Текст книги "Правитель Аляски"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Батавия,

9 апреля 1819 года

С дождями начиналось самое скверное время для тех, кто извлекал какую-либо выгоду из пребывания в городе заезжего люда. Батавию покидали немногие состоятельные путешественники, колесящие по миру в поисках необычных впечатлений, заметно сокращался заход в гавань торговых кораблей. Лишь военные моряки, чьи действия определяются полученным сверху приказом, пренебрегая риском, сопряжённым с пребыванием в городе в это неблагоприятное для здоровья время года, могли как ни в чём не бывало ввалиться в отель и потребовать для себя лучшие номера.

Неудивительно, что, когда в душный полдень, загоняющий всех жителей в спасительную тень, в «Морской» пожаловала группа офицеров с английского военного корабля, пришедшего в порт по пути к Новой Голландии, хозяин отеля Пьер Дедье был рад и им. На его удачу, это были новички, впервые попавшие в Батавию, и, пользуясь этим, Пьер Дедье лукаво утаил от них, что в сезон дождей он, как и другие хозяева местных отелей, несколько снижает расценки за проживание, что диктовалось потребностью хоть как-то удержать немногих постояльцев.

Расшаркиваясь и раскланиваясь перед англичанами, Пьер Дедье не преминул ввернуть для рекламы своего заведения, что оно считается одним из лучших в городе, здесь останавливаются очень известные люди.

   – Да вот и сейчас, господа, – разливался соловьём Пьер Дедье, разводя англичан по предоставленным им номерам, – в моём отеле гостит солидный русский коммерсант, бывший главный правитель всех российских колоний в Америке господин Баранов. Вообразите, господа офицеры, – воодушевлённо продолжал Пьер Дедье, – этот человек не был на родине более четверти века и только сейчас возвращается домой. Хоть и не очень разговорчивый, но во всём другом милейший старикан. Если вам будет интересно, я вас с ним познакомлю.

И тут произошёл никак не предвиденный конфуз. Лёгкий на помине господин Баранов, открыв дверь своего номера, вдруг собственной персоной вырос у них на пути. Он был бледен, белая рубаха на груди расстёгнута, по лицу струился пот. Придерживаясь за стену, он сделал несколько неверных шагов, пошатнулся и, широко раскрыв рот, будто испытывал приступ удушья, рухнул на пол.

Вначале Дедье подумал, что Баранов пьян. Не было вечера, чтобы русский купец не выпивал бутылку своей излюбленной мадеры, а иногда одной бутылкой дело не ограничивалось. Но пьян или не пьян – надо было срочно помочь. Дедье бросился к упавшему и, подхватив под мышки, сделал попытку поднять. Двое англичан поспешили на помощь, и совместными усилиями внесли неподвижное тело в занимаемый Барановым номер, уложили на кровать.

Нет, Баранов не был пьян, сразу определил Пьер Дедье. Коснувшись рукой его лба, он почувствовал, что тело русского гостя буквально пышет жаром. Губы Баранова запеклись, он дышал тяжело, с присвистом и, кажется, был без сознания.

   – Вот беда, – пробормотал Дедье.

Похоже, Баранов подхватил лихорадку. Надо было спешно известить русских, чтобы они позаботились о соотечественнике.

Извинившись перед англичанами, Дедье кликнул своего помощника, молодого голландца, и наказал немедленно ехать в порт, на «Кутузов», и передать там лейтенанту Подушкину, а если его не будет, так кому угодно, что живущий в «Морском» Баранов серьёзно болен и нуждается в срочной помощи.

Пока Дедье суетился около важного гостя, обёртывая вокруг его пылающего лба смоченное водой полотенце, Баранов неожиданно открыл глаза и, не узнавая француза, хрипло сказал: «Врёшь, не выйдет!» – и слабой рукой попытался оттолкнуть руку Дедье. «Бредит», – решил Дедье.

