Текст книги "Двор. Баян и яблоко"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Ну! Теперь до вечернего удоя свободна.
Или:
– До ужина все сделано.
Знакомых девушек у нее было мало, потому за ворота выходила редко, а в свободное время садилась на крылечко с работой. Или подперев щеки кулаками, низко глядела в книжку близорукими глазами. Кольша удивлялся:
– Куда вам столько ума, Липа?
Она отвечала сухо, дергая худенькими плечиками:
– Привыкла я, люблю книги.
Поворачиваясь спиной, она всем видом своим показывала, что недовольна: зачем мешают, кажется, она свое дело знает.
– Не лезь, говорят! – сердито обрывал Степан брата, досадуя, сам не зная на что. Может быть, из-за того, что в такое время Олимпиада как бы отдалялась, уходила в свой мир и не желала никого туда пускать.
Однажды она сказала, поежив губы усмешкой:
– Хороший вы человек, Степан Андреич, а все-таки не нравится вам, когда женщина хочет по-своему жить, своим умом раскидывать.
– Ну что вы, право, выдумываете, – смутился Степан.
– Чего выдумала? Не скоро это старое мнение уйдет, будто вот только у мужчин голова может варить.
Степан, слегка растерявшись, проворчал:
– В деревне бы прожила – такой зубастой не была. Липа повысила голос:
– Деревне еще умнеть надо много.
Степан только крякнул – с такой девахой немного наспоришь.
Но, хоть иногда и досадовал на нее, уважение к домовнице все росло.
Как-то в разговоре с братом Кольша предположил: «А вдруг Олимпиада уйдет?» Степан даже испугался, сам не зная чего. Не мог себе представить, как это во дворе вдруг не будет Олимпиады. И, вспыхнув по уши, подумал, что выход один: жениться на домовнице. Но поди докопайся, что у нее на уме. Как она о нем думает?
Когда Баюков видел в зеркальце свое большещекое лицо с облупившимся от солнца коротким, толстоватым носом, волосы цвета поздней соломы, маленькие глазки, хмурился и бормотал: «Нда-а», – старался не глядеть на Липу и мрачнел.
Без женщины уже брала тоска, но мысль о гулянке гнал, хотел жениться.
В сравнении с Мариной Липа казалась бледной, слишком худенькой, но зато в ней было немало такого, чего у других Баюков не замечал. А какая она хозяйка! В огороде пышно принялись овощи, при ней посаженные: картошка розовая, крупная, цветная капуста, белая «слава» и брюссельская, мелкая, нежными завитушками, горошек зеленый «мозговой». Все это никогда еще не росло в его огороде. Это все по почину домовницы – хорошо и в хозяйстве и в городе такая овощь идет.
Все тверже Степан думал: «Вот после суда непременно скажу, что намерен жениться».
Когда Баюков брал за себя Марину, знал, что она выйдет за него обязательно, но не знал, какая она, Марина, – глупая или умная, хитрая или прямая. Он просто дурел возле нее, кровь его нетерпеливо кипела. С Липой же выходило совсем по-другому: выискивал у нее в глазах теплоту, дорожил каждым приветливым словом, дорожил ее мнением о себе, хотел проникнуть в ее думы, упорно присматривался, заглядывал: «Залетная ты птица под моей крышей или думаешь вить гнездо?»
Ничего не сказав Липе, Степан вскоре съездил в город и подал заявление о том, что желает развестись с Мариной Баюковой.
О готовящемся разборе его встречного иска Степан еще ни разу не разговаривал с Липой, да и она его ни о чем не спрашивала.
«Не замечает – ну и пусть! – решил он про себя. – Мне самому эта история осточертела!»
Но Липа, как вскоре оказалось, не только все замечала, но и составила свое мнение о непримиримой вражде двух соседских дворов. Услышав очередную перебранку между столкнувшимися на улице Кольшей и Матреной Корзуниной, Липа неодобрительно сказала Баюкову:
– Остановите вы брата, домой позовите!.. Ведь он еще мальчишка, а бранится, как пьяный мужик… Нехорошо!
Баюков позвал брата домой. Но по выражению лица домовницы он видел, что она продолжает думать о чем-то своем.
«Такая востроглазая, ясно дело, ничего не пропустит», – размышлял он, уже тревожась о том, что думает Липа о нем.
