быта. Кроме того, я знаток русского языка.
Последнее было бесспорно. Стоило только Крысакову встретиться с извозчиком, маляром или оборванным мужичком, собирающим на погорельцев, – Крысаков сразу вступал с ними в разговор на самом диковинном языке:
– Пожалуйте, барин, отвезу.
– А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?
Извозчик с глубоким изумлением прислушивался к этим словам:
– Чего-о-о?
– Я говорю: шелометь-то неповадно с устатку. Дык энто как?
– Пожалуйте, барин, отвезу, – робко лепетал испуганный такими странными словами извозчик.
– Коли животина истоманилась, – веско возражал Крысаков, – то не навараксишь, как быть след. Космогонить-то все горазды на подыспод.
– Должно, немец, – печально бормотал ущемленный плохими делами Ванька и гнал свою лошаденку подальше от затейливого барина.
А Крысаков уже подошел к маляру, лениво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступил с ним в оживленный разговор.
– Выхмарило сегодни на гораздое вёдро.
– Эге, – хладнокровно кивал головой маляр, прилежно занимась своим делом.
– А на вытулках не чемезишься, как быть след.
– Эге, – бормотал маляр, стряхивая краску с кисти на бариновы ботинки.
– То-то. Не талдыкнут, дык и гомозишься не с поскоку.
– Эге.
Потом Крысаков говорил нам:
– Надо с народом говорить его языком. Только тогда он не сожмется перед тобой и будет откровенен.
Вот почему мы взяли с собой Крысакова. Я хочу открыть Америку:
– Читатели! Вы все, в ком еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь к настоящему простому, ясному человеку, стремление к искреннему веселью и непосредственной радости, – сходите в Народный дом, потолкайтесь в толпе.
«Действительно, открыл Америку», – подумает кто-нибудь, пожав плечами.
Нечего пожимать плечами. Большинство читателей «Нового Сатирикона» в Народном доме ни разу не было, и я, как новый Колумб, уподобив читателей «Нового Сатирикона» испанцам, предлагаю им новую, только что открытую мною страну – Народный дом.
Всякий испанец поблагодарит меня, если ему взбредет в голову, на основании этих строк, потолкаться по обширной территории Народого дома.
Крысаков, по крайней мере, пришел в восторг.
– Какой простор! Какие милые, славные лица… Вот он, настоящий русский народ. И какое искреннее веселье!
Тут же он заговорил с одним парнем, восхищенно глазевшим на измазанных мелом клоунов:
– Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтожению кручинушки, котора, как змея злоехидная, сосет-томит молодецкую грудь… Взираешь на таку посмеху, да и только тряхнешь кудрями.
Действительно, у парня на лице выразилось сильнейшее желание тряхнуть кудрями – только не своими, а крысаковскими.
– Ты чего ко мне привязался, – сказал парень очень угрюмо, – я ж тебя не трогаю.
– Ничего, ничего, не обижайся, – примирительно сказал Мифасов, покрутив за спиной Крысакова пальцем около лба. – Не бойся, милый; он добрый.
– Вот смотри, что значит наметавшийся глаз, – шепнул мне Крысаков. – Стоило только поговорить мне с ним две минуты, как я уже знаю, кто он такой… Он полотер!
– Вы полотер? – спросил Мифасов парня.
– Нет, – общительно сказал парень. – Я газетчик. Газетами торгую.
– Но, может быть, вы газетами торгуете просто так… изредка… для удовольствия? – с некоторой надеждой спросил Крысаков.
– Кой черт для удовольствия! С восьми утра до восьми вечера не очень-то постоишь для удовольствия.
– Ага! Но вы, вероятно, все-таки изредка натираете полы? Так, знаете, просто, для практики.
– Да чего ж их натирать-то? – удивился парень.
– Ну, просто так… У себя в квартире, а? Паркет, а? Знаете, такой… квадратики.
Парень с сожалением поглядел на Крысакова, сочувственно кивнул нам головой и отошел.
* * *
Ни в каком Луна-парке не встретишь такого веселья «на чертовом колесе», как в Народном доме.
Я видел катающихся в Луна-парке: мрачно, страдальчески сдвинутые брови, отчаянные лица людей, которые решили путем катанья на колесе порвать нить надоевшей жизни, стоны и охи, когда колесо разбросает в разные стороны всю эту кучу скучающего человеческого мяса.
Не то в Народном доме. Прежде всего, здесь на «чертовом колесе» катаются титаны, выкованные из железа.
