Текст книги "Правитель Аляски"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

   – Шхуну я вам вернуть не могу, – категоричным тоном заявил Каумуалии. – Она мне самому нужна, как и подаренные Папаа корабельные орудия. И я не хочу обижать своих подданных, требуя у них вернуть топоры, материю и другие подарки. Они им тоже нужны. Но я готов оплатить всё это сандаловым деревом, как и стоимость меди с корпуса «Беринга». Мы учтём при расчётах и стоимость провизии, которую потратили на людей Папаа.

   – Сколько сандалового дерева вы можете поставить в счёт ваших долгов? – спросил Подушкин.

   – Сто пятьдесят пикулей.

Подушкин вопросительно взглянул на Тараканова, который в таких вещах разбирается лучше, и с сомнением сказал:

   – Не мало ли?

Теперь Тараканов решил заступиться за интересы компании. Он напомнил королю слышанные им от американцев цены, по каким приобретал корабли в обмен за сандал король Камеамеа, и начал азартно убеждать Каумуалии, что за всё про всё это, конечно, мало и настоящая цена должна составить на сто пикулей поболее. После продолжительного торга сошлись на двухстах пикулях и ударили по рукам.

   – Дерево заготовлено, мы можем сразу забрать его? – спросил Подушкин.

   – Нет, – почесав голову, ответил король. – Всё заготовленное прежде дерево мы продали американцам. Но если вы придёте сюда через три-четыре месяца, груз дерева будет готов к отправке.

Подушкин не мог скрыть своего разочарования. Но тут он вспомнил о другом:

   – Насколько мне известно, в одном из складов на берегу хранилось дерево, принадлежащее лично доктору Шефферу. Он служащий нашей компании, и мы бы хотели забрать этот сандал, чтоб хоть частично оплатить расходы, понесённые компанией по вине доктора Шеффера.

Король переговорил со своими вождями, после чего ответил:

   – Папаа обидел нас, и мы забрали всё подаренное ему дерево. Его здесь больше нет. Мы продали тот сандал Натану Уиншипу. Папаа тоже остался кое-что должен нам, но мы готовы забыть обо всём, если вы покроете его долг пятнадцатью бочонками пороха, каждый весом по двадцать пять фунтов.

Получалось так, что их вынуждают нести за доктора Шеффера дополнительные расходы, а самим возвращаться сейчас с пустыми руками. Посовещавшись, Подушкин с Клочковым и Таракановым пришли к единому мнению, что это их не устраивает и пусть уж окончательный расчёт будет произведён, когда компания вновь сможет послать сюда корабль за грузом сандала.

Когда они покидали королевскую резиденцию, Каумуалии задержал Тараканова и спросил его:

   – Ты виделся с женой, Тим? Ты знаешь, что у тебя растёт сын?

   – Я виделся с ней и с сыном, – ответил Тараканов.

   – Ты хочешь забрать их с собой?

   – Нет, я хочу остаться и пожить здесь вместе с ними.

   – Ты можешь остаться здесь. Я приглашал тебя и раньше. Тебе здесь будет хорошо. – Каумуалии дружелюбно протянул Тараканову руку.

   – О чём он беседовал с вами? – поинтересовался Подушкин, когда Тараканов догнал офицеров.

«Рано или поздно, – Подумал Тараканов, – придётся известить командира корабля о своих планах».

   – Король спрашивал меня, встречался ли я с женой. Он же был гостем на нашей свадьбе. Он спросил, не хочу ли я забрать семью с собой.

   – Что же вы ответили ему, Тимофей Осипович?

   – Об этом, Яков Аникеевич, я и хотел с вами потолковать. Я верно служил компании двадцать лет. За эти годы я почти не знал отдыха. Я потерял первую жену на Ситхе, когда колоши сожгли нашу крепость и перебили гарнизон. Но эту жену я терять не хочу. Очень прошу, Яков Аникеевич, вашего дозволения остаться здесь на несколько месяцев с женой и сыном. Я нужен им, и они мне нужны. Довольно мыкаться бобылём по свету. Пока малыш не подрос, ему лучше пожить здесь. Боюсь, перемена климата может повредить. Об этом я и говорил с королём, и он сказал, что мне здесь будет хорошо.