После ужина Степан нарочно завел разговор о дворовой распре. Липа выслушала его короткий рассказ и раздумчиво вздохнула.
– Конечно, бывает так в жизни… может человек другого разлюбить… но все-таки нехорошо.
– Что нехорошо? – забеспокоился Баюков.
– Зачем же все так свирепствуют? Словно звери, право.
– А!.. Молоды вы еще, Липа… мало еще в жизни видели, чтобы так сурово судить, – обиделся Степан. – Вы еще не знаете, как это горько, если человек…
– Да разве тут в человеке дело? – прервала она, смотря на Баюкова упрямо поблескивающими глазами. – Я этого не вижу. Я другое вижу: из-за добра, из-за собственности вся эта распря разгорелась.
– Из-за собственности… хм… Слышишь, Кольша?
– Так ведь и верно, Степа, – наивно поддакнул младший брат. – Мы – за наше добро, а Корзунины – за свое…
– Вот, вот! – с коротким смешком ввернула Липа. Баюков заговорил еще горячее:
– Вы вроде упрекаете – собственность, добро крестьянское, из-за которого, мол, люди свирепствуют…
Об этом только говорить легко, а на деле иное получается: вот я – крестьянин, хлебороб, живу от своей пашни, огорода, коровы и так далее… Возможно ли мне, как и всякому другому, без самого необходимого прожить? Городскому человеку не нужны плуг, борона и многое другое по хозяйству, а я, крестьянин, без всех этих вещей ни шагу, мне без этого просто дышать невозможно. Как же не дорожить мне всем этим, как не беречь нажитое честным трудом?
– Я не о том, – тихо, будто с сожалением произнесла Липа и снова вздохнула. – Пожалуйста, имейте все, что нужно для хозяйства, живите культурно… разве я против? Но чтобы все было по-человечески!
– О-очень интересно получается! Мне по-человечески относиться к Корзуниным, к этому кулацкому гнезду? Полноте, Липа!
– Я вот слышала, что многие женщины жалеют, что ваша жена…
– Она мне больше не жена!
– Ну… бывшая ваша жена попала, люди говорят, будто в ад какой-то, что у Корзуниных ее обижают страшно…
– Сама в этот ад сунулась… Знала, с кем спозналась. Мне до этого никакого дела нет… А вам, девушка, нечего заступаться за нее… подлую обманщицу… И давайте лучше прекратим этот разговор! – задрожавшим голосом закончил Степан.
Липа покорно кивнула и ушла к себе.
«Погрустнела», – ревниво отметил про себя Степан. Он думал теперь о ней все с большей нежностью, но и с досадой: к чему ей тревожиться об этой дворовой распре, если это ее совсем не касается.
«И уж хоть бы до суда не встречаться совсем с Корзуниными!» – пожелал он себе.
Но Корзунины, как назло, не упускали случая напомнить о себе. На другой же день Матрена, увидев сидящего у окна Степана, злобно крикнула:
– Ишь, святой какой сидит, газету читает… а сам себе уже завел… – и далее произнесла по адресу домовницы столь непотребные слова, что внутри Степана все закипело.
Он высунулся из окна и, не помня себя, ответил Матрене такими злобными и бранными словами, что и эта языкастая баба поперхнулась и поскорее отошла.
– То-то! – передохнул наконец Степан, садясь на место, и увидел в дверях комнаты Липу. Она стояла молча и внимательно смотрела на него.
– Что? Слышали? – спросил он неровным голосом. – Вот как враги мне жить не дают… да и вас еще смеют задевать… а я этого уже спустить не могу, сами понимаете.
– Спасибо, конечно, что заступились за меня, – сдержанно сказала Липа. – Да только я этих скверных людей не боюсь: пусть болтают что хотят – душа моя чиста.
Она замолчала и, прислонившись к косяку двери, о чем-то задумалась.
– Как же это выходит у вас, Липа? – начал Степан. – Только что вы утверждали, будто все корзунинские нападки для вас ничего не значат, а сейчас вы чем-то недовольны и даже вроде запечалились… Как и понять вас?
– Я не о себе, а о вас сейчас подумала, – быстро и твердо ответила Липа.
– Обо мне? Что же… что же вы подумали? – снова взволновался Баюков.
– Вы… член партии, Степан Андреич? – спросила вдруг Липа.
– Член партии. Еще в Красной Армии вступил.
