Текст книги "Чужой праздник (СИ)"

Автор книги: Анна Ломтева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Чужой праздник

Пролог

2015

Я сижу на тёплом бетоне и думаю бессвязные, бестолковые мысли. Знаю, что можно сделать небольшое усилие, сосредоточиться, и все эти невнятные фрагменты выстроятся во вполне разумное рассуждение, образуют какую-никакую логическую цепочку. Но я не хочу делать усилия. Размышления никогда не были моим главным занятием, думать я в общем-то и не умею, и знаю об этом. Всё, что я смогу выстроить у себя в голове, уже кто-то когда-то думал. Уже кто-то чувствовал себя стоящим у двери, или у кромки воды, или что там ещё полагается представлять, когда тебе предстоит решиться и сотворить глупость. Значительную, отборную, опасную глупость, которая вполне может закончить твою бестолковую жизнь.

Я думаю: в конце часто вспоминают начало. Осенью весну, в старости – детство. Наверное, это естественная потребность нашего разума – охватить взглядом всю историю, придать ей цельность и законченность. С другой стороны, в реальном мире вокруг нас нет никаких начал и концов, если не считать отдельные жизни. И даже в них нет никакой законченности, если уж на то пошло.

Я отпиваю прямо из бутылки терпкий, сладкий сербский «Вранац» и не глядя передаю бутылку налево. Чувствую, как рука другого человека хватает чуть выше моей, ближе к горлышку. Море и берег такие красивые, что слезы наворачиваются (или это от вина я размякла?). Глаз не оторвать от огней на другой стороне бухты, где теснятся вдоль берега все эти закусочные и рестораны, и ещё фонари уходящего вверх по склону парка, и фонарики на яхтах, которых уйма в порту там, дальше. Я сижу на бетоне, бетон тёплый, в кроссовках песок, чуть обгоревшие плечи чешутся.

– Ты о чём думаешь? – спрашивает Тео.

– О том, что в конце всегда вспоминают начало.

Я чувствую движение воздуха слева от себя – Тео глотнула и протягивает бутылку назад. Беру её, тяжелую, литровую – какая удача, что есть «Вранац» в литровых бутылках! Огни уже заметно плывут у меня перед глазами. Я делаю глоток, и ещё один, а Тео говорит сквозь зубы:

– Какой ещё конец!

– Какой-то, – капля вина выбегает у меня изо рта и стремительно ускользает вниз, оставляя на подбородке и шее влажный след. Это приятно. – В любом случае сегодня что-то закончится.

– Хуже нет, когда дурак ударяется в философию. – Тео выхватывает, почти выдирает у меня из руки бутылку. Я поворачиваюсь и вижу, как её черный силуэт на синем фоне ночи опасно покачивается надо мной. Мы находимся на дальнем конце волнолома, точнее сказать, на одном из гигантских бетонных тетраподов, образующих полосу хаоса вокруг ровной аккуратной формы самого волнолома. Слезать на тетраподы нельзя вообще-то. Совсем недавно волны смыли пару местных парнишек: вот они дурачились, перелезая по торчащим в разные стороны «лапам», и вот вдруг их нет. Ударила волна, смыла обоих вниз, в чудовищный лабиринт бетонных выступов и пустот, из которых сложно выбраться даже днём, даже трезвым.

– Эй, – говорю, – Если ты бутылку навернёшь, я тебя вслед за ней отправлю. И кстати, я не дурак, а дура.

– Да ладно, – Тео снова садится. Бутылка в её руке дразнит бликами на горлышке, на округлом плечике, где видна неровная линия соединения половинок. Я смотрю на бутылку со смутным ощущением несоответствия. Наконец, мне удаётся облечь его в слова.

– А чего это мы в Болгарии пьём сербское вино?

Тео фыркает и вдруг хохочет, и это очень неожиданно. Даже немного пугает. Я жду, пока напавший на неё приступ смеха не пройдёт. Огоньки перед глазами дрожат и плывут, под ногами ропщет и восклицает море.

– Ты же сама сказала брать это, – говорит Тео, утирая глаза и шмыгая носом.

