Текст книги "Чужой праздник (СИ)"

Автор книги: Анна Ломтева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

И вот так вышло, что мне тогдашней, девочке Свете в мешковатой одежде, умной, но странной девочке, мама которой не знала (а только подозревала), что девочка спит со взрослым парнем, пришлось учиться жить, скрывая секрет посерьезнее. Куда серьезнее.

Кроме того, рядом с моей историей развивались другие. Иногда близко и одновременно, иногда где-то там, появляясь, пересекая или ненадолго пристраиваясь рядом. Одну из историй я услышала целиком, в обмен на мою, другие видела или читала обрывками, как это всегда бывает со знакомыми разной степени близости, с которыми встречаешься пару раз в неделю и следишь в соцсетях. С тех пор, как у нас появились соцсети, конечно. В общем, честно говоря, о себе семнадцатилетней я теперь знаю немногим больше, чем о женщине с дневникового сайта, чьи записи читаю ежедневно на протяжении многих лет – куда бы меня ни занесло. Ведь теперь везде есть интернет.

Сегодняшняя я, та, кем я себя ощущаю, появилась на несколько лет позже и совсем при других обстоятельствах. Поэтому я буду рассказывать о своей прежней жизни как о чужой, ведь меня уже почти ничего с ней не связывает.

Почти ничего.

Глава 3.

Это случилось и во второй раз, и в третий. Светка пила алкоголь, больше или меньше, в какой-то момент закрывала глаза, сморённая усталостью, и открывала их в другом месте. Во второй раз это случилось днём, и, проморгавшись, она обнаружила, что лежит на спине на скамейке в хорошо знакомом парке – только вот этот парк был в соседнем районе от того двора, где Светка вот только что пила джин-тоник с однокурсницами. Выпивали втроём, одна сказала, что хочет писать, вторая решила сходить в кустики с ней, и Светка осталась на скамейке возле дома, сказав себе, что пока их нет, я могу…

Подремать. Отдохнуть. Глаза слипались больше от недосыпа, чем от алкоголя. Девочки праздновали успешно сданный экзамен, которому традиционно предшествовали три или четыре бессонных ночи адской зубрёжки. Светка могла бы так и не надсаживаться, она была вполне готова на тройку и со скрипом на четверку, но ей нужна была стипендия. Желательно – повышенная.

И она получила свою пятерку, но в тот момент (момент, когда она увидела, где находится) ей было с высокой колокольни плевать на результат экзамена и даже на стипендию. «Опять», – подумала она. Села. Протёрла глаза. Помотала головой. Голова была тяжелая, за глазами болело, точно с похмелья. Она подняла руку с часами, с трудом сфокусировалась на стрелках и обнаружила, что на этот раз перемещение заняло не более получаса. Да и то, она не помнила точно, когда смотрела на часы в предыдущий раз.

В надежде на объяснение она огляделась вокруг, и ужаснее всего для неё стал вид чистого, ровного свежего снега вокруг скамейки. Ни следа, ни изъяна.

Очумевшая, потерянная, подавленная и одновременно возбуждённая, она почти бегом понеслась на ближайшую остановку общественного транспорта. Её раздирало желание поговорить с кем-то и страх, что за такие разговоры сдают в психушку.

Первое, что она сделала, добравшись домой – позвонила бойфренду. И сразу спросила:

– Ты когда-нибудь слышал про такое, что человек, скажем, выпил, а потом проснулся в незнакомом месте?

– Это ж сколько надо выпить, – ответил он. – А ты вообще где? Обещала зайти после экзамена.

– А, ну, мы тут… неважно. Я заходила, тебя не было. В общем, я уже дома. Вечером могу приехать…

Удачно сданная сессия давала ей право сказать «я ночую у Саши» и проигнорировать возможные вопли по поводу. Потому что мать не далее как месяц назад заявила – сдашь экзамены и хоть вообще дома не ночуй! Вуаля, подумала Светка, никто тебя за язык не тянул.

