Текст книги "Двор. Баян и яблоко"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Утром Никишев застал Семена на ягодном участке. Семен слушал невысокую женщину степенного вида. Она держала на ладони комок сухой, потрескавшейся земли.

– Вот, Семен Петрович, земелька тут суховата. Лучше б ее компостом пропитать, перегноя тут мало. Надо за ним к яме идти, а Устинья Пална вот не хочет.

Устинья стояла, картинно упершись руками в крутые бока. Ее темно-желтые, как ореховая скорлупа, до пожилых лет вьющиеся волосы, всегда еле заколотые на затылке, торчали, как буйные перья, над маленьким кирпично-загорелым лбом.

– К начальству подъезжаи-ишь?! – кричала она, нарочно коверкая слова и колыхая большой грудью. – И-их, мол, я умная, а Устинья, мол, тьфу, дура!.. А Устинья вам не девчонка, чтоб туды-сюды мной распоряжаться!

Она отплевывалась, топала; ее тяжелое, не в меру располневшее тело – от могучих ног в опорках до потного безбрового лба – бурно выражало злость и упрямство.

– У меня жизнь одна, я вам не лошадь так работать!

– А может статься, Устинья Пална, – сказал Семен, – что ты и вовсе работать не желаешь, почет тебе нужен особый?

– Ну во-от!.. – отмахнулась Устинья, явно сбитая с тона. – Я толкую, что ты лишнее нас заставляешь: агроном про перегной и не поминал, знаю ведь я.

– Погоди! – остановил ее Семен и, торопливо поплевывая на пальцы, залистал блокнот. – Вот что агроном советовал, а я записал… Вот! «Малина, правда, неприхотлива на почву, но хорошие урожаи дает только на почвах, богатых перегноем и умеренно влажных. Но опыт также показал…» опыт, Устинья!.. «что при большой сухости почвы перегноя еще не-до-ста-точно, и количество удобрения располагается так: два кило перегноя и два кило компоста на один квадратный метр». Записано точно, Устинья Пална. Таким же образом надо готовить на зиму почву под клубнику – с добавкой навоза! – под смородину… И так мы в конце концов оборудуем землю, что отличные урожаи будут у нас уже обыкновен…

– Да ну тебя! – грубо прервала Устинья, бросив лопату. – Зарядил, как пономарь! Все равно за компостом не пойду, я вам не лошадь.

Она сложила под грудью толстые красные руки и упрямо задрала голову вверх, к налившемуся зноем небу.

– Выдумали бригады, людям не доверяют, будто все тут воры, бродяги… Да я отродясь ни на этакую вот копеечку чужого не брала!

– Я тебя в этом не уличал, а вот если не пойдешь, я о тебе на сегодня запишу как о прогульщице, – твердо сказал Семен.

– Записывай! Пиши! – взревела Устинья.

Но степенная Антонина Шилова спокойно прервала ее:

– Посовестись, Устинья Пална, с тобой вежливо обращаются. Но если запишет, хорошего мало.

– Пусть, пусть!.. А он уважай меня! Я ему почти в матери гожусь!.. Сынки мои вчера этого паршивого ивняка невпроворот нарезали у реки, в сырости, голубчики мои, настоялись, а я, мать, молчи? Боже ты мой!

– Ох, неправду говоришь, Устинья Пална, – укорила Антонина Шилова. – Мало, совсем мало нарезали ивняка твои сыночки… все девушки-корзинщицы на них осердились!

Но Устинья, пропустив замечание мимо ушей, снова запричитала:

– Обижают меня-я, не уважают… горько мне-е!

И Устинья, как всегда после брани, завздыхала и прослезилась. Но заметив Никишева и Баратова, она вдруг застыдилась своей слабости и, дурея от гнева, крикнула – Связались черт с младенцем, продали колхозу свою душу, теперь концов не найдешь! Да еще перед всякими посторонними с ветру, срамите меня! – и, с силой вдавив кулаки в мясистые бедра, Устинья бесцеремонно кивнула в сторону Баратова. – Вон какой белоштанник тут шляется, глазеет на нашего брата… Ну-ко вот, председатель, спосылай-ко этакого, гладкого, за компостом!

– Черт знает что! Спятила ты, баба! – вскипел Семен, и губы его задрожали от стыда. – Да это же наши гости! Да ты знаешь, кто это? Это же сама наша советская печать!

