Текст книги "Правитель Аляски"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

   – Я продумал его достаточно серьёзно и очень прошу вас, Леонтий Андреянович, пойти мне навстречу.

   – Ваш непосредственный командир, лейтенант Понафидин, извещён о ваших матримониальных планах?

   – Да, сегодня я говорил об этом с Захаром Ивановичем, и он не возражает. В случае вашего согласия, Леонтий Андреянович, я бы просил также разрешения задержаться здесь после бракосочетания до отхода «Кутузова». Ирине потребуется время, чтобы подготовиться к окончательному отъезду из Америки.

Гагемейстер поднялся с кресла и, едва сгибая длинные ноги, прошёлся по каюте. Сообщение лейтенанта Яновского было для него слишком неожиданным и требовало некоторого осмысления.

   – Я хочу предостеречь вас, Семён Иванович, от нежелательных последствий ваших скороспелых действий, – не глядя на Яновского, сказал он. – Мой долг как вашего командира сообщить вам кое-что из того, что мне известно о Баранове. Услышать это будет вам не очень приятно, но, вероятно, ещё хуже, ежели вы останетесь в неведении относительно некоторых фактов, которые вам необходимо знать. В России, мне упоминал об этом сам Баранов, когда я впервые пришёл сюда на «Неве», у него остались жена и дочь. Стало быть, та семья, которую он завёл здесь с туземкой, названной им Анной Григорьевной, незаконна и трое детей Баранова, в том числе и ваша избранница, не могут считаться его законными детьми. Вы знали об этом?

Яновский был на грани срыва. Он побелел от негодования и смотрел на своего командира прямым, почти ненавидящим взглядом. Гагемейстер смущённо отвёл глаза в сторону.

   – Это не совсем так, – звонко ответил Яновский. – Ирина говорила мне, что у её отца была раньше семья в России, но первая жена Александра Андреевича умерла семь лет назад. Здесь всем известно, что нынешнюю свою семью Александр Андреевич считает единственно законной, и для меня этого достаточно.

   – Не надо так горячиться, Семён Иванович, – ответил изрядно сконфуженный Гагемейстер. – Я вовсе не хочу препятствовать вашему браку. Но... Вас не смущает, что вы могли бы сделать лучшую партию и ваши родные, возможно, и не одобрят вашего выбора?

   – Александр Андреевич Баранов достойный и глубоко уважаемый мною человек. Мне будет только лестно породниться с ним, и я не сомневаюсь, что мои родственники поймут меня и тепло примут в свой круг Ирину Александровну Баранову.

   – Что ж, он не дворянин, но, я слышал, за годы жизни здесь Баранов сколотил себе очень приличное состояние. Его дочь, без сомнения, – Гагемейстер вновь испытующе взглянул на Яновского, – весьма богатая наследница.

   – Я никогда не думал об этом, – вновь покраснев от сдерживаемого гнева, ответил Яновский. – Я не отношу себя к охотникам за чужими наследствами, и слышать такие предположения в свой адрес мне, право, очень обидно.

   – Да зачем же так, ничего обидного тут нет, я и не намекал на вас прямо, а просто подумал и высказался вслух, – примиряюще сказал Гагемейстер и неожиданно заключил: – Если вы сами не видите препятствий для бракосочетания, то можете быть уверены, я не буду торопить вас с отъездом в Россию сразу после свадьбы.

Сухо поблагодарив командира, Яновский вышел.

Баранов давно ожидал этого разговора с дочерью. Как только он был извещён Гагемейстером о предстоящем отходе «Суворова», его всё более тревожила судьба Ирины. Не только он сам, но и многие в Ново-Архангельске уже прознали про отношения дочери главного правителя с флотским лейтенантом Яновским. И очень получилось бы некрасиво, если бы, закружив девице голову, моряк оставил её на бобах.

Теперь же всё следовало, как должно: лейтенант объяснился с дочерью, что любит её, и готов просить её руки. «Сама-то, Иринушка, как к нему?» – спросил он дочь. «Люблю я его, тятенька, – отвечала Ирина, – верю ему. Он ласков со мной и мил, и страшно мне было думать, что вот уйдёт он, не сказав заветных слов, и на том всё у нас кончится. Как подумаю, что всегда буду с ним, сердце так и замирает от счастья. А когда по нескольку дней не навещал он нас, я уж и не знала, что мне делать, места себе не находила и мучилась мыслями всякими: вдруг с ним что случилось, вдруг занемог, вдруг надоела ему?

