Текст книги "Чужой праздник (СИ)"

Автор книги: Анна Ломтева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Пожилой мужик с турецким флагом на майке кряхтя столкнул нос моторки с гальки, заскочил на борт и полез на корму, к мотору. Пробираясь мимо Елены, он покосился ей в лицо, обжёг внимательным быстрым взглядом – как сфотографировал. Елена быстро повернула голову, уставилась на плавящуюся в полуденной дымке вершину острова. Заросшая средиземноморскими соснами, она казалась сейчас серовато-синей, тающей. «Могла бы сейчас на пляже валяться, вот на этом самом острове, – подумала Елена, – Или трахаться с чуваком. Или по музеям ходить. Ну как так-то?». Ей было досадно, и вдвойне из-за того, что она так глупо ввязалась в утомительные передряги из-за совершенно чужого человека.

Ведь ничего же в ней не было, в этой девочке, ничего особенного.

Совершенно.

Глава 36.

На Светку лилась холодная вода. Причём, судя по плотности струи – из душа. На голову, на плечи и рюкзак, на задницу, пропитывая майку и джинсы. Она попыталась отбиться от струи, отползти, и наконец ей удалось сесть. Воду лить перестали. Дрожа крупным ознобом, Светка протерла лицо и кое-как разлепила веки. Голова болела, но на удивление меньше, чем пару минут назад. Она сидела на мокром кафельном полу ванной комнаты в квартире Ёзге. Акса стояла рядом и держала в руке лейку от душа, вытянутого из душевой кабины. С лейки капало.

Светка зажмурилась, снова открыла глаза и сказала, отдуваясь и судорожно вздыхая:

– Ну ты… блин… вообще…

– Извини, – Акса неожиданно не стала скандалить. Убрала душ на место, повернулась ко мне, присела на корточки. – Ты это… какой? Как… голова?

– Хуёво, – ответила Светка честно, – Но не пиздец.

Акса поморгала и серьёзно ответила:

– Эти не знаю слова.

Светка наконец более или менее отдышалась. Осмотрела себя – она была вся мокрая и в остатках рвоты. За спиной торчал рюкзак, наверняка тоже пострадавший от воды.

– Мне бы переодеться.

– Да, – Акса встала, протянула ей руки, помогла подняться. Её повело, и Акса быстро прислонила её к стене.

– Давай, снимать, – девочка потеребила лямку рюкзака, – Всё это давай. Мойся. Я принесу чего одежды.

Светка дождалась, когда она выйдет, и начала медленно, неловко сдирать с себя рюкзак, кепку, майку, кеды и джинсы. С кедами было тяжелее всего, ей пришлось снова опуститься на пол. Вставать без помощи она не рискнула, и кое-как вывернулась из джинсов сидя. Немного посидела, чувствуя задницей прохладу плитки, потом стянула носки, трусы и топ. Осторожно встала на четвереньки и в таком положении забралась в душевую кабину. Кое-как почти задвинула створки.

Ей повезло, краны располагались достаточно низко, чтобы достать с пола. Следующие несколько минут она потратила на то, чтобы отрегулировать воду. Её обдавало то очень горячей, то холодной, но сил не было даже реагировать. Наконец, полилась вода комфортной температуры, и Светка немного посидела под ней, отдыхая.

Встать всё-таки пришлось, иначе она бы не достала до полочки с принадлежностями для мытья. Кое-как размазала по телу содержимое первой попавшейся бутылочки, не вглядываясь в надписи, потом опустилась на пол и снова сидела, позволяя воде смыть пахнущую кокосом пену.

Дверь ванной стукнула, Акса сказала из-за дверок:

– Ты что? Ты готова? Мылась?

– Почти всё, – она повернула кран, поводила руками по плечам и по лицу, сгоняя воду, – Полотенце дай.