– А хоть распечать, мне ее не качать! – отрезала Устинья и, сняв башмак, с яростью вытряхнула из него землю.

– Ой, берегись! – погрозил Семен. – Они твой характер опишут, они зверское твое лицо всей стране покажут, и куда бы ты ни явилась, все тебя застыдят: «A-а, вот, мол, она Устинья Колпина-а!»

Семен, увлекшись, забасил трубным голосом, а Устинья от удивления даже примолкла.

И тут Антонина Шилова решительно взяла ее за локоть.

– Пойдем-ка, будет тебе срамиться. Или ты и меня подвести хочешь? Берись-ка за носилки… Ну!

Устинья, ворча, пошла позади, но ее красное лицо, обращенное в сторону приезжих, выразило такую мрачную злобу, что Баратов, совсем сраженный, шепнул Никишеву:

– Ну и бабища!

В эту минуту Семена кто-то позвал, и он быстро ушел. Баратов с досадой посмотрел ему вслед и сделал обиженное лицо.

– Все-таки это, знаешь, нелепо… Поскольку мы здесь гости, нас следовало бы оберегать от подобных выходок!..

– Вот как! – иронически фыркнул Никишев. – Что ж, к нам, гостям столицы, прикажешь особо жизнь приспосабливать?

– Ты все пошучиваешь, философ, – надулся Баратов. – Всего хуже в таких случаях то, что чувствуешь себя совершенно беззащитным. Этакая грубая, темная бабища!

Никишев усмехнулся, вытирая потный лоб и короткую шею.

– А ты думал, чудак, этакая Устинья сразу оценит твою важность для страны и революции? Да что ты ей? Ты же слышал, она неграмотная, книги ей не нужны, а что за люди писатели, ей и вовсе непонятно.

– Но понимание простой сути вещей, что кроме физического труда есть духовный, интеллектуальный труд – должно быть, право же, доступно каждому, даже…

– Да оставь ты, Сергей, эти прекраснодушные рассуждения, – с досадой сказал Никишев. – Для такой вот Устиньи существует только один ценный вид труда – ее собственный труд, на все другое ей наплевать. Если бы все Устиньи понимали суть вещей, как тебе того хочется, тогда многие животрепещущие проблемы перевоспитания были бы просто сняты жизнью.

– Но еще неизвестно, что лучше: отсутствие проблемы или реальная Устинья! – насмешливо признес Баратов. – Пока такой колючий куст деформируется путем разных там обрезок и скрещиваний, издерешь об него в кровь руки и лицо, – издержки не покрыть.

– «Кустов» таких у нас еще сколько хочешь, Сергей. Только у таких кустов одним махом шипы не снимешь – это сложная работа на годы и годы. Тебя, вижу, огорчает это наследие прошлого, но не будем, друг, пугливыми неженками, которые шарахаются в сторону от каждого колючего куста. Что ж, ведь он реальность…

– И я, значит, должен послушно принимать это?

– Напротив, Сергей. Ты, как художник, должен мобилизовать все свои внутренние силы, чтобы вмешаться! Да, кстати, тебе, наверно, известно: к такому колючему кусту, как, например, шиповник, можно прекрасно привить розу.

– У тебя доводы, я знаю, всегда найдутся, – пробурчал Баратов. – Тем более они должны быть, потому что я чувствую: ты намерен вмешаться. Да?

– Намерен, – скромно согласился Никишев. – Пока что присматриваюсь.

– Скажите, пожалуйста, – раздался позади грудной голос. Оба обернулись и увидели Шуру. Она стояла на тропинке, слегка щурясь от солнца, стройная и легкая в своем полосатом, синее с белым, ситцевом платье и белом платочке с плетеными кружевами; чуть отогнутые вверх, они прозрачным кокошником возвышались над ее темными блестящими волосами.

– Скажите, пожалуйста, – повторила Шура, еще не отдышавшись после быстрой ходьбы и оглядываясь по сторонам. – Нет ли здесь Семена Петровича? Мне сказали, что он сюда прошел.

– Только что был здесь, – с глубоким поклоном ответил Баратов и нескрываемо-любующимся взглядом окинул фигуру молодой трактористки. – Может быть, мы с Андреем Матвеевичем окажемся вам полезными в чем-нибудь? – и он снова посмотрел на Шуру, как на лучезарное видение, сменившее мрачную, грохочущую молниями тучу. – Распоряжайтесь же нами, Александра Трофимовна… нет, простите, я хочу сказать, Шура, Шурочка!