Стыдно было, а всё норовила спросить – то Понафидина, то друга его Новосильцева: где ж Семён Иванович, здоров ли он, что-то не заходит? Вы уж, тятенька, пожалуйста, когда придёт к вам Семён Иванович, будьте с ним поласковее, чтоб не обидеть его ненароком». – «Да за что же мне обижать его, твоего суженого, – нежно гладя дочь по голове, отвечал Баранов, – ежели он с полным уважением и любовью к тебе относится? Он и со мной всегда был приветлив и ласков, и приятно было слушать рассказы его о флотской службе и рассуждения о политике в Европе. Вижу в нём здравый смысл и крепкую жизненную основу и верю, Иринушка, что будешь ты с ним счастлива. Никуда пока не отлучайся. Как придёт он руки твоей просить, я с ним впервой побеседую маленько, а потом и тебя кликну». Дочь, растрогавшись, поцеловала отца в щёку.

Яновский пришёл вскоре после обеда, в мундире с эполетами, при сабле. Лицо его было строгим и торжественным. Зайдя в кабинет, дёрнул головой.

   – Желаю здравствовать, Александр Андреевич!

Баранов подошёл к нему, протянул руку.

   – Здравствуй, Семён Иванович! С чем пришёл, что такой нарядный сегодня?

   – Серьёзный разговор к вам есть.

   – Говори. Я пустые разговоры и не люблю.

   – Вот уж несколько месяцев, как я знаком с вашей дочерью, Ириной Александровной. – Яновский говорил с некоторым смущением. На щеках его заиграл румянец. – Я никогда не думал, что здесь, так далеко от России, встречу девушку, которая займёт все мои мысли и чувства. Я искренне полюбил вашу дочь, Александр Андреевич, и знаю, что она отвечает мне взаимностью. Простите мне мою дерзость, но я осмеливаюсь просить у вас её руки. Скажу совершенно искренне: я глубоко уважаю вас, Александр Андреевич, и восхищаюсь вашими многотрудными делами в Америке. Породниться с вами, с вашей семьёй будет большой честью для меня.

Склонив голову, лейтенант Яновский замолчал.

   – Я ждал твоего прихода, Семён Иванович, – ответил Баранов, – и признателен тебе за то, что ведёшь себя как пристало мужчине. Спасибо за тёплые слова. Давай-ка присядем и поговорим о наших с тобой делах. – Баранов указал Яновскому на кресло и сам присел. – Мне уж до твоего прихода сегодняшнего призналась Иринушка, что будешь ты просить её руки. Хочу спросить тебя, хорошо ли ты всё обдумал, спрашивал ли разрешения на брак у командиров своих?

   – С командирами я говорил, и согласие их получено. Я понимаю всю серьёзность этого шага, и никаких колебаний у меня нет.

   – Мне интересно узнать, Семён Иванович, из какой ты семьи, кто родители твои?

   – Родители мои мелкопоместные дворяне, из Малороссии.

   – Живы ли они?

   – Слава Богу, живы.

   – Скажу не таясь, Семён Иванович, ты мне нравишься. Вижу в тебе основательного и крепкого человека, способного дать счастье моей дочери. Ты же понимаешь, Семён Иванович, что годы мои весьма преклонные. Недалёк час, когда закончатся дни мои на земле. Будущее юной дочери меня давно волновало. Кто-то позаботится о ней, на чьё плечо преклонит она голову в трудную минуту? В одном, чувствую, дал я всё же крупную промашку: не смог достойно моему положению материально обеспечить детей. Состояние, какое я смогу оставить им, совсем не велико, и муж моей дочери, который рассчитывает прожить на эти деньги, будет жестоко обманут. – Баранов внимательно смотрел на Яновского, стараясь по выражению его лица определить, как встретил он эти слова.

Яновский глядел чуть в сторону. Он как-то сразу посуровел, с решительным видом сжал зубы.