Открылись дверцы кабинки и на Светку сверху упало огромное махровое полотенце. Она вспомнила, как мать Горгоны хвалила «турецкий хлопок» и подумала, что неплохо было бы иметь такое вот огромное, мягкое, пахнущее лавандой полотенце. И тут же зафыркала от смеха – такой неуместной, глупой и несвоевременной была это мысль.

(Горгона и её мать остались в другой вселенной, за миллион световых лет отсюда.)

– Эй, – озабоченно окликнула Акса, – Ты чего? Ты нормально?

– Всё хорошо, – она замоталась кое-как, прижала махровую ткань к телу, – Извини, я тут посижу ещё немного. Минутку. Две минутки.

– Быстрее давай, одежда тут, – всё тем же озабоченным голосом сказала девочка, – Идти надо. Мама нам время… наиграла… как это? Заиграла?

– Выиграла, – её снова пробило на глупое хихиканье, – Время? Какое время? Зачем?

– Давай, суши себя, иди в кухню, – Акса снова стукнула дверью, оставляя её одну. «У неё проблемы с возвратными местоимениями», – подумала Светка невпопад.

На удивление, после душа ей стало гораздо лучше. Она вспомнила, как было плохо в первый раз после «толчка» Кары, и ей пришло в голову – может, я привыкаю? Интересно, такое вообще возможно? Она вытиралась, медленно водя и промокая полотенцем и думала, что довольно странно задаваться вопросами о границах возможного посреди невозможного.

На кухне Акса сунула ей в руки высокий стакан с чем-то шипучим. Светка понюхала – алка-зельтцер. Спорить смысла не было, ей хотелось пить, у неё болела голова, эта гадость ничем не хуже аспирина. Она села на ближайший стул и жадно, почти давясь, выглотала зелье.

Акса села напротив. Светка допила, поставила стакан, и тут её осенило.

– Слушай, а почему тебе не плохо? – спросила она. Акса скривилась, подняла плечо знакомым жестом – словно отлепляя майку от спины. Сказала:

– Я особенная.

– Круто, – Светка невольно добавила в голос яда, – Прямо офигеть. Можешь хоть объяснить, чем?

– Чем-чем, – Акса отвернулась, подтянула к груди колено, упершись пяткой в край стула, – Я бесполезная. Не прыгаю, не толкаю, ничего особенного не понимаю, ничего не умею. В белой семье, как это… Тёмная овца.

– Тогда почему твоя мать сказала, что нас трое? – она вспомнила объяснения Ёзге, – Ты же, вроде, должна быть этой, ну, стражницей. Или как там. Она же сказала – ты видишь… что-то там.

Акса слезла со стула, вынула из её пальцев стакан и молча отнесла в раковину. Сполоснула, убрала на сушилку. Сказала, не глядя, вытирая руки полотенцем:

– Мать сказала, что надо сказать. А сейчас надо идти в другое место.

Светка вдруг поняла, что Ёзге её обманула. Вся эта история с такой важной третьей ведьмой, с поездкой на остров, была просто обманным ходом, приманкой для тех, других. Способом временно пустить их по ложному следу и вытащить её из сферы их наблюдения. Теперь, пока они разбираются с Ёзге и Карой, Акса должна… что? Сдать Светку кому-то ещё неназванному, неизвестному? Кому-то, кого не учитывает расклад запретительниц?

Голова вдруг перестала болеть. Было жарко, но её больше не мутило и не вело, как от спиртного. Она встала и сказала так твёрдо, как только могла:

– Никуда не пойду, пока не объяснишь, что к чему.

Акса повернулась – рот в ниточку, брови как у злодея из японского театра, острая и тёмная вся, как деревянная кукла. Неизвестно, какую гадость она собиралась сказать, но в этот момент в тишине отчётливо захрустел поворачивающийся в замочной скважине ключ. У Светки от ужаса захватило дух.

А Акса наоборот расслабилась, прислонилась спиной к мойке и что-то громко сказала по-турецки.