Подушкин задумался и выжидательно посмотрел на Клочкова. Он понимал, что капитан Гагемейстер едва ли одобрит разрешение остаться на Кауаи одному из наиболее опытных промышленников компании. Мало того, что им не удалось успешно завершить дела по претензиям компании к сандвичанским королям, так теперь и это. И всё же, сочувствуя симпатичному ему промышленнику, Подушкин решился.

   – Мне жалко оставлять вас здесь, Тимофей Осипович, – сказал он, – и тем наносить определённый урон компании, но я хорошо вас понимаю и не могу запретить вам остаться. Боюсь, наш новый главный правитель не похвалит меня за самодеятельность, но я готов взять ответственность на себя. Что и говорить, в разлуке с семьёй жизни для вас теперь не будет. А вы как считаете, Ефим Алексеевич?

Клочков с неопределённым выражением лица пожал плечами и пробормотал:

   – Да, пожалуй... – Ему не очень нравилось, что Подушкин как бы приглашает его разделить ответственность за это решение, и он добавил: – Вы, Яков Аникеевич, начальник этой экспедиции. Вам и решать.

   – С Богом, Тимофей Осипович, – сказал Подушкин, – оставайтесь. Желаю вам счастья!

   – Премного, Яков Аникеевич, благодарен, – сдавленным от глубины чувств голосом ответил Тараканов. Он ясно представлял себе цену нелёгкого выбора, который вынужден был сделать Подушкин.

   – У вас есть какое-либо имущество на корабле? – спросил Подушкин.

   – Имущество моё небогатое. Ружьё, патроны, два ножа, немного из бельишка да толика деньжат, что удалось скопить.

   – Заберите всё, что вам надо. Сегодня мы зальёмся водой, а завтра пойдём в обратный путь.

Вечером Тараканов простился с матросами корабля и друзьями-промышленниками, делившими с ним радости и беды жизни на Сандвичевых в составе отряда Шеффера, и съехал на берег. Он попросил лейтенанта Подушкина передать привет Александру Андреевичу Баранову и объяснить мотивы своего поступка. Он не хотел, чтобы его считали дезертиром и надеялся, что Баранов его поймёт. А что подумает о нём капитан-лейтенант Гагемейстер, Тараканову было совершенно безразлично.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Ново-Архангельск,

июнь 1818 года

В этот день капитан-лейтенант Гагемейстер принимал в своей каюте на шлюпе «Кутузов» французского морского офицера Камиля Рокфеля, впервые пришедшего в Русскую Америку на купеческом судне «Бордосец».

С Рокфелем он встречался год назад, когда их корабли стояли неподалёку друг от друга в порту Кальяо, близ Лимы. У них оказались общие знакомые, и этого было достаточно, чтобы почувствовать взаимное расположение. Тогда Гагемейстер подсказал французскому коллеге, что, если тот хочет вести выгодную торговлю, ему стоит побывать в Калифорнии и завязать коммерческие отношения с богатыми продуктами питания испанскими миссиями. Рокфель не пренебрёг советом, и их корабли вновь сошлись в одной гавани в порту Сан-Франциско, где командир «Кутузова» закупал хлеб по пути к Ново-Архангельску. При повторной встрече капитан Гагемейстер упомянул Камилю Рокфелю, что они могли бы заключить взаимовыгодный контракт по совместному промыслу морского зверя – калана, мех которого высоко ценится в Китае.

И вот француз, помня о приглашении русского капитана, пришёл в Ново-Архангельск, и сегодня они уточняли последние детали предстоящего соглашения.

   – Итак, – подытожил Рокфель, – вы предоставляете мне сорок двулючных байдарок и шестьдесят охотников-алеутов...

   – Примерно шестьдесят, – поправил Гагемейстер. – Окончательное число охотников определится на Кадьяке, где вы возьмёте байдарки и алеутов. Люди могут быть заняты в других экспедициях, но в письме тамошнему правителю я всё же указываю цифру шестьдесят. Об их пропитании можете не заботиться. Это мы берём на себя. У них довольно специфичные вкусы: алеуты не могут жить без рыбы, особенно сушёной – юколы и китового жира. Да ещё очень привычны к табаку.

