Текст книги "Правитель Аляски"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

Головнин достал из своей папки сложенный лист бумаги и пересказал её содержание:

   – Газета сообщает, что, по имеющимся сведениям, русские ведут переговоры об уступке им Калифорнии. Овладение этой обширной территорией предоставит Российской державе возможности вести торговлю с Северной и Южной Америкой и с Китаем. Это не только даст России источник коммерции в важном регионе, но и обеспечит ей торговую монополию здесь. Далее англичане ссылаются на другое сообщение – из американской газеты «Нэшнл эдвокейт», в коем сказано: «Русские, которых мы считали неповоротливыми людьми, лишёнными духа предпринимательства, дают нам ежедневно противоположные доказательства. Они завладели одним из островов в Тихом океане, в группе Сандвичевых островов, и уже построили там укрепления. Мы вскоре увидим эту нацию с её просвещённым и активным правительством в любом уголке мира...» Руководствуясь этими новостями, – продолжал Головнин, – директора компании выразили пожелание, чтобы я посетил на своём шлюпе Сандвичевы острова, и в особенности остров Кауаи, дабы ознакомиться с тамошними обстоятельствами на месте и предпринять всё возможное для упрочения там авторитета России и развития факторий. Они просили меня помочь укрепить отношения между русскими и обитателями этого и других Сандвичевых островов и поставить затем в известность главное правление компании, что надо предпринять для закрепления этого нового и важного владения как для компании, так и для России. Вот такие весьма приятные известия, Александр Андреевич, – с расположением глядя на Баранова, заключил Головнин, – получил я перед отплытием из Кронштадта. И мне хотелось бы знать, насколько они соответствуют истине и что вы могли бы к этому добавить.

Баранов, смущённо потупив глаза, размышлял. Делать нечего, придётся признаться, каковы дела на настоящий момент.

   – Всё так, хотя и не совсем так, – тяжело вздохнув, начал он. – Касательно Калифорнии, об успехах наших вы, Василий Михайлович, должно быть, слышали. После вашего предыдущего вояжа в Америку устроили мы крепость в Калифорнии под названием Росс, к северу от гавани Сан-Франциско, для чего послан был туда Иван Александрович Кусков с отрядом плотников и промышленных. Вокруг крепости разбиты огороды и плантации, и плоды той земли регулярно сюда, на Ситху, поставляются. Прошлой осенью был там Леонтий Андреянович Гагемейстер на «Кутузове». Он вместе с Кусковым уговорил туземных вождей уступить нам землю, на коей форт построен, дабы гишпанцы никаких претензий к нам не имели. Ими составлен был надлежащий акт, и сей акт тоены тамошние подписали. Удивляюсь лишь, как быстро газеты европейские про это событие прознали и о переговорах сообщили. А с Сандвичевыми островами конфуз у нас получился...

И Баранов подробно рассказал Головнину, как феерически началась и пшиком окончилась одиссея полицейского медика «фон» Шеффера, превысившего по некоторым свойствам своего характера – к сожалению, не учтённым бывшим правителем, – данные ему полномочия по установлению коммерческих связей с сандвичанскими королями. Коснулся Баранов и недавней безрезультатной поездки на острова лейтенанта Подушкина.

   – Так что, Василий Михайлович, – с горечью закончил Баранов, – идти вам на Сандвичевы для оказания помощи доктору Шефферу нет теперь, как сами понимаете, никакой необходимости.

   – Вот так пируэты! – озадаченно произнёс Головнин. – Действительно, большой конфуз вышел. А в Петербурге-то сразу засуетились. Н-да! Что ж, добро хоть в Калифорнии осечки не вышло. Да и тут, как я вижу, слухи несколько преувеличены. Речь-то идёт не об уступке всей Калифорнии, а лишь той земли, на коей форт Росс стоит?

   – Так и есть, – подтвердил Баранов.

   – Спасибо, Александр Андреевич, за вашу информацию. Будучи на Кадьяке, я слышал, что вы направили экспедицию в глубь Аляски с целью разведать новые земли, где будет выгодно менять меха у туземцев...