Не успеет колесо остановиться, как на него со всех сторон, подобно лавине, обрушиваются человеческие тела: со всего размаха, с треском и хрустом костей бросается веселящийся русский народ на деревянное колесо. В одну минуту образуется живая гора из перепутавшихся рук, ног, голов…
– Вжжж!.. вертится колесо – и вся эта живая гора, как щепки, со страшным стуком, громом и грохотом разбрасывается в разные стороны.
– Крепко нынче стали людей делать, – задумчиво сказал Мифасов, глядя на мальчишку, который, сделав двухаршинный прыжок и шлепнувшись животом о деревянный пол, вдруг завертелся вместе с колесом, вылетел на барьер, ударился об него головой и дико захохотал, не обращая внимания на то, что какой-то рыжий мужик топчет каблучищем сапога его грязную ручонку.
Весело, черт возьми. И никто ни на кого не обижается.
Наконец-то бедный, бесправный русский народ достиг идеала своей национальной игры: мала куча – крыши нету.
На особой эстраде – танцы. Здесь, в Народном доме, танцы – священнодействие. У всех серьезные, углубленные и как-то внутренно просветленные лица.
Кухарки отплясывают с благоговейным выражением огрубевшего у плиты лица. Модистки танцуют с определенным убеждением, что это не шутки, не игрушки и что громкий голос или смех звучал бы в данном случае кощунственно.
Мы долго не сводили глаз с военного писаря, который думал, что он Нижинский, – и танцевал так, будто бы весь светский административный и дипломатический мир Парижа собрался полюбоваться на него. Мы видели писаря, разочарованного аристократа, который танцевал, еле-еле шевеля ногами, и которому все надоело: и этот блеск, шум и вообще вся эта утомительная светская жизнь. Мы видели какого-то восторженного человека, с глазами, поднятыми молитвенно к небу.
Он прикасался к даме кончиками пальцев, нежно переставлял искривленные портняжной работой ноги, а взор его купался в высоте, и он видел там ангелов. Мы видели высокого нескладного молодого человека со множеством веснушек, но зато без всяких бровей и ресниц; этот молодой человек работал ногами так, как не может работать поденщик; это усердие свойственно только сдельным рабочим. Про него Крысаков сказал:
– Вот типичный клерк маленькой банкирской конторы.
Впрочем, через пять минут «клерк» сказал своей даме:
– Вот как за целый-то день молотком намахаешься – так на вашу тяжесть мне наплевать.
– Видишь, – сказал Мифасов Крысакову. – Это молотобоец, а ты говоришь – клерк.
– Ну, это еще вопрос, – нахально пожал плечами Крысаков. – Может быть, он в банкирской конторе вбивал молотком какие-нибудь гвозди для плакатов и диаграмм биржевых сделок.
Уходя, мы насолили Крысакову в отплату за его развязность как могли. Именно, продираясь сквозь толпу впереди Крысакова, Мифасов говорил вполголоса:
– Пожалуйста, господа, дайте дорогу. Сзади меня опасный сумасшедший, и не надо его злить. Он только что выписался из больницы, и снова ему плохо. Осторожней, господа!..
Когда мы вышли на улицу, Крысаков сказал:
– Заметили, как весь народ смотрел на меня? Они чувствовали во мне «своего» человека, знающего их быт, привычки, язык и весь вообще уклад.
Чемпионат борьбы
(Очерк)
У устроителей чемпионата есть только одна цель, одна мысль – как можно больше растянуть время, назначенное для борьбы: каждый день часа на два. Если бы устроители об этом не заботились, то все пары переборолись бы в один вечер.
Мы знали одного очень симпатичного, но слабого, хилого атлета, вид которого возбуждал всеобщую жалость и сочувствие. Его впалая грудь, худые бока и изможденное лицо наводили многих на христианскую мысль – определить его в санаторию, но как-то тут случилось, что определился он в чемпионат борьбы.
На второй же вечер этот честный, простодушный человек подошел к организатору борьбы и предложил ему следующее:
– Я знаю, вы распорядились, чтобы мой противник положил меня только после двенадцатой минуты… Зачем это? Зачем тратить напрасно время, которое послано нам Всевышним, которое так дорого и которое мы должны употреблять с большей пользой. Сделаем так: выйдем на арену, я пожму противнику руку и лягу сам на обе лопатки. Пусть судьи признают меня побежденным.
И что же сделал организатор борьбы? Послушался здравого совета? Нет, он напал на хилого атлета, раскричался, заявил, что он не хочет зря платить деньги разным дармоедам, и тут же отдал распоряжение противнику хилого борца – положить его только на девятнадцатой минуте.
