Текст книги "Двор. Баян и яблоко"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
– Я, дядя Ефим, завтра со всей охотой пойду…
Она предчувствовала тяжелую ночь с ревнивыми упреками мужа. Избавиться от этого ужасного унижения не было никакой возможности, но зато потом было где скрыться от стыда за неудачное начало самостоятельной жизни: в бригаде некогда зря чесать языки и пялить глаза на чужие дела. Поэтому сейчас Валя, кроме всегдашнего уважения к Семену, остро и горько ощущала, как независим председатель от всей этой праздничной сутолоки и скрывающихся за ней домашних бед и происшествий, от которых в один вечер можно состариться на десять лет. Так именно, считала она, произошло и с ней. Она уже устала думать о своей непонятной вине, а еще больше устала пугаться мужнина лица: оно мученически искажалось, как будто на него капали горячим воском.
И как к единственному прибежищу, Валя потянулась к Семену и ко всему тому, что стояло за ним.
– Семен Петрович, не беспокойтесь! Я буду на месте к сроку. Даже обязательно буду! – Набравшись духу, она, от волнения не узнавая знакомых лиц сверстников, обвела дрожащей рукой весь притихший круг. – Да и они вон все, думаю, тоже постараются… вместе ведь все работаем.
Среди молодежи прошел шумок: от виновницы торжества такой решимости не ожидали, и спорить тут не пришлось.
– Верно, Валя! – благодарно крикнул Володя Наркизов. – Айда, ребята, сматывайся!.. Завтра, нет, вернее, сегодня через три часа, мы уже выйдем на работу.
– А ну, бригада, становись в строй! – скомандовал Володя и вышел во главе своей бригады, через расступившихся гостей, на улицу.
Впервые Устинья Колпина так рассталась с гостями – без зазывания на будущее, без благодарности за хлеб-соль.
«Как табун, ускакали…» – подумала она, не пытаясь задержать их и уже ни на что не надеясь. Слава ее «бой-бабы», власть ее над Ефимом пали у всех на глазах, как старая крепость от пушечного выстрела.
Устинья вспомнила про квашню, приготовленную для утреннего торжества (пропадет, хоть собакам брось!), вспомнила про былую власть свою, так бесславно утерянную, и, сев на пол, заревела густым обиженным басом. И вдруг бабий потешный бас перешел в глубокий стонущий вздох и вынесся за окно, в черноту ночи, как погребальный вопль о невозвратном – то загудел баян отходную.
«Перепутались дороженьки, тропинки затерялися…» – с печальным вздохом пропел Шмалев.
Пьяная кума, которую волок домой муж, не выдержала и с пронзительной слезой подхватила: «Нету мне, младешеньке, пути-и…»
Устинья вскочила на ноги, точно чудом набравшись силы, с размаху обнялась с кумой и заголосила:
– Голова моя закружилася, распроклятая моя жи-исть…
Привалясь к стене, под стоны баяна, обе выли, как по покойнику, а гости, оглядываясь на них, уходили замедленной поступью, как будто и в самом деле только что приложились к чьему-то желтому лику, покинувшему веселую землю.
Семен резко рванулся вперед, точно это его, по роковой ошибке, оплакивали, точно по нем причитали.
– Стойте! Зачем покойницкие песни поете?.. Ефим, уйми жену-то!.. Тише, говорю, тише! Ты!.. – Он шагнул к баяну, как к живому враждебному существу, и занес над ним набухший железом кулак. – Молчать! Ты… ехидна!
Шмалев извернулся и, словно родное детище, плечом защитил баян.
– Что ж! Бей меня, начальство, бей!.. Тебе полагается по чину!
Семен опустил руку, поняв, что опять не сдержался, но произнес твердо и гневно:
– Ты что… провокацию устраиваешь, людей расхолаживаешь, бодрость в людях угашаешь!.. Немедленно прекратить это вытье!
– Уже! Прекратил! – скрипнул зубами Шмалев и резко, с каким-то привизгом закрыл свой баян.