– Блин, – в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я уже не могу вспомнить свой ход мыслей двухчасовой давности. Ощущение несоответствия, кривости, ложного пути становится ещё сильнее, расслабленному безразличию приходит конец. Я пытаюсь отбросить тревогу, вернуться к лёгкости последних минут. Не всё ли равно, что мы пьём, в конце концов. Машинально я тянусь к заднему карману джинсов, но с неожиданной ясностью вспоминаю – там ничего нет. Я убрала всё – и блокнот, и огрызок карандаша – в рюкзак.

– Пора на берег, – говорит Тео. Я её понимаю: закат кончился, луны нынче нет, и не будет, а нам надо допить вино и ложиться спать.

– Прямо как в детстве, да? – я поворачиваюсь и смотрю на сидящую рядом женщину. Она вся, кажется, состоит из теней и мягких едва заметных отсветов. – Только ты входишь во вкус с какой-нибудь игрой, как уже пора баиньки.

Я вижу, как ползут тени на лице: Тео кривится. Слово «баиньки» её корёжит, разумеется. Ей вообще не нравится моя речь, раздражают мои манеры и не слишком восхищает моя внешность. Она бы предпочла с кем-нибудь другим сейчас пить вино. Вот бедолага – столько лет не может перестать злиться. А мне, так уж вышло, давно безразлично.

Видимо, всё дело в том, что, в отличие от Тео, я не возлагаю надежд на наш эксперимент и не боюсь его последствий. Это очень забавно, если так посмотреть: обычная дикая пьянка на бережку, после которой подружки-курортницы пойдут в свою съемную квартиру и упадут спать, чтобы на другой день мрачно курить на кухне, пытаясь влить в себя кофе и переждать самый мерзкий похмельный период.

Но мы не подружки. У нас нет съемной квартиры, мы ляжем спать прямо на траве в парке, завернувшись в оба имеющихся у нас спальника, обнявшись для верности.

И совершенно неизвестно, где каждая из нас проснётся завтра утром.

Часть 1. Светка: ничто не будет уж как прежде

Глава 1.

1997

Осенью, в середине октября тысяча девятьсот девяносто седьмого года в семь часов вечера шумная группа ребят и девушек шла по неприветливой и грязноватой набережной большой реки, разделяющей надвое крупный мрачный город в дне езды от столицы. Судя по всему, это были студенты-первокурсники из одной университетской группы. Все семнадцати-восемнадцати лет, мальчики в коротких, бесполезных куртейках, девочки – почти все на каблуках и с длинными распущенными волосами. И те и другие светят россыпями прыщей на щеках, разве что у девочек прыщей меньше (или они старательно замазаны косметикой).

Со стороны могло показаться, что они двигаются без цели. Просто бредут вдоль бетонного парапета высотой по колено, перекидываясь глуповатыми шутками, курят, смеются и вступают в короткие полусерьезные стычки, кончающиеся шуточными замахами и безобидной полудетской руганью. На самом деле один из парней шёл впереди, чувствуя себя чуть ли не настоящим лидером, потому что при помощи громкого голоса и уверенных интонаций убедил остальных «идти пить на лестницу», и теперь вёл туда остальных. Получасом раньше эта компания ввалилась, толкаясь и смеясь, в минимаркет на автобусной остановке (там сразу стало тесно, и запотели стекла), и один из них, хотя это был и не наш новоиспеченный лидер, собрал у остальных мятые купюры для покупки трех бутылок сомнительного спиртного. Бутылки были пластиковые, «полторашки», спиртное было – местное дешевое пиво. Того, что собрали, хватило также на пачку не самых мерзких сигарет.

Из-за окраин, с раскинувшихся на том берегу мрачных лесистых равнин тянуло ветром, не слишком сильным, но настойчивым и холодным. Ветер грубо взъерошивал стриженые макушки, лез ледяными наглыми пальцами за воротники парней, задувал под мини-юбки девушек, заставляя тех и других ёжиться и сжиматься, то и дело издавая полупритворные вопли досады, жаловаться и восклицать «Да пошли уже быстрее!». Конечно, никто быстрее не шёл.