(И она опять стала думать о насущном, повседневном и привычном, вытесняя произошедшее. Или не произошедшее, а показавшееся, или там… приснилось. Чистый нетронутый снег вокруг скамейки был визуальным выражением невозможного, и Светка как могла отворачивалась от заснеженных палисадников. Впрочем, в городе очень быстро везде появляются следы)

Через две недели студенты вернулись на лекции. Выпивавшие со Светкой девочки смотрели странно. Она сказала, что ей внезапно стало плохо, и она ушла тошнить в кусты, а когда вернулась, их уже не было. Может быть, они поверили, но явно не до конца, и их едва наладившееся сближение остановилось. Староста Настя как будто что-то узнала (или правда узнала?) и снова начала зажигательно шутить в Светкин адрес. Но если в первый раз Светка реагировала – отвечала на колкость колкостью, а то и прямо посылала старосту на три буквы, то в этот раз она словно оглохла. Настины детсадовские приёмчики просто ничего не значили на фоне произошедшего. Оно было так велико, так необъяснимо, так чудовищно, что требовало что-то с собой сделать немедленно. И она сделала.

А именно – успешно заставила себя забыть. Ни разу не пыталась даже одним глазком глянуть в себя и спросить «а что было-то?». Наоборот, стоило ей вспомнить нетронутый снег вокруг скамейки, как она хваталась за что угодно материальное и несомненное, и изо всех сил вживалась в реальность. Именно тогда она начала таскать с собой всюду копеечный блокнотик и короткий, умещающийся в задний карман джинсов карандаш. Откуда-то ей запомнилась смешная картинка, на которой под лохматым человечком с огромным карандашом было написано «В любом непонятном случае рисуй», и она взяла этот принцип на вооружение. Просто открыть чистую страничку и начать рисовать что угодно. Препода, который поверх очков, задрав брови, разглядывает им самим написанное на доске. Руки соседа по парте – правая, усердно покрывающая тетрадный лист интегралами, и левая, теребящая колпачок от ручки… Она рисовала на автобусной остановке силуэты покрытых снегом деревьев, чувствуя, как немеют пальцы в дрянных перчатках. Рисовала чайник на плите, дожидаясь, пока тот закипит. Каждый рисунок связывал её с жизнью и заслонял то, небывалое.

Поэтому эпизод номер три обрушился на неё как волна цунами.

Если предыдущие случаи можно было сравнить с безобидным падением на попу, когда поскользнешься на первом ледке, то этот… Можно сказать, она поскользнулась на краю крыши.

В общем, её подвело богатое воображение. Светка с раннего детства была начитанная, мечтательная и склонная к фантазиям девочка. Она почти одновременно с беглым чтением освоила нехитрое искусство рассказывать самой себе истории. Когда книга была по тем или иным причинам недоступна – в темноте, в транспорте, на скучном уроке (когда она ещё не наловчилась читать из-под парты или рисовать, положив лист бумаги на тетрадку), Светка говорила сама себе «а потом…» – и потом случалось всякое. Понятное дело, сюжеты своих историй она брала из того, что недавно читала, из любимых фильмов или мультиков. Иногда ей удавалось особенно ловко переиначить сюжет или сплести историю из книги и свою жизнь. Она играла героями, обстоятельствами и идеями, выстраивая вокруг себя – вокруг «неё» – окружение и заворачивая события как можно ярче и запутаннее. Рассказывая себе истории, она никогда не называла главную героиню «я». Это всегда была «она», которая, конечно, была лучшая версия её самой, что вполне логично и понятно. «Она» думала быстро, действовала смело, говорила красиво и справлялась со всем. «Она» попадала в самые невероятные переделки. Иногда ради сюжета «она» огорчалась, плакала и даже по-настоящему страдала, но недолго, потому что страдания – это скучно. Интуитивно Светка чувствовала границу, за которой сладкое чувство покинутости и понарошкового горя приобретало привкус вины и безнадежности, и избегала туда ходить. Этого и в жизни было навалом, а Светка именно от жизни и бегала туда, в своё прекрасное «а потом…».