   – Да, – подтвердил Баранов, – такая экспедиция под началом Петра Корсаковского была послана по моему распоряжению, и это последнее, что я успел сделать до моей замены. Теперь, когда Сандвичевы для нас, можно считать, потеряны, представляется мне необходимым направить взгляд во внутренние районы Аляски, на север, где нас могут ждать многие важные приобретения.

   – В этом определённо есть смысл, – согласился с ним Головнин. – А как сами-то думаете дальше, вернуться в Россию или же здесь остаться решили?

   – В Россию? – Баранов с сомнением покачал головой.. – Не знаю. Кто меня там ждёт, кому я нужен? Разве что брату в Гижиге на Камчатке? Мне, пожалуй, уж лучше здесь, подле детей, дни свои закончить. Ирина моя пристроена за хорошим, добрым человеком. А вот Антипатр... Всё море его тянет, мечтает выучиться на флотского офицера, чтоб самому суда к американским берегам водить. Прослышал от Семёна Яновского да Якова Подушкина, что есть в Петербурге Морской кадетский корпус: как бы, мол, туда поступить? Я уж отговаривал его и так и сяк, мол, сложно тебя туда пристроить».

Головнин сразу понял, почему замялся Баранов, что он имел в виду. В Морской корпус принимались лишь дворянские дети, а Баранов дворянским происхождением похвастаться не мог. Но такому человеку, как Баранов, надо было помочь.

   – Ежели у парня есть столь похвальное желание, – сказал Головнин, – и вы согласны отпустить его под мою ответственность в Россию, я готов похлопотать, чтобы его приняли в Морской корпус. Для сына Баранова может быть сделано исключение. У меня неплохие связи с начальством корпуса и в морском министерстве. Людям, от которых многое там зависит, известен ваш личный вклад, Александр Андреевич, в развитие кораблестроения на американских берегах и ваша заботливая опека всех приходящих в Америку российских мореплавателей. Ежели вы доверяете мне, я беру на себя устройство Антипатра в Морской корпус и готов взять его на борт «Камчатки», когда мы отправимся обратно.

   – Премного благодарен, Василий Михайлович, – растроганно сказал Баранов. – Для сына это будет очень радостная весть.

   – А насчёт возвращения в Россию вы всё же подумайте, – сказал, поднимаясь, Головнин. – Я полагаю, что вы можете оказать большую пользу компании в качестве консультанта при главном правлении в Санкт-Петербурге. Никто, кроме вас, не знает лучше здешние дела. Опять же и к сыну будете поближе.

   – Я подумаю, – пообещал Баранов.

   – Тогда, с вашего позволения, я откланиваюсь. Но прежде, – чуть не забыл за разговорами, – вот корреспонденция, которую мне поручили передать вам директора компании.

Головнин положил на стол запечатанный конверт и, обменявшись с Барановым рукопожатием, вышел из кабинета.

После его ухода Баранов в раздумье расхаживал по комнате. Чуткость и понимание его положения, проявленные известным мореплавателем, тронули его. Как часто сокрушался он, слушая бесконечные просьбы Антипатра и не имея сил объяснить, почему ему невозможно в Морской корпус поступить. И вдруг это неожиданное предложение...

Баранов распечатал конверт и стал читать адресованное ему письмо от директоров компании.

«Милостивый государь, Александр Андреевич!

Не подумайте, чтобы мы Вашу преклонность лет и болезненные припадки, наипаче же многолетнее пребывание в столь далёком крае и все поднятые Вами труды не уважали, тем более ежели бы, сверх нашего чаяния, Вас в самом деле не стало бы, то чему бы подвержен сделался вверенный Вам край, по неимению достойного, кто хотя бы на небольшое время мэг бы оным управлять?

Не подумайте и того, чтоб мы, не внемля ко всему вышесказанному, были столь нерадивы, что не искали Вам преемника, каковых прежде послано было двое, но кои до вас не достигли. Поистине сказать, мы не можем отыскать достойного человека, хотя и всякий день о том заботимся. Вот что причиною нашего медления в присылке к вам преемника.