– Член партии… вот видите.
Липа помолчала и вдруг устремила на Баюкова строгий, прямой взгляд.
– Я вас уважаю, Степан Андреич, и поэтому мне горько, что вы, член партии, ставите себя… – как бы это выразиться? – ну, вот будто вы на одной доске стоите с этой, например, Матреной: она бранится, а вы – еще пуще… Нехорошо!
Баюков побледнел и закусил губу, не найдя что возразить.
– Вот что… – вымолвил он. – По-нят-но. Да, нехорошо… признаю это. Ладно. Таких перебранок с моей стороны больше, ей-богу, не повторится… И брату то же самое закажу.
– Спасибо, – улыбнулась Липа и вышла из комнаты так, будто выпорхнула.
Дочерна загорелая старая нищенка, присевшая в тени корзунинском бани, хлебала вчерашние щи из глиняной плошки и терпеливо слушала жалобы Марины на горькую жизнь.
Нищенка спросила осторожно:
– Да как же, родная, ты этак очутилась-то?
Марина, потупясь и вздыхая, рассказала, как «слюбилась» с Платоном.
– Самое себя теперь ненавижу!.. Дура, дура простоволосая, все для мужика забыла… А что вышло? И Платона, и меня все попрекают, словно только для баловства это было, на короткое времечко… Да ведь, может, так и есть, дурь все это… а вот работа, хозяйство – на всю жизнь… Не ценила я ничего, от сытости башку глупую с плеч сняла… Вот впилась в меня тоска, впилась, как клещ… и не пускает… Лучше бы мне помереть!..
Было время, Марина тосковала о Платоне, злобясь на мужа, – но что значила в сравнении с прошлой эта новая упорная тоска?
Марина металась в бессоннице, мечтала о ранних вставаниях под петушью задорливую песню, как бы вновь и вновь видела суетливых кур, клюющих просо, свиные рыла, парные от свежего пойла, мягкую морду Топтухи – всю привычную жизнь своего бывшего двора. Мычанье Топтухи, сытое похрюкивание свиней казались ей теперь напевнее самой заливчатой гармони. Кажется, позови ее сейчас Степан, просто для работы по двору, – пошла бы, только бы не томиться здесь. Но на баюковском дворе уже распоряжалась другая, которая вот-вот станет хозяйкой дома. Об этой чужой, враждебной ей женщине, которую пока что все звали домовницей, Марина не могла думать без боли и тоски, от которой замирало сердце.
Наконец Марина не выдержала и решила пойти на баюковский двор. Сама не знала, чего ей нужно, но шла, истомленная одной жаждой – увидеть, опять увидеть свой бывший двор. Подойдя к дому с улицы, Марина была уверена, что Степан с Кольшей на пашне. Так и оказалось – их дома не было. Марина толкнула калитку, перешагнула через подворотню – и в груди захолонуло.
Двор чисто выметен, выровнен, земля похожа на туго прибитый половик. Длинные жерди сверху сняты, и солнце свободно, золотыми потоками гуляло по двору.
В дверях хлева стояла Топтуха, тяжелая, с тучными боками. Марина подумала: «Стельная ходит».
Она протянула дрожащую руку, чтобы потрепать жирную Топтухину шею, но корова фыркнула, повела мордой и отошла– забыла, забыла скотина Марину, свою хозяйку.
Дверь в избу была открыта. Тяжко дыша пересохшим ртом, Марина поднялась по ступенькам.
В сенцах под рукомойником умывалась домовница. Она была без кофты, в юбчонке и голубой сорочке. На табуретке лежал кусок розового мыла, от которого пахло, как от ярмарочных леденцов.
– Здравствуй! – холодно и неприязненно бросила Марина. – Чтой-то рано начала мыться, день-то долгой.
Домовница намылилась еще раз и, отфыркиваясь от пены, сказала спокойно:
– Не ходить же неряхой весь день.
Марина, кивнув на мыло, злобно спросила:
– Богато, видно, живешь?
– На свои покупаю.
– Как… тоись… на свои?
– Жалованье получаю.
Марина поджала губы – чем бы ущемить наглую девку?
– Жалованье получаешь… А корова пошто дома снует?
Домовница, неторопливо утираясь, возразила:
– А чего зря стельную гнать по жаре? Дома хорошо поест.
Девушка накинула на себя белую кисейную кофточку и, застегиваясь, спросила:
– Да вы кто такая?