Две фигуры выделялись на этом фоне. Одна из девушек была постарше и получше одета, высокая, привлекательная и без прыщей. Она единственная была не в курточке, а в хорошем теплом осеннем пальто, шапочке из фетра и кожаных перчатках. Юбку она предусмотрительно надела твидовую и длиной ниже колена, а голени защищали от холода сапожки с пряжками.

Кроме того, была ещё одна девушка – на вид младше других, почти подросток. Она тоже определённо не мёрзла, потому что была в плотных неказистых джинсах и мешковатой спортивной куртке, над застёжкой которой виднелся высокий воротник шерстяного свитера. Хотя она шла со всеми, смеялась со всеми и так же, как другие, иногда произносила грубоватые словечки, внимательный наблюдатель заметил бы два обстоятельства: остальная компания не очень обращает на неё внимание, а сама она старается держаться подальше от хорошо одетой красотки.

Внимательный наблюдатель, конечно, сразу сделал бы очевидные выводы: человеком, который неформально руководил группой (и который покупал спиртное, если уж на то пошло), была девушка постарше. А девочка в джинсах если ещё не заняла низшую ступеньку иерархии, то была на прямом пути к этому.

Лестница – местный памятник архитектуры и достопримечательность – уже показалась из-за ближайших зданий, стоящих фасадом на реку. Пафосная восьмерка из ступенек и площадок с фонарями поднималась от идущей по набережной дороги наверх, на почти двухсотметровую высоту откоса к вытянутой центральной площади города и башням не очень старой и не слишком красивой крепости. Летом в хорошую погоду вид на лестницу и крепость кажется довольно привлекательным, открыточно-привлекательным (определенный угол зрения, определенное время суток, и вот он – заветный кадр, имеющий мало отношения к реальности остальные триста шестьдесят четыре дня в году). Сейчас всё было серо. Солнце и днём было скрыто за тучами, а теперь быстро темнело, крепость наверху уже казалась невнятной мрачной массой. Лестница выглядела грязной и разрушающейся, хотя на самом деле это не так, но осенние дожди и плохое освещение сделали своё дело.

Несколькими годами позже на откосе и башнях поставят подсветку, лестницу отреставрируют и вычистят дорожки, так что всё это место станет приятной прогулочной зоной. Но осенью тысяча девятьсот девяносто седьмого года тут, откровенно говоря, было мерзко. Однако студенты народ простой (за исключением, возможно, девицы в пальто), поэтому наша компания без сомнений устремилась к грязноватым метровым стенкам и тумбам. Некоторые из парней тут же запрыгнули на парапет и уселись тощими задами в хлипких джинсах прямо на крашеный бетон.

Одна из девушек, одетая особенно легко, жалобно заныла:

– Ну блииин, тут тоже вееетер!

– Да вроде бы тут уже не так холодно, – бодро ответила девочка в джинсах.

– Да, ты-то у нас практично одета, прямо как моя бабушка, – заметила красотка в пальто, доставая пачку сигарет. Она не претендовала на «общак» из мини-маркета, у неё была пачка «Парламента», который очень явно не вписывался в бюджет всех остальных.

Остальные с готовностью заржали, но девочка не готова была сдаваться без боя, раз уж до неё докопались. Она сказала вызывающе:

– Одежда должна быть удобной и по погоде, остальное неважно!

– Да, по тебе заметно, – ответила, щелкая зажигалкой, красотка. – Издалека и не сообразишь, девочка ты или мальчик.

– Зато задница в тепле, – сказала девочка и, упреждая пошлые шутки, с явным удовольствием выдала сама:

– А то, знаешь, цистит мешает нормальной половой жизни!

Кто-то из девиц в мини-юбках оскорблено фыркает, но эта дуэль не требует вмешательств со стороны. Красотка не обманывает ожиданий:

– Ты сначала найди чокнутого, который захочет от тебя половой жизни!

Все засмеялись ещё громче, девочка в джинсах пробормотала «да пошла ты…» – но её час ушёл, всем уже плевать. Они столпились вокруг паренька в джинсовой куртке, который откручивает крышечки с бутылок. Ребята и девушки тянутся за пластиковыми стаканчиками, толкаются, топают ногами, чтобы не мерзнуть. Кто-то открывает купленные в мини-маркете сигареты, пачка идёт по рукам («Эй, а мне!» – кричит девочка в джинсах, – «Да на, не ори» – сует ей пачку сутулый парень в трикотажной шапочке, какие непочтительно именуют гондонами).