Баранов действительно бредил. Пылающая жаром голова рождала в сознании странные, пугающие образы. В причудливом калейдоскопе картины былого мешались с порождениями кошмарного сна. Стремительный водный поток увлекал его в чёрную бездну с массой рыкающих клыкастых морд. Мохнатые лапы с длинными острыми когтями тянулись к его горлу. Он отшатывался – они тянулись вновь. И среди этих оскаленных звериных морд он вдруг ясно различил искажённое от бессильной ярости лицо Наплавкова...

Ново-Архангельск,

16 июля 1809 года

К месту сходки в лесу, недалеко от разорённой колошами «Старой артели», собирались скрытно, по одному. Наплавков назначил время встречи на пять часов пополудни, когда работы в крепости заканчивались и каждый был волен заняться собственными делами.

День выдался не из худших, сухой, и хотя небо было затянуто тучами, но меж ними изредка всё же появлялось солнце. Оно, впрочем, почти не проникало сквозь плотный заслон могучих елей, обступивших небольшую прогалину, к которой с интервалами, с разных сторон, подходили заговорщики. Молча рассаживались на поваленных деревьях, дымили самокрутками, исподтишка посматривали друг на друга, словно взвешивали в душе: а надёжен ли ты, можно ли тебе доверять?

Наплавков энергично жал подходившим руки, одобрительно говорил: «Вот и добре!»

Из глубины леса тянуло запахом гнили, сырости, прелых листьев. Каждый из собравшихся знал страшную несгибаемую мощь этого девственного леса. Вот уже сколько лет, с тех пор как Баранов привёл их в этот мрачный дождливый край, они старались подчинить себе лес – нещадно рубили его, выжигали, но тщетно: огонь не брал пропитанные влагой стволы, а если где-то и брал, с весной молодая зелень вставала на месте пала ещё более буйной, торжествующей победу.

Из-за близости окружавшего крепость леса и непримиримого настроя таившихся в нём колошей приходилось повсюду, не только на бастионах крепости, но и на примыкавшей к заливу верфи, и у складов выставлять круглосуточные караулы, и никто из промышленных в Ново-Архангельске не мог избежать сторожевой службы, которая изматывала не меньше, чем хозяйственные и промысловые работы.

По настроению людей, по отпускаемым ими злым репликам в адрес Баранова и его ближайших сподвижников Наплавков давно уже видел, что далеко не он один проклинает доставшуюся им долю. С некоторых пор стал брать всех этих людей на заметку, сочувственно поддакивать им и, раздувая огонёк недовольства, вести осторожные разговоры в том направлении, что ругать-то начальство и жизнь свою собачью все мы горазды, а дальше-то что? Так и будем скулить до скончания дней – либо от пули колоша, либо на промыслах от непогоды? «А вспомни, Иван, – говорил он одному, – где сейчас те, кто вместе с нами на службу компании прибыли? Зарезаны, как овечки, в Якутате – вот так-то!» «Все мы рано или поздно кости здесь сложим, – говорил другому. – А попробуй-ка, скажи что – благодетель наш в наказание на такие острова под конвоем зашлёт, откуда живьём не возвращаются. А то и линьками пожалует тебя всласть, для оздоровления духа!»

Ведя такие беседы, Наплавков понимал, что сыплет соль на незажившие раны. Но в том-то и была его цель – пробудить спящих, заставить задуматься о своей судьбе. Некоторые, скрипя зубами, отвечали: «Ничего, Бог терпел и нам велел». С такими Наплавков, иронически процедив: «То верно!» – более не беседовал. Другие же, выслушав его, говорили: «Всё так, а делать-то что?» – «Покумекать надобно, мозгами пошевелить. Есть тут план у некоторых. Пора бы сообща обсудить», – отвечал Наплавков и, как бы вскользь, уж если зашёл о том разговор, добавлял, что вот на Камчатке, где довелось отбывать ему ссылку, объявились в не столь уж давние времена крепкие духом и отважные люди, не пожелавшие безропотно носить надетое на них ярмо и силой сбросившие его. Если к теме проявляли интерес, рассказывал более подробно о том, как в Большерецке группа ссыльных во главе с польским бароном Беньовским захватила зимовавший там галиот «Св. Пётр». Убив коменданта селения капитана Нилова, ссыльные взяли несколько заложников, меха, казну, оружие и запас продовольствия на несколько месяцев и ушли на захваченном корабле в вольное странствие, свободные как птицы, мимо Китая и Японии аж до самой Европы. «Вот как не черви, а настоящие люди поступают!» – поучительно заключал Наплавков и пристально смотрел в глаза собеседнику: а ты готов ли на это, сдюжишь?