За всем тем надеемся, однако же, на один случай, что оного будем мы иметь в скорости, ежели токмо обстоятельства будут к тому способствовать... Вы делаете замечание, что имеете опасение, дабы на старости и дряхлости не преступиться в чём. Сия черта есть благоразумие Ваше. Но какому человеку ошибки не свойственны? Ежели будете руководствоваться нашими желаниями и советами, приноравливая оные к местным Вашим обстоятельствам, то, кажется, больших ошибок не сделаете.

Итак, пожелав Вам от Бога благ и крепости сил душевных и телесных, пребудем, как и прежде, с нелицемерною искренностью и почтением».

И приписка: «Не худо сделаете, когда вместе с Леонтием Андреяновичем представите к награждению чинами и медалями отличных у вас людей, как-то: сына Вашего, не именуя токмо его сыном, конторщика креола Терентьева и прочих, кто есть у вас, описав их деяния и поведение. Мы будем стараться сделать Вам угодное».

Странное впечатление произвело на Баранова это письмо. Как же всё это понять? Он уже и смещён, а вдогонку за Гагемейстером пишут, что ещё подыскивают преемника. Стало быть, не вполне всё же на Гагемейстера полагались и дали ему, так сказать, временные полномочия? Да и тон теперь извинительный взяли. Видать, дошло до них, что прошлую бумагу не совсем удачно составили. Услуги свои в награждении сына предлагают, да токмо не извольте, Александр Андреевич, поминать, что он сыном вам приходится. Эх, господа петербургские чиновники, как же трудно нам с вами бывает понять друг друга!

Баранов не сразу сообщил Антипатру об обещании капитана Головнина устроить его в Морской кадетский корпус. Всё же мучили сомнения: что будет делать сын, привыкший к этим диким берегам и справедливо считающий их своей родиной, в огромном каменном городе? Не поздно ли ему, великовозрастному парню, постигать морскую науку рядом с малолетками, едва успевшими выйти из-под материнского подола? Ведь Антипатр уже в том возрасте, когда обычным выпускникам корпуса присваивают звание мичманов... К кому обратится он за душевной поддержкой, ежели овладеют им тоска и уныние?

Баранов советовался, как быть, с зятем Яновским, с лейтенантом Подушкиным. Оба убеждали, что опасения его хоть и не лишены основания, но всё же преувеличены. Такие примеры бывали. А по части морской практики Антипатр, ходивший уже в несколько дальних морских вояжей, умеющий обращаться и с компасом и с парусами как заправский моряк, даст другим кадетам много очков вперёд. Ежели за дело его устройства берётся капитан Головнин, говорили Яновский с Подушкиным, осечки быть не должно. Да и сами они посодействуют, чтобы оставшиеся в Петербурге их товарищи по Морскому корпусу опекали в случае необходимости Антипатра.

И тогда, успокоенный ими, Баранов всё же рассказал сыну о лестном предложении капитана Головнина. Парень просиял, обрадовался. Когда же осознал, что отъезд на шлюпе «Камчатка» может случиться скоро и он надолго расстанется с сестрой и с любимым тятенькой и с этими лесистыми берегами, где прошла вся его жизнь, а впереди заманчивая, но пугающая неизвестность, призадумался.

   – Как же я один-то там, тятенька? Никого не знаю. Город, сказывают, большой, а вокруг все чужие... Немножко боязно мне.

   – Барановскому сыну – и боязно? Чего ж бояться? И там люди добрые найдутся, кто тебя в обиду не даст. Не пристало тебе, Антипатр, перед трудностями пасовать. Уж ежели имеешь в сердце мечту, так страхи свои и опасения отринь, смело вперёд иди! – ободрял его Баранов, да вдруг и брякнул неосторожно: – А может, и я с тобой рядом буду.

   – Как так, тятянька, разве такое возможно?

   – Василий Михайлович Головнин и меня уговаривает в Россию вернуться и советником при главном правлении компании в Петербурге послужить.

   – А вы, тятенька?