Баранов не стал унижать себя подробными объяснениями, почему он не смог сколотить достойного его детей состояния. Слишком многое пришлось бы вспоминать: как из причитающихся ему за службу двадцати паёв пять паёв регулярно отдавал он Кускову и правителю кадьякской конторы Баннеру, чтобы компенсировать их невысокое жалованье и тем удержать в Америке; как жертвовал крупные суммы на строительство церквей – в Павловской гавани на Кадьяке и здесь, в Ново-Архангельске; как жертвовал на нужды школы, оплачивал за свой счёт учёбу детей-креолов, отправляемых в Санкт-Петербург; как материально помогал семье покойного Коха, который должен был сменить его да по дороге скончался на Камчатке. Процветание компании он всегда ставил на первое место и не жалел ради этих целей личных средств. Лишь недавно, размышляя о судьбе детей, он прикинул свой капитал и увидел, что совсем не богат. Думая о благе компании, собственных-то детей немножко обделил. Упомянуть же об этом будущему зятю следовало: не ошибся ли он в этом человеке?

Яновский ответил резко, с оттенком оскорблённого самолюбия:

   – Я, Александр Андреевич, в любви к вашей дочери признавался, а не к вашему состоянию. Что же касается вашего капитала, то можете верить мне: размеры его меня мало волнуют. Я надеюсь, что своим трудом смогу обеспечить Ирину Александровну. Мне даже странно как-то было услышать от вас подозрение, не покушаюсь ли я на ваше состояние под предлогом сватовства к вашей дочери.

   – Ну будет, Семён Иванович, будет. – Баранов, чтобы успокоить Яновского, с дружеским видом слегка сжал его запястье своей сухонькой рукой. – Обидеть я тебя и не думал, а теперь окончательно вижу, что ты достоин моей дочери. Я согласен на ваш брак и готов вас благословить.

Яновский порывисто вскочил с места и дёрнул головой.

   – Премного благодарен, Александр Андреевич!

Баранов, встряхнув индейскую погремушку, вызвал к себе Терентьева.

   – Позови, Григорий, Ирину. Скажи ей, что у меня Семён Иванович. Пусть придёт.

Ирина появилась очень быстро, ждала, должно быть, вызова. По лицу Яновского она сразу поняла, что всё в порядке.

   – Семён Иванович руки твоей, Иринушка, просит, – ласково сказал Баранов. – Я сказал, что согласен. Встаньте рядом. – Баранов соединил их руки, поочерёдно поцеловал обоих в лоб. – Дай Бог вам счастья!

На этом разговор не завершился. Жениха оставили на чаепитие. Баранов спрашивал, позволено ли ему задержаться здесь после ухода «Суворова», упомянул, что с радостью примет мужа дочери в свой дом. Договорились, что венчание состоится через месяц, в первой половине января.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ново-Архангельск,

декабрь 1817 года

Спрыгнув на камни, Тараканов махнул гребцам рукой:

   – Ну, бывайте, братцы, спасибо вам!

   – Бывай и ты, Тимофей. Поди, ещё встретимся здесь, – ответил за всех один из матросов.

Со свинцово-серого неба медленно падал снег. Тараканов вытянул перед собой ладонь и поймал несколько снежинок, глядя, как пушистые звёздочки мгновенно превращаются в капельки воды. Снег лежал на покрывавших склоны гор разлапистых елях, на поленницах дров и крышах домов. От заснеженного пейзажа на него пахнуло чем-то родным, уже забытым за время, проведённое в южных краях.

Добравшись с охотниками-алеутами до Калифорнии на корабле «Игл» под командой Томаса Микка, Тараканов, как они и договорились с Дейвисом, оставил своих людей промышлять на американском судне морского зверя, а сам высадился по пути в селении Росс. Он доложил Кускову об отъезде доктора Шеффера в Макао с намерением попасть в Санкт-Петербург и сообщить о бедственном положении оставленных на Сандвичевых промышленников. «Мне, Иван Александрович, очень надо бы поскорее до Ново-Архангельска добраться, чтоб известить обо всём Александра Андреевича», – закончил просьбой Тараканов. «Поможем», – пообещал Кусков.

Правитель Росса быстро снарядил в поход шхуну «Чириков». Её загрузили мясом и овощами, и шхуна взяла курс к северо-западным американским берегам...