На щеках у нее от умывания пробился легкий румянец, а голубые глаза были чисты и прозрачны, как стекло.
– Вы не слышите? Чего, говорю, вам надо?
Марина вдруг захрипела, будто что душило ее.
– Кто я?.. Баюкова Марина! Хозяйка вот двора этого… Вот кто!
– А-а… – слегка оторопев, сказала домовница, но тут же нашлась: – Если поговорить пришли с Баюковым, так подождите, он скоро с пашни обедать приедет. Сядьте вон у ворот и подождите.
– С-спа-си-и-ибо-о! – с рыдающим смехом крикнула Марина, одурев от бурного удушья ненависти. – Гонишь меня, как собаку… за ворота… Ты, ты… вошла сюда на готовенькое, мной накопленное… да еще издеваешься надо мной. Ты… воровка… Да!
– Вы… в уме ли? – и домовница побледнела, как холстина. – Какое имеете право оскорблять меня? Уходите, уходите, пожалуйста!
Марина, тяжело дыша, стояла против той, что уже наверняка, как ей вдруг представилось, готовилась стать хозяйкой дома. Эта голубоглазая вдруг стала так ненавистна, что Марина грубо выкрикнула ей в лицо:
– Спишь уж, поди, с ним… Тихоня!
– Что-о? – уже грозно повысила голос домовница. – Уйдешь ты или нет?
И она легонько, но решительно отодвинула Марину локтем.
Марина словно ожглась и вдруг, прыгнув вперед, бешено зажала в цепких пальцах стриженые девичьи волосы, скрутила их и потянула вниз.
Домовница вскрикнула и, ловко извернувшись, вырвалась из рук Марины.
– Ах… ты! – зазвенела она, залившись гневным румянцем. – Еще и дерется!.. Так я тоже сдачи могу дать!
И, чувствуя себя незаслуженно оскорбленной, девушка с такой силой толкнула обидчицу в спину, что бывшая хозяйка баюковского двора еле удержалась на ногах.
– Вот, вот! – шумно передохнув сказала Липа. – Зря на человека не кидайся… и уходи, уходи подобру-поздорову!.. Хозяева мои обещали домой обедать приехать… я пироги ныне пекла для них.
– А-а! – взвизгнула Марина. – Ты пироги, а я сухую корку со слезами ем!.. Ишь, разъелась тут на чужих хлебах!..
И, ничего уже не помня, она налетела на Липу, сбила ее с ног и протащила по земле, ломая худенькие руки домовницы.
И вдруг будто невидимой силой Марину так подняло за плечи, что все в ней замерло. Над ней наклонилось страшное, с горящими глазами лицо Степана. Его пальцы еще раз встряхнули ее и с силой отбросили к воротам.
– Ты… еще драться пришла?! Мало вы, дьяволы, крови мне испортили.
Что-то говорила избитая домовница, а Степан уже поднимал ее, гладил растрепанные волосы, а потом, осторожно обняв, повел в дом.
Полуобернувшись и не глядя на Марину, он бросил зло и твердо.
– Проваливай! Чтоб духу твоего здесь больше не было!
В открытых воротах стоял Каурый и смотрел на Марину косым взглядом, как на чужую. Марина, шатаясь, вышла на улицу.
Уложив Липу в постель, Степан долго не мог опомниться от потрясения. Бросив все дела, он только и сидел около домовницы, менял холодные компрессы на ее исцарапанном, избитом лице, на шее, на руках, а сам повторял:
– Липа, Липушка… из-за нас пострадала, из-за нас… И как это я, дурак, недоглядел?.. Как это я мог забыть, что и на тебя мои враги накинутся?..
Липа, отдышавшись немного, уже сама стала его успокаивать.
– Да ничего, Степан Андреич, пройдет… Вы только не смотрите на меня… нехорошая я сейчас с этими ужасными синяками…
– Ты всегда хороша, всегда! – горячо уверял Баюков и, вдруг, наклонившись, поцеловал руку домовницы.
Кольша чуть не вскрикнул от удивления – никогда не видел он, чтобы старший брат поступал таким необыкновенным образом!
А когда, успокоившись, Липа заснула, старший брат, еле дыша, тихохонько снова поцеловал руку девушки.