– Право, я не знаю… – с нерешительной улыбкой, переводя взгляд с одного лица на другое, ответила она. – Едва ли кто, кроме самого Семена… то есть председателя, может помочь в этом деле…

– А в каком именно деле, Александра Трофимовна? – спросил Никишев.

– Да, видите ли, заехал к нам тот самый товарищ, с кем Семен Петрович уже разговаривал относительно механической сушилки… пришел показать какие-то книжечки…

– Так это, наверно, прейскуранты! – оживился Никишев. – Знаете что?.. Не упускайте этого товарища, пошлите кого-нибудь из молодежи – пусть, как скороход, бежит за председателем! А если мы понадобимся, то мы здесь будем ожидать ваших приказаний. Я потому говорю – здесь… – повторил он с улыбкой, – что мне, например, пожилому человеку, за вами в ходьбе не угнаться.

– Понимаю! – весело сказала Шура, глянув на него засветившимися благодарностью глазами. – Так и сделаю!..

И она словно полетела по тропинке.

– Какая прелесть! – восторженно вздохнул Баратов и даже отошел немного в сторону, чтобы лучше видеть, как Шура бежит все дальше по тропинке. – Ах, какая же она прелесть!

«А главное-то в том, что эта прелесть поддерживает мечту Семена! – весело подумал Никишев. – Вот ведь как на крыльях примчалась сюда известить Семена о приезде нужного ему человека».

У Баратова настроение настолько изменилось к лучшему, что он лаже начал насвистывать из «Орфея».

– Вот ты иногда упрекаешь меня, Андрей Матвеич, – заговорил он уже добрым и даже умиленным голосом, – что я, мол, сверх меры нетерпелив и неисправимый сластена, что отсюда – все мои отрицательные качества. Но, умоляю, пойми: это не так. Мир искушает меня, но я, искушаясь, не переношу примесей и привкусов. Уж если сладко, так до конца. Устинья мешает мне думать о тех, к кому потянулась моя душа – о Шуре и Вале. Вот прелесть эта Шура! Какая в ней жажда жизни, какая непосредственность, ум и даже грация, просто неожиданная для этих мест! А Валя – фламандка, с ее расцветающей плотью и детски-наивной душой! Так вот, Шура и Валя – это какой-то драгоценный сплав, из которого выйдет дивное, благородное произведение искусства. Нет, черт с ней, с Устиньей! Я счастлив, что открыл Шуру и Валю! Да, я счастлив!

И Баратову вдруг стало совсем легко. Он подскочил, поймал тяжелую, бурно задрожавшую под его рукой ветку и быстро сорвал небольшое, румяное, как детская щека, яблоко.

– Хорошо здесь! – улыбнулся Баратов и поднес яблоко ко рту.

– Вот и спроси их, чего ходят, чего глаза пялят! – раздался, как удар грома над головой, знакомого тембра голос. Это Устинья Колпина вместе с Шиловой несли компост для новой ягодной посадки. По уничтожающепрезрительной улыбке Устиньи Баратов сразу догадался, что она увидела его как раз в тот момент, когда он, открыв рот, собирался откусить яблоко.

Он подержал в руке нетронутое яблоко, с которого будто сразу слинял детский румянец, и, размахнувшись, бросил его в траву. Потом он вытер потный лоб, – полуденное небо, голубевшее над ветвями, показалось ему, пылало, как раскаленный утюг. Настроение Баратова снова бурно испортилось. Он хмуро закурил и шел молча, недовольный собой и всем окружающим. Он вдруг пожалел, что приехал в эти сады, где хотя и наливаются яблоки, но под ними ходят грубые и не понимающие его люди. Он с нежностью вспоминал свой тесный московский кабинет с окнами во двор, глубокий, как колодезь, гулкие голоса людей снизу, которые ни одним словом не могут его задеть и до которых ему нет дела. Дернула же его нелегкая поехать вместе с Никишевым в эту глушь. Правда, он, Сергей Баратов, открыл Шуру, но еще неизвестно, что у него из этого получится.