От Кускова Тараканов уже слышал, что в Русскую Америку пришла под командой капитан-лейтенанта Гагемейстера очередная кругосветная экспедиция аж из двух кораблей. Оба стояли сейчас на якорях в ново-архангельской гавани, и, пока плыл от «Чирикова» на шлюпке, Тараканов с почтением обозрел громаду «Кутузова» водоизмещением никак не менее пяти сотен тонн. Такие большие суда в местную бухту ещё не заходили. Растёт и крепнет компания, позволяющая себе приобретать столь крупные корабли. «Ильменя» он не углядел: должно быть, ремонтируется в доке. Но недалеко от берега покачивался на волнах компанейский корабль «Открытие». В отличие от прежних времён не видно ни одного американского судна, и в этом Тараканов приметил ещё один знак происходящих здесь перемен.

Он не случайно с таким тщанием изучал стоявший в гавани флот. При встрече с Барановым предстояло убедить главного правителя, насколько важно поскорее отправить один из этих кораблей на Сандвичевы, чтобы забрать оставленных там промышленников и алеутов.

В селении у Тараканова было своё пристанище, где он жил в перерывах между морскими походами, – комната в доме, который занимал со своей семьёй старовояжный Кузьма Батурин. Кузьма был женат на кадьякской алеутке, крещённой Фросьей. У него подрастали два сына, Пётр и Семён, и по дороге к дому Тараканов пытался вспомнить, сколько же лет уже сыновьям Кузьмы. Старшему, Семёну, вроде никак не менее восемнадцати, жених.

Да, нежданно-негаданно затянулось его плавание на «Ильмене»: почти четыре года, пожалуй, не был в Ново-Архангельске. И здесь, в селении, тоже свои перемены. Ещё с палубы «Чирикова» увидел он над крышами селения свежепокрашенный купол наконец-то построенной церкви – давней мечты Баранова.

Дверь дома была открыта. Пройдя через заставленные вёдрами и мешками сени, Тараканов оказался в небольшой кухне. В нос ударил застоявшийся запах прелой одежды, кислых щей.

Хлопотавшая у печи женщина оглянулась и, увидев вошедшего, всплеснула руками:

   – Ой, Тимофей Осипович, Тима, вернулся-таки, пропащий!

В чёрных волосах Фросьи уже наметилась близ макушки седина.

Тараканов подошёл к ней, обнял за плечи, приложился губами к щеке.

   – Здравствуй, Фрось юшка, где ж сам хозяин?

   – Да тута, тута он, отдыхает. В ночную смену нонче заступал.

   – В какую смену? – не понял Тараканов.

   – Не знаешь, што ль, Кузьма уж третий год как караул у крепости несёт. Шибко кости у него стали болеть на промыслах, вот и напросился у правителя, чтоб его в караульную службу определили.

Фросья открыла дверь в горницу и звонко позвала:

   – Кузьма, слышь, Кузьма, проснись, Тима Тараканов вернулся!

Послышалось недоверчивое:

   – Ох ты! Неужто впрямь Тима?

Вскоре вышел и сам Батурин, в чёрных, подпоясанных тонким ремнём портах, с голой волосатой грудью. Был он высок, жилист, с взлохмаченными седоватыми волосами.

Друзья обнялись, пробуя силу друг друга.

   – Ну хорош, хорош, отъелся небось на Сандвичевых! – говорил, освободившись из железной хватки приятеля, Батурин и тут же – Фросе: – Сготовь-ка нам, мать, что-нибудь для встречи. А ты, Тима, проходи, пока Фрося стол накроет, в горницу, расскажешь, как жил-был, много ль добра нажил.

Тараканов снял сапоги, босиком прошёл по настеленным половикам в комнату, огляделся. Всё то же: икона Христа Спасителя в углу, большая, сработанная из дерева кровать вдоль стены, такой же грубой работы стол и табуретки у окна. Из комнаты видны две двери в соседние. Одну из них занимал Тараканов. Когда жил здесь, сам себе не готовил, столовался у Кузьмы, за что по-своему и рассчитывался. Обоих это вполне устраивало.