В кухню вошли две старухи, одна высокая и прямоугольная, как трансформаторная будка, в глухом сером мусульманском одеянии и платке, другая – обычная, невзрачная бабушка в белой блузочке с оборочками и длинной синей юбке. Светка схватила стул и выставила его перед собой. Это было невероятно глупо, конечно – ну что она, в самом деле, смогла бы ударить стулом пожилую женщину? Невзрачная бабушка улыбнулась и прожурчала что-то ласково.

– Ты не дёргайся, да? – сказала Акса, – Бабушка Дерья и бабушка Канан помогать пришли. Бабушка Канан из Анкара летел, бабушка Дерья из Измир ехал. Сейчас быстро пойдём всё сделаем, и ты домой пойдёшь. – Акса шагнула к ней. – Не надо дерись с бабушки?

Светка поставила стул, похлопала по спинке и, решившись, села.

– Ничего я делать не буду и никуда не пойду. Буду сидеть и ждать, пока не придёт Елена с той, второй. Не хочу я в ваших разборках участвовать. Они придут, и мы с Еленой уйдём. Я вообще пойду в консульство, ясно? Я гражданка России. Мне должны в консульстве помочь.

Акса вздохнула и быстро-быстро заговорила на турецком – переводила. Бабушки стояли, слушали. У невзрачной старушки погасла её добрая улыбка, а вторая и вовсе стала мрачной, как дольмен. Наконец, эта каменная глыба перевела взгляд с Аксы на Светку и что-то грубо проквакала.

Акса открыла рот, закрыла, подумала и озвучила:

– Они могут и без твоей помощи. Это… давно всё приготовили. Ты тут, как это. Нужный элемент, вот. Как бы предмет. Это… Сама иди, а? – она посмотрела на Светку виновато и опасливо.

Вот это новости. Светка повернулась к окну, поймала взглядом тающую, плавящуюся голубизну южного неба. В который раз захотелось открыть глаза и проснуться от этого бреда. Акса сказала тихо:

– Ты это, ну, чего бояться? Тебе ничего не грозит. Вообще никакого. Бабушки просто тебя поставят, как ключик в замочек, и всё откроется. Ну чего ты?

Ключик в замочек. У Светки вдруг перетянуло горло, защипали глаза. Ну ты подумай! Всю жизнь меня кто-нибудь куда-нибудь пытается воткнуть помимо моей воли. Всем я гожусь только в виде куска мозаики. Даже когда я, кажется, очень удачно сошла с ума и попала в дивный мир волшебных глюков, меня и тут хотят использовать, как какой-то грёбаный предмет.

Её вспышка решимости погасла, сил больше не было совсем. Она встала и сказала:

– Только рюкзак возьму.

На улице их ждало такси. Они запихнулись все вместе в машину, бабка-дольмен села вперед, а Акса и вторая старуха зажали Светку на заднем сиденье. Она сунула сырой, вонючий рюкзак в ноги и закрыла глаза. В машине работал кондиционер, и Светку тут же начало немилосердно смаривать в сон. Она даже не пыталась сопротивляться. В какой-то момент колыхание машины стало волнами, и её понесло куда-то мягко и неспешно. Тихий голос зажурчал, забулькал рядом, и она во сне удивилась – какая красивая песня. Вдруг забухал вдалеке барабан,

я открыла глаза и пошла по людной улице, пробираясь между стоящими людьми. Где-то там впереди пела женщина, пока ещё тихо и мягко, но с каждым шагом голос становился всё сильнее, резче, я ускорила шаг. Барабан стал громче и быстрее, я проталкивалась сквозь толпу, женский голос лился и всплёскивался волной, вдруг передний ряд зрителей расступился, и я оказалась прямо перед ней – тощей, загорелой, одетой в чёрные шаровары и красную рубаху, с пестрым платком на голове. Я остановилась, и тут стало тихо. Певица молча шагнула ко мне, так что её подведённые чёрным глаза оказались совсем близко, и что-то сказала по-турецки.