Готовых набралось, не считая его самого, уж семеро. Сегодня Наплавков решил собрать их вместе. Надо было окончательно утвердить план действий, повязать всех одной верёвочкой, избрать главаря, атамана. Сам он к атаманству не стремился. С него достаточно будет идейного руководства.

Последним явился ссыльный поляк Лещинский. Он, как и Наплавков, был из образованных, служил раньше в почтовом ведомстве, да слишком, кажется, несдержан оказался по части сетований на незавидную участь попранного Отечества, за что и был отправлен в отдалённые края. Лещинский подрывные речи Наплавкова выслушивал молча, не говорил ни да, ни нет, но сочувственно кивал головой, давая понять, что позицию его разделяет.

   – Что ж, господа промышленные, – открыл сходку Наплавков, – все, кто должен был прийти, уже здесь. Время дорого. Начнём.

Наплавков внимательно переводил взгляд с одного на другого. Напряжены, издерганы, ждут, что он скажет. Четверо промышленных, самый опытный из них Иван Попов. Эти пойдут с ним до конца. Двое из караульной службы – его подчинённые, Егор Сидоров и Антон Погорельцев, тоже хлебнули лиха, не подведут. Лещинский – ни рыба ни мясо. То приказчиком его Баранов назначит, то заведующим магазином, то бумаги свои переписывать заставляет – должно быть, сам правитель ещё не понял, к какому делу этот поляк более годен.

   – Довожу до вас, – продолжал Наплавков, – план, разработанный ядром организации, которую в честь героя русской вольницы решили мы назвать «Орденом Ермака». Ежели одобряете название, прошу ответить: «Любо!»

   – Любо! – нестройно прозвучало со всех сторон.

   – А ты, Фёдор, что молчишь? – строго спросил Наплавков Лещинского. – Тебе не любо?

   – Я как все, – сказал Лещинский. – Только зачем какой-то «орден»? Можно и без этого.

   – Большинством принято, – подытожил Наплавков. – Теперь надобно главаря избрать, хорунжего. Предлагаю Ивана Попова. Кто «за»?

   – Любо, – дружно ответили промышленные и караульные.

   – Я поддерживаю, – ответил на вопросительный взгляд Наплавкова Лещинский.

Ему, видимо, не нравилась сама форма ответов: «любо» – «не любо». Ну и леший с ним, подумал Наплавков.

   – Стало быть, – подвёл он черту под этим вопросом, – Иван Алексеевич Попов избран, по общему нашему согласию, хорунжим Войска Донского, ему теперь обязаны мы подчиняться.

   – Да при чём здесь Войско Донское? – опять встрял Лещинский.

   – А при том, – ответил Наплавков, – что это, как и орден, знак нашей вольности. Продолжим. Мы с Иваном Алексеевичем план наш обсуждали и ещё кое-кого посвятили. Пора и другим знать. Будем действовать по примеру барона Беньовского – смело и решительно. Корабль, считайте, у нас есть, давно в гавани стоит, нас дожидается. Судно большое и надёжное – «Открытие». Баранов остерегается пока в плавание его отправлять. Видно, ждёт, когда из Охотска надёжного мореходца пришлют, кому новый корабль доверить можно. Управлять же кораблём заставим штурмана Шехова.

   – А не лучше ль Васильева? – спросил один из промышленных. – Он, кажись, поопытнее.

   – Думали о том, – трубно пробасил кряжистый, с большими руками, которые он держал на коленях, Иван Попов. – Васильев уж слишком Баранову предан. Не пойдёт за нами.