Фрося между тем постелила на стол скатерть, поставила тарелку с хлебом, в другой был нарезан кусками копчёный кижуч, тут же и солёная капуста. Появилась и бутылка с водкой. Первую, как водится, выпили за встречу.

   – Так расскажи, Тимоха, что вы там натворили, за что ж вытурили вас с Сандвичевых, – почти сразу начал приставать Батурин, но, пока Тараканов раздумывал, с чего начать и как объяснить ему покороче и стоит ли говорить всё открыто до встречи с главным правителем, Кузьма неожиданно, вспомнив другое, задал более простой вопрос: – А правду иль нет толкуют, будто ты там жёнку себе нашёл сандвичанку, и свадьбу сыграли?

   – Да у вас, гляжу, разведка здесь исправно работает, – усмехнулся Тараканов и начал с более близкой ему темы: – Насчёт жены истинная правда, Кузьма. Люблю я её крепко и горюю, что расстаться нам пришлось.

   – Сказывают, молоденькая...

   – Молоденькая, – подтвердил Тараканов, – но дева видная.

   – Что ж с собой-то её не забрал, сюда не привёз?

   – Так всё сложилось, – уклончиво ответил Тараканов. – Не знали, выберемся ли сами живыми. Не хотел жизнью её молодой рисковать. Судно-то, на котором уходили мы с доктором, «Кадьяк», больно худым было, текло как решето. Бог миловал, а ежели б шторм нас по пути прихватил, мы бы с тобой, Кузьма, и не толковали б сейчас.

   – Вот беда-то, – заключил Кузьма и налил ещё. – Хотел за новую семью твою выпить, а, вишь, опять нескладно как-то у тебя обернулось. Давай уж, коли так, за Сеньку моего, старшенького, за его счастье молодое: женился он у меня нонешней весной, на Пасху.

   – Совет им и любовь! Давай за твоего Сеньку.

Выпили. Закусив рыбой, Тараканов спросил:

   – А где живут теперь молодые?

Кузьма замялся, исподлобья смущённо взглянул на приятеля.

   – Пришлось, Тимоха, временно в твоей половине разместить. Всё одно пустовала. А ты, помнишь, как в последний рейс на «Ильмене» уходил, разрешил мне: ежели, мол, кто из старых приятелей попросится на постой, пущай, чтоб место, значит, зазря не пропадало. Я и пускал приятелей наших, кто с Кадьяка али из других мест приходил. А как обвенчались они, что, думаю, нам тесниться, пусть уж в твоей комнате временно поживут.

   – И правильно, Кузьма, ты решил, – сказал Тараканов. – Где ж Сенька-то твой работает, на промыслах?

   – Бог уберёг от мокрой работы. К кузнечному делу приохотился. Силушкой не обижен, вот и махает молотом на подхвате у Ивана Корягина.

   – Ежели любит работу свою, то и хорошо.

   – Да ты не беспокойся, Тимоха, сегодня ж комнату твою и освободим. Мы как-нибудь и в двух своих разместимся.

   – Я так мыслю, недолго здесь задержусь, – думая о своём, сказал Тараканов.

   – А куда ж ты теперь-то? – недоумевающе посмотрел на него Батурин и опять потянулся к бутылке. – Общим промыслам-то с бостонцами, слыхал я, конец пришёл: не заключает Александр Андреевич новых с ними контрактов.

   – Надобно мне, Кузьма, вернуться опять на Сандвичевы, – поднимая стакан с водкой, сказал Тараканов.

   – За жёнкой, что ли? – понимающе вскинулся Батурин.

   – За людьми нашими, там оставленными, – сказал Тараканов. – Тридцать с лишним человек – и Иван Бологое, и Степан Никифоров, и Пётр Кичеров, и ещё кой-кто в Гонолулу задержались, а часть людей по спешке и на острове Кауаи потеряли. Тридцать с лишком алеутов вызволил я оттуда на американском судне «Игл», для чего пришлось контракт с владельцем судна Дейвисом в Гонолулу подписать. Промышляют теперь зверя у калифорнийских берегов, а я вот с оказией сюда добрался.

   – Так ежели пойдёшь ты туда опять, Тимоха, – с пониманием сказал Батурин, – так и с жёнкой, должно быть, повстречаешься?

   – Должно, повстречаюсь. Как иначе? – ответил Тараканов.