Никишев шел рядом тоже молча, погруженный в какие-то свои размышления. Когда оба подходили уже к воротам сада, его окликнула Шура. Она торопливо шла навстречу, помахивая сложенными веером тоненькими брошюрками в цветных обложках.

– Семен Петрович в дальние сады уехал, вернется только завтра… Взяла я вот эти книжечки – и прошу вас передать председателю.

Шура задумчиво улыбнулась и добавила:

– Он, я думаю, будет очень доволен.

– Я то же самое думаю, Александра Трофимовна, – ответил Никишев и спрятал брошюрки в карман.

Никишев спал на светлом, с большим окном чердачке, как раз над комнатой Семена Коврина. Из чердачного окна открывался широкий вид на колхозные сады и пашни, на залитую солнцем Пологу. У окна Семеном был заботливо поставлен небольшой столик, на котором вполне свободно можно было разместить локти и писать. От пышного сенника на топчане упоительно пахло полевыми цветами, а под стрехой хлопотливо чирикали воробьи. Вообще, как сразу сказал Семену Никишев, лучшего летнего кабинета он себе и пожелать не мог.

Солнце будило его рано, а сегодня, проснувшись, Никишев с удовольствием услышал внизу голос Семена Коврина. Спустившись вниз, он передал ему технические брошюрки, оставленные его знакомым.

Семен просиял и, перелистывая брошюрки, сообщил Никишеву, что привез их, по обещанию, один из его доброжелателей-кооператоров. Потом, спохватившись, Семен стал восторженно благодарить Никишева. Но тот, остановив его излияния, лукаво добавил, что прежде всего надо благодарить Шуру. Узнав, при каких обстоятельствах переданы были Шурой Никишеву эти так нетерпеливо ожидавшиеся прейскуранты и брошюрки, Семен багрово покраснел. Из груди его невольно вырвалось:

– Шура… душа моя…

Никишев, будто не заметив ничего, сказал серьезно и деловито:

– Имей в виду, Семен Петрович, эта умная и славная девушка тебя поддерживает.

– Да, да… видно, всамделе, это так и есть! – и он опять залился румянцем.

«Молодчина, выбор твой даже очень хорош!» – удовлетворенно подумал Никишев и деловито предложил вслух:

– Знаешь, я хоть и не техник, а все-таки и мне было интересно ознакомиться с этими прейскурантами и брошюрками… давай посмотрим их еще вместе.

Тут как раз зашел Петря Радушев, который тоже принял участие в просмотре, и наконец все остановились на одном, наиболее удобном и экономичном типе сушильной камеры.

– Только уж теперь держи ухо востро, председатель! – сказал в заключение Радушев. – Сразу-то, не узнавши броду, не суйся в воду, а то нас с тобой опять утопят, обязательно утопят!

– Позвольте, позвольте! А когда же это вас двоих… утопили? Как? Почему? – заинтересовался Никишев.

– А уж об этом пусть председатель расскажет, – усмехнулся Петря и пошел по своим делам.

И Семен рассказал простую историю о том, как несколько месяцев назад на колхозном собрании «утопили» их совместное с Радушевым предложение о механизации. Выступая тогда на собрании со своими выкладками, он, признаться, не задумывался о том, кто и как встретит его сообщение. Ему казалось, что если он старается для общего блага, для всех, так и ему ответят тем же. И как же оба они с Радушевым были ошеломлены, когда на собрании поднялся шум и споры, когда противники механизации потопили в своих скандальных выкриках все планы Семена Коврина!

– И пошли мы с Радушевым с того собрания как оплеванные! – заключил Семен и даже зубами скрипнул – боль и досада после того неожиданного провала помнились так остро, будто это было вчера.

Никишев, к удивлению Семена, выслушал рассказ спокойно и сказал только:

– Случилось то, что и должно было случиться.

– Как то есть? – удивился Семен.

– Да ведь вы же, уважаемые товарищи, ничего не подготовили к тому собранию. У вас, как мне представляется, не были учтены силы «за» и «против», потому вы и не знали, на кого именно вам опереться, от кого ждать поддержки. Но падать духом после этого провала не следует. Ты, я вижу по всему, собираешься провести в жизнь задуманное… Но уж теперь, Семен Петрович, надо действовать умнее и наверняка.