   – А ежели и Шехов не согласится, – подхватил Наплавков, – то придётся корабельщика Линкена в капитаны взять. А может, и того и другого вместе. Добром не захотят – под ружьём, под страхом смерти пойдут. Берём груз мехов для возможной мены по пути, пиастры, какие найдём в наличии у Баранова; само собой, оружие, провиант месяца на три-четыре плавания – ив путь, в южные моря. На острове Таити, слыхал я от бостонских капитанов, земля обильна и привольно там жить можно. А не там – найдётся для нас другой островок, куда европейские мореходцы редко заглядывают. Там и создадим вольную русскую колонию «Ордена Ермака» и жить в своё удовольствие будем.

   – Сколь много нас на корабль сядет? – спросил рябой промышленник Фёдор Силантьев.

   – Полагаю, тридцать человек вполне будет достаточно, – ответил Наплавков. – К нам, как бунт грянет, не менее половины колонии, уверен, присоединится. Но на корабль сядут лишь самые верные. Не можно нам судно перегружать.

   – А много ли девок с собой возьмём? – опять спросил рябой.

   – Пусть вам насчёт девок Иван Алексеевич скажет. – Наплавков пригласил в круг произведённого в хорунжие Попова. – У него по этому вопросу своё соображение есть.

Попов поднялся с дерева и встал рядом с Наплавковым.

   – Я так, соратники, полагаю, – рассудительно сказал Попов, – чтоб обид у нас друг на друга из-за девок не было, взять на каждого по девке, да сверх того ещё пятнадцать девок про запас.

   – Желательно, чтоб помоложе да порезвее, – довольно подхватил Силантьев.

   – Это уж сами будете выбирать, кому какая приглянется, – столь же степенно ответил хорунжий.

   – Так как вам, господа промышленные, это предложение? – торопясь перейти к следующему вопросу, спросил Наплавков.

   – Это нам любо! – дружно прозвучало в ответ.

На этот раз и Лещинский, с той же игравшей на губах иронической усмешкой, крикнул с другими: «Любо!»

   – А не далеко ли будет до Таити? – вопросил караульный Сидоров. – Не ближе ль будет до Сандвичевых? Там, сказывают, климат подходящий...

   – Климат-то подходящий и путь не столь дальний, – ответил Наплавков. – Но и шансов, что схватят нас там соотечественники, поболее. Где, скажите, сейчас «Нева» с капитаном Гагемейстером?

   – На Сандвичевых, – ответил тот же Сидоров.

   – То-то и оно! – предостерегающе поднял вверх указательный палец Наплавков. – Капитаны наши российские обычай ввели на Сандвичевы заходить. А стало быть, и покоя нам на этих островах не будет. Водой зальёмся на Сандвичевых, прикупим ещё провизии, ежели потребуется, и сразу дальше пойдём. Важно правильно выбрать момент для выступления. Сейчас, когда в гавани «О'Кейн» Уиншипа стоит, нечего нам рыпаться. Матросы с бостонского корабля могут помощь Баранову оказать. Но в августе, слышал я, «О'Кейн» уйти собирается. К тому времени и шхуна «Чириков» с промысловой партией вернётся. В той партии союзники наши есть. Они подсобят. А дальше августа тоже ждать опасно. Глядишь, «Нева» обратно с Сандвичевых придёт, а может, и «Кадьяк» с «Николаем» из Калифорнии. На тех судах, что в Калифорнию ещё прошлой осенью направлены, верные Баранову люди ушли – Кусков, Слободчиков, Тараканов». Совладать с ними тяжело будет. Значит, в августе, как вернётся «Чириков», сразу и выступим.

   – Как Баранова брать будем? – спросил Лещинский.

Он был убеждён, что успех или неуспех заговора будет зависеть от того, как быстро смогут они управиться с Барановым и ближайшими его помощниками.

   – О том сам я позабочусь, – сказал Наплавков. – Выберем ночь, когда меня начальником караула назначат. Приду в его дом с верными людьми. Постараемся кончить с ним поскорее.