Через несколько минут всё устаканилось, в том числе в буквальном смысле. Все получили по пластиковому стаканчику с пивом, были открыты большие упаковки чипсов с резким сырным запахом и сухариков, гордо сообщающих, что они «со вкусом копченых ребрышек», но на самом деле это обобщенный вкус чего-то жареного и соленого. И следующие полчаса эта компания мирно пила под холодным ветром холодное пиво, закусывая скудной закуской, обсуждая нормальные студенческие темы – лекции, конспекты, лабы и коллоквиум, который вот-вот грядет на днях, а также кто с кем, где, когда и почему. Девушка в пальто пьёт мало, зато слушает внимательно. Она уже стала старостой группы, как до этого в школе несколько лет была старостой класса, и у неё есть дальнейшие планы. Девочка в джинсах её несколько беспокоит, потому что вопреки ожиданиям и прежнему опыту она не оказалась туповатой троечницей, чудом пролезшей в группу из-за низкого конкурса. Нет, эта девочка, самая младшая в группе и явно выросшая в бедной семье, неожиданно очень хорошо учится – и дружит… нет, не дружит, конечно. Спит с одним из аспирантов кафедры, на которой им всем предстоит специализироваться через пару лет. Девочка в джинсах явно считает, что остальные не в курсе. Она попросила своего любовника не приходить к ней в учебное время и вообще не афишировать их знакомство. Она явно хочет побыстрее освоиться среди сверстников (почти сверстников – она младше всех минимум на год и остро чует эту разницу, хотя остальным плевать). Наша красотка немного досадует, что девочка не попалась на недавнюю подначку. Что ж, и она пока придержит эту информацию, но кто знает – может, пригодится. Аспирант кажется её перспективным, а девочка довольно слабой конкуренткой.

Когда пиво было допито, снеки доедены, а девочки в мини окончательно замёрзли, компания засобиралась идти.

– А мы щас куда? – спросил сутулый парень в «гондоне».

– Ну, наверх же, – ответил другой, спортивного вида блондин.

Тут же заголосили наперебой девочки – ооой, нееет, ну вы чооо, мы на каблуках же!

– И чо теперь? – с вызовом сказал спортивный.

– Тихо, Ваня, не бузи, – произнесла красотка, в очередной раз закуривая свой «Парламент». – Сейчас мы вернемся на набережную, пройдём чуть назад и окажемся возле конечной первого трамвая. На котором поднимемся без страданий и сломанных каблуков, да, девочки?

Девочки радостно согласились, парни поворчали для вида, но вот уже закончены препирательства и вся компания зашагала по растрескавшемуся мокрому бетону набережной.

А девочка в джинсах осталась стоять на ступеньках, держа в руках пакет с мусором и опустевшими бутылками.

Не то чтобы ей хотелось идти с ними. Она понимала, что для налаживания контактов это было бы правильно – пойти со всеми, по пути закинуть мусор в ближайшую урну (и не особо париться, если не поместится), продолжая болтать, пикироваться, жаловаться на холод уже вполне искренне, потому что после долгого стояния на месте даже её теплая одежда перестала спасать. Но нет, не очень хотелось ей идти с ними. Причин было больше одной (очевидной, в красивом пальто и с дорогой сигаретой в руке). Во-первых, она выпила чуть больше, чем стоило, плохо соображала и боялась повести себя глупо. Во-вторых, ей зверски хотелось писать.

Она дождалась, когда компания скрылась за ближайшими зданиями, и медленно пошла в противоположную сторону. Здесь набережная как улица заканчивалась, и дальше справа был только откос: крутые косогоры, покрытые травой, кое-где пересеченные наклонными дорожками и утыканные редкими деревьями. Её цель лежала чуть дальше, где стояли в небольшой рощице бесплатные общественные туалеты и несколько мусорных контейнеров.