Так вот, её подвела привычка к этим историям и небольшой, но привязчивый страх однажды попутать берега. Родители не знали о её фантазиях (или делали вид, что не знали. В их семье было принято игнорировать неудобные вещи). Она держала их в секрете и никогда не повторяла сделанной один раз по малолетству ошибки, когда играла историю вслух и её подслушала соседская девочка, ровесница. Это стоило Светке многих часов унижения и горького опыта: соседка три года шантажировала её, угрожая рассказать всем «что ты сумасшедшая», тем самым заставляя делать разные вещи – в основном, делиться всем, что ту заинтересует, и гулять с ней во дворе, чего она бы в жизни не дождалась без такого мощного рычага. От шантажа Светка избавилась только с переездом. Соседка пыталась протянуть цепкую грязную лапку в будущее – шепотом пообещала, что если Светка не напишет ей письмо, она расскажет её бабушке, и тогда… Но тут уж Светка собралась с силами и сказала – да рассказывай, мне всё равно! Я скажу, что ты врёшь! – и удивительно, как моментально сдулась нахалка. А Светка безрадостно размышляла потом, почему не сделала так раньше.

(Потому что в глубине души знала – стоит этой девочке «рассказать правду», и ей поверят. Чужая девочка будет важнее и значительнее своей дочери, потому что в этот момент она станет, конечно же, гласом общества. Станет теми самыми людьми, которые «а что люди подумают», перед которыми стыдно, которые мерило правильности всего. Светкина мать в ситуации выбора всегда выбирала чужих, потому что свои безопасны и бесполезны.)

Одним словом, она решила, что ничего не было. Если что-то непонятно, опасно или стыдно, об этом просто надо не думать, говорил ей коллективный опыт её семьи.

Сначала не думать было нелегко. Она то и дело хваталась за свой блокнот, а когда рисовать было нельзя – изо всех сил рассказывала себе какую-нибудь очень жизненную и драматическую историю. Но после первой сессии её жизнь довольно сильно изменилась: Светка как бы ушла из дома. Формально она всё ещё жила с родителями. Её вещи лежали в том же шкафу, её книги занимали те же полки на гигантском общем стеллаже в коридоре, её стол стоял в маленькой комнате, как и её тахта. Но фактически то, в чём она ходила сейчас, зимой, и её учебные тетради, и её кассеты с музыкой, и всякая канцелярка, и расческа, и зубная щетка – всё тихо и незаметно переехало в неуютную, не очень чистую и довольно захламленную однокомнатную квартиру, в которой проживал её… ну, скажем так, её парень.

Они уже прошли этап самой сильной влюблённости, успели потрахаться в разных странных местах (в том числе, в одной из башен крепости зачем-то), посмотреть вместе какие-то типа важные фильмы и послушать какую-то типа любимую музыку, поговорить о каких-то типа важных вещах и даже – о боже, обсудить какое-то типа совместное будущее.

Светку моментами пугала серьёзность, с которой Сашка относился к этому всему. Та часть её личности, которая была старше её самой и выросла из чужого (по большей части, книжного) опыта уже понимала, что эти отношения не вечны. Говоря честно, даже едва ли продержатся ещё пару лет, и в самом оптимистичном варианте – до конца её учёбы в вузе. Она не проговаривала это даже самой себе, но чувствовала, что эти отношения несимметричны. Потому что Сашка с такой серьёзностью относился вообще ко всему: к своей работе и науке, например. К отношениям с вышестоящими, всеми этими кандидатами и докторами наук, доцентами и профессорами. Он серьёзно относился даже к юмору, и это пугало сильнее всего. Основное «я» Светки, которому было семнадцать лет, и которое нашло в Сашке почти всё, чего ей должны были, но не давали родители, старательно отворачивалось от этого страха. Но та, другая, часть в тринадцать прочитала собрание сочинений Мопассана и несколько вещей Моэма, а в четырнадцать – «Сто лет одиночества» (что повлияло на её взгляды самым странным образом), и эта часть теперь сильно напрягалась. Она знала, что вовсе не хочет прожить с этим человеком всю свою жизнь, вырастить детей и мирно выгуливать шпица в старости.