– Буду действовать! – упрямо промолвил Семен. – Да ведь я об этом, основном, в письме своем отписал… я ведь потом нашу с Радушевым ошибку понял. Но хоть я и понял, а все-таки мне чертовски трудно по-прежнему! Вот чувствую, знаешь, как на подводные камни того и гляди наскочит наш, так сказать, колхозный корабль… того и гляди пропорет ему дно или бока!..

– Кто-то и «работает» для этого, кому-то и нужно пропороть дно… и понятно: ты, как руководитель, должен отчетливо знать, кто поддерживает передовые начинания и кто вредит им. Сам видишь, Семен Петрович, вопрос, который ты прежде считал только хозяйственным, в действительности в такой же степени…

– Вопрос политический, – подхватил Семен. – Вот в том-то и трудность!.. Кружишься целый день, а голова как в огне, да еще и вглядывайся в каждого, что он колхозу и тебе готовит: хлебушко теплый или камень холодный?.. Петря вон ни за что не хочет ни угадывать, ни доглядывать, – тогда, говорит, работа вся станет. Выходит, мне одному это делать?

– Зачем же одному? Опирайся на верных людей и вместе с ними наступай на тех, кто хотел бы вставлять палки в колеса. Ну, а я со своей стороны буду помогать тебе… вглядываться, вдумываться, так сказать, по отдельным чертам и черточкам составлять целые портреты, идет? – и Никишев заговорщически подмигнул Семену.

– Есть, товарищ комиссар! – браво вытянулся Семен, как бывало в давние фронтовые дни.

– Только одно условие, Семен Петрович: вся эта внутренняя работа по определению людей, понятно, должна – проходить незаметно для чужого глаза. Здесь я просто гость, твой старый фронтовой товарищ… погостил и уехал…

– Понимаю, понимаю! – чему-то радуясь про себя, тихонько засмеялся Семен. Потом начал рассказывать, что видел в дальних садах, которые исколесил на коне вдоль и поперек. Урожай фруктов ныне редкостный – деревья просто гнутся под тяжестью яблок, слив, груш; не будь поставлены всюду подпорки, все это богатство еще до съема просто рухнуло бы наземь!.. Если нынешнюю же осень не будет установлена сушильная камера, большая часть садового урожая пропадет.

– Словом, Андрей Матвеич, механическая сушильная камера должна быть установлена в нашем колхозе! – вдруг закипевшим голосом прошептал Семен и крепко сжал кулаки. Потом глянул куда-то вдаль и обратил к Никишеву потемневшее лицо, осунувшееся от внутреннего напряжения. – Да пусть мне теперь под ноги хоть целую гору подкатывают, а вот надо, надо нам вперед шагнуть – и шагнем, не сдадимся!

Когда Семен ушел, Никишев поднялся к себе на чердачок и, записав мысли и впечатления сегодняшнего утра, закончил их следующими словами:

«А, собственно говоря, что происходит сейчас в колхозе «Коммунистический путь»? Надо обязательно, во что бы то ни стало сделать новый решительный шаг вперед, а это дается только в борьбе!»

Снизу загудел колокол, сзывающий к обеду.

Обедали под навесом. Узкий длинный стол из двух досок на бревенчатых чурках, врытых прямо в землю, такие же низкие, неудобные скамьи – все показывало неустроенность здешней жизни и невнимание к мелочам быта. Только большой букет хвои и пятнолистых папоротников в высокой глиняной посуде пышно и нарядно зеленел над этим убогим столом.

– Кто это у вас старается? – спросил Никишев.

– А это девчата, – небрежно сказал Петря, – то Шура, то Валька из лесу таскают. Эй, щи давай! – мальчишеским голосом закричал Петря и застучал ложкой по столу.

Недовольный своим последним разговором с приятелем, Баратов устроился за столом отдельно, сев под низко опустившейся веткой липы. Говорить ему ни с кем не хотелось.

Почти до боли завидуя, Баратов смотрел на Никишева, который сел в середине, где было всего шумнее, уже потому только, что рядом с ним справа сидел беспокойный и громогласный Радушев, а слева Семен Колпин.

Распахнув ворот коломянковой блузы и вытирая платком то потный лоб, то короткую шею, Никишев слушал, что называется, накоротке, Семена, Петрю и все беглые вопросы и разговоры, которые обычно возникали у председателя и его зама с колхозниками до того, как на столах появятся миски со щами.