Последние сто метров до туалетов она пробежала чуть шаткой рысцой, закинула с разбегу пакет в контейнер (промахнулась, но не заметила этого) и забежала в общественный туалет. Ей здорово повезло, что там было не слишком нагажено, потому что в темноте и спьяну она совершенно не смотрела, куда встаёт. Всё, что её волновало – это переполненный мочевой пузырь. Когда тугая струя ударила в дырку в полу (а это был очень старый и примитивный туалет), у неё от облегчения едва не подогнулись колени.

(На следующий день, вспоминая произошедшее, она сказала самой себе, что неблагоразумным её поведение стало уже в этот момент, или даже чуть раньше – когда она летела в темный сортир, не глядя под ноги.)

Что ж, мало кому удалось прожить юность и ни разу не сотворить какую-нибудь ерунду. Особенно после обильной выпивки, особенно если до этого ты пила алкоголь только небольшими дозами.

Её ерунда как раз сейчас начиналась. Девочка вышла из общественного туалета поёживаясь, увидела пакет, который не долетел до мусорного ящика, и закинула его туда наконец. Потом сунула руки в карманы, посмотрела налево – туда, откуда пришла, и где несколько тусклых фонарей едва светили на фоне темной громады лестницы и силуэта башни над ней. Потом посмотрела направо – там было ещё темнее, зато там неподалёку начиналась одна из пологих асфальтовых дорожек, по которым можно было неторопливо и без значительной физической нагрузки подняться на площадь, к нормальному городскому освещению, автобусам и киоскам со всякой съедобной ерундой. Благоразумие советовало вернуться к лестнице и подняться по ней, под фонарями. Лень отвечала, что в знакомых с детства местах с ней никогда ничего не случится. И какой маньяк пойдёт обижать маленьких студенток в мешковатой одежде в такую погоду, в десятом часу вечера?

Ветер, гулявший вдоль реки, нашёл полоску кожи на затылке, между воротом свитера и аккуратной вязаной шапочкой с помпоном и бахромой (из-за этой шапочки девочка получила от одного из преподов прозвище «Балаган Лимитед», но оно, по счастью, не прижилось). Девочка дернулась, подняла плечи и снова посмотрела налево. Лестница была чертовски высокой, к ней надо было ещё возвращаться, к тому же там, на открытом месте, ветер дул сильнее, чем среди деревьев.

Решено. Девочка повернула направо и, не вынимая рук из карманов, зашагала вдоль откоса в поисках ближайшей дорожки наверх.

Дорожка нашлась быстро. На поверку она оказалась не такой уж пологой, но до следующей, как помнила девочка, идти было далековато. Тяжелый вздох, и она медленно пошла вверх, чуть клонясь вперед и стараясь не шататься. «Не так уж я много и выпила», – сказала она сама себе. Не так уж много, но достаточно. Навалилась усталость, стало жарко, в голове застучало. Еще пара десятков шагов, и она почувствовала, как волосы на висках стали влажными, а дыхание сбилось.

Девочка встала, выпрямившись, и посмотрела вверх. В нескольких шагах впереди дорожка делала поворот на сто восемьдесят градусов и раздваивалась: одни ветвь продолжала подъем в гору, другая возвращалась назад параллельно склону. Эту возвратную часть от склона отделяла укрепляющая стенка из камня. Девочка подошла к ней и с некоторым трудом взгромоздилась на край, сказав себе, что отдохнет самую малость и пойдет дальше. Перед ней была небольшая прогалина, стволы и ветви расступались, открывая вид на тёмную реку, на которой не видно было ни огонька, и только очень далеко на противоположном берегу едва виднелись слабые моргающие искорки.

Наверное, она на мгновение закрыла глаза. Едва заметные искорки вдалеке дрогнули, расплываясь, и сильно зашумел ветер в облетающих кронах.

Собачник, любитель поздних прогулок, который спускался по этой дорожке через пару минут, не увидел никого, кто бы сидел на укрепляющей противооползневой стене на повороте.

Глава 2.

Ощущение падения было как во сне. И как во время обычного пробуждения, стоило открыть глаза, как оказалось, что она очень неудобно лежит на спине и никуда не падает.

Есть старая студенческая шутка, что если моргнуть на первой паре, то потом можно сразу идти домой. Может быть, что-то подобное произошло и с ней?