– А зачем играл? – спросил Семен, и загорелые скулы его так заиграли от ненависти, что Шура тихонько дернула его за рукав, шепнув:
– Опомнись!
– Я спрашиваю, зачем как по покойнику заиграл? – с глухим кипеньем в голосе настаивал Семен.
– И спрашивать нечего, – страдальчески морщась, сказал Шмалев. – Ой, как же ты меня напугал, председатель! Я просто хотел для потехи на прощанье вроде марша сыграть… Пусть под музыку домой уходят…
– Подлая твоя музыка!.. Всюду она словно камень под ноги подвертывается… и нет больше моего терпенья!.. Только еще раз осмелься провокации свои устраивать, исключим тебя из колхоза, как злостного срывщика дисциплины! – и Семен, побледнев и сжав кулаки, быстро вышел из комнаты.
Шуре было досадно, что сейчас, в новой стычке со Шмалевым, Семен не сдержался: правота Коврина была так очевидна, что и спорщиков против него не нашлось.
«Ох, да ведь это еще и из-за меня он не смог сдержаться. Ревность закипела… Ну не чудак ли ты, Семен, мой милый!» – взволнованно подумала Шура. Ей стало так жаль Семена, что, забыв попрощаться с хозяевами, она выбежала на крыльцо, чтобы догнать Семена и успокоить его. Но едва она распахнула калитку на улицу, как кто-то стал ей на дороге.
– Защитите хоть вы меня, Александра Трофимовна! – жалобно сказал покорный и грустный голос Шмалева.
– Экой ты несуразный! – досадливо вздохнула Шура, поняв, что ей уже не догнать Семена. – Зачем полез на рожон, зачем заиграл несусветно что – и в самое неподходящее время?.. Ведь ты же видел, что люди, даже сильно подвыпившие, поняли: надо, мол, урожай спасать… а ты совсем несуразно музыку свою завел… вот и вышло нехорошо!
– Всего хуже для меня, Александра Трофимовна! – смиренно произнес Шмалев. – Сами слышали, что председатель обещал выгнать меня из колхоза…
– Он сказал «исключить»… – с досадой поправила Шура. Ей так хотелось идти сейчас рядом с Семеном, а этот парень с баяном помешал ей. Никогда еще не казался он Шуре таким чужим и ненужным, как сейчас.
– Подумайте, Александра Трофимовна, куда денусь я, бывший батрак, выгнанный с позором из колхоза? Куда я пойду, что я людям скажу? – продолжал Шмалев тихим и скорбным голосом, заставляя слушать себя. – Неосмотрительно я поступил, понимаю… Я себя, дурня, ругаю за это! Видно, что характер у меня не образовался и мне же самому вредит… Но, господи боже, кто меня, батрачонка, учил, кому я был нужен? Батрака работой мучат, а за вихры учат…
– Ну… знаю я про все это, – уже мягче сказала Шура. – Моя доля такой же была, и незачем рассказывать мне и задерживать меня, да и поздно уже…
– Господи, да осмелюсь ли я задерживать вас, Александра Трофимовна, ради того только, чтобы вы меня выслушивали? – все так же скорбно продолжал Шмалев, неслышно шагая рядом («словно тень!» – подумалось Шуре) и робко заглядывая ей в лицо. Пожалуй, никогда не доводилось Шуре видеть этого самоуверенного и ловкого парня таким покорным и жалким.
– У меня к вам нижайшая просьба: помогите мне вину мою загладить, работой загладить… Я же молодой, мне всего двадцать четвертый… мне ума копить и копить надо… Сделайте милость, Александра Трофимовна, возьмите меня в вашу бригаду!.. Сердце у вас доброе, вы горе людское понимаете… вы поверите мне… Потому-то я к вам и припадаю… Господи, вы сами знаете, что есть в колхозе у нас люди, которые придираются ко мне, завидуют, что я на баяне играю и песни пою… Им оскорбить меня, молодого, ничего не стоит… А вы оскорблять меня и несправедливо придираться не станете… Вот я и прошусь, возьмите меня в вашу бригаду, под ваше начальство. Я сам в ножки поклонюсь, – и Борис Шмалев вдруг быстро, как в танце, упал перед Шурой на одно колено и чуть не до земли склонил свою виноватую голову.