(В выпускном классе Светка выбрала сдавать обязательный экзамен по литературе не сочинением, а докладом-исследованием. Классуха, мир её праху, предложила исследовать Алексиевич. Светка прочитала «У войны не женское лицо» два раза – просто так и с закладками, сдала доклад на пять, помучилась кошмарами пару недель и сделала для себя еще несколько печальных выводов относительно природы человека. Это не касалось напрямую отношений с мужчинами, но… как-то всё равно касалось.)

Сашка был хороший парень. В общепринятом смысле, поскольку с красным дипломом закончил вуз, поступил в аспирантуру и теперь очень увлечённо ковырял себе личную нору в обширном граните экспериментальной науки. Ему нравилось придумывать механизмы, устройства и приспособления для разнообразных издевательств над материей, и он готов был сидеть у себя в лаборатории с утра до ночи. Он не курил, умеренно выпивал и своей сдержанностью в общении производил впечатление воспитанного.

Знакомство со Светкой несколько сбило его с пути истинного, но только временно. Как только их отношения определились и наладились, он тут же впрягся в привычные постромки. Лаба, ассистентские обязанности и рытьё толстых англоязычных журналов занимали большую часть его дня.

И Светку в целом это устраивало.

Для неё это был шанс получить, что называется, две горошки на ложку. У неё был парень, который, тем не менее, не маячил вокруг постоянно и не мешал её попыткам социализироваться.

Конечно, такими словами она не думала. Она вообще в то время не обдумывала происходящие с ней процессы, зато очень много думала о своём положении в жизни. К сожалению, вместо того, чтобы подумать действительно о себе, то есть, о своих потребностях и перспективах, она думала о себе в глазах других. Если бы её спросили, она бы честно ответила, что не стремится сливаться с толпой, что ей хорошо одной и она, слава зайцам, самодостаточный взрослый человек. Про ровесников она привыкла думать пренебрежительно. В основном её высокомерие базировалось на осознании своей эрудиции и начитанности (и правда, начитанна она была даже чересчур), а также на хорошем, как она считала, воспитании (хотя это было совсем не так). Довольно долго ей было легко ощущать превосходство, потому что родители не слишком заботились о её будущем и пристраивали её, если можно так выразиться, туда, где она им не мешала, но находилась на глазах. Её школы, которых она поменяла несколько, были плохими во всех смыслах. Последняя (с чокнутой классухой) была на общем фоне ничего, но именно там Светку долго и со вкусом травили местные гопницы. Это было скверно, но в качестве вторичной выгоды поселило в ней необоримую уверенность в своём уме и интеллигентности. К тому времени доверия к родителям у неё не было даже на то, чтобы попросить купить прокладки. Она их или воровала у матери (а та, будучи трусливой ханжой, делала вид, что не замечает), или покупала на нерегулярные и скудные «карманные» деньги. Время от времени её искушала мысль о зачистке родительских кошельков (зачем таскать вещи, если можно стащить деньги), но она так ни разу и не украла у них ни рубля. И не из страха, а из брезгливости. По её представлениям воровство было уделом очень, очень жалких людей без капли чести. А она (думала Светка гордо) для себя хорошо понимает, что такое честь.

Собственно, эта самая честь очень сильно мешала ей в отношениях с Сашкой. Потому что он действительно был хороший парень, интеллектуально взрослый и с вполне определившимся характером. При этом эмоционально он был примерно младшеклассником, и даже не делал попыток осмыслить тот факт, что с ним живёт не взрослая и настроенная на семью женщина, а… Светка. Иногда она ловила себя на мысли, что он как будто игнорирует то, чем она реально является. Как будто упорно видит на её месте кого-то совсем другого. И что самое неприятное, она сама иногда начинала видеть на своём месте кого-то совсем другого. От этого делалось даже не страшно, а тошно.