   – Думаю пока, сынок. Не решился ещё. Да и никак не успею я до отхода «Камчатки» все дела Кириллу Тимофеевичу Хлебникову передать. В лучшем случае с Гагемейстером, когда он обратно отправится, на «Кутузове» пойду.

   – Вдвоём бы, тятенька, нам веселее там было бы.

   – Знаю, что веселее. Может, так и будет.

А сам всё думал. Сможет ли немощная плоть его осилить почти годичное плавание к берегам России? Не лучше ли всё же остаться здесь, в привычном климате, среди близких ему людей? Вот так задачку задал ему капитан Головнин! В Озёрном редуте, под Ново-Архангельском, на горячих источниках, кои так целительно действуют на больные кости, для него и дом уже строится. Там собирался провести последние свои дни. И вдруг – не вернётесь ли в Петербург?.. Но и Антипатра понять можно. Хотелось бы хоть близостью родительской помочь сыну, теплом душевным...

В эти дни, думая о давно покинутой родине, Баранов вспомнил, как совсем ещё маленьким мальчиком, лет четырёх-пяти, открывал для себя мир. Гостили они тогда с матушкой у родственников, в деревушке под Каргополем. Прыгал он и резвился днями напролёт со сверстниками, и однажды, тёплым росистым утром, когда вышел во двор погулять, страстно захотелось ему взглянуть, а что же там, за холмом, куда водят пастись деревенских лошадей? И вот, опасливо оглянувшись, не видит ли его кто-либо из взрослых, пошёл по заросшей кустами тропе, которая вела к вершине холма. Было жарко, изредка донимали комары, и он отмахивался от них сломанной в кустах веткой. Как весело было сознавать, что он такой смелый и не боится отправиться в дальнюю дорогу совсем один. Какой голубизной сияло тогда небо, какими огромными казались поднявшиеся вдоль дороги лопухи. Топают и топают босые ножки по влажной от росы траве, а тропа тянется всё вверх и вверх, и непонятно, когда же начнётся спуск в низину. Маленький бродяга отважно думает: «Дойду до вершины холма, осмотрюсь, что там, за холмом, и обратно, а то маменька заругает».

Вот наконец добрался, встал на вершине, посмотрел окрест себя – и вздрогнуло детское сердце в безотчётном восторге: как велик мир! Даже деревенская церковь кажется отсюда совсем игрушечной, а резного конька на крыше их дома, да и сам дом совсем не различить за деревьями. По ту сторону холма сизый туман низко стелется над лугами, и тянутся вокруг необозримые, тёмные, конечно же, разбойничьи леса. Из леса выползает на луг сверкающая на солнце речка. И как же устоять перед тем, чтобы не омочить в ней ноги и уж потом возвращаться домой?

Идти по тропе вниз намного легче, он даже переходит на бег и размахивает на бегу руками, воображая себя птицей. Сколько цветов нежно колышут на лугу разноцветными головками! Лёгкий ветер относит туман, радужно искрятся капельки росы на цветах и травах. Так тихо, просторно вокруг, лишь одинокая птичка – жаворонок? – поёт над этим простором беззаботную песенку.

Вот и река, и он спускается вниз, к отмели, садится на кочку и, подвернув до колен штаны, осторожно опускает ноги в светлую прохладную воду. Рыбьи мальки стайкой подплывают к его ногам, крутятся вокруг, начинают тыкаться мордочками в пальцы, пяточки. Так приятно ощущать их прикосновение. Словно одни малыши здороваются с другим. Бабочка с белыми крылышками садится на его тёмную рубаху, и, насторожившись, чтоб не спугнуть её, скосив глаза, он пристально рассматривает белокрылую гостью.

Потом в кармане штанов он нащупывает запасливо взятый в дорогу ломоть хлеба, отламывает от него кусочек и, размельчив, бросает крошки в воду. Откуда взялась такая масса рыб! Они мечутся вокруг, жадно хватают хлебушко, щекочут ноги, и, не выдержав их натиска, он взбрыкивает ступнями, заставляя рыбок в испуге ускользнуть прочь.