«И что занимательного находит во всей этой картине наш Андрей Матвеич? Все просто и обыденно! – досадливо думал Баратов, следя за выражением лица приятеля. – Что он надеется выловить в этом галдеже и суете? Люди просто проголодались и хотят скорее пообедать… И до чего же надоедливо звякает этот железный рукомойник!»

Действительно, шуму голосов за столами подыгрывал звякающий то и дело железный рукомойник, бренчанье ковшом о кадку с водой, – десятки людей торопливо мыли руки перед едой.

Поклонившись всем, села за стол Шилова, как-то незаметно освободившаяся от грязного фартука.

– Хлеб да соль! – издеваясь, крикнула Устинья Колпина, остановившись на тропке и подперев толстыми руками необъятную грудь.

– Садись, Устинья Пална, – радушно сказала Шилова.

– Что я, недосолов ваших не видала пополам с грязью? – зафыркала Устинья. – Да и сидят-то нехристями, лба не обмахнут.

– Эй ты, Колпина Устинья! – поднялся оторванный от дружной беседы Семен. – Дискредитировать общественное питание не моги!

– Эх, Устинья ты свет Павловна! – произнес вдруг свежий смеющийся голос, и Борис Шмалев, вытирая руки, выглянул из-за столба. – Зоологическая ты женщина, честное слово!

– Хо-хо! – раскатился Петря. – Что? Съела?

– Валька-а!.. – громко закричала Устинья, повернувшись спинищей к обеду. – Беги на стол собирай, жива-а!..

– Тебе мало, что девчонка с раннего утра на солнце печется, так ты еще ее домашностью донимаешь, – укорила Шилова.

– Не убавится ее, – отрезала Устинья. – Работы больше, блуду меньше. Нынче вся молодежь чисто лошаки, а я за нее покойной сестре, ейной матери, на том свете ответчица.

– Ай, не спорю, не спорю! – отмахнулась Шилова и подозвала тонконогого парня с хохолком на макушке.

– Обедал ты, сынок? Уже? Ну и ладно.

– Обед, как известно, дело самое простое, – сказал подошедший Шмалев.

– А ты уж на всем рад зубы точить, – слегка обиделась Шилова и, не взглянув на него, отодвинулась вместе со своей дымящейся миской.

– Прости, тетя Тоня, я не хотел тебя обидеть!.. Сяду-ка я вон с тем товарищем писателем, – безмятежно улыбаясь, сказал Шмалев и, ловко откинув ветку, сел рядом с Баратовым. – А вы что ж не с компанией? – приветливо удивился он, разглядывая Баратова большими любопытными глазами.

– Да так вот… – улыбнулся и Баратов. – Где вы работали?

– Над машиной старался, сепараторишко прочищал, – один-единственный у нас, как и трактор.

– Техника, значит, еще слабовата?

– Ну, – снисходительно усмехнулся Шмалев, – на что нам техника, помилуйте! Яблонька, слива да груша без машины вырастут.

– Так ли? – вдруг вмешалась Шилова. – О плодо-заготовках забыл? Сушку, например, взять. О сушильных камерах руководители наши уж не первый день говорят. Да ведь и урожай-то ныне какой!

– Брось, тетя Тоня. Плод на солнышке высохнет за мое почтение! – беззаботно подмигнул Баратову Шмалев, будто заранее уверенный в том, что московский гость примет его сторону. Он наклонился к Баратову и заговорил как бы только для него, но вместе с тем настолько громко и подчеркнуто-насмешливо, чтобы это слышали и другие.

– У нас, знаете, эти разговоры о технике, вроде уже в зубах навязли. Деревня не завод, а природа. Мы не в душных корпусах работаем, а среди природы… от солнышка, от дождичка зависим. А руководители наши чудной народ: босой ногой брод не перейдут – корабль им подавай!

– Ох, парень! – опять возразила Шилова. – Не знаю, что твоя матка пила-ела, но язык тебе дала без костей.

– Не прибедняйся, тетя Тоня, – опять громко усмехнулся Шмалев. – При случае и ты не спустишь.

– И не спускай ни за что-о!.. – пропел теплый грудной голос.

– Александре Трофимовне честь и место! – вмиг поднялся Шмалев, и лицо его ярко вспыхнуло до самых волос. – Эй, дежурная, тарелочку сюда горяченького!