   – Какой район промысла вы мне рекомендуете?

   – Самые богатые каланом места расположены поблизости отсюда, в районе архипелага Александра. Поищите счастья у островов Принца Валлийского. Но я должен предупредить вас, Камиль, что местные туземцы, – русские называют их колошами, – весьма воинственны. Они на дух не выносят алеутов, тем более когда те охотятся в угодиях, которые колоши всегда считали своими. Будьте готовы к тому, что на вас могут устроить засаду, особенно в случае высадки на берег, и предупредите об этой опасности своих матросов. Они должны быть хорошо вооружены. Охрана охотников во время экспедиции – это ваша забота, и этот пункт мы непременно оговорим в контракте.

   – А если нам всё же не удастся уберечь алеутов и кто-либо из них погибнет?

   – Раньше компания мирилась с такими потерями и не просила своих иностранных партнёров компенсировать их. Ваши матросы ведь тоже будут подвергаться риску. Но я намерен установить здесь новые, более справедливые порядки, в том числе страховку жизни людей, посылаемых в опасные экспедиции. Мы должны возмещать их семьям потерю кормильца по вине компании. И потому я предлагаю записать в контракте ваше обязательство выплатить Российско-Американской компании по двести испанских талеров за каждого убитого алеута.

Рокфель озадаченно взглянул на Гагемейстера и спросил:

   – А что, их часто убивают?

   – Иногда всё проходит благополучно. Но время от времени такое случается.

   – Хорошо, – согласился француз, – пусть будет по-вашему, капитан. Я полагаю, это справедливо. Итак, сорок байдарок, шестьдесят алеутов, я выплачиваю вам по двести испанских талеров за каждого убитого алеута – в случае их возможной гибели, и число добытых шкур мы делим пополам. На какой срок я могу получить охотников?

   – Надеюсь, полтора месяца после выхода корабля с Кадьяка вас устроит?

   – Думаю, что да.

   – Мы составим два идентичных текста, на русском и французском языках. Завтра контракт будет готов, и добро пожаловать ещё раз ко мне для его подписи.

   – Благодарю вас, капитан Гагемейстер.

   – Ещё по рюмочке вина?

   – Спасибо, не откажусь.

Когда они вышли на палубу, Гагемейстер увидел входящий в залив корабль «Открытие».

   – Наконец-то, – пробормотал он по-французски.

   – Кажется, это русский корабль, – сказал Рокфель. – Он принадлежит вашей компании?

   – Да, это наш корабль.

   – Откуда он возвращается?

   – С Сандвичевых островов, – сдержанно ответил Гагемейстер. Он не был настроен вдаваться в подробности относительно целей плавания на острова компанейского корабля.

Но француз не отставал:

   – Так вы ведёте торговлю и на Сандвичевых?

   – У нас были кое-какие дела с тамошними королями.

   – И как успехи?

   – По-разному, – суховато сказал Гагемейстер. – Когда лучше, когда хуже. Так я вас жду завтра, – давая понять, что встреча завершена, капитан Гагемейстер протянул руку лейтенанту Камилю Рокфелю.

Рокфель спустился по трапу в ожидавшую его шлюпку, а Гагемейстер, стоя на палубе, всё ещё смотрел на приближавшийся к берегу корабль. Что-то привёз ему лейтенант Подушкин?

Перед встречей с Гагемейстером лейтенант Подушкин испытывал такое чувство собственной обречённости, какое, должно быть, бывает у человека, готовящегося взойти на эшафот.

   – Ефим Алексеевич, – попросил он Клочкова, – вы, надеюсь, понимаете, сколь трудно мне будет объясняться с Леонтием Андреяновичем, и я очень прошу вас отправиться со мной вместе. Вы можете подтвердить, что я пытался выполнить данные мне инструкции, но обстоятельства оказались против нас.