«Вот как она ему мила! – сочувственно подумал Кольша. – Да и разве Липу сравнишь с Мариной? Липа меня обижать не станет… она ведь умная и добрая!»
Пока Липа спала, братья Баюковы условились между собой: до выздоровления Липы Кольше придется взять на свои плечи все заботы по хозяйству.
– Ты дома, а я на поле, – сказал старший брат, – Уж ты, Кольша, о ней… о Липе заботься как следует, по-братски!
– Для Липы все сделаю! – с горячей готовностью пообещал Кольша. – Знаешь, Степа, она для меня и впрямь как старшая сестра!
Весь день Корзунины, особенно Маркел, на разные лады попрекали Марину:
– Людей бы тебе скликать: вот, мол, изверг-то мой… Есть ли кто дурней этой бабы?.. Досталось этакое чадушко на нашу шею, господи, отец наш небесный… видно, за грехи какие…
Вечером, когда Марина месила квашню, старуха хрипела ей из-за печи:
– Ох, все ты не так делаешь… Нет разуменья в тебе, мечешься зря… Вот ежели бы такое дело со мной было…
Марина в ответ только беспомощно зарыдала.
Утром Степан вышел за ворота и обомлел: ворота были жирно вымазаны дегтем. Кто-то так постарался, что даже вся земля под воротами была закапана дегтем.
Сбежались соседи. Степан бил оземь сапогами и кричал:
– Они это, они… дьяволы проклятые!.. Вот, будьте все свидетели… видите, что делается!
Финоген разъярился и махнул всем рукой:
– Айда туда… к этим злыдням!
Никогда еще Корзунины не слыхали такого стука: в ворота будто грохотал гром… Толпу возмущенных людей встретил невозмутимый Андреян.
– Хоть везде обыщи, у нас даже и дегтя-то нигде нет… Идите, сами поглядите!
Андреян с готовностью распахнул калитку и даже пошутил:
– Вона, гляньте сами… телега уж давненько не мазана стоит… ужо в городе дегтя придется купить.
Телегу осмотрели и отошли в сторону. Кое-кто пробормотал: «А шут их знает!»
Степан замолчал, хотя в груди у него все кипело – ясно, что это Корзуниных дело, только концы в воду спрятали.
Выходя, он не заметил, как зажглась злоба в насупленных Андреяновых глазах.
Лихо заломив выцветший на деревенском солнце красноармейский шлем, Степан, еле сдерживая гнев, вразвалку зашагал по улице. Поупрямиться бы Степану и заглянуть в огород – из запертой корзунинской бани услышал бы он медвежий храп. Это спал пьяный Ефимка, сын Ермачихи. Не только руки, но и лысеющая его голова были в дегте.
Дома горько и жалобно плакала оскорбленная домовница. Степан, не сдержав взволнованного сердца, бросился к ней, прижал ее к себе и заговорил жарко и отчаянно:
– То есть… Липа, не обращайте внимания на этих негодяев! Я без вас жить не могу, люблю вас… Люблю тебя, Липа!.. Я во всеуслышанье объявляю, что считаю вас своей невестой… ежели вы только этого факта пожелаете. Липа, я всем об этом расскажу… Чтоб никто, никто не смел обидеть тебя, Липушка моя дорогая!
Вечером зашел Финоген. Пораженный известием о новом происшествии на баюковском дворе и больным видом племянницы, Финоген сделал и свое заключение:
– Ох, Степан Андреич, тут не только синяки, а и козни кулацкие! Желательно им, подлецам, мешать тебе всячески, душу твою мутить… чтобы у тебя не только свое, но и общее дело валилось из рук!.. О-хо-хо… не упустить бы нам наши сроки, Степан Андреич… успеть бы нам наше товарищество по всем статьям узаконить… Нельзя нам дольше мешкать с этим делом!
– Это верно, – смутился Степан и покраснел. – Замешкались мы… да все вот вражья сила мешает…
– В город надо немедля поехать, поторопить прохождение наших бумаг, а то люди наши сильно тревожатся, – настаивал Финоген.
– Верно, все верно, – опять покраснел Баюков. – Я бы хоть сейчас в город поехал, да, вот видишь, несчастье какое у нас с Липой приключилось…
– Что, что? – вдруг удивительно свежим голосом отозвалась Липа и, приподнявшись, сняла со шеки и со лба повязку, пропитанную свинцовой примочкой.