– Экий! – рассмеялась Шура. – Я, чай, сама не без языка… Да что ты крошки-то сметаешь? Я ж опять не безрукая!

– Ах нет, Александра Трофимовна! Не могу допустить, чтобы вокруг вас была неопрятность… А ну, поднимите локоток, – суетился Шмалев и все с таким непринужденным видом, что каждому становилось понятно: угодничает он, ловкий, разбитной парень, не унижая себя, а казалось, радуясь и не стыдясь этого показать другим, перед женщиной, которая бесконечно нравится ему.

– Эй, дежурная! – шутливо приказал он, хлопая в ладоши. – Кушать Александре Трофимовне! Немедленно!

– Да что ты, право? – воскликнула Шура, когда Шмалев принял ее тарелку. – Слушай, может, за меня и пообедаешь, а?

Ее карие глаза блестели, губы невольно распускались в улыбку, веселость владела ею.

«Так, так, – подумал Баратов. – Этакие колхозные Герман и Доротея…»

Ему вдруг тоже стало весело и даже захотелось есть. Он вдруг представил себе Шуру и Бориса рядом на садовой тропинке, под изливающими медовый аромат яблонями. Двое людей шагали среди трав, по живой плодоносной земле, отдаваясь только взаимной своей радости.

«Человек в чистом виде, – смутно думал Баратов, – под защитой солнца и яблонь…»

Он вышел из-за стола и с наслаждением закурил, отдаваясь блаженной и смутной мечте.

Никишев заметил, как нетерпеливо ждал Семен передышки в этом радостном шутейном разговоре. Когда Шура смеялась, лицо Коврина принимало растерянное и умиленное выражение. Он даже смолк и рассеянно щипал хлеб. Темная тугая вена напряженно играла на его загорелой шее.

– Шура, ну как? – наконец бросил он с трудом. – Ну как?

– Что? – и Шура подняла от тарелки рассеянный, счастливый взгляд. – Ах, ты об этом… Да, да, весь участок прошла.

Брови ее опять заиграли, смех, улыбка переполняли ее, но, словно застеснявшись Семена, она вдруг нахмурилась и сказала с деловитой озабоченностью:

– Знаешь, только «интер» наш плоховат.

– На днях иду я, – вмешался Борис, – и вижу, как Александра Трофимовна с «интером» воюет, и руки у нее по локоть в черном масле. «Ай, говорю, Шура, разве можно так одной убиваться? Все же, говорю, у вас женские, слабые руки. Я и полез под «интер»…

– Что же ты не сказала, что тебе помочь надо? – стараясь не встречаться со взглядом Бориса, сказал Семен и добавил бесцветно и сухо: – Задержка в ремонте всегда вредит работе, Шура. Это надо помнить.

– Я помню, – сказала она, слегка шевельнув бровью, и молча принялась за кашу.

Украдкой рассматривая Шуру вблизи, Никишев заключил, что лет ей больше, чем это казалось при первой встрече.

«При смехе лицо ее молодеет, – вел он мысленную запись, – но когда задумывается, глаза сразу западают, а под ними – тень, губы ложатся серьезно и горько».

…Дима уже давно вышел из-за стола. «Картина колхозного обеда» в его блокноте заканчивалась появлением Шуры: «Это пришла трактористка Шура. Она великолепно голодна, она воплощенное здоровье, веселье и боевая молодость».

Нетерпение, которое Дима даже физически ощущал как некую щекотку, не давало ему спокойно сидеть на месте. Везде, чудилось ему, происходят исключительные события, которые надо ловить по «горячему» следу, хватать их как птицу, убегающую от ножа, и цепко держать, ощущая пальцами трепетное биение ее перепуганного сердца. Голодными и жадными глазами смотрел он вокруг, неутомимо щелкая фотоаппаратом, – каждая пластинка, как неподкупный свидетель, должна была подтвердить описания и выводы очерка, острого и быстроходного, как легковая машина с безупречным мотором.

Сады «в цифрах и перспективах» уже были «освоены» Димой, к этому не хватало еще кое-каких «живых и характерных картин с представителями колхозных масс и руководства», для чего в блокноте было оставлено несколько страниц.

Снимая с косогора «общий вид» садов, Дима встретил Петрю Радушева. Тот шел ходким шагом, неразборчиво бормоча.

– Это вы что? – спросил он, сердито кося глаза.