Неожиданно слышен топот коня и чей-то удивлённый голос: «Ах вот ты, Сашка, где! Далеко ж, пострел, убежал!» Сильные руки поднимают его с земли, и он видит темнобородое лицо их соседа дяди Василия. Сосед аккуратно усаживает его на седло впереди себя, понукает коня, и они, не очень-то торопясь, едут обратно. Повезло так повезло: и на лошади прокатился! С лошади-то ещё дальше все окрестности видны.

Перепуганная матушка ждёт около дома, и дядя Василий рассказывает ей, что нашёл беглеца на реке. Маленький сорванец ожидает заслуженной трёпки. И почему ж не потерпеть немного за собственную отвагу? Но мать не ругается. Она нежно забирает его прямо с лошади в свои руки, счастливо смеётся, целует, и такая ласка звучит в её голосе, когда она с мягким, всепрощающим укором говорит: «Странник ты мой босоногий!..»

И ещё вспомнились бесконечные зимние сибирские тракты, снежная позёмка вдоль дороги, заиндевелые гривы лошадей, жаркое метание огня в печах придорожных трактиров да на постоялых дворах. Сколько вёрст от Москвы до Иркутска, от Иркутска до Анадыря покрыл он во время своих купеческих странствий! Сколько миновал лесов, рек, горных вершин, не уставая поражаться просторам России... Только тот, кто мерил её своими ногами из конца в конец, может хоть отчасти постичь огромность этой земли. Но постичь её до конца не дано никому.

Слишком велика, слишком непомерное это дело для одного человека.

Вероятно, не стоило ему мучить душу давними воспоминаниями. Вдруг навалилась тоска, возникло острое желание вернуться, ступить перед смертью, что уж не за горами, на родную архангельскую землю, испить студёной водицы из Северной Двины.

Встретившись с Головниным, Баранов коротко сказал:

   – Я обдумал ваше предложение, Василий Михайлович. После сдачи дел возвращаюсь в Россию.

Август 1818 года

Узнав, что Гагемейстер, с которым ему непременно хотелось повидаться, не вернётся раньше октября, Головнин принял решение встретиться с ним в Калифорнии. На шлюпе начали готовиться к отплытию.

Антипатр, когда отец объявил ему, что тоже, на следующем корабле, поплывёт в Россию и они увидятся в Петербурге, окончательно избавился от своих тревог. Ему предстояло дальнее кругосветное плавание, он увидит неведомые страны, а потом такую манящую и загадочную Россию, о которой столько наслышан от знакомых капитанов и прежде всего от отца.

Целыми днями Антипатр пропадал на огромном, девятисоттонном шлюпе, перезнакомился со всей командой и, кажется, не чаял, когда же они отправятся в путь.

Баранов дал ему в дорогу вместительный сундук, в него уложили одежду, охотничье ружьё, которое когда-то было подарено Антипатру в день тезоименитства, несколько книг, среди них иллюстрированные наставления по мореходному делу.

Прощаясь возле дома-замка с сыном, Баранов внимательно посмотрел на его оживлённое радостью лицо. Тонкий нос юноши характерной для жителей Кенайского полуострова формы и заметные скулы выдавали его туземное происхождение. Какое-то странное, нехорошее предчувствие кольнуло сердце Баранова: а что, ежели видятся они в последний раз? Но он подавил эти дурные мысли и ободряюще сказал:

   – Не скучай, сынок, даст Бог – встретимся в Петербурге. Покажи во время плавания, на что способен как матрос. Не ленись и не ищи для себя поблажек. Слушай во всём капитана, Василия Михайловича, и других командиров. Как прибудешь в Кронштадт, весточку от себя через компанию пошли сестре и матери. Они, поди, волноваться о тебе будут. Ну, с Богом!

Он крепко обнял и поцеловал сына.

Ирина с мужем поплыли на шлюпке, чтобы проводить Антипатра до борта корабля. Баранов, стоя на взгорке, смотрел в подзорную трубу и видел, как сын поднимается по трапу и ещё долго машет рукой с палубы «Камчатки».