   – И сюда привезёшь её?

   – Может, и сюда привезу, – неопределённо пожал плечами Тараканов. – Привязался я к ней, Кузьма, скучаю.

   – Да уж чего там, не те наши годы, чтоб бобылём вековать, – отозвался, чокаясь с Таракановым, Батурин. – Выпьем, Тима, за то, чтоб соединился ты с ней!

И сразу, не успев закусить, Кузьма с жаром заговорил:

   – А у нас-то, Тима, такой слух по селению пошёл, будто дочка Баранова, Ирина, замуж собралась.

   – Ирина, замуж? – с сомнением качнул головой Тараканов. – Не рано ль ей?

   – Почему ж рано? Самая пора.

   – И за кого ж?

   – За флотского лейтенанта Яновского Семёна Ивановича, с корабля «Суворов». Видел его как-то. Красавец!

   – И сама Ирина, помню, хороша!

   – Когда, Тима, с Александром Андреевичем-то встретишься?

   – До завтра, пожалуй, отложу. С дороги баньку бы принять не мешало. Что, топят ли баню сегодня, Кузьма?

   – Кажись, Тима, топят. Ты в баньку-то, право дело, сходи. А пока париться будешь, мы и комнатку тебе освободим, чтоб отдыхал ты без помехи.

Откинувшись к стене, Тараканов, слегка прищурив глаза, смотрел на хлопотавшую по дому Фросью, втайне сравнивая её с покинутой на Сандвичевых Ланой. Нет, куда уж сравнивать заморённую домашней работой алеутку с пылкой каначкой? Эта невозмутима, как почти все кадьякские алеутки, в чёрных глазах – усталость и давняя покорность судьбе. А та вся – огонь, страсть, желание. Какой для него дом здесь без оставленной на юге суженой? Тоска!

Направляясь на встречу с главным правителем, Тараканов готовил себя к тому, что ему не избежать упрёков. Придётся отдуваться за все грехи доктора Шеффера.

Как же постарел Баранов за эти годы, с горечью в сердце отметил Тараканов, едва переступил порог кабинета: сжался, сморщился, не может сдержать подрагивания рук и потому сидит, вцепив пальцы в подлокотники кресла.

Баранов встретил его сердечно, но задавал вопросы тоном строгим и суровым. Лишь постепенно, слушая искренний рассказ давнего сподвижника, отмякал, понимающие кивал головой и наконец, когда Тараканов дошёл в своём рассказе до описания их возвращения на «Кадьяке» в Гонолулу и безуспешных переговоров с Джоном Янгом, от которого зависело разрешение высадиться на берег, Баранов выразил полное сочувствие попавшим в беду промышленникам. Особенно пристрастно он расспрашивал, как это вдруг «Ильмень» оказался на Сандвичевых островах и почему, получив в личном письме Баранова приказ возвращаться с охотниками на «Ильмене», Тараканов этого не сделал.

   – Скажи мне начистоту, Тимофей, – обратился к нему Баранов после завершения доклада, и Тараканов поймал на себе прежний, острый и пытливый, взгляд главного правителя, – что ты думаешь теперь о докторе Шеффере? Неужто и он враг нам оказался и намеренно навредить хотел? Али по недомыслию все глупости натворил? Пожил ты вместе с ним достаточно и уж наверное распознал его лучше, чем я.

   – Доктор Шеффер нам не враг, – убеждённо сказал Тараканов. – Был бы он враг тайный, выдал бы я его не колеблясь Джону Янгу, а скорее, и сами бы суд свой над ним учинили. Он болел душой за успехи компании и многого хотел добиться Большой он, должен сказать, краснобай, любитель поговорить завлекательно и потому не токмо нам, но и королю кауайскому и тамошним вождям изрядно голову замутил. И всё же, по правде говоря, далеко и прозорливо доктор вперёд смотрел, да не те, думаю, средства избрал. Похитрее надо было действовать, поосторожнее, не лезть напролом и не возбуждать так против себя бостонских торговцев. Они-то нам всю песню и испортили. Да и зачем доктору было менять названия долин и рек на Кауаи, называть их из свойственного ему самолюбования то долиной Шеффера, то долиной Георга? Одну реку там даже рекой Дон окрестил! Да кому ж, Александр Андреевич, это понравится? Вот канаки и стали против него возбуждаться, да ещё, мнится мне, бостонцы и наш Водсворт их подогрели. Так и грянул бунт. Мы же сами с канаками в дружбе и согласии старались жить и не обижать их понапрасну. Ежели хотите мнение моё о сандвичанах знать, то это люди доверчивые, честные и простые, большие любители повеселиться. Мы вражды к ним никогда не питали. Простите вы нас, Александр Андреевич, но воевать с канаками, когда они против нас выступили, у нас руки не поднялись, и решили мы уйти сами, без пролития крови.