– Да что вы! Обязательно и немедленно поезжайте!.. И ты, дядя (она кивнула Финогену), все другое отложи… и действуй вместе с товарищем Баюковым…
А обо мне, пожалуйста, не беспокойтесь… Наоборот: когда я буду знать, что вы оба важное для народа дело продвигаете, мне все легче будет, я скорее поправлюсь.
Ее голубые глаза смотрели требовательным и вместе с тем ласково-сияющим взглядом, от которого лицо ее, несмотря на синяки и царапины, показалось Степану таким красивым и родным, что сердце в нем забилось с новой радостной силой.
– Липа! Обещаю! – торжественно заявил он, встав с места и выпрямившись, как на смотру. – Обещаю вам, что сделаю все для того, чтобы мы, товарищество по совместной обработке земли, могли бы засеять в срок под озимь нашу новую пашню.
– Эх, хорошо! – не выдержал Финоген. – Уж так-то, братцы мои, хорошо!.. Завтра утречком выедем с тобой в город, Степанушко.
Так и сделали. В городе все дела по товариществу были закончены, и теперь ожидали прибытия комиссии по землеустройству. Степан навел также справки и насчет своего бракоразводного дела; ему сказали, что скоро ему и Марине пришлют повестки.
По дороге к дому Баюков посвятил Финогена в свои «сердечные планы», сказал, что полюбил Липу и хочет жениться на ней. Правда, она еще не ответила ему, любит ли она его и согласна ли стать его женой.
– Ну… да когда ты все это выпалил – подумать надо! – засмеялся Финоген. – Девушка от побоев еще опомниться не успела, а ты ей с маху: жениться, мол, на вас желаю!.. Уж ты погоди, дай ей поправиться… Да ведь она у нас, сам видишь, какая: будешь ей по душе, пойдет за тебя, а не по душе, так она и…
– Буду стараться, Финоген Петрович, чтобы она полюбила меня. Без Липы мне жизнь не в жизнь… вот как я ее полюбил, – страстно говорил Баюков.
– Кто спорит, девушка того стоит, – спокойно соглашался Финоген. – Только ты ее не торопи и уж ни-ни… приставать не вздумай… Она не из таких: мигом соберется – и была такова.
– Что ты, что ты! – испугался Степан. – Да она для меня больше чем икона.
– Вот и правильно.
Однако больше всего Финогена занимали мысли о будущих, совсем близких переменах в хозяйственной жизни. И успешное продвижение дела так радовало его, что в деревню он въехал с песнями. Стоя рядом с Баюковым и смешно побалтывая ногами в порыжелых сапогах, Финоген громко напевал дребезжащим тенорком:
Улица ты, улица широкая моя,
Травушка-муравушка зеленая-я…
Маркел Корзунин глянул на улицу и тут же отпрянул от окна.
Ишь распелся, старый козел… видно, с какой-то удачей едут.
– Господи… и когда эти заботы адовы кончатся? – вдруг заплакала Прасковья.
Забота, беспокойство и ссоры прочно поселились в корзунинском дворе. Одной из самых докучных забот оказалась Ермачиха. Старуху будто подменили. Давно ли она за все угодливо благодарила, кланялась низко, выговаривала уважительно, прислушиваясь к каждому чужому слову. А теперь возомнила о себе невесть что, начала прекословить, даже явно задирала. Не однажды на неделе заявлялась Ермачиха на корзунинский двор. То просила «черепушечку масла», то трясла замызганным мешочком и просила «насыпать крупки», то ее «на капусту соленую потянуло» – словом, лезла, липла, как грибная сырость.
Будто не замечая перекошенных лиц и свирепых глаз хозяев, она с добродушной ужимкой еще приговаривала:
– Не скупись, матушка, клади смелее… Чай, человеку идет, а не собаке… Скушаю за твое здоровье.
Она приходила развязная, с веселым хихиканьем, в полной уверенности, что отказать ей не посмеют.
Уходя, она подмигивала и прятала под фартук «даянье радетелей».
– Прячу уж, голубчики, прячу от людей. Еще скажут: с чего это Корзунины ей надавали, чай, они не из щедрых. А я… ни-ни… никак вас выдавать не желаю…
В корзунинском дворе ее возненавидели дружно, свирепо, как коршуна, что нападает на кур среди бела дня. Все вздрагивали, менялись в лице, когда видели ее семенящую походку.