А потом подняла руку и…

– Ой, о-ой! – Акса пыталась схватить Светку за руки, которыми та бешено размахивала в тесноте машины. Невзрачная бабушка уже вцепилась в неё обеими руками и тонким, взволнованным голосом что-то твердила. Ей вторила перебранка с передних сидений – орал возмущённо водитель, скандально отвечала бабка-дольмен.

Светка вдруг поняла, что уже не спит, осознала себя в этой набитой телами машине и замерла, переводя дыхание.

– Ккошмар… п-приснился, – сказала она заплетающимся языком.

– Не кошмар, – Акса всё ещё держала её за обе руки, – Не кошмар! Это замок. Всё хорошо! Замок тебя узнала. Близко уже, слушай, да? Близко приехали, замок тебя чует. Хорошо всё!

– Ничё себе хорошо, – у Светки застучали зубы, – Чё как страшно-то, а?

– Это самое, триггер твой, – сказала Акса, отпуская её запястья, – Замок твой триггер хочет поломать. А ты не даёшься. Это у вас так всегда.

– У кккого у вас? – Светка вдруг поняла, что заикается, и немедленно испугалась ещё и этого. Её буквально колотило о сидящих рядом старуху и девочку.

Заговорила старуха с переднего сиденья. Акса выслушала, повернулась и перевела:

– У тебя сильная, как это… боль? Рана? Как когда упала, только… на душе. Твой триггер потому такой, что боль отпускает только когда ты это самое. Нажрёшься.

– Да я ни разу… – начала Светка, но Акса воскликнула «Эй!» – и она замолчала.

– Ты вино пила и спать легла, – сказала Акса, – И тебя твоя боль отпустила. Нет, не боль… – она цыкнула с досадой, – Слово не знаю. Неважно. В общем, ты всегда хочешь бежать и боишься. У всех путешественниц так. Когда алкоголь и спать – не боишься и можешь перемещаться. Это… подсознание.

– Ну и бред, – сказала Светка, и поняла, что не заикается.

Машина остановилась, затих мотор. Завозилась впереди бабка-дольмен, отсчитывая купюры.

– Замок хочет сломать твой триггер, – сказала Акса, – Для этого ему надо вытащить твою рану. Из самых глубин, из самого низа. Самый край, откуда всё началось, вся боль. Поэтому тебе страшно.

– А почему она поёт? – спросила Светка, чувствуя, как немеют, точно от сильного холода, губы.

– А я откуда знаю? – удивилась Акса, – Это… твоё. Ну, вылезай вон! – она пихнула девушку в бок, и Светка полезла из машины, цепляясь за свой мокрый обвисший рюкзак (ой, хана скетчбуку, япона-мать).

Они оказались на обычной стамбульской улице: мостовая, змеёй уходящая сверху вниз, ползущая между двух-трёхэтажных домов с балконами, завешенными постиранным бельём, со стенами, увитыми девичьим виноградом, с непременными собаками, которые валялись в отдалении прямо на проезжей части, и котами – один лежал в кадке с цветком у ближайшего подъезда, другой неспешно шёл через улицу. Таксист газанул с места вниз по улице, как только все вышли. Псы поднялись и отошли едва ли не прямо из-под колёс.

Старухи, не оглядываясь, вошли в ближайший подъезд, и кот в кадке зевнул им вслед. Акса взяла Светку за локоть и повела туда же.

Вопреки ожиданиям, лестница вела не вверх, а вниз. Они спускались в тусклом свете лампы накаливания, которая, казалось, почти не позволяла видеть по контрасту с заливающим улицу солнечным светом. Пролёт, ещё пролёт. Лампочки на глухих площадках без дверей были такими же тусклыми, но глаза постепенно привыкали. На четвёртом или пятом повороте она осознала, что это не может быть обычный подвал, но позади топала, подпихивая её в рюкзак, Акса, и оставалось только механически переставлять ноги, чувствуя, как постепенно начинают ныть от усталости колени.