– Ты с ума сошел! – испугалась она. – Я тебе не икона, чтобы в ногах у меня валяться! Вставай, вставай… наказанье с тобой, право!.. Ладно, возьму тебя к себе в бригаду, только работать старайся… и чтоб мне за тебя стыдиться не пришлось…
– Вот спасибо, спасибо! Господи… да разве я… да разве такое возможно… – бурно встрепенулся Шмалев, пытаясь схватить руку Шуры, но она пошла быстрее, бросив на ходу:
– Да не благодари ты, пожалуйста, не кланяйся… чудной ты стал какой-то..
У поворота в переулок, где она жила, Шура оглянулась, Шмалев стоял на дороге и смотрел ей вслед; баян, как диковинный четырехугольный горб, чернел у его плеча, и было в этом молчании что-то притаившееся и незнакомое.
– Да ну тебя! – прошептала Шура и пошла к дому, чем-то недовольная и даже смутно встревоженная.
«А… да я просто устала… Скорее спать, спать…» – наконец решила она.
Николай с женой не спали. Молодая сидела на постели, закрыв лицо руками. Ее коротенькая густая коса растрепалась по белой спине, а голые круглые колени стыдливо дрожали под рубашкой.
– Что у тебя со Шмалевым было? – мрачно допрашивал Николай.
– Ничего не было…
– Как же, поверю я… Если не было, так кто он тебе… кто?
– Н-никто…
– А зачем на него так жалостно глядела, зачем своей рукой вино ему подносила?… И опять ты врешь. Срам-то какой:
– Не вру, Николай Иваныч, вот ей-богу же! – проговорила она жаркими, вспухшими от слез губами и, перекрестившись, закрыла ладонями мерзнувшую от стыда грудь.
– Может статься, где-нибудь встречались вместе… баловались прежде, по молодости лет. А? Говори, не стесняйся! Я ведь тебе не чужой. Ну?
Он даже готов был простить ей какую-либо мелкую, нестрашную вину, хотя бы и выдуманную. Но придумать Валя ничего не могла и не сумела бы сейчас рассказать про бескорыстную и умиленную радость созерцания чужой сверкающей жизни, радость, которой в недавнем прошлом питалась ее голодная мечта, а сегодня и гордость.
Она привыкла с благоговейной скупостью охранять свое невесомое и невидимое глазом сокровище. Оно сияло в ней, подобно нарядным, украшенным фольгой и цветными стекляшками вазочкам из картона (в теткином шкафу), которые не удержали бы в себе и ложки воды.
Николай все не отставал, готовый принять любую выдумку, которая вернула бы равновесие его взбаламученной душе.
– Бывает ведь, балуется молодежь… До главного не дойдет, а друг дружку смутить могут… Было такое с тобой?
– Такого не было, – сказала она, вздохнув.
– Тогда зачем ему вино подносила? – простонал Николай. Он тут же с болью подумал, что он – муж и по всем правилам руководитель этой неопытной молоденькой женщины – уже не в первый раз, как к запертой двери, возвращается сегодня к одному и тому же: если ничего не было, так почему же так обласкан был его женой баянист?
Погоня за тайной утомила Николая. Не имея сил сдержать обиды и весь дрожа, он ударил жену ладонью по белой спине.
– Так кто ж ты ему?
– Никто, Николай Иваныч, – отвечала она, покорно опустив плечи, и тут же сама тихо ужаснулась пустоте, которая разверзлась перед ней: действительно, для Бориса Шмалева она – никто.
– Вот и дождалась… – пробормотал Николай, потрясенный тем, что он сейчас сделал. – Не надо уж так… бож-же ты мой!
Валя, тихо плача, открыла дверь.