– Ермачиха идет!
Однажды снохи заперли на засов калитку. Ермачиха поняла, что ее не пускают. Она яростно застучала в окно и показала темный жилистый кулак.
– Вот как людей цените… выжиги! Я за вас грех на душу беру, а вы меня в шею… Дождетесь, осрамлю, все обскажу про вас!..
И снохи оторопело отворили калитку. Через некоторое время старуха опять пошла домой с черепушкой масла и мешочком гречи. Тут не стало больше сил даже у молчаливой Прасковьи – взвыла скупая, прилежная баба:
– Ой, да что же это будет, голубчики? Ведь разор же это, прямой разор!.. И без того времена для нас тяжелые, а тут еще эта карга навязалась! Как за своим приходит, а добро из дому – словно вода сквозь решето… Когда ж это кончится, господи-и?..
– Завыла! – презрительно бросил Маркел, но все видели, что он согласен с Прасковьей.
В этот вечер Корзунины особенно долго говорили о своих горестях и кляли Ермачиху.
– Разорит она нас, проклятая…
– Пока суд да дело, она нас, как коза, обдирать будет.
Мрачнели мужики, горюнились бабы, и казалось, не вечерняя только тьма густеет над двором, а ползут, копятся, как мрачные тучи, новые, непредвиденные беды, перед которыми все они бессильны.
Очередные новости о том, что делается на баюковском дворе, принесла сегодня Матрена. Сначала она рассказала, что домовница уже поправляется, что Баюков по этому поводу рад-радехонек, – она сама слышала, как он с младшим братом говорил об этом в огороде.
– Вроде не мужичье дело в огороде-то копаться, – осудила Прасковья.
– А это Баюковы свою красотку берегут от лишней работы, – с ехидным смешком разъяснила Матрена. – Она, вишь, в избе лежит-полеживает, синяки свои разными примочками отмачивает, а Баюковы, ее жалеючи, сами бабью заботу справляют…
– При мне такого никогда не бывало, – ревниво произнесла Марина.
– А тебя, голубушка, так не берегли, как эту! – отрезала Матрена. – И, скажи, чем эта девка Баюкова приворожила? Стриженая, худа как палка, только глазищи одни горят, как плошки… О-хо-хо… дура ты, Маринка, неумеха-а! – И Матрена, вдруг лихо махнув рукой, заключила: – Надо бы тебе тогда вдарить девку чем-нибудь по башке… Тут бы ей и крышка! А для нас бы – одним недругом да одной заботой меньше…
– Девка – что, она ведь пришлая, да и городская… не поглянулась – вот она и укатила, – осторожно начал Маркел. – А вот сам Баюков… то дело другое. От него, дьявола, все беды наши, от него и разор пошел нашему двору. Жил бы себе в городе, служил бы в солдатах… умник партейный, так нет, принесла его нелегкая вобрат в деревню, только на горе!
Маркел надсадно вздохнул и, помолчав, продолжал:
– Видел я на днях, как Баюков у себя в огороде старое дерево-сухостой повалил. Силен работать, подлец… в руках у него все так и кипит… А я глядел на него и думал: «Эх, чтоб тебя деревом-то насмерть бы придавило!» Вот бы радость была, вот бы облегченье великое! Большаки… а, как по-вашему?
Большаки повторили широкий отцовский вздох.
– Уж что и говорить!
– Тогда бы ни суда, ни разору бы не было!
– Ох, тогда бы одна любота! – мечтательно заговорила Прасковья. – Никакая тебе Ермачиха со своим Ефимкой и носа бы показывать не смела в наш двор.
– Мелко берешь! – жестко усмехнулся Маркел. – Тогда бы рядышком с нами целый двор появился… во-о! Богатства хотя в нем и нету, а все справно, все к месту прилажено.
– Вот бы счастье-то было для нас с Платоном! – вырвалось невольно у Марины. Но Маркел, будто этого только и ждал, подхватил ее слова и громко повторил их:
– Да, вот уж счастье-то было бы для вас, будто вы оба на свет божий внове родились!.. Ты бы, вдова, сразу к миру… ну… к обчеству, как ныне говорят… Так, мол, и так… божья воля. Мужики смирение да покаяние любят… и простят тебе прегрешения твои, баба.