Было сыро, жестко и очень холодно, вокруг едва светало, горло болело, а нос был заложен. «Вот я тупая, заснула на улице!» – подумала девочка, садясь. Тут же голова пошла кругом, а внутренности скрутило. Она была не на откосе, она не сидела на каменной стенке, вокруг не было ни дорожек, ни деревьев.

Под ней была сырая скамейка. Прямо впереди – незнакомая небольшая площадь, на которой под слабыми фонарями тускло блестели трамвайные рельсы. Ноги в промокших кроссовках стояли посреди большой лужи, и – о чудо! – рюкзак всё ещё был на спине, хотя тоже промок, кажется, насквозь.

– Япона мать, – прохрипела девочка, и тут же об этом пожалела. Горло заболело с удвоенной силой. Она подняла онемевшие от холода руки и принялась дуть на них, тереть и разминать, и через пару секунд зашипела от болезненных мурашек. В голове стоял туман. Она не очень понимала, где находится и ещё меньше – как могла туда попасть, и куда делись ночные часы. Могла она в беспамятстве подняться наверх и куда-то добрести? «Я вовсе не столько выпила, – подумала она, чувствуя нарастающую панику. – Я не могла забыть, если бы дошла до автобусной остановки!». Посмотрела на часы, увидела ошеломляющую половину восьмого и, побежденная паникой, вскочила со скамейки. Недоумение и страх требовали срочно куда-то бежать и что-то выяснять – ну, для начала, где она находится, например.

С этим оказалось просто. Остановка трамвая была в десятке метров. На столбе висела табличка с номерами трамваев и названием остановки – Парк Первого мая. Ей чуть полегчало. Она знала как минимум один из написанных на табличке номеров, двадцать седьмой, он проходил в том числе недалеко от её дома. Кажется, ситуация прояснялась: она поднялась на площадь, села на троллейбус, потом пересела на трамвай, но спутала направление и уехала в другую сторону. Вышла здесь, но было уже слишком поздно и транспорт не ходил… Ей уже казалось, что она вспоминает, как стояла на пустой остановке, время от времени прыгая с ноги на ногу и потирая руки, потом ходила вокруг в тщетной надежде, что что-то приедет, а потом отчаялась и устала, и села на скамейку чуть-чуть отдохнуть.

– Вот же я дура, – сказала она шепотом, – Могла коньки отбросить от переохлаждения, – она вдруг услышала вдалеке характерный гулкий грохот идущего трамвая и несказанно обрадовалась. – Ну ладно, сейчас поеду домой. Ох.

Тут она представила, что ей скажет мать, и в лицо бросился невыносимый жар.

Трамвай подъезжал, громыхая и качаясь, а она стояла, даже не пытаясь смирить ужас и только моргала, чувствуя, как из глаз вытекают слёзы и бегут по щекам.

В трамвае оказалось тепло. Кондуктора не было, поэтому девочка помахала для вида проездным и плюхнулась на сиденье возле окна, прямо над работающей печкой. Минута – и её продрало крупной резкой дрожью от струящегося снизу теплого воздуха. Следующие полчаса она рисковала снова утратить из памяти: её мягко качало, от печки шло восхитительное тепло, колёса убаюкивающее стучали, поэтому она то и дело почти проваливалась в сон и с трудом выползала обратно, медленно моргая, жмурясь и поводя головой из стороны в сторону. Едва не проехала нужную остановку, но успела выскочить в последний момент, и пошла по своей улице, чувствуя себя очень странно. Как будто возвращалась откуда-то, откуда-то издалека, где была… долго. Между вчерашней студенческой пьянкой (или скорее жалким подобием пьянки) и сегодняшним тихим мрачным утром как будто пролегли дни.

«У меня болит горло и сопли, так что я простудилась, конечно. Может, температура. Я так себя чувствую из-за температуры.»

Она зашла в свой подъезд и ощутила секундное замешательство – какой этаж? Какая квартира? – тут же вспомнила всё необходимое и потащилась наверх.

Её, конечно, с порога встретили неласково. Орать мать не стала (уже спасибо), просто смерила её с головы до ног ледяным презрительным взглядом и сказала:

– На учёбу сегодня не идёшь, я так понимаю.