   – Хорошо, Яков Аникеевич, – согласился Клочков. – Уж лучше будем объясняться вдвоём.

Как только корабль был поставлен на якорь, они сели в шлюпку и отправились на «Кутузов».

Даже в форме приветствия явившихся к нему офицеров капитан-лейтенант Гагемейстер подчеркнул, что он отличает своих старых коллег и сослуживцев от тех людей, с которыми не считает нужным переходить за грань обычных отношений начальника и подчинённого.

Пожимая руку Клочкову, он едва заметно улыбнулся и любезно сказал:

   – Сразу видно, что побывал в южных краях.

Взглядом, брошенным на лейтенанта Подушкина, Гагемейстер будто давал понять, что догадывается о провале его миссии.

Пригласив обоих присесть к столу, Гагемейстер попросил Подушкина доложить об итогах плавания. Он слушал молча, не перебивая, пристально глядя на командира «Открытия». Подушкин же, решив начать с хороших вестей – о том, что все оставленные на островах люди собраны и благополучно доставлены в Ново-Архангельск, был обречён заканчивать за упокой, поскольку, как ни крути, а и сам понимал, что успешными переговоры с Сандвичевыми королями считать не приходится.

   – Так, ежели я правильно вас понял, – ледяным голосом подвёл черту Гагемейстер, – вы явились назад с пустыми руками, без сандала, без денег, вообще без ничего. Вы сами-то хоть понимаете, что это полный провал?

   – Я всё же полагал, что основная моя задача – сбор брошенных на островах людей, и я её выполнил, – стараясь не давать волю эмоциям, ответил Подушкин.

   – Вы сделали самое простое дело, которое сделал бы на вашем месте каждый, – жёстко сказал Гагемейстер. – В тех же вопросах, где надо было проявить себя не только моряком, но и дипломатом, вы потерпели фиаско. Почему, кстати, вы явились с докладом без этого промышленника, который пошёл вместе с вами, – Тараканова? Я специально дал его в помощь, чтобы он как человек, посвящённый в некоторые местные детали, способствовал вашим переговорам. Я бы хотел задать несколько вопросов и ему.

И тут Подушкин понял, что окончательно идёт ко дну. Ничего не оставалось, как признать взятую на себя ответственность за то, что разрешил Тараканову пожить на Кауаи.

Внешне спокойным, деловитым тоном Подушкин объяснил:

   – К сожалению, заслушать Тимофея Тараканова никак не можно. На Кауаи, в селении Ваимеа, у него оказалась жена-сандвичанка и маленький ребёнок, сын. Он попросил у меня дозволения временно остаться на острове со своей семьёй. Сказал, что работал на компанию двадцать лет и заслужил отдых. Я не счёл возможным отказать ему.

   – И вам не пришло в голову, лейтенант, что такие решения несколько выходят за рамки ваших полномочий?

   – В данном случае я руководствовался простыми человеческими чувствами, – твёрдо, с сознанием внутренней правоты, ответил Подушкин. – Тараканов потерял первую жену здесь, на Ситхе, когда колоши перерезали гарнизон нашего Михайловского поселения. И не он виноват в том, что оказался разлучён и со второй женой, которую крепко любит.

Но защитные доводы Подушкина и его тон уверенного в своей правоте человека лишь усилили раздражение против него капитана Гагемейстера.

   – Вы лишили компанию одного из наиболее опытных промышленных и ещё пытаетесь оправдаться, – с нарастающим гневом говорил Гагемейстер. – А что же вы, Ефим Алексеевич, неужели не могли подсказать лейтенанту Подушкину, что он берёт на себя слишком много?

   – Подобные решения командир корабля вправе принимать самостоятельно, – пытаясь прикрыть коллегу от гнева начальника, ответил Клочков.

Гагемейстер встал с места и прошёлся по каюте. Оба офицера тоже поспешили подняться. Подушкин с каким-то внезапно нахлынувшим на него равнодушием ожидал приговора Гагемейстера.