– В ноги бы должна миру пасть, всех упрашивать, – поучал Марину такой же важный Андреян, – простите, мол, грех мой бабий, не корите меня…
– Вымолила бы! – жарко прошептала Марина. – В ноги бы всем поклонилась, а вышло бы по-моему.
Семен поддразнил:
– А потом что бы перво-наперво сделала?
– Перво-наперво, – выдохнула Марина, – девку долой! Осрамила бы и прогнала.
– Верно! – довольно хохотнул Маркел, – а с Кольшей бы, бабонька, как?
– А мы бы его женили, – живо подхватил Платон.
Все ввязались в беседу, каждый со своими пожеланиями.
Кольшу женить, конечно, пустяковое дело. Немного затратиться, парня прифрантить, сваху подкупить, невесту можно взять и такую, что засиделась в девках, – и пусть Кольша идет в «дом», и дальше нет о нем никакой заботы. Потом Корзунины представили себе, как Марина и Платон останутся одни во дворе.
Прасковья сказала:
– Можно бы из нашего в ваш огород дверки изладить и прямо бы к вам за водой ходить… куда бы хорошо…
– Что ж, ладно, нам не жалко, – с готовностью согласилась Марина.
– В баньку бы вашу ходили мыться… – крякнул Маркел. – В нашей пол прохудился, дует в ноги… Надо бы подновить.
– А все, тебе, тятенька, денег жалко, – лёгонько съязвила Матрена.
Большаки подтвердили:
– Зимой в нашей бане хоть не мойся.
Болезненная Прасковья заохала, что от зимнего мытья у ней всегда спина и руки ноют.
– А вот в вашей баньке я уж попарилась бы всласть!
Марина и Платон со всем соглашались, вдруг сразу раздобрев на многие обещания.
Все так увлеклись, что никому в голову не приходило, какой смысл, заключался в этой беседе: каждое слово звучало как смертное заклинание, призывающее гибель на одного, виноватого во всем, и никто не скрывал, чего он хочет. В будущем все выходило хорошо – только бы умри Степан Баюков.
– Вот ведь, – вздохнул Маркел, – за иного бога молят, чтобы жил дольше, а для этого у бога смерть никак не докличешься…
Из избы вдруг вырвался хриплый, надсадный голос старухи Корзуниной:
– Да с вами и бог и черт запутаются – каждая пасть свое требует!
Все вздрогнули, даже в темноте почуяли, как перекосило лицо у Маркела. Он быстро поднялся со ступеньки и затопал в избу.
– Ты что, колода, выговариваешь опять? Богохульница, карга постылая!
За печкой скрипела кровать, а старуха надрывалась гневным криком:
– Вы бы уж до последок говорили, что вам Баюкова убить охота!..
– Чего, чего? – заорал Маркел. – О доме мы говорили, о дворовой заботе… Не все такие, как ты… Тебе смолоду свой двор был как чужой, ты подол по ветру держала; я и взял-то тебя такую…
И, озлобясь без меры на старуху, буйствующую в своем бессилии, Маркел выкрикнул ей в лицо зазорные слова.
– Врешь! – дико взвизгнула Корзуниха, и все услышали ее шумные, хриплые вздохи. – Я за тебя неволей шла, я честная была… Твой двор меня погубил, будь он проклят… будь ты сам прокл…
Старуха вдруг захрипела длинно и жутко.
– Эй! – крикнул испуганно Маркел. – Свету дайте, старухе худо!
Когда зажгли лампу, за печкой было уже тихо. Старуха лежала, распластавшись на кровати, – вторым ударом добило ее насмерть.
Застыла Корзуниха быстро, еле успели обрядить.
Стараясь не глядеть на мертвое лицо свекрови, Прасковья долго держала на правом глазу покойницы медный пятак, оттягивая вниз темно-желтое веко. Но глаз не закрывался, словно старуха и после смерти не хотела никому покоряться.
Народу на похоронах было много. Наверно, всем вспоминалась страдальческая жизнь Дарьи Корзуниной.
– Отмучилась бедная, – громко жалели ее в толпе. Старуха лежала в гробу большая, широкая, носки врозь, руки, остынув, своевольно и неловко остались лежать вдоль тела. На желтом лбу покойницы темнели круто сдвинутые брови, зубы угрожающе блестели из-под приоткрывшейся верхней губы, будто и в могилу унесла с собой Корзуниха последнее, проклятие своему постылому двору.