   – Понимаю тебя, – усмехнулся Баранов. – Ты, я слышал, и молодую жену на острове оставил?

   – Был грех, – сознался Тараканов. – Устал я, Александр Андреевич, жить бобылём и крепко к сандвичанке той привязался.

   – Что ж мы, Тимофей, делать-то теперь будем? – уже совсем добродушно спросил Баранов.

За эту отходчивость, как только разберётся в сути, за готовность спросить совета и любили его те, кто не один десяток лет знал Баранова и помогал ему укреплять на дальних берегах владычество Российско-Американской компании.

   – Первым делом, считаю, – сказал Тараканов, – надо нам выручить оставленных на Сандвичевых людей. Для того я сюда и прибыл, чтоб помощь им организовать. Люди там бедствуют, внаём подались, чтоб с голодухи не помереть. У меня, Александр Андреевич, душа не будет спокойна, доколе не вернём мы наш отряд в Америку.

   – Что ж, опоместиться там никак теперь не можно?

   – Боюсь, Александр Андреевич, не можно. Слишком озлобились на нас бостонцы и сам король Камеамеа.

   – Людей вернём, – после короткого раздумья заключил Баранов, – но тотчас отправить корабль вряд ли смогу. Новый год на носу. Надо дать людям справить его. Да и ещё одно событие приближается – дочка моя, Иринушка, под венец собралась.

   – О том слышал уже, – улыбнулся Тараканов. – Сказывают люди, и жених достойный.

   – Флотский лейтенант Яновский Семён Иванович, – не без гордости произнёс Баранов. – Он и мне полюбился. Как покончу с этим делом, так и корабль снаряжать будем. Пойдёшь обратно на Сандвичевы людей собирать?

   – Пойду, – стараясь скрыть радость, ответил Тараканов.

   – А пока отдыхай, – посоветовал Баранов, и Тараканов уловил в его глазах прежнюю теплоту.

Январь 1818 года

Нерасположение капитан-лейтенанта Гагемейстера к Баранову ещё более усилилось после венчания и свадьбы дочери главного правителя и лейтенанта Яновского.

Приглашённый на торжественную церемонию в числе почётных гостей, капитан с плохо скрытой скукой внимал обряду церковного бракосочетания, не чая, когда же всё это завершится и он сможет вдохнуть свежего воздуха. В небольшой церкви народу набилось столько, что и яблоку негде упасть – сплошь бородатые промышленники и узкоглазые алеуты. Толпа напирала, каждый хотел хоть одним глазком взглянуть на счастливых молодожёнов, до Гагемейстера доносились возбуждённые реплики, что сегодня у Баранова пир будет горой и якобы всех зовут. Кажется, эти люди воспринимали бракосочетание барановской дочери как событие чрезвычайное по своей важности, и Гагемейстер не мог понять, почему, с какой это стати немощный Баранов, известный своей строгостью к подчинённым, настолько популярен здесь, что даже его непримиримые враги, колоши, прослышавшие о торжестве в русской крепости, приплыли на своих остроносых батах, чтобы поздравить главу русских поселений и преподнести ему подарки. «Что это, особого рода страх, раболепие, стремление выслужиться, использовать момент для демонстрации личной преданности? Нашли себе царя-батюшку и благодетеля! И никто не знает, какой вред принёс Баранов компании и посланным им на Сандвичевы людям. Нет, – всё с большей решимостью, не достояв до окончания службы и пробираясь в толпе к выходу из церкви, думал капитан Гагемейстер, – хватит, правлению этого самодура пора положить конец».