– Куда ты? – встревожился Николай.
– На крылечко… посижу маленько, – отвечала она сдавленным шепотом, накидывая на себя платье.
Из-под крылечка, из-за распахнутой калитки вспорхнули шепотки и смех. Юркая тень, другая, третья перемахнули через плетень, четвертая, пятая вынеслись на улицу, топоча по сонной дороге – то, следуя старинному обычаю, озоровала молодежь, испытывая подслушиванием свою холостяцкую и девичью судьбу.
– Ай, колхозник молоду жену учил! – крикнул под «Камаринскую» чей-то разбойно веселый голос и сгинул в ночи.
– Бессовестные, – сказала Валя устало, как обремененная годами женщина.
– А, милая новобрачная! – проговорил знакомый насмешливый голос. Белая кепка Баратова закачалась цветком в полумгле. – Что вы тут поделываете?.. Да вы никак плачете? Ай-ай!
– Бывает, – вздохнула Валя.
– А не следует, – с наставительной веселостью продолжал Баратов, – не следует. Жизнь у вас впереди. Ну и плохо, если соседи еще узнают…
– Да и так уж все знают, – возразила она с унылым спокойствием и, боясь, что услышит муж, торопливо добавила: – А вы подите, подите… Мы уж сами как-нибудь… сами…
– Помилуйте, разве я настаиваю! – обиженно и надменно вспыхнул Баратов, но Валя не слыхала его.
Недавняя блаженная минута гордости своей жизни, казалось, улетела в безвозвратную даль, оставив вместо себя леденящую пустоту в груди и во всем теле. Валя смотрела вверх, в небо. Луна уже скрылась за облаком, и небо показалось Вале черным, замкнутым, а редкие звезды, казалось, тускло поблескивали, как шляпки гвоздей, вбитых в крышку сундука, да и мир казался глухим холодным сундуком, где она может изреветься от тоски – и никто этого не услышит. Она вспомнила покойную мать, хроменькую хлопотунью, ее ласковые руки и почувствовала себя еще беспомощнее.
Валя не слыхала, как подошел сюда Николай. Он накрыл ее плечи толстой шалью, праздничной шалью его первой жены.
– Застынешь вся, – сказал он, неловко кашляя. – И то, шла бы домой, к утру не выспишься.
Он чувствовал невиновность жены, но от напрасных усилий разорвать ее молчание, а больше всего от безобразного своего поступка с ней – в сердце его кипели горечь, стыд и злоба к Борису Шмалеву, как к тайному поджигателю его первой ссоры с женой.
«Погоди ты, веселый да гладкий, погоди… Я вот тебе!» – думал Николай, уводя озябшую жену обратно домой. Но что именно может он сделать Борису Шмелеву, он и сам не знал.
– Что с тобой? – спросил он, услышав прерывистый и печальный вздох жены.
– Просмеют меня завтра которые, Николай Иваныч.
– Пусть только попробуют! – сказал он, скрипнув зубами и с силой вытянув большой жилистый кулак. – Пусть только рот откроют!
– Ах ты, девчонка! – бормотал раздосадованный Баратов. – Однако эта фламандочка с норовом… Грубиянка ты, голубушка моя!
Рано на рассвете начали сбор, – яблоко просилось на землю.
Выбрав минутку, Семен поймал Никишева и возбужденно зашептал:
– А ведь сушилка-то наша уже в дороге! Вот получил письмо от наших заводских шефов. Поеду за ней на станцию сам, на нашу ветку ее, голубушку, перегружу.
– Ну, желаю тебе удачи, Семен Петрович.
– А как здорово-то получилось, что мы загодя сарай для сушилочки нашей построили! – с просветленным лицом продолжал Семен. – Как привезем, так сразу и поставим ее, голубушку!
Едва Никишев распрощался с Семеном, как встретил Шуру. Она озабоченно попросила Никишева посоветовать, как точнее заполнять новые, накануне розданные Петрей, ведомости бригадиров.