Вдруг спуск закончился. На последнем повороте вместо площадки внизу открылось неопределённой величины низкое помещение, полное колонн. Последняя тусклая лампочка освещала первый-второй их ряд, создавая жутковатый узор расходящихся теней, а дальше всё тонуло в темноте. Бабушка разошлись в стороны, а Акса в последний раз толкнула Светку в спину. Сказала тихо:

– Ты это, не бойся.

Она прошла по инерции пару шагов, и услышала барабаны. Ужас встал комом в горле, дыхание спёрло, в животе принялся накручиваться сам на себя тугой горячий узел. Она попыталась шагнуть назад, но вместо этого пошла вперёд, прямо в темноту, на бой барабанов и едва слышный звук голоса. Узел внутри скрутился так, что ей стало больно, и я заплакала на очередном шаге. Колонны обступили, нависли, задвигались, а я снова и снова делала шаги, чувствуя, как становлюсь всё меньше, всё слабее среди них. Тени бежали мимо меня забором, палка за палкой. Наверху было тёмно-синее, а под ногами – серый асфальт. Голос пел всё громче, я шла, рыдая, чувствуя, как меня кто-то тянет, тянет нещадно за руку – кто-то там, наверху, кричит, почти перекрывая пение, кричит какие-то страшные слова, и тянет, дергает руку, почти выдирая её из сустава. Ноги меня не слушаются, я спотыкаюсь на каждом шагу, и бегут бесконечно чёрные тени слева. Я пытаюсь просить пощады, но меня душат слёзы, и я могу только выреветь, выкрикнуть во всю силу лёгких:

– Ма-а-а-а! Маа-а-а-а!

За руку дергают в последний раз, и неведомая сила бросает меня, отпускает, так что я от неожиданности подаюсь назад и падаю на задницу. На мгновение замолкаю, охнув, но тут же начинаю рыдать снова – от обиды, боли, страха и непонимания. Там, наверху, в темноте, что-то орёт и рычит, обвиняя и приговаривая. Я не понимаю ни слова, но вдруг становится тихо, чудовищно, убийственно тихо, и я понимаю, что меня оставили, бросили, покинули. Глубина моего отчаяния перекрывает даже возможность плакать – я замираю, и, кажется, даже не дышу.

И вдруг снова слышу пение. Неожиданная, нелогичная надежда заставляет меня кое-как вскарабкаться на собственные непослушные ноги и брести туда, откуда слышен голос. Голос всё громче, и я иду, иду, мне всё легче, я иду, я бегу, передо мной людная улица, я пробираюсь между стоящими, как истуканы (как колонны) людьми, голос становится громче, я бегу, наконец, я выскакиваю на открытое место и Замок встаёт передо мной.

Улыбается, говорит что-то своё, непонятное, и поднимает руку.

Я не боюсь. Я уже знаю, что она хочет достать. Я вспомнила – поздний вечер, где-то в июле. Мне, видимо, два или три года, мать ведёт меня откуда-то домой, тащит за руку, ругая на чём свет стоит, требуя, чтобы я сейчас же прекратила выть и позорить её на всю улицу. Я спотыкаюсь и не успеваю, у меня нет сил, и в отчаянии я ору ещё громче.

Мать отпускает – почти швыряет! – мою руку и орёт – я не помню конкретных слов. Что-то насчёт того, что ей не нужна такая мерзкая дочь. Что-то насчёт того, что, если я не желаю идти домой – и не надо. Она оставит меня прямо тут, вот у этой решетки, у забора поликлиники, и уйдёт, а я могу шагать на все четыре стороны.

И она ведь ушла.

А я сперва стояла, рыдая и размазывая сопли по лицу, а потом осознала, что осталась одна, и кинулась искать маму.