Хилый атлет стал бороться и несколько раз во время борьбы хотел потихоньку лечь на обе лопатки…
Но противник ему попался опытный: он зорко следил за движениями хилого, и едва тот касался лопатками ковра, противник закладывал какой-нибудь нельсон и спасал несчастного, переворачивая его на живот.
Положен был хилый на девятнадцатой минуте странным приемом: он просто зацепился нечаянно одной ногой за другую и упал на спину.
Победителю публика устроила овацию. И было за что: за кулисами он признавался, что никогда не приходилось ему вести более трудной борьбы – каждую секунду нужно было зорко следить, чтобы противник не лег на ковер из простого ехидства и лени.
Вот каким образом устроители чемпионата растягивают борьбу вместо одного вечера на целый сезон.
Растягивание времени замечается даже в мелочах: парад борцов, представление их публике и демонстрирование запрещенных приемов.
Стоит только выйти атлетам, как арбитр начинает топтаться на месте, мямлить и тянуть слова.
Говорит долго-долго.
Затем знакомит борцов с публикой, ухитряясь даже дать некоторым подробные характеристики…
– Эгеберг! Победитель знаменитого Арвид Андерсона, один из лучших техников…
– Лурих! Чемпион мира. Пользуется отличным успехом у женщин. Имеет тридцать пар трико, не считая букетов! Лурих… Не кривляйся.
– Циклоп! Питается сырым мясом и имеет тяжелый характер. Недавно в Галиции умерла его тетка, почему он и просит у публики снисхождения. Циклоп! Алле! Кланяйся публике.
– Муханура! Питается гаоляном. Сын маньчжурских полей, орошенных в свое время кровью двух великих держав. Дитя природы. Тоже просит у почтеннейшей публики снисхождения по причине сильного опьянения на почве рождения сына. Запрещаются следующие приемы: удары о пол головы противника, сделавшего мост; сдавливание горла; выкалывание глаз; вырывание ноздрей; вырезывание ремней из спины противника: оскорбление памяти предков противника; получение из банков денег по фальшивым векселям; хранение нелегальной литературы и – продажа напитков на вынос в незапечатанной посуде по вольной цене.
Арбитр долго еще перечисляет запрещенные приемы, а время идет…
Конечно, при желании время можно растянуть еще больше: когда борцы сходятся и пожимают друг другу руки, один может сделать приятно удивленное лицо и прикинуться, что он встретился с противником впервые.
– Как?! И ты здесь в чемпионате? Вот не ожидал! Сколько лет, сколько зим! Ну, как поживаешь? Давно видел Поддубного?
И, усевшись на ковре, оба поведут оживленную беседу о прошлом, прерываемые негодующими криками нетерпеливой публики.
Конечно, скудность фантазии борцов мешает им проделать вышеозначенный прием, и они ограничиваются тем, что возятся бесплодно на ковре, заботливо предостерегая друг друга от падения на обе лопатки раньше срока.
Время от времени борец «возмущается некорректностью противника». Этот прием заключается в следующем: один борец хватает другого за нос или дергает за ухо… Потерпевший делает оскорбленное лицо и нервно подходит к судейскому столу, вступая с судьей в тихий энергичный разговор, прерываемый размашистыми жестами.
Борец. Когда же вы отдадите мне три рубля, которые занимали на один день?! (Указывает рукой на противника и касается своего уха.)
Судья. Ей-Богу, сегодня нет. Завтра отдам. (Качает укоризненно головой по направлению другого борца.)
Борец. Вы каждый день говорите завтра, а я что-то своих денег не вижу… (Грозит кулаком противнику и показывает рукой за кулисы, подчеркивая этим, что уйдет и бороться с таким человеком не будет.)
Судья. Завтра у меня маленькая получка, и я отдам. (Энергичный жест рукой по направлению к ковру.)
Публика (волнуясь). В чем дело?
Арбитр (приближаясь к рампе). Борец Соловьев заявляет судье, что он отказывается от борьбы с грубым Корнацким. Судья обещал сделать Корнацкому выговор за некорректность.
На эти переговоры уходит минут пять. Время подползает к «полицейскому часу».
Противники снова сходятся, но арбитр не дремлет: – Одна минута перерыва!
* * *
Ох… Почему не:
– Один год перерыва?!
Почему не:
– Десять лет перерыва?! Как бы хорошо все отдохнули.