Довольно сложно продолжать видеть в себе кристально чистую натуру, если в один прекрасный момент понимаешь, что, в общем и целом, в отношениях с парнем тебя держит только возможность жить в его жилье.

В середине весеннего семестра Светка уже так устала от Сашки и от себя рядом с ним, что почти готова была вернуться в родительскую квартиру.

Вот как раз тогда-то её и нашёл третий раз.

Глава 4.

С Сашкой вдвоём они выпивали редко и совсем немного. Он относился к алкоголю опасливо, потому что ничего в нём не понимал. Как и многие специалисты в области естественных наук, он был потрясающе образован в своей области и потрясающе же несведущ во всём остальном. В темной бездне его гуманитарного и общежизненного невежества высились острова классической музыки (мама-пианистка) и советского кинематографа (дедушка-телемастер). Вина в их семье не пили. Женщины употребляли «сладенькое», ликеры или наливки, а мужчины – ну, мужчины пили водку или коньяк. В загородных поездках летом считалось нормальным выпить пива. Сашке крепкий алкоголь не нравился. Кроме того, покупать любой заметный объем и пить его в одиночку – рискованная идея, а Светка всю эту горючую гадость не любила тем более. Вино, особенно хорошее, стоило дорого, да и попробуй найди его ещё в те славные годы. Подростки и молодёжь наливались многочисленными сортами дешевого пива, а те, что побогаче, покупали алкогольные коктейли в алюминиевых банках. О, «Джин-тоник», ты навсегда в наших сердцах. После пива хотелось писать, после «джин-тоника» – блевать, зато между открытием банки и прогулкой в кустики тебе какое-то время было тепло и хорошо.

Сашка обычно покупал пару полулитровых бутылок светлого пива и чипсы. Иногда они выпивали прямо на улице, на откосе за университетским городком, но чаще шли домой, готовили какую-то еду и пили пиво за ужином, разлив его в странноватые граненые бокалы с ножками из цветного стекла.

Забавно, но это дарило непривычное ощущение значительности. Не просто еда, а трапеза. Приём пищи становился почти ритуалом. Смущаясь этих чувств, Светка всякий раз шутливо восклицала «Как в лучших домах ЛондОна и Парыжа!», и каждый раз сама на себя злилась. Ей и правда нравилось, что у Сашки старые, с чуть потертой позолотой и ручной росписью тарелки, потемневшие от времени мельхиоровые вилки и ножи, эти вот мутноватые красивые бокалы. Чай они пили из тонких, «костяного» фарфора, чашечек с блюдцами, а варенье было налито в хрустальную вазочку с гравировкой в виде сложных лучистых звёзд. Всё это было старым, каким-то нежным и усталым, каждая вещица как будто смотрела на тебя искоса, бормоча про себя – ой, сколько я вас таких перевидала.

В Светкиной семье почти не было старых вещей. По причинам, тогда ей неизвестным и неинтересным, её старшие родственники всю жизнь носились, как сорванные листья, оставляя позади города, квартиры и вещи. Бабушка её была хорошей женщиной, но, по Светкиному мнению, бессердечной и равнодушной к комфорту. Она запросто тратила деньги на красивые ненужные вещи и так же запросто раздаривала, отдавала, оставляла при переезде, при том, что у неё могло годами не быть вещей совершенно необходимых. Единственное, что она таскала с собой везде, были книги. Быт во всей его сложности был для бабушки скучным источником беспокойства, и даже там, где можно было порадовать себя удобством и добротностью, она предпочитала «так как-нибудь», лишь бы не тратить время и силы.