   – Я долго не мог простить вам, лейтенант Подушкин, – сказал наконец Гагемейстер, – что вы разбили шлюп «Нева», на котором и мне после Юрия Фёдоровича Лисянского довелось идти вокруг света. Ещё до нашего знакомства я подозревал, что вы не очень умелый моряк. Теперь я вижу, что вы, помимо прочего, и дипломат никудышный. Мне кажется, вы слишком задержались на службе Российско-Американской компании. Я помогу вам в этом году отправиться обратно в Россию, тем более что срок вашего контракта истекает и я не намерен его продлевать. Я учту этот ваш крупный провал и постараюсь до конца года не посылать вас в ответственные плавания. Можете идти. А вы, Ефим Алексеевич, пожалуйста, останьтесь. С вами я бы хотел поговорить отдельно.

Сев в шлюпку, Подушкин приказал своим матросам идти к берегу. Для успокоения чувств ему надо было встретиться с Барановым. Не по долгу, а по зову сердца он хотел рассказать смещённому правителю о неудачном вояже на Сандвичевы и жестокой головомойке, какую устроил ему Гагемейстер. Баранов-то должен понять, что в ситуации с Таракановым он был прав. Держать свои переживания при себе Подушкин уже не имел сил.

Уже несколько месяцев Александр Андреевич Баранов передавал хозяйственные и финансовые дела компании бывшему комиссионеру корабля «Кутузов» Кириллу Тимофеевичу Хлебникову, назначенному правителем ново-архангельской конторы. Подсчитывали стоимость жилых зданий, мастерских, годных к плаванию судов компании, количество находящихся на складах мехов. Кропотливое это было дело – восстанавливать год за годом доходы и расходы компании, включая прибыли от совместного с иностранцами промысла морского зверя, закупки у бостонских купцов продовольствия, оружия и других товаров, в которых нуждались русские поселения на американских берегах.

С документами работали большей частью в кабинете Баранова, где хранился архив компании, и Кирилл Хлебников поражался цепкой, несмотря на преклонные годы, памяти Баранова. Иной раз короткая запись в бухгалтерской книге или на отдельном листке бумаги об итогах той или иной совместной операции с чужеземными корабельщиками давала Баранову повод вспомнить конкретного капитана судна и черты его характера, и сколько раз он бывал в Русской Америке, и как проявил себя здесь, был ли честен или плутовал.

Хлебников понимал, что подобные отвлечения в прошлое несколько замедляют темпы их совместной работы по изучению финансового состояния компании, но отнюдь не пытался обрывать Баранова и деликатно возвращать его к нудному подсчёту цифр. Напротив, он был благодарен бывшему главному правителю за эти бесценные воспоминания о канувших в Лету людях и делах: в рассказах Баранова перед ним вставала живая история Русской Америки со всеми её горестными и героическими страницами.

Иногда голос Баранова дрожал от плохо скрываемого волнения, он нередко давал волю чувствам. И когда он поминал многие беды, угнетавшие сердце, разбитые в крушениях корабли и верных соратников, что нашли вечный покой в морской пучине либо погибли от рук колошей, на глаза его наворачивались слёзы. «Прости ты меня, Кирилл Тимофеевич, за мою старческую чувствительность, – виновато говорил Баранов. – Доживёшь до моих годов да хлебнёшь столь же лиха, сколь я хлебнул, может, и сам таким же станешь». – «Да разве ж я вас не понимаю, Александр Андреевич! – утешал его Хлебников. – Дай мне, Господь, избежать стольких бед и напастей, сколь вы испытали».

Перед другим человеком Баранов не стал бы так откровенничать, но он испытывал искреннюю симпатию к пытливому светловолосому комиссионеру, который немало лет провёл на службе компании на Камчатке, где принимал и отправлял компанейские грузы и был свидетелем многих событий на дальневосточных российских берегах, о коих сам Баранов знал лишь понаслышке.

Случалось, то или иное происшествие в селении или близ него выбивало их из рутинной колеи, и тогда, ещё не приступая к делам, они откликались на злобу дня пространными рассказами из собственной, богатой событиями жизни.

   – Есть всё же Провидение на этом свете! – так торжественно заявил Хлебников, едва успел приветствовать Баранова в день их очередной встречи.