– Снимаю, – любезно ответил Дима и, подумав, что без этого «представителя» нельзя обойтись, еще вкрадчивее спросил: – Забот, вижу, у вас, дорогой товарищ, предостаточно?

– Прорва! – кратко бросил Петря, всматриваясь в группу людей, идущих к садам. – Эй, эй!.. Пойди сюда, вы!.. – позвал он, помахивая тонкой своей палкой, выструганной из кривой, скверной ветки. – Поди сюда! Где это вы были, шатало-батало, сс… – Петря поперхнулся, вспомнив о чужом человеке. – Сделали вас бригадой, так вы и тянись.

Володя Наркизов, приосанившись, вышел вперед.

– А ты не кричи, не махай, – мы не гуси.

Петря даже задрожал от негодования.

– Работаете через пень-колоду, ничего не понимаете, так еще и кланяться вам?

– А ты сделай, чтоб понимали! – обиделся Наркизов, вспыхнув до ушей. – Мы же ведь… мы же сознательные строители!

– «Строители-и» они!.. Видали? Еще мамочкино молоко у вас на языке, зелень вы! Ваше дело к нам в рот смотреть, умные речи ловить да разумно копить, пока борода не вырастет.

– Про бороду брось, дядя Петря! – раззадорился Володя. – Я совсем другое слышал на нашей комсомольской конференции.

– Да провались она, конференция ваша! – разъярился Петря. – Не слыхали бы мои уши такой чепухи! Зря на свою голову мы тебя туда отпустили, района послушались… Вот теперь только и слышим: «конференция, конференция»! Эко себе молитву выдумал, а начальников слушаться перестал… Ну, однако, хватит! – спохватился Петря.

Нахмурившись и скосив глаза, он порылся в беспокойной, натруженной своей памяти и назвал Наркизову и Лизе их «урок на после обеда».

– Ладно, сейчас идем, – хмуро бросил Володя.

Взглянув на него, Дима опасливо подумал: «Да, дело так не пойдет».

Он угадал. Наркизов потянул Лизу назад:

– Идем в рощу.

– Что ты, Володечка! Как можно? – испугалась она. – А работа?

– Ну ее к черту, такую работу! – сказал он, дерзко вздергивая безусую губу. – Не желаю я подчиняться этому лысому…. – Он подумал на ходу и решительно добавил: – зажимщику… За людей нас, молодежь, не считает… Не могу, не желаю я так жить!

Он с разбега сел в густую траву под старой мохнатой сосной и мрачно задумался.

– Сиротки мы с тобой, – нежно и грустно сказала девушка, приглаживая непокорные золотистые волосы на его затылке. – Некому за нас заступиться.

– Глупая! – возразил он, мягко досадуя. – Мы за себя сами постоим, только бы точку найти. Ты вот слушай, Лизонька… – и он принялся опять рассказывать ей о комсомольской конференции, которую за эти два-три дня после приезда он без колебаний вписал в свою жизнь как неповторимое событие.

…Семь дней конференции, проведенные Наркизовым в краевом городе, показали Володе, как плохо знал и понимал он жизнь. Ему скоро восемнадцать лет. Осиротев с десяти лет, он рано нажил мозоли на руках, вдоволь помыкался по людям – и все-таки не знал жизни. Вначале его поразила «внешность»: впервые увидел такой большой человеческий праздник. Театральный зал, опоясанный огнями, показался ему величественней звездного неба. Знамена, прислоненные к стенам, напоминали ему высоких мощных людей в великолепном одеянии; как живые, они охраняли этот зал, с его песнями и смехом сотен молодых голосов. Когда же в оркестре запели одновременно виолончели, скрипки и флейты, у Володи от восторга защемило сердце.

Освоившись, он сделал для себя прискорбное открытие: рассказать ему на конференции совершенно не о чем!.. У них в колхозе ничего похожего нет на то, о чем рассказывали юноши и девушки в своих сообщениях. Володя узнал, что не только в городах, но и во многих колхозах уже есть клубы, библиотеки-читальни, кружки политграмоты, драматические, хоровые, музыкальные, например балалаечников и баянистов. После работы молодежи есть чем заняться, пополнить свои знания, да и свои способности и таланты показать. А что у них в колхозе «Коммунистический путь?» Разве что о яблоках? Сколько у них старых и молодых яблонь, и какие сорта? А сам он – неуч!