Надо же, эта знаменитая семейная байка про девочку, которая сама нашлась.

Про девочку, которая не могла постоять спокойно, пока мама вернётся, постоять, осознавая своё мерзкое поведение, постоять, стараясь исправиться и быть хорошей.

Девочку, которая пошла куда глаза глядят, которая встретила на перекрёстке незнакомого человека с собакой и сказала ему, что потерялась.

Девочку, которую через пару часов вернули домой соседи, которым позвонила знакомая, которая жила на одной площадке человека, гулявшего с собакой.

И то сказать, всего-то пару дворов мы с матерью тогда не дошли до дома.

А в чьём-то окне голосила, завывала, бесконечно кружила припев какая-то попсовая группа.

Замок поднимает руку и кладёт мне на грудь.

И где-то глубоко внутри меня что-то трескается и осыпается, и осыпается, и бесконечно осыпается.

Глава 37.

Елена стояла на балконе своего гостиничного номера и смотрела на облитые закатным пламенем крыши.

Было около восьми, Али не приехал. Это было немного досадно, но не более. Она здорово устала за этот день, до отвращения устала. После душа её совсем разморило, и она сказала себе, что вот сейчас постоит буквально пару минут, наслаждаясь видом, и ляжет в постель. У неё впереди ещё полторы недели отдыха, целая череда летних дней, которые можно тратить на прогулки по древнему городу, на музеи и парки, на обеды и ужины в городских кафе, на покупку сувениров в лавочках. Елена вспомнила «руку Фатимы» с синим глазом на двери кафе и вздохнула.

Они с Йилдыз опоздали, но, как ни странно, ничего ужасного не случилось. Когда они приехали в квартиру второй, там сидели смуглая девочка и две незнакомых старухи – мрачные, разочарованные. Они ничуть не удивились их приезду, видимо, ведьма их предупредила по телефону.

Из коротких, недовольных объяснений Аксы она поняла, что Светку привели в какое-то особое место, к «замку», который, оказывается, был не единственным (вот и Йилдыз ей врала, выходит), но что-то у них там пошло не так.

Светка сбежала.

Она каким-то образом смогла переместиться из «закрытого» города даже без триггера.

Елена не получила объяснений. Её вежливо, но решительно выпроводили из квартиры. Йилдыз спустилась с ней на улицу, усадила её в такси, вручив немного денег «на проезд» и сказала:

– Извини за беспокойство. Вся эта история закончилась. Думаю, твоя подружка уже дома.

– Да не подружка она мне! – возмутилась вдруг Елена, – Пошла она нах, – единственное знакомое ей нецензурное выражение на английском вдруг вырвалось само собой, – Но мне-то вы могли объяснить! Я же как вы! Я же одна из вас!

– Нет, – Йилдыз выпрямилась и захлопнула дверцу. Машина тронулась.

Елену затопило невероятной, непривычной для неё силы обидой, горькой горечью поражения в неизвестном поединке, на который она даже не подписывалась.

И вот теперь она стояла, вымотанная, расстроенная, и думала, что всё это ужасно нечестно, и глупо, и бездарно. И хоть бы любовник про неё вспомнил, но нет, этот засранец, видно, решил, что одного раза достаточно.

Она совсем было уж собралась уйти с балкона, когда в разнообразный шум улицы добавился знакомый звук.

Елена с удивлением поняла, что у неё радостным волнением дрогнуло сердце, и перевесилась с балкона, ища глазами по улице.

Из-за поворота ловко вылетел скутер с ладным щуплым седоком. Он проскочил между фургоном и такси, вырулил к противоположному тротуару и остановился напротив заднего фасада гостинички.

Мужчина поставил мотороллер на подножку, сошёл и легким движением сбросил шлем на руку. Поднял взгляд и увидел её. Просиял улыбкой и крикнул:

– Хей! Лена!