– Другие бригадиры тоже затрудняются, – продолжала Шура, поглядывая на лист с написанными на нем фамилиями.
– Пожалуйста, располагайте мною, Александра Трофимовна.
– Спасибо, Андрей Матвеич… Вот тут, внизу, мне самой придется написать еще одну фамилию, – с некоторым смущением добавила Шура и рассказала о недавнем случае со Шмалевым.
– Да-а… он очень настойчив, – заметил Никишев.
Шура растерянно посмотрела на него.
– По-вашему, Андрей Матвеич, я… вроде неправильно сделала?
– Что вы, Александра Трофимовна, как же я заранее могу считать ваше решение неправильным? Но, скажите, новый член вашей бригады уже на месте?
– Да, вместе со всеми пришел. Однако теперь у меня еще и другая забота.
Оказалось, бригадиром Шура стала только со вчерашнего дня, хотя обычно, по заведенному порядку, она, как трактористка, не должна была себя связывать руководством бригадой. Но сегодня день исключительный: Семен Коврин поехал на станцию за сушилкой, а Петря Радушев, возглавляя целый транспорт из четырех подвод с яблоками и овощами, повез их, по договоренности с рабочими-шефами, для столовой и кооперации строителей Тракторостроя. Готовясь к поездке, Радушев попросил Шуру, пока он будет отсутствовать, руководить его бригадой. Приняв в бригаду Шмалева, она не успела согласовать этого с Радушевым, а надо бы – ведь Петря временами даже просто не выносит Шмалева, считая его лентяем и легкомысленным человеком. Эти мысли, правда, пришли в голову Шуре после того, как она обещала Шмалеву взять его в бригаду, доверившись его раскаянию.
– Как вспомню, что кто-нибудь от батрацкой горькой доли страдал, так и тянет меня ему помочь… Вот и этому помогла. Но как Петря на это посмотрит, – может, изругает меня?
– Ну, зачем вам лишние догадки строить? – успокоил Шуру Никишев. – Может быть, после вчерашнего предупреждения Семена Петровича Шмалев возьмется за ум и будет работать добросовестно.
Прошло всего несколько минут после начала сбора, как Шуре стало известно, что вчерашняя свадьба наделала шума. И молодежь и люди постарше переговаривались насчет вчерашнего, прерванного приходом Семена свадебного веселья, насчет «посрамления» Устиньи Колпиной в ее же собственном доме, а больше всего – насчет «происшествия с молодыми»: уж не так-то часто случается, чтобы молодожен в первую же ночь ударил из ревности свою молоденькую жену!.. И кто оказался причиной этой ревности? Шмалев, «девичий пересмешник», «игрец да певец, ловкий молодец», «гладкий да хваткий» человек, который «от дела не бегает, а дела не делает». Шуре приходилось и раньше слушать эти бойкие прозвища Шмалева, но она не старалась их запоминать, зная, что многие завидовали этому видному парню, а сколько девушек заглядывалось на него! Но он, второй год живя в колхозе, невесты себе не приглядел, хотя и зубоскалил с каждой мало-мальски миловидной девушкой. «Я себе цену знак», – хвастливо открылся он однажды в разговоре с Шурой. Она тоже знала ему цену, хотя и с удовольствием слушала его песни под баян. Легко было догадаться, что с ней, первой трактористкой, Шмалев не прочь бы погулять и сблизиться, но она каждый раз решительно отбрасывала от себя его ловкие и ласковые руки и обрывала его речи о любви. Она была старше его на четыре года и, кроме того, казалась самой себе так много перенесшей горя и обид, что эта накипь горечи, против ее воли, приглушала в ней краски молодости. Оттого, казалось Шуре, и взгляд, и смех, и выражение лица у ней старше, чем у других молодых женщин.