   – Никак, стряслось что, Кирилл Тимофеевич? – обеспокоенно спросил Баранов.

   – То-то и оно, что стряслось, – возбуждённо продолжал Хлебников. – Аль не слышали? Вчерась двое рабочих пошли из крепости на край леса дровишек на зиму нарубить да не вернулись. Сегодня поутру спохватились их и послали команду вооружённую поискать пропавших. Нашли бездыханных, у мыска, близ западного берега залива, со многими следами ножевых ран. По всем признакам, столкнулись они там с колошами, от рук коих и смерть приняли. И надо же быть такому совпадению, что и я вечером близ того мыска гулял, радуясь наступлению тепла. И вдруг что-то меня остановило, и внутренний голос сказал: «Стой, Кирилл, дальше не ходи, опасно!» Послушался я моего внутреннего голоса и назад к селению пошёл, а поутру на тебе – такие вот страшные новости узнаю! И ведь не впервой уже, Александр Андреевич, случилось мне пережить предчувствие беды. И самое удивительное событие произошло со мной, как ясно помню и никогда не забуду, пятого ноября одиннадцатого года.

   – Что ж было тогда? – пытаясь припомнить, чем же для него лично был памятен этот месяц, с интересом спросил Баранов.

   – В тот день вздремнул я после обеда на кушетке в конторе Петропавловской гавани, не обращая внимания на обсуждавших свои вопросы людей. И тут снится мне, что совсем неподалёку терпит бедствие компанейский корабль, гибнут люди в нечеловеческих муках, а немногие спасшиеся бредут к нам за подмогой. И я спросил во сне тех, кто был тогда со мной в конторе: «Пришли ли люди с разбитого корабля?» Не помню, какой был мне ответ, только, когда проснулся я, стали надо мной товарищи смеяться и спрашивать, что же за кошмары снились мне, ежели во всеуслышание задал я им такой вопрос. И вот уж вечер наступал, как приходит к нам в контору незнакомый оборванный человек, и я узнаю в нём одного из тех, кого видел в своём сне, и он рассказывает, что их корабль «Юнона» потерпел в шторм крушение в устье Вилюя два дня назад и, окромя него да ещё двух матросов, сумевших с выброшенного на скалу судна перебраться по мачтам на берег, все прочие с капитаном погибли в ледяных водах. А спасшиеся брели вдоль реки, пока не наткнулись на наших людей, посланных ловить рыбу. Мы, выслушав его, следующим утром отправились с бывшим тогда в гавани лейтенантом Подушкиным к месту гибели корабля. Страшная и дикая картина предстала нашим глазам. Иных из погибших мореходцев нашли мы в прибрежном иле, завёрнутых, как в саван, в морские водоросли. Другие висели на клонившихся к воде деревьях. А третьих выбросило волнами на утёсы, и там болтались они, зацепившись мёртвой рукой иль ногой за расщелины. Девять трупов нашли и схоронили мы по берегам моря и реки. А сколь товара компанейского вокруг разметало – не счесть. Вот и говорите после этого, Александр Андреевич, есть или нет нам Провидение и вещие сны!

   – Да, – сокрушённо покачал головой Баранов, – помню я то несчастное приключение с «Юноной». Мне о нём другой очевидец, Подушкин, рассказывал. Перед тем бостонец Джон Эббетс с выгодой продал наши меха в Кантоне и с закупленными на вырученные деньги товарами для нас вернулся в Ново-Архангельск. Видя такое изобилие, и решил я послать «Юнону» с богатым грузом на Камчатку. Мы с тобой, Кирилл Тимофеевич, позже и тот груз посчитаем, сколь добра тогда, не считая «Юноны», погибло. А насчёт дурных предзнаменований, должен тебе признаться, и со мной случалось такое. Сердцем чуял, когда «Феникс» в пучине гибнул. Такая боль в голове была, такое отчаяние мной вдруг овладело, так метался я и не мог спать в доме своём на Кадьяке, чувствуя, что страшная беда сейчас с моими служивыми приключилась. И лишь позже, по выброшенным на берег товарам да обломкам корабля проведали мы, что в те дни, когда я места себе от нехороших мыслей не находил, ломала буря наш корабль «Феникс» – первенец, построенный своими силами в Америке.