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Калифорния, залив Монтерей,

8 сентября 1818 года

   – Поистине поразительна наглая дерзость этого человека! – с холодным презрением в голосе говорил, неторопливо меряя каюту шагами, Леонтий Андреянович Гагемейстер. – Кому, как не отъявленному авантюристу и именно чужеземцу, могло прийти в голову произвести от имени государя императора малограмотного кауайского короля в штаб-офицеры Российского флота с правом носить флотский мундир, саблю и эполеты?! Хорош и Подушкин, не сумевший воспрепятствовать доктору Шефферу в этой постыдной истории и фактически ставший пособником афериста... Читай, Василий, читай, – кивнул он оторвавшемуся от бумаг Головнину, – это все подлинники документов, заключённых Шеффером с королём Каумуалии, и другие материалы о попытке захватить остров Кауаи. Чем больше сам я думал об этой истории, заслушивая людей, имевших отношение к ней, и изучая все переданные мне Барановым документы, тем становилось очевиднее, что Шеффера подвели излишняя самонадеянность и неумеренные аппетиты. Покупая для короля американское судно в Гонолулу, он пользовался в качестве свидетелей целой группой бостонских мореходцев. Что ж удивляться после этого, что бостонцы очень быстро раскрыли все его планы и предприняли ответные действия!

Головнин встретился с Гагемейстером предыдущим днём, и сейчас они беседовали в капитанской каюте на шлюпе «Камчатка».

Прибыв на своём корабле в форт Росс, капитан Головнин узнал от посетившего его правителя крепости Кускова, что Гагемейстер закупает пшеницу в Монтерее, и, получив от Кускова необходимые съестные припасы, поспешил далее на поиски «Кутузова».

Головнина связывала с Гагемейстером давняя дружба, схожая с соперничеством. Они почти одновременно заканчивали Морской кадетский корпус, лишь с той разницей, что Головнин продвигался по служебной лестнице несколько быстрее. Когда оба в начале века были направлены в числе волонтёров на стажировку в английский флот, Василий Головнин уже имел чин лейтенанта, Гагемейстер же был ещё мичманом. Почти в одно время ушли они в свои первые кругосветные плавания – Головнин на «Диане», а Гагемейстер на «Неве» – и едва не встретились у берегов Новой Голландии: Гагемейстер делал стоянку в порту Джаксон, а Головнин чуть позже запасался продуктами на острове Тасмания. Они вновь разошлись у берегов Русской Америки, откуда Гагемейстер ушёл до прибытия туда «Дианы». Прихоти флотской службы бросали их в разные концы света и почти не давали возможности повидаться в Петербурге или Кронштадте, но оба ревниво следили за успехами друг друга. Тем приятнее была для них встреча у берегов Калифорнии.

Накануне они вместе съехали на берег, где нанесли визит губернатору дону Висенте де Сола. Рекомендательное письмо от вице-короля, которым запасся Головнин во время посещения Лимы, сразу расположило губернатора к капитану «Камчатки», и он обещал не только предоставить всё необходимое для дальнейшего плавания корабля, но и любезно предложил Головнину вместе с офицерами шлюпа совершить ознакомительную поездку в находящиеся неподалёку испанские католические миссии, для чего даже выделил лошадей. Поскольку же Гагемейстер, как выяснилось, торопился отправиться с грузом закупленной пшеницы обратно в Ново-Архангельск, Головнин, отпустив офицеров шлюпа прогуляться в миссию, сам предпочёл посвятить пару дней обсуждению с капитаном «Кутузова» насущных дел, касающихся положения российских американских колоний.

   – Баранов считает, – продолжал разговор Головнин, – что на намерениях компании обосноваться на Сандвичевых можно поставить крест.