Мать Светкина по этой причине с самого детства держала себя за пострадавшую сторону. Это ведь ей не додали комфорта, красоты и чистоты. Когда она получила возможность определять семейные траты и бытовые стратегии, она, что называется, оторвалась. Светка получала должное трудовое воспитание едва ли не с детского сада (во всяком случае, именно в детском саду она впервые оказалась перед тазом с мыльной водой и требованием отстирывать заляпанное краской платьице с бабочками: умела напакостить – умей исправить, орала мать, и пока не ототрешь – из ванной не выйдешь). Бабушкина безалаберная жизнь, её принципы и правила были торжествующе задвинуты в маленькую дальнюю комнату, которую она делила теперь со Светкой. Светка, разумеется, имела большую обиду на то, что приходится вот так тесниться на головах друг у друга – родители-то шиковали в большой комнате с балконом. Только много лет спустя она впервые подумала о том, каково было бабушке до их разъезда.

Вот эти красивые бокалы и послужили причиной всему. Как-то вечером в апреле Светка и Сашка шли по вечерней улице. Тепло прошедшего дня ещё не ушло из воздуха, ветра не было, солнце оранжевым светом заливало улицу в просвет между домами. И была пятница. Это означало, что им не нужно было завтра рано вставать и тащиться в универ.

– Саш, а давай чего-нито вкусного купим, а?

– Смотря что, – Сашка усмехнулся своей фирменной хитрой усмешкой. – Мало ли, чего ты там захочешь. Кусочек жареной луны! – и он засмеялся своей шутке. Своей дежурной шутке, заметим.

– Хочу красиво выпить, как благородная дама! – заявила Светка. – А то чего мы всё время пиво да пиво, надоело уже. Давай вина купим, а? Красного. У нас и бокалы красивые есть ведь. Можно ещё сыр взять, я узнала, что надо сыр есть с мёдом, представляешь?

– Да ты что, он же солёный, – Сашка засмеялся, – Ты, милая моя, ерунду-то не неси!

– Иди в жопу, – обиделась Светка, – Я тебе говорю, я разговаривала с одной теткой… родственницей… Она в Европу ездит то и дело. Вот берут сыр, значит, режут кубиками, чтобы удобно было, на зубочистку накалывают и потом в мёд окунают. И так едят. Всё дело в том, что контраст образуется, и в этом весь смысл!

– Только тогда сама будешь выбирать, раз такая умная.

Светка была не против, хотя и не очень представляла, что её ждёт в магазине – в одном из первых крупных продуктовых универсамов, носившем гордое имя «Европа». Она там до этого не бывала, резонно полагая, что цены не на студенческий кошелек. Но Сашка решительно двинулся туда.

В вине она понимала немногим больше Сашки, но из книг знала про существование разных сортов, а также что белое вино пьют с рыбой и морепродуктами, а красное – с мясом, сырами и копченостями. Когда в магазине они остановились перед огромным стеллажом с бутылками, она зацепилась взглядом за знакомое слово – «мерло». Уверено взяла бутылку и прочитала:

– Вино красное сухое географического наименования… Вот. Нам надо такое.

– Это же кислятина, – сказал Сашка, – И я думал, что женщины пьют сладкое.

– Значит, я не женщина, – сказала Светка язвительно. – Ты сказал, что я выбираю. Вот я и выбираю!

Аналогичным способом она «выбрала» сыр. Придя в ужас перед прилавком, на котором были разложены куски, ломти, круги и нарезки невероятного множества сыров, едва не упав в обморок от цен, она сумела взять себя в руки и ткнула пальцем в самую маленькую нарезку пармезана.

– Он уже порезанный, – сказал Сашка, – А ты говорила – кубиками.

Подошла улыбчивая барышня в белом фартучке и чепце-наколке, спросила:

– Вам что-то подсказать?

– Да, пожалуйста, – от отчаяния Светка стала смелой и громкой, – Нам надо пармезан, вот такой, сто пятьдесят граммов, но одним куском, если можно.

Барышня в фартучке кивнула, вытащила из витрины большой кусок сыра и, не целясь, отмахнула узкий треугольничек. Кинула на весы: почти ровно. Завернула, потыкала в кнопки на весах и шлепнула на свёрток свеженький штрих-код. «Ничоси», подумала Светка. До этого она ни разу не видела весов, распечатывающих штрих-коды.