Отрешившись от горестных воспоминаний, Баранов с признательностью, потеплевшим взглядом посмотрел на Хлебникова.

   – Чем более я тебя узнаю, Кирилл Тимофеевич, тем более ты мне мил. Много близкого в наших душах вижу. Право, жаль, что ранее ты сюда не прибыл. Человек ты толковый и надёжный, а нам такие люди всегда здесь потребны были. Что ж, поговорили, вспомнили былое, пора и за дела браться. Нам ещё много с тобой переворошить предстоит.

Июль 1818 года

Баранов с облегчением воспринял отплытие Гагемейстера в начале месяца в Калифорнию, где тот собирался закупить пшеницу. По словам Семёна Яновского, которому Гагемейстер поручил исполнять за время своего отсутствия обязанности главного правителя, капитан-лейтенант рассчитывал пробыть у калифорнийских берегов до октября.

Яновский сообщил тестю и другую весьма приятную Баранову новость: перед отходом «Кутузова» у него состоялся продолжительный разговор с главным правителем, и Гагемейстер поинтересовался, готов ли лейтенант Яновский остаться в Америке на несколько лет для постоянного исполнения обязанностей главного правителя. Сам он, мол, задерживаться здесь не намерен, это не входит в его планы, и, кроме Яновского, не видит подходящего человека, которому мог бы доверить этот ответственный пост.

   – Что ж ты ему, Семён Иванович, ответил? – спросил Баранов.

   – Я ответил, что ежели в том есть потребность, то я готов, хотя и вижу всю тяжесть этих дел.

   – Молодец! – в порыве чувств воскликнул Баранов. – А работы и ответственности не бойся. Всякая наука на опыте постигается. Я помогу, чем сумею, сведу с людьми, кои верными помощниками тебе будут. Да, думаю, они и без того к тебе, как к моему прямому родичу, весьма будут расположены.

Лучшего варианта и для себя лично, и для компании Баранов и представить не мог. Недаром чуял он, что этот чванливый Гагемейстер не сможет удержать бразды правления и никогда не сумеет отнестись к многотрудным делам и заботам по руководству американскими областями как к своему кровному делу. С Семёном же Яновским во главе всё выглядело иначе. Получалось так, что, за исключением небольшой, хотя и неприятной паузы, он, Баранов, оставит дело своей жизни в руках человека, который ему всё равно что сын.

В двадцатых числах июля в Ситхинском заливе появился шлюп «Камчатка» под Андреевским флагом. Шлюп поехали встречать Яновский с Подушкиным.

Вернувшись в крепость, сообщили Баранову, что командует кораблём капитан-лейтенант Головнин и он послан сюда по личному распоряжению государя императора для ревизии американских колоний, особливо на предмет отношения местных властей к коренным американским жителям, находящимся на службе компании.

«Одна ревизия за другой, – мрачно подумал, выслушав их, Баранов. – Но делать нечего, с приятной миссией прибыл Головнин или неприятной, а надо показать себя хлебосольными хозяевами».

   – Готовься, Семён Иванович, – сказал Баранов Яновскому, – принимать гостей. Надеюсь, и меня не забудешь, за общий стол пригласишь. Давненько уж, как мы с Василием Михайловичем впервой здесь встречались.

Приём офицеров, прибывших вместе с Головниным на «Камчатке», прошёл с присущим Баранову размахом: стол был обилен, с выпивкой разных сортов, развлекли гостей и удалые песельники.

   – Вижу, Александр Андреевич, в добрых руках управление колониями находится, – весело говорил Головнин, глядя то на Баранова, то на Яновского.

Он уже поздравил Баранова с бракосочетанием дочери и теперь давал понять, что брак этот одобряет.