   – Трудно не согласиться с ним, – заметил Гагемейстер, – особенно после неудачного вояжа туда Подушкина. Я бы хотел, Василий Михайлович, обратить твоё внимание на другой район. Политическая ситуация в гишпанских колониях предоставляет компании возможности активизировать промышленную и торговую деятельность в Калифорнии. Я отправил в Петербург донесение о моей встрече в Перу с тамошним вицероем и об итогах бесед с местными перуанскими чиновниками, во время коих мне говорили, что власть в гишпанских владениях в Перу и Чили постепенно переходит в руки инсургентов. Мне дали понять, что в скором времени порт Кальяо может быть открыт для всех наций, и, к моему немалому удивлению, никто в беседах не выразил тревоги и беспокойства по поводу нашего форта Росс.

   – Я тоже заметил подобные настроения во время пребывания в Перу, – счёл нужным вставить Головнин.

   – Уловив эту тенденцию, – говорил Гагемейстер, – я развил перед моими гишпанскими собеседниками ту мысль, что дружба и торговое сотрудничество между нашими нациями в Новом Свете могут принести такие же хорошие результаты, какие имеем мы благодаря дружеским отношениям в Свете Старом. Поскольку же и мы, и они в равной степени испытываем неудобства от американцев и англичан, стремящихся сделать в этих краях оседлости и вредить нашей торговле, то совокупными силами будем в состоянии удалить незваных гостей. Как понял я по их реакции, гишпанцы сочли мои рассуждения весьма здравыми и явно считают для себя меньшим злом соседство русских, нежели американских торговцев, коих, несомненно, опасаются.

   – Теперь понимаю, Леонтий, – встав с кресла и с хрустом расправив плечи, сказал Головнин, – почему после столь обнадёживающих разговоров ты тут же поспешил в Калифорнию, дабы добиться у туземных тоенов уступки земли под форт Росс.

   – Я действительно посчитал, что момент благоприятный и надо ковать железо, пока горячо. Тем более что проживающие близ Росса племена очень недовольны гишпанскими миссионерами, обращающими их в рабство, и видят в соседстве русских защиту для себя от гишпанцев, как и от враждебных им других племён.

   – А ты, Леонтий, – с одобрительной улыбкой сказал Головнин, – определённо делаешь большие успехи в искусстве дипломатии.

   – По-твоему, я сделал что-то не так? – с подозрением, не шутит ли собеседник, спросил Гагемейстер.

   – Да нет, ты сделал всё как надо, и едва ли кто-нибудь на твоём месте сделал бы лучше. Как твои торговые дела здесь, ты ими доволен?

   – В целом – да, хотя торговые операции стоили мне немало нервов. Я готов был взять на борт восемнадцать тысяч пудов пшеницы, но на каждом шагу сталкивался с необходимостью давать за сотрудничество взятки: на пятьсот пиастров одних подарков губернатору да на такую же сумму – его чиновникам. А под занавес с меня потребовали ещё уплатить пошлину за провоз груза. Тут уж я взъярился и заявил, что это подлинный грабёж. И как ты думаешь, на чём же основываются такие посягательства на мой карман? Губернатор вежливо, хоть и со смущением в очах, растолковал мне, что они тут годами не получают жалованья и других средств достать денег у них нет. Тогда, уплатив в придачу пошлину, весьма, к счастью, скромную, я умерил свой аппетит в Монтерее до семи тысяч пудов и поспешил в миссию Санта-Крус на севере Монтерейской губы, где закупил у святых отцов безо всякой пошлины ещё одиннадцать тысяч пудов хлеба. Вот так, Василий Михайлович, – поучающе закончил Гагемейстер, – и получается, что и в Новом Свете в обход законов действовать зачастую много выгоднее, чем по оным.

Головнин, усмехнувшись, подошёл к висящему на стене каюты портрету императора Александра и сказал:

   – Этот портрет, Леонтий, вызвал во время нашей стоянки в Кальяо живейшее любопытство прекрасных перуанок, кои посещали нас на корабле. Они нашли нашего государя весьма интересным мужчиной. Другой же предмет их пристального любопытства – вот это распятие. «Как, – удивлённо взмахивали они ручками, – вы тоже христиане?» Я невозмутимо говорил им: «А вы думали, что мы язычники и поклоняемся каменным идолам?» В ответ лёгкое смущение, краска на щёчках и пылкие заверения, что нет, конечно же, они не считали нас язычниками, но почему-то им всегда казалось, что русские поклоняются то ли Аллаху, то ли Будде. Вот так, оказывается, ещё относятся к нам в некоторых странах, жители коих считают себя людьми просвещёнными... Не выйти ли нам на палубу?