Больше десяти лет (после того как еще девчонкой ее обманули) она «соблюдала» себя. Ей были противны покладистые девушки, с которыми можно было безнаказанно гулять и забавляться, – и она, не стесняясь, показывала им свое презренье. Она издевалась и над простаками, которые мечтали «воспользоваться» ее одиночеством и не понимали того, что ей «не всякий нужен». Шура многого достигла за эти годы. Она считала себя достойной того, чтобы ее ответа на любовь добивались, как чести – да, да, именно так!
Если у ней и щемило сердце от песен и переливов баяна, так это происходило именно от того кипенья души, о которой она рассказывала недавно московским гостям. Ей представлялось, что и Шмалев, хотя и меньше чем она, но тоже хлебнувший горькой батрацкой доли, переживает похожий на ее собственный подъем всех душевных сил. Что говорить, ее сочувствие этой доле, пожалуй, как говорится, ее слабое место – тут она сразу готова всему поверить и поддержать человека. Потому она, по совести, поддержала просьбу Шмалева. А вот нужно ли было поддерживать? Уж так ли хорошо знает она Шмалева, все ли она взвесила, принимая его в бригаду, доверенную ей на короткое время Петрей Радушевым?
Все эти мысли, нахлынув на нее именно сегодня, так и остались в сознании, все более тревожа ее тем, что она, недодумав всерьез и не взвесив всех обстоятельств, поддержала просьбу Шмалева.
«Происшествие с молодоженами» Николаем и Валей Самохиными, возможно, перестало бы занимать соседское любопытство, если бы оно касалось только мужа и жены. Да и, кстати, Самохины вместе со всеми ранехонько пришли на работу: Валя – в бригаду Наркизова, а Николай, как и обычно, выполнял свои обязанности подвозчика и весовщика. Но молодежь, подглядевшая в оконную щелку первую супружескую драму, по всему селу разнесла разгадку происшествия: бедной Вальке попало от мужа из-за Шмалева. Как бывает в таких случаях, не обошлось без добавок и отсебятины. В одном месте до слуха Шуры долетали обрывки чьих-то россказней, что «эта Валька с телячьими глазищами» хотела убежать со Шмелевым от свадьбы с бородатым Николой Самохиным, – оттого-то Устинья Колпина и заторопилась поскорее «окрутить» свою племянницу. В другом месте кто-то мрачно утверждал, что слышал «как бог свят своими ушами», что Николай грозился убить Шмалева, а тот предложил ему «сражаться на саблях при всем народе» в ближайшее воскресенье: кто переборет, тому Валентина и достанется. Доносились до слуха Шуры и другие россказни, шутки и прибаутки, с которыми любители почесать языки приступали к самому Шмалеву. Сначала Шура понадеялась, что это приставанье скоро надоест Шмалеву, что он, наконец, оборвет шутников. Но Шмалеву, напротив, нравилось обращать на себя внимание. Словно все больше раззадориваясь, он находчиво отвечал на обращенные к нему шутки, возбуждая всеобщий смех и сам всех задирая.
Шура хмурилась и сердито посматривала на неуместное веселье порученной ей бригады. Некоторые люди средних лет прекращали смех, но те, что помоложе, все еще не могли угомониться. Стоило Шмалеву сказать слово, как под яблонями опять поднимался дружный хохот.
Не однажды Шура грозно поглядывала на Шмалева, но он как бы не замечал ее возмущенного недовольства и мельком улыбался ей с лукавой безмятежностью, которая, казалось, говорила: о чем беспокоиться, все идет как следует.
Не пришлось Шуре долго наблюдать за ним, чтобы убедиться: от скорбного смирения его в ночном разговоре и следа не осталось. Теперь он держался развязно, явно любуясь собою и впечатлением, которое производили его находчивые ответы и шутки. Однажды он снисходительно выразился о Шуре «наш временный бригадир», потом дважды назвал ее Шурочкой – и наконец, якобы утихомиривая смех и шутки, стал, кивая в ее сторону, явно передразнивать недовольное выражение ее лица.
На некоторое время Шура, растерявшись от этой неожиданной и резкой перемены в поведении Шмалева, не нашлась, как восстановить порядок в бригаде.
– Ой! Батюшки