Баранов про себя думал: сегодня хвалит, а завтра, как начнёт расспрашивать жалобщиков, может, и по-другому запоёт. Из оброненных капитаном реплик он узнал, что по пути от Петропавловской гавани на Камчатке корабль Головнина успел побывать и на Беринговых островах, и на Алеутских, чуть не десять дней простоял на Кадьяке, и, надо думать, везде хватало бесед с людьми, которые чувствуют себя ущемлёнными и обиженными компанией. На дальних-то островах таких поболее, чем здесь, сыскать можно.

Когда застолье подошло к концу, Головнин отправил подчинённых ему офицеров обратно на шлюп, а сам выразил желание побеседовать с Барановым наедине. Баранов пригласил важного гостя подняться в кабинет, который пока ещё не уступил зятю Яновскому, продолжая до полной сдачи дел считать своим.

   – Перед отплытием из Кронштадта, откуда вышли мы в августе прошлого года, – начал с места в карьер Головнин, – меня принял государь император и ознакомил с некоторыми бумагами, полученными от сибирского генерал-губернатора Пестеля. В них содержался свод жалоб служащих компании, большей частью коренных американских жителей, на обиды и притеснения со стороны компанейских чиновников. К сему документу приложен был рапорт морского министра маркиза де Траверсе с предложением послать для ревизии колоний знакомого с американскими колониями мореплавателя. Выбор пал на меня. При личной встрече император сказал следующее: «Ты имеешь редкий случай разобраться во всём и сообщить своему государю правду. Я часто употребляю несколько месяцев, чтобы узнать истину о том, что делается около меня, но за тринадцать тысяч вёрст возможности узнать правду для меня ограничены. Я надеюсь, что ты разберёшься в тамошних делах и известишь откровенно обо всём, что происходит в селениях нашей американской компании, о которой я слышал много худого». Таковы были его слова, и я намерен выполнить августейшее повеление со всем тщанием.

Баранов, хмуро всматриваясь исподлобья в сидевшего перед ним Головнина, отмечал, что с годами в скуластом лице известного мореходца ещё более проступили черты, выражающие властный и независимый характер. «Далеко пойдёт, – подумал про себя Баранов. – Жаль, что именно ему поручили малоприятное дело – ворошить местные дрязги».

   – Коли доверили вам это, Василий Михайлович, разбирайтесь, – с оттенком горечи сказал он. – Ежели я чем смогу подсобить в поисках ваших истины, всегда готов помочь. Да токмо есть у меня подозрение, что моё-то мнение вас меньше всего интересовать будет. Я, как вы слышали, не у дел уже. Но и старые грехи отчего ж не списать на Баранова? Я терпелив, много всего испытал, выдержу и это. Обидно только, что до государя лишь плохие новости о компании доходят. А у нас кое-что и хорошее бывало, чем и похвалиться не зазорно.

   – Вы не вполне правильно поняли меня, Александр Андреевич, – сказал Головнин. – Речь-то не о вас конкретно идёт, а о злоупотреблениях чиновников компании на местах, особливо на дальних отсюда островах. Что же касается лично вас, то ваши заслуги перед компанией всем известны.

«Известны, – вновь с горечью подумал Баранов, вспомнив саднившую сердце сцену, когда Гагемейстер объявил ему предписание Совета компании о смещении с должности. – Ни одного слова благодарности за долгий труд у них не нашлось!»

   – Ия хотел поговорить с вами, – тем же решительным тоном продолжал Головнин, – не об этой ревизии, а о замечательных приобретениях для компании новых территорий на Сандвичевых островах, о чём довелось мне узнать чуть не в день отплытия шлюпа из Кронштадта. Когда уж всё у нас было готово, явились вдруг на борт корабля директора компании господа Крамер и Северин и сообщают, что почта принесла им очень важные известия, требующие дать мне дополнительные инструкции касательно компанейских дел. Получили, мол, весьма интересный доклад доктора Шеффера с острова Кауаи, в коем сей предприимчивый доктор пишет, что тамошний король со всеми жителями острова пожелал принять российское подданство и остров этот отныне может считаться собственностью России. Доклад доктора Шеффера был срочно направлен ими на рассмотрение императора. Одновременно они передали мне копию сообщения выходящей в Лондоне газеты «Морнинг кроникл»...