   – Это как же понять, – подал в наступившей тишине голос рябой Силантьев, – убивать будете?

   – Придётся умертвить, – решительно сказал Неплавкое. – Не только его, но и всё семя барановское истребить надобно, чтобы всходы не давало, – мстительно выдохнул Наплавков. – И всех ближайших к нему – штурмана Васильева, переводчика Джонса, а ранее всех – Матвея Огородникова, чтоб он отпор не организовал. Верхушку снимем – остальные сами на нашу сторону придут. Как считаешь, Иван?

   – Дело говоришь, – хмуро поддакнул Попов. – Они нас не жалели, и нам жалость проявлять не можно.

   – Но прежде ещё кое-что надобно завершить, – сказал Наплавков. – Мы с Поповым составим «Объявление» по тому типу, что было написано Беньовским перед отходом их судна с Камчатки – вроде как манифест народу и властям с объяснением наших действий, почему не желаем более терпеть этот гнёт. И все, кто здесь сейчас, манифест тот должны будут подписать. Собственноручная подпись послужит залогом решительности наших действий.

Круговой порукой хочет повязать, понял Лещинский. Подпишешься под этой бумагой – и труба. В случае провала ничто не спасёт – прямая дорога под трибунал.

   – О времени и месте следующей сходки, когда будем подписывать ту бумагу, дополнительно сообщу, – сказал Наплавков. – Тянуть с этим не след. Дней через десять соберёмся вновь. А сейчас всё. У вас, господин хорунжий, будет ещё что?

   – Да, кажись, обо всём сказано, – важно заявил Попов. – Расходиться, как и пришли, украдкой и по одному, чтоб никто в крепости ничего такого не помыслил.

Пробираясь обратно краем леса, Лещинский ощущал, как гулко стучит в груди сердце. Примкнув к заговорщикам, он рассчитывал, что всё будет устроено как-то иначе, культурнее, что ли. Но убивать детей? За что? Лишь из ненависти к отцу? Нет, этот Наплавков просто спятил! Провалит, всё провалит – колоколом стучала в мозгу мысль. И всех их отправят на эшафот.

Ему было страшно. Не за Баранова – за собственную жизнь.

17 июля 1809 года

С утра Баранов, пользуясь тем, что в последние дни установилась сухая погода, распорядился послать группу работников на покос. Из-за частых дождей заготовка сена всегда становилась проблемой, и приходилось ловить любой момент, чтобы успеть обеспечить скот кормами на зиму.

Другая группа людей отправилась на рубку леса. Дерево было нужно не только для топки печей, но главным образом для постройки зданий и кораблей. Расчистка от леса примыкавшей к крепости территории имела и оборонительную цель: до тех пор, пока вокруг селения не образуется свободная полоса, они не чувствовали себя в полной безопасности от колошей. Если уж лес не поддавался огню, против топоров и пил устоять он не мог.

В этот предполуденный час в огромном доме было тихо. Жена Анна ушла с дочками, Ириной и Катенькой, прогуляться по крепости, а заодно и посудачить с приятельницами алеутками. Антипатр убежал на берег – поиграть там со своим верным другом Семёном Лукиным.

Спускаясь со второго этажа, Баранов с удовольствием ловил тонкий, ещё не выветрившийся аромат свежего дерева, из которого был построен дом. На строительство пошла ель и местный кипарис, который из-за приятного запаха промышленные называли душмяным деревом.

Новый дом главного правителя был построен под руководством Кускова в то время, когда Баранов находился на Кадьяке. Вернувшись в Ново-Архангельск после полуторагодичного отсутствия и увидев, что было сооружено на месте скромной хибары, в которой он жил ранее, Баранов в изумлении воскликнул: «Да это и не дом, а настоящий замок!» Кусков лишь довольно улыбался. С тех пор за новой резиденцией главного правителя закрепилось название «замок Баранова».

С широкой веранды деревянные ступени вели прямо к бастиону, защищавшему крепость огневой мощью нескольких десятков орудий. Площадку у подножия дома Баранов собирался использовать как своего рода плац-парад, где можно устраивать торжественные церемонии и ставить почётный караул при встрече важных гостей, например, капитанов русских кораблей, совершавших кругосветные плавания.