Оставив в магазине сумму, на которую они обычно полноценно питались пару дней, Светка и Сашка пошли домой. Внезапная трата их не огорчила и не встревожила. Балансируя на грани нищеты и бедности, они привыкли к тому, что деньги появляются и исчезают. Сашкина мать то и дело подкидывала ему «материальную помощь» в виде солений, варений и консервов, поэтому, когда наличные кончались, они перебивались кое-как запасами крупы, консервов и чая, а в универ ходили пешком, благо жили близко.

Светкина мать иногда давала денег. Очень неохотно. Доступ к родительскому холодильнику ей пока не перекрыли, и формально она, всё ещё несовершеннолетняя, была на иждивении родителей, но… Рассчитывать на это было глупо.

Ещё глупее, наверное, было продолжать жить как попало, делая вид, что всё хорошо. Светкино совершеннолетие было всё ближе, и она то и дело вспоминала любимую угрозу матери: в восемнадцать лет выставить Светку с чемоданом за дверь. Но с другой стороны – что делать? Она ведь училась на очном отделении. На факультете, который считался хорошим и на специальности, которая считалась перспективной. Поэтому когда лучшая подруга советовала бросать вуз и искать работу, Светка сжималась от ужаса. Для неё, книжкой девочки, не иметь высшего образования было… невозможно. «Дворы будешь мести», – звучало в голове оглушающим, всепроникающим рёвом, – «На хлебзавод пойдёшь, на конвейер!». Позорно, чудовищно и невыносимо.

Вино оказалось странным напитком. Сашка, конечно, развел бурчание – я же говорил, кислятина, и запах кислый, фу, ну ты специалистка.

А ей скорее понравилось. Она долго качала бокал, принюхиваясь, разбирая на оттенки сильный, выразительный запах. Как будто чернослив. И малина. Как вино может пахнуть малиной? И одновременно как будто корица. И запах влажной земли, чуть ли не грибов – удивительно. От ленивой волны, облизывающей бокал, на стекле оставались маслянистые потеки. Светка осторожно наклонила бокал сильнее и вино коснулось губ. Жгучее, свежее, кисловатое, и сразу же как будто горячее. Светка поняла, что крошечный глоток весь разошелся по небу и языку, и потянула в рот чуть больше.

– Ну, как? – насмешливо спросил Сашка.

– А ты знаешь, – она облизнулась, прислушалась к ощущениям, – А мне нравится!

Никто не объяснял ей, что вино крепче пива. Они съели сыр с медом, остатки какой-то колбасы и хлеба, но этого явно было маловато. Когда Сашка вылил в бокалы последние капли, Светка вдруг осознала, что пьяна. Ей было очень хорошо: тепло, легко, весело. На столе ради романтики горели свечи, и в их теплом слабом свете юноша, сидящий напротив, казался очень красивым, очень добрым, почти рыцарем из сказки. Его покинул обычный сарказм, он тоже был доволен и расслаблен, и совершенно логично хотел продолжения вечера.

И она была не против.

После секса он сразу заснул, а ей спать пока не хотелось. Она повалялась, глядя на голую лампочку, призраком маячившую под потолком, прислушиваясь к ощущениям в теле. Тепло, мягко, лениво. Одновременно с этим ум её пребывал в беспокойном состоянии, заполненный какими-то невнятными образами и обрывками мыслей. Было ещё не очень поздно, в квартире было прохладно, поэтому, выбравшись из-под одеяла, Светка надела джинсы и рубашку, погасила свечи и ушла на кухню. На кухне она чаще всего занималась тем, что с натяжкой можно было обозвать хобби: рисовала Историю. Поскольку у неё не было денег на более или менее приличные рисовальные принадлежности, она обходилась тем, что могла достать. Большую стопку писчей бумаги желтоватого цвета ей отдала бабушка. Предполагалось, что она будет использована для конспектов, но для конспектов у Светки всё-таки были дешевые общие тетради. А желтая бумага и мягкий карандаш пошли на рисование Истории. Светка даже про себя мысленно никогда не решалась назвать своё творчество «комиксом». Она читала настоящие комиксы и понимала, что её кривоватые картинки на это название пока что не тянут. Но у неё был сюжет (сказочный, конечно), были персонажи (которых даже можно было отличить друг от друга) и кое-какое минимальное представление о раскадровке.