   – С удовольствием, – не возражал Гагемейстер.

День был безветренным, ясным, лишь несколько лёгких облачков висели в небе недалеко от берега, где виднелись приземистые глинобитные строения испанской крепости.

   – Далеко ли отсюда миссия? – спросил Головнин.

   – Недалече, вёрстах в двенадцати от крепости, – ответил Гагемейстер. – На лошадях рукой подать. Дорога приятная, дубовые леса по склонам холмов, кругом цветы. Иногда встречаются дикие козочки. Сверху весь залив как на ладони. Святые отцы живут здесь недурно – не так, конечно, как в Лиме, где они, не стыдясь молвы, играют по трактирам в карты, дуют вино да тискают простолюдинок. Здесь же они обращают в свою веру индейцев, пойманных в прериях, как дикие лошади, арканом, и заставляют их в поте лица трудиться на своих полях. Что ж не жить на дармовом рабском труде!

   – Ревизуя наши американские колонии, – суховато сказал Головнин, – я убедился, что и в наших селениях отношение к алеутам и другим работающим на компанию природным жителям во многом похоже на отношение к бесправным рабам. На Кадьяке и Алеутских островах мне жаловались на жестокие притеснения, кои испытывают они от местных приказчиков, на то, что их надолго отрывают от семей и заставляют идти в опасные экспедиции, часто приводящие к гибели людей. И такое случается вплоть до наших дней. Кадьякский тоен Наккан жаловался мне, что недавно послали его вместе с единоплеменниками промышлять морских бобров на французском судне. Они ехать по проливам отказались, боясь нападения колошей, но их заверили, что судно пойдёт на необитаемый остров. Обманули! Завезли в место, где проживают колоши, и во время высадки на берег подверглись они огнестрельной атаке, и были убиты из них двадцать один мужчина и три женщины. Когда же вернулись в селение, то компанейские чиновники, дабы ублажить француза, хотели дать на корабль другую группу несчастных алеутов, и неизвестно, какими жертвами завершилась бы новая экспедиция, ежели б не взбунтовались сами французские матросы против своего капитана и не сказали ему, что с них хватит, с алеутами на борту в плавание они более не пойдут.

Гагемейстер слушал Головнина с краской на лице, боясь оторвать глаза от палубы.

   – Погоди-ка, Леонтий, – взглянув на него, сказал Головнин, – да не при твоём ли уже правлении это случилось?

   – Да, это я, – хмуро подтвердил Гагемейстер, – заключил с французом Рокфелем соглашение о совместном промысле. Но в нём было записано обязательство француза: на случай возможной гибели компанейских служащих он должен был уплатить компании по двести талеров за каждого погибшего алеута. За неимением наличной суммы Рокфель обещал вернуть долг грузом пшеницы, которую намерен обменять на свои товары у монахов в Калифорнии.

   – Н-да! – раздражённо сказал Головнин. – Пшеницы у тебя, кажется, и без того хватает, а вот двадцать с лишком служащих компании уже не вернёшь. Да и откуда взялась такая такса – двести талеров за жизнь человека? Я не ожидал, Леонтий, что и ты будешь пользоваться методами, которые скомпрометированы в других колониях. Мне кажется, и для тебя лично, и для того человека, которого ты намерен оставить своим преемником, – я слышал, это зять Баранова Яновский, – будет лучше решительно отказаться от способов деятельности, связанных с гибелью людей. Я собрал достаточно прискорбных фактов и намерен в своей записке на имя императора и в правительственные органы со всей резкостью поставить вопрос о необходимости реформы управления в Российско-Американской компании и о потребности неотложно установить здесь новые, более гуманные отношения со служащими. Прошу иметь это в виду!