Баранов позаботился, чтобы и внутреннее убранство дома внушало его посетителям, будь они русские мореходцы или купцы из заморских стран, должное почтение к столице Русской Америки. Богатейшая библиотека, картины старых европейских мастеров, арсенал с коллекцией ценных английских и французских ружей – все эти доставленные сюда из России произведения литературы, искусства, ремесла вызывали, как он убедился по реакции капитана «О’Кейна» Джонатана Уиншипа, неподдельное изумление, а когда посетители подходили к большим окнам на втором этаже и обозревали оттуда панораму залива, восторгу их не было предела. Он гордился своим домом, долженствующим, помимо всех удобств жизни в нём, демонстрировать каждому серьёзность намерений русских надолго осесть на этих берегах.

Поездка на Кадьяк была вызвана необходимостью приведения в порядок финансовых и других бумаг, связанных с управлением компанией. На Кадьяке его и застал пришедший в Русскую Америку в ходе кругосветного вояжа лейтенант Леонтий Гагемейстер, поступивший на службу компании. Особую радость Баранову доставило то, что Гагемейстер появился здесь на уже знакомой «Неве», экипаж которой под водительством Лисянского столь много сделал для восстановления утраченных позиций компании на острове Ситха.

Чопорный двадцатисемилетний лейтенант, родом из Прибалтики, вручил Баранову на борту «Невы» пожалованный ему за успешное управление колониями орден Святой Анны второй степени. Во время венчавшего торжественную церемонию банкета они разговорились. Гагемейстер рассказывал, что заходил по пути в Новую Голландию – далёкую английскую колонию в Южном полушарии, земли которой возделываются почти исключительно руками ссыльных поселенцев. «Британские каторжники, – с усмешкой, будто намекая на тяжёлое положение ссыльных здесь, в Русской Америке, говорил Гагемейстер, – живут там припеваючи. Платят им отнюдь не плохо, и некоторые умудряются даже сколотить недурное состояние. Мне упоминали об одном каторжнике, сумевшем скопить примерно тридцать тысяч фунтов стерлингов».

Баранов воспринял эти слова скептически, подумал про себя: «Британцы наплели ему, чтоб выставить себя в лучшем свете, а он за чистую монету всё принял». Но вслух сказал, что ежели б у их компании были такие возможности, они бы тоже платили больше. Да к тому ещё и подумать надо, стоит ли такие деньги платить. Он, мол, не знает, что уж там, в Новой Голландии, за люди, а тут народ такой отпетый встречается, что, ежели прознают, что у кого-то капиталы есть, то из корысти и прикончить втихаря могут. Здесь состояния лучше не иметь, дабы не возбуждать в людях преступное направление мыслей и разврат злодейских действий.

О случаях покушения на чужое добро у англичан Гагемейстер не слыхал, но признался, что и среди британцев, притом не только каторжников, отпетых людей хватает. В Джаксоне он познакомился с губернатором Новой Голландии господином Уильямом Блаем, который, между прочим, устроил бал в своей резиденции в честь офицеров «Невы». Так об оном Блае ему рассказали в форте, что в прошлом, когда он командовал судном «Баунти», матросы его корабля взбунтовались в южных морях. Мятежники захватили судно, а Блая вместе с его сторонниками высадили с корабля в шлюпку. С верными людьми Блай несколько месяцев скитался в океане, пока, на грани голодной гибели, они не достигли земли. По слухам, взбунтовавшиеся моряки затаились где-то на одном из островов Океании.

Отсюда и Баранов заключил, что среди британцев тоже мерзавцев хватает.

В ноябре прошлого года он отправил «Неву» с Гагемейстером на Сандвичевы острова, чтобы по возможности закупить там продукты питания для нужд компанейских поселений. Задерживается лейтенант. Должно быть, понравилось на благодатных островах. Пора бы и возвратиться.