С таким настроением он явился после полудня в дом Баранова, где в банкетном зале уже были заставлены разнообразной снедью столы. Баранов умудрился даже приобрести у туземцев мясо горных козлов, и, должно быть, немалая часть фруктов и овощей, прибывших недавно из Калифорнии на «Чирикове», тоже пошла на свадебное торжество.

Капитан Гагемейстер сидел недалеко от жениха и видел, что, несмотря на уже переполненный зал, гости всё продолжали подходить, толпились по стенам, некоторые сидели прямо на полу – какие-то увечные и убогие, с бельмами на глазах, приковылявшие на костылях. «Не дом начальника, а богадельня», – с отвращением думал Гагемейстер. Безместных обходили слуги с полными подносами; с них жадно хватали куски жаркого, запечённую в тесте рыбу, – кому что удавалось урвать. В зал вкатили две бочки вина, и возле них тотчас начался галдёж, свалка. Но все дружно стихали, когда за столом провозглашались здравицы в честь молодых и в честь Баранова. Оглушительно гремело «Горько!», и пару раз, повинуясь точно поданным сигналам, с крепостных бастионов прогремели орудийные залпы.

Переводя взгляд на офицеров своих кораблей, Гагемейстер видел, что они относятся ко всему этому балагану как-то иначе, с весёлым изумлением в глазах, словно уверяясь, что рассказы о легендарных барановских пирушках не выдумка. Молодые же были поглощены лишь собой, сидели тихие, внутренне просветлённые и, по-видимому, мало внимания обращали на всю эту кутерьму.

В назначенный час вышел на подмостки небольшой оркестр, задудела дуда, запиликали скрипки, появились и песельники и дружно заголосили никогда не слышанные капитаном Гагемейстером старинные обрядовые песни. А раскрасневшийся от выпитого вина Баранов сиял. Ему весь этот ярмарочный балаган был, похоже, очень по нраву. Две пожилые алеутки подхватили его под руки и повели в круг. Баранов притоптывал ногой, изображая задорную пляску. В зале пахло потом, табачным духом.

«С меня хватит, достаточно», – с угрюмым раздражением подумал Гагемейстер и, ещё раз поздравив от себя молодых, вышел из-за стола и стал пробираться к выходу. За ним, словно по команде, заторопились и другие офицеры с подчинённых ему кораблей. У двери из зала капитан Гагемейстер оглянулся и с удовлетворением отметил, что из флотских за столом остались лишь лейтенант Новосильцев да не один год служивший в компании лейтенант Подушкин.

Гульба шла и на улице. Пока офицеры добирались до своих шлюпок, им не раз пришлось обходить стороной шатавшиеся по селению пьяные компании. Они уже отплывали к кораблям, когда на берегу послышалась беспорядочная ружейная пальба.

Капитан Гагемейстер был мрачен, ни с кем не заговаривал, и уловившие настроение командира офицеры тоже прекратили обмениваться впечатлениями и стеснённо примолкли. В ближайшие же дни, с решимостью думал Гагемейстер, как только пройдёт этот свадебный угар, он заявит Баранову о смещении с должности. Всему этому разгильдяйству пора положить конец.

Баранов заранее позаботился о том, чтобы для молодых были подготовлены две комнаты на верхнем этаже, служившие прежде для приезжавших в Ново-Архангельск важных гостей.

После свадьбы он чувствовал себя нехорошо: сказывались последствия крепкой выпивки и сытного застолья, но, несмотря на недомогание, духом он был бодр. Гуляли на свадьбе весело, как в лучшие годы. Все довольны, обошлось без драк, без скандалов. А главное – устроена судьба его любимицы, Иринушки. Теперь можно было подумать и об осуществлении планов, которые из-за других дел откладывал на потом.

В первую очередь следовало направить судно для выручки оставшихся на Сандвичевых людей. Более всего для этой цели подошёл бы «Кутузов» Гагемейстера. С экипажем столь внушительного корабля и его орудиями шутить никому не захочется. Да и ранг капитан-лейтенанта императорского флота, коим облечён Гагемейстер, сразу подтвердит всю значимость для русских этой миссии. Не только сандвичанские короли, но и вершившие свои дела на островах англичане и американцы к таким деталям отнюдь не равнодушны.