– Я не могу, – покаянно сказала девочка, – Я, понимаешь, заблудилась. Не могла доехать домой. И простудилась, кажется.

Мать подняла брови в театральном, преувеличенном удивлении:

– Заблудилась ГДЕ?

– Ну, мам, – девочка кое-как вылезла из лямок рюкзака и принялась выпутываться из куртки, – Мы гуляли с группой на откосе. Ну, на Лестнице, ну знаешь.

– Вы пили на Лестнице, – тем же ледяным тоном уточнила мать.

– Ну немного совсем! – девочка справилась с курткой и теперь кое-как стаскивала с ног промокшие и грязные кроссовки. – Можно подумать, ты в семнадцать лет не пила вообще!

– Обо мне сейчас речь не идет! – мать повышает голос. Понятное дело, думает девочка неожиданно злобно, ты в семнадцать уже мной беременная ходила.

– Господи, да пива выпили немного, – говорит она, выпрямляясь. Горло болит уже совсем зверски.

– И ты так налакалась, что заблудилась в самом центре города.

– Ну нет же, – она вздыхает. – Я шла-шла до трамвая, устала, как собака. Потом ждала долго. Ну и я просто забыла, что двадцать седьмой идёт не по кольцу, а дальше за реку. Ну перепутала, блин. И заснула в трамвае, ну просто от усталости. А вышла черт знает где, какое-то первое мая… уффф.

Она прислонилась к стене, чувствуя себя совсем больной и обессиленной. И жалобно сказала:

– Я там торчала на скамейке всю ночь, потому что ничего не ходит, а я боялась идти пешком, потому что я там ничего не знаю и не знаю, куда идти. И вот задремала. А потом проснулась, и сразу поехала назад. И теперь у меня температура и горло болит…

Взгляд матери как будто меняется. Она подходит и трогает лоб – и да, это сильный жар, следует команда «рот открой» – и да, горло всё красное, кошмар, быстро в постель.

Далее последовал обычный ритуал: большая чашка горячего чая с лимоном, и порошки антигриппина, и аскорутин, и шерстяные носки с насыпанной внутрь горчицей, и перцовый пластырь на нос, и горчичники на грудь и спину, и…

К полудню девочка уже крепко спала, и спала до вечера, потом встала на полчаса, чтобы съесть куриную лапшу и выслушать пару ласковых на этот раз уже от отчима, и снова залечь под процедуры, и снова спать.

Только на другой день, когда вызванный врач посмотрел-послушал-выписал больничный и ушёл, у неё нашлось время вспомнить всё, что она могла вспомнить, и обдумать – что же именно она вспомнить не могла. Она лежала на своей тахте, накрытая одеялом и покрывалом (клетчатым, любимым, подаренным бабушкой) и сквозь слабую головную боль пыталась думать.

Как минимум, её саму ужасно занимал тот факт, что версия, которую она сама себе проговорила, сидя на скамейке, и версия, которую она, не задумываясь, выдала матери, отличались в одной существенной детали.

Ехала она на троллейбусе, прежде чем сесть на трамвай, или шла пешком?

Она не помнила. Трамвай – да, она была почти уверена, что помнит трамвай, как и долгое безнадёжное стояние на остановке, но вот до этого…

Она лежала и раз за разом прокручивала события вечера: кончилась четвертая пара, они компанией вышли из корпуса, решали почти полчаса, куда идти и что пить. Потом покупали пиво и сигареты, снова спорили, начало смеркаться, они спустились на трамвае на набережную и пошли к Лестнице. Вот эта дура Настя до неё докопалась. Вот они с жаром ругают препода по прозвищу Лысый, изощряясь в нелестных эпитетах в адрес его внешности. Вот всё допито и они уходят, даже не заметив, что девочка осталась стоять одна.

Было не позже десяти, нет, честно говоря – было едва девять с четвертью, когда она протрусила, набирая скорость, в сторону грязного темного уличного сортира, промахнулась пакетом мимо мусорки и спасла свой мочевой пузырь от повреждений.

Не позже половины десятого она присела на противооползневую стенку и на секундочку – на мгновение! – прикрыла глаза.