Находясь на Кадьяке, Баранов как-то незаметно для себя сблизился с отцом Германом. После гибели судна «Феникс», на котором возвращался в Америку рукоположенный в сан епископа отец Иосаф, духовную миссию возглавил тихий и неприметный отец Герман. Баранову много порассказали о добрых подвижнических делах монаха и в Павловской гавани, и на острове Афогнаке, где обучал он мальчиков-креолов искусству возделывания земли и выращивания овощей. Люди, особливо женщины-алеутки, тянулись к жившему отшельником монаху. Он обладал великим даром утешения, успокоения души: для каждого, кто обращался к нему, находил доброе, ласковое слово, был неутомим в проповеди веры Христовой и благодати, снисходящей на каждого, обращённого в эту веру. Баранов и сам, ближе познакомившись с ним, понял, что отец Герман из тех подвижников, коими всегда держались устои православия. Он и подался сюда, в Америку, лишь потому, что даже уединённый монастырь на острове Валааме казался ему слишком суетным местом, слишком шумным для того, кто ищет отшельнической судьбы.

Беседы с бедно одетым монахом имели чудесную спасительную силу, и каждый раз после встреч с отцом Германом Баранов чувствовал, что душа его будто светлела. Не однажды каялся он перед отцом Германом, в коем видел теперь пример деятельной любви к людям, и прощения у него просил за то, что когда-то, разгневавшись на монахов, обидел и его. Он уговаривал отца Германа переехать в Ново-Архангельск, просил взять под своё духовное руководство воспитание его детей, но монах был непреклонен: он нужен людям здесь, на Кадьяке. А что ему на Ситхе, где и Божьего храма нет?

Выйдя из дома, Баранов спустился вниз и, минуя крепостные бастионы, пошёл к берегу залива. Лёгкий бриз тянул со стороны моря. В гавани, недалеко друг от друга, стояли два корабля – компанейский «Открытие» и американский «О'Кейн». Оба трёхмачтовые, почти равных размеров, и всё же, с глубоким удовлетворением отметил Баранов, «Открытие» несколько поболее американского судна. Его грузоподъёмность была триста тонн, а у бостонского корабля на двадцать тонн меньше. Спущенный на воду в прошлом году, корабль был уже полностью вооружён. Это было самое крупное судно из всех, какие строились до того в Русской Америке, и Баранов уже предвкушал момент, когда он сможет послать его в дальний вояж – на Сандвичевы, а то и в Манилу, в Батавию...

Во избежание неприятных сюрпризов со стороны колошей, которые из злобы к русским могли и сжечь судно, он учредил на борту «Открытия» круглосуточный сторожевой пост. Как и на других постах, часовые несли там караул посменно, и сейчас Баранов видел, как от берега отвалила шлюпка, доставлявшая на борт судна очередной наряд. Вместе с часовыми на шлюпке пошёл к «Открытию» для производства смены дежурный по караулу промышленник Василий Наплавков, из ссыльных. За усердие и способности он был произведён Барановым в старшины караульной службы, которой руководил Матвей Огородников.

Что ж, всё в крепости шло своим чередом, хотя иной раз Баранов с тревогой думал о том, куда подевалось отправленное прошлой осенью в Калифорнию судно «Св. Николай» с Булыгиным и Таракановым. Джонатан Уиншип сообщил ему, что по пути к Ново-Архангельску встречал у калифорнийских берегов «Кадьяк» Кускова и возглавляемую Слободчиковым промысловую партию. Об экипаже «Св. Николая», который должен был действовать в Калифорнии заодно с Кусковым, не было ни слуху ни духу.

А вот и его славные парни. На отмели, куда прибой выкидывал лайденную капусту, возились в единоборстве два смуглокожих подростка – Антипатр и Семён Лукин, сын погибшего в Якутате от рук колошей старовояжного. Парнишку вместе с несколькими женщинами-алеутками удалось выручить из туземного плена в обмен на захваченных в Якутате заложников – аманатов. Собираясь обратно в Ново-Архангельск, Баранов забрал осиротевшего парнишку с собой, чтобы поселить в своём доме на правах приёмного сына. Мальчик был лишь на год младше его Антипатр а, и они быстро сдружились.