Она сняла с кухонного шкафа пачку изрисованных листов, разложила последние три, рядом положила чистый кусок бумаги и принялась намечать линии будущих кадров.

Как всегда, рисование затянуло с головой. Её совершенно не смущало, что линии получаются неровными, а пропорции персонажей нарушаются. Это всё равно были листы-наброски, приблизительная идея, которую потом предстояло перерисовать набело. Вино всё ещё горело внутри, удивительным образом придавая уверенности и свободы. Примерно через час Светка поняла, что у неё затекла спина и замерзли голые ноги. Всё ещё в сюжете с головой, она на автопилоте нашла и натянула потрепанные шерстяные носки и растоптанные тапки и снова села рисовать.

Она то замирала, уставившись в темное окно, пытаясь увидеть внутренним взором нужные линии, то бросалась рисовать, то терла ластиком, чтобы потом снова замереть с распахнутыми глазами в попытках поймать что-то неуловимое.

В какой-то момент ей показалось, что если она закроет глаза и сосредоточится, то сможет наконец поймать не дающийся чёртов кадр. И она закрыла глаза.

В темноте за веками плавали красные отсветы, вспухали и опадали серебристые волны. Светка посидела, безуспешно пытаясь собраться и выстроить картинку, потом опустила руки на бумагу, а голову на руки, вздохнула и задремала.

Глава 5.

Она летела во сне. Было очень холодно, под ней далеко внизу проносилась темная поверхность – вода? Земля? А впереди и наверху было ослепительное и одновременно темное небо. Как это бывает только во сне, ощущение тёмного менялось ослепительным сиянием там, куда падал её взгляд. Она летела, постепенно скорость становилась меньше, и наконец стало понятно, что внизу действительно вода, а впереди – рассвет, поэтому так ослепительны лучи, бьющие ей в лицо. Она захотела остановиться и остановилась. Вода простиралась, насколько было видно вокруг, и на мгновение ей стало страшно – она поняла, что потерялась и не знает, куда лететь дальше. Словно ощутив её страх, волшебная сила, державшая её в воздухе, начала истаивать, проседать, как паутина. Светка взмахнула беспомощно руками и провалилась вниз, вниз, вниз…

И с воплем села в сырое и холодное.

Пробуждение, обещавшее избавление от кошмара, мгновенно напугало едва ли не сильнее. Она сидела на мокрой лесной земле, раскинув ноги в домашних тапках, опершись руками в какой-то мелкий мусор. Вокруг из белесого утреннего тумана проступали березовые стволы и голые серые ветки кустарников. Туман оставлял два-три метра видимости, за которыми всё сливалось в неразличимое марево, глухую белизну.

Светка дико оглянулась и завыла от ужаса. Это сон, это должен быть сон, надо проснуться. Она помнила, что если во сне упасть, то проснешься, это верный способ. Она кое-как поднялась, сделала пару шагов на спотыкающихся, затекших ногах и плашмя шлепнулась на землю.

Больно.

От удара из неё как будто вышибло дыхание, и она перестала выть. Несколько черных секунд она безуспешно пыталась вдохнуть или выдохнуть, потом ей кое-как удалось протащить в себя немного воздуха. Слушая хрип, с которым её легкие совершили вдох и выдох, она вдруг начала бояться иначе. Панический, абстрактный ужас ночного кошмара вдруг сменился вполне конкретным понятным страхом за свою жизнь. Следующие секунды она лежала, замерев, на холодной влажной земле, хрипло вдыхала и выдыхала, и думала только о том, чтобы продолжать дышать. Не орать, не дергаться, а просто делать вдохи и выдохи, обеспечивая своему замерзшему, местами ушибленному телу приток кислорода.