Чтобы открыть их на скамейке, на незнакомой трамвайной остановке в чужой части города почти десятью часами позже. Потому что, говоря честно, если уж ты взялась честно говорить, не помнила она никакого чёртова трамвая, не говоря уже о том, что могло ему предшествовать после подъема на гору. Это не была долгая прогулка пешком, и это не был поздний троллейбус, этого, черт возьми, ничего не было вообще. Как будто она действительно перенеслась из одной части города в другую неведомой силой.

Голова болела, нос наполнялся мерзкими вязкими соплями, она с отвращением сморкалась, жмурясь от болезненной пульсации в голове – и начинала думать по новой.

В следующие несколько дней у девочки было очень много времени на обдумывание произошедшего. Она так и сяк крутила то, что помнила, но это ничего не меняло. Черная дыра размером в несколько часов и несколько километров не давалась ни с какого края.

Однако по мере выздоровления эта проблема словно бы теряла значимость, стиралась. Черное пятно не стало меньше, но как будто посерело с краёв, поблекло, стало всё больше выцветать, точно выгорать на солнце.

Девочка начала думать о насущном: коллоквиум, лабы, у кого взять списать лекции. Ей ежедневно звонил любовник, которому она не стала ничего рассказывать, ограничившись констатацией фактов: простудилась, лужу, больничный до выходных, нет, приезжать не надо – вдруг оно заразное. Ей звонила старая школьная подруга, которой она рассказала (додумав и присочинив) случившуюся с ней нелепую историю. Рассказанное как будто потеснило воспоминания. Такое с людьми случается сплошь и рядом, потому что история выгодно отличается от просто событий стройностью, логикой и законченностью (тогда как в самом произошедшем никакой логики и законченности не было).

Черное пятно как будто растворилось, оставив разве что легкую неприятную тень воспоминания. А что мы делаем с такими тенями? Мы говорим им – пошла к черту. Мы их вытесняем, старательно делая вид, что ничего такого не было, и со временем действительно забываем.

Через неделю девочку выписали с больничного, и она вернулась к учёбе. С настоящей радостью встретила любовника, с энтузиазмом взялась писать лекции и вперёд всей группы летела делать задания у доски. И на отлично прошла коллоквиум к досаде старосты Насти, которая всю неделю метко и очень смешно шутила по поводу «самой тепло одетой девочки».

В общем, наверное, эту часть истории следовало рассказывать от первого лица, потому что это моя часть. Но дело в том, что тогда за короткий срок произошло слишком много всего, и я даже не поняла, в какой момент перестала быть той, прежней. Свои первые города и первые любови сначала несёшь на вытянутых руках, как нечто хрупкое и волшебное, но потом городов стало пять, десять… много. А любови перестали случаться, остались в прошлом, и вместо них стали «отношения». Между вчера и сегодня ещё одна и та же ты, но в своём первом городе была уже совсем иная «она», чем я сегодня.

Я не помню, какая была. У меня были дневники, которые я вела с девятого класса и до двадцати с лишним лет. Потом появились соцсети и блоги, и бумажные тетрадки отправились в костёр – я забрала из них в свой блог только короткие текстовые зарисовки, которые единственно и казались мне ценными тогда. Я всё ещё помню факты: события, разговоры, отношения. Но уже совершенно утратила эмоции по поводу этого всего и не смогу сейчас ответить, почему говорила так или поступала этак. Спроси меня сейчас, и я честно отвечу, что эта девочка была очень наивной, хотя и интеллектуально развитой; очень асоциальной, хотя любила общение; очень погружённой в себя, хотя себя совсем не понимала. Забавным образом в юности наше Я так велико, и мы так близко держим его перед своим внутренним взглядом, что не можем толком его разглядеть. Некоторые проживают всю жизнь, упершись носом в своё огромное Я, глядя на жизнь сквозь его мутное кривое стекло и даже делая это своей сильной стороной. Мне не очень повезло, моё Я в детстве и юности было слишком уж разбито и покорёжено. Эти кривые обломки как-то держались вместе, но увидеть сквозь них что-то похожее на реальность было сложно. Я жила в мире вражды, выживания, вечного поиска помощи и понимания, и однажды ко всему этому добавилось… Нечто.