Остановившись в нескольких шагах от боровшихся подростков, Баранов наблюдал, как ловким приёмом, сцепив за спиной у Антипатра руки, Семён Лукин оторвал противника от земли и в мгновение ока припечатал его лопатки к земле. Семён издал радостный победный крик. Мальчики встали на ноги, стряхивая налипший к одежде песок.

   – Моя взяла, – торжествующе сказал Лукин.

   – Что, Антипатр, – не удержался от подначки Баранов, – против Семёна кишка тонка?

Подростки смутились, увидев его, но Антипатр быстро овладел собой и с вызовом заявил:

   – В следующий раз я ему покажу!

   – На обед не опаздывайте, да смотрите кости друг другу не поломайте! – наказал Баранов и пошёл назад, к дому.

Насчёт ломания костей ввернул он так, для острастки, зная, что Семён, обладавший удивительной в его возрасте физической силой, никогда не использовал её в поединках с Антипатром на полную мощь. Здоров как бык был и его покойный отец, а может, чему-то научился парень и у колошей во время вынужденной якутатской неволи.

Когда Баранов уже подходил к дому, к нему вдруг присоединился вынырнувший из-за угла Лещинский. Глаза ссыльного поляка воровато бегали по сторонам, словно он боялся, не видит ли его кто-нибудь рядом с Барановым.

   – Господин правитель, – каким-то не своим голосом сказал Лещинский, – дозвольте пройти к вам, побеседовать надо.

   – О чём? – строго поинтересовался Баранов.

   – Дозвольте в доме, чтобы никто не помешал. Дело серьёзное.

   – Что ж, идём, – сказал Баранов.

По напуганному виду Лещинского было ясно, что у того действительно заготовлен отнюдь не праздный разговор.

Сообщение Лещинского о заговоре и намечаемом бунте поразило Баранова в самое сердце. Он знал, что и здесь, в Ново-Архангельске, и на Кадьяке, и на Уналашке всегда были люди, недовольные жёсткими по необходимости методами его правления. Среди служащих компании, кроме честных и добросовестных тружеников, немало было отбросов человеческого рода, и как иначе мог бы он держать их в повиновении, если бы не установил в колониях железную дисциплину, нарушение которой чревато суровыми наказаниями.

Жить здесь, в условиях постоянной опасности, непогоды, периодического голодания, было нелегко всем, и если уж кто-то имел право на бунт, так это в первую очередь алеуты. Они страдали больше других, отрываясь на много месяцев от семей, терпя невероятные лишения в тысячемильных промысловых походах по бурному морю. Смертность среди них была особенно высока. Одни гибли в штормах, другие – от нападений карауливших их по берегам колошей. Были среди них и случаи массовых отравлений, когда из-за отсутствия нормальной пищи рисковали питаться любой дрянью, какую пошлёт море. И всё же, мирные и благодушные по натуре, они не роптали, стойко несли свой крест.

Строить, созидать новое в далёком, забытом Богом краю всегда тяжко. Куда приятнее лежать с девкой на печи да вкушать калачи, в чём и состоял, как понял он из рассказа Лещинского, идеал вольной жизни, представленный Наплавковым своим сообщникам. Видеть виновника всех их бед в Баранове – это было ему понятно. Но убивать невинных детей – это святотатство, покушение на самые основы жизни.

Баранов наказал Лещинскому держать язык за зубами, никому более об этом не говорить, чтоб не спугнуть заговорщиков. И сразу, как только станет известно о месте и времени проведения очередной сходки, на которой будет подписываться манифест, сообщить ему. Пока же, во избежание неожиданностей, следовало позаботиться о безопасности семьи и корабля.

Вечером Баранов вызвал к себе Огородникова, спокойно спросил:

   – Как дела, Матвей, крепка ли наша охрана?

   – Всё в порядке, господин правитель, колоши не беспокоят, но стражу, как положено, несём исправно, – ответил не думающий о подвохе Огородников.