Она замахала рукой в ответ.

* * *

Бабушкин девятиэтажный дом стоял чуть на отшибе от улицы, по которой ходил транспорт. Я вышла из трамвая и пошла по темнеющему переулку, глядя под ноги. Серый асфальт покрывали золотые отсветы фонарей и синие пятна теней. Поднялся ветер, листва заволновалась и громко, сухо зашумела тем особенным осенним шумом, который вкрадывается в лето, когда ничего ещё не напоминает о холодах.

Я подошла к самому дому, к подъезду, возле которого темной пеной вскипали под ветром кусты сирени и бузины. Посмотрела наверх, на окна пятого этажа – темные. Я села на скамейку и поставила рядом с собой свой мокрый, дурно пахнущий рюкзак.

Когда-то же она вернётся домой.

Её миниатюрная фигура показалась со стороны остановки почти сразу. Она шла как обычно бодро, мелкими твёрдыми шагами, неся в руке большую кожаную сумку-портфель. Подходя поближе, она заметила меня и ненадолго замедлила шаг. Потом снова пошла твёрдо и живо, стуча квадратными каблуками тёмных строгих туфель.

Подошла, остановилась, смерила меня бесстрастным взглядом. Её лицо, и всегда-то слегка напоминавшее профиль индейца с сувенирной монетки, стало совсем острым и сухим, морщины залегли следами граверного резца. Я сглотнула и сказала:

– Привет…

– Здравствуй, – ответила бабушка бесцветным, невыразительным голосом. – Давай, пошли в дом.

Мы поднялись на лифте, прошли длинным темноватым коридором. Бабушка открыла дверь, с усилием прижав её плечом, чтобы провернуть ключ, включила свет в прихожей.

Сказала всё тем же ничего не выражающим тоном:

– Руки мой. Котомку свою грязную здесь брось. Я чайник поставлю.

Я разулась, бросила рюкзак под вешалку и прошла в крошечную ванную. Моя руки, я вдруг почувствовала неодолимое желание расплакаться, и не смогла сдержаться.

На кухню я пришла, растирая красные распухшие глаза. Ох и наревела ж я сегодня слёз, наверное, ведро.

– Занятия у тебя когда начинаются? – спросила бабушка. Она стояла спиной ко мне, смотрела в тёмное окно.

Занятия? Я остановилась, прислонившись к косяку. Я не могла понять, о чём она спрашивает.

– В училище занятия.

Я приложила висок к крашеной деревяшке и ненадолго закрыла глаза. Бабушка молча ждала. Завыл чайник – сперва тихо и низко, потом всё выше и громче. Бабушка протянула руку и не глядя повернула регулятор конфорки.

Занятия. Я выпрямилась, прошла к столу, села, потрогала клетчатую, желтую с розовым клеёнку. Сказала честно:

– Я не помню.

Бабушка вздохнула, повернулась к шкафчикам, принялась доставать заварочный чайник, жестянку с чаем, жестянку с мятой, банку с вареньем, хлеб…

– Я схожу в училище и узнаю. Наверное, собрание будет как обычно перед началом года…

– Сходи, – бабушка взяла прихваткой чайник и принялась заливать в заварник кипяток.

Я посидела молча, не зная, что говорить и говорить ли. Взяла в руки толстенькую белую чашку с большими фиалками.

– Пока на раскладушке поспишь, – сказала бабушка, открывая холодильник, и добавила, выкладывая на стол новую пачку сливочного масла:

– Потом тахту у родителей заберёшь.

– А… отдадут? – я с удивлением подняла на неё взгляд.

Бабушка с неопределённым хмыканьем вытащила из-под стола табурет, села и сказала:

– Пусть попробуют. Не отдать-то.

Я опустила дрогнувшие руки с чашкой. Увидела свои поцарапанные, загорелые и такие пустые запястья – и из глаз снова, снова, опять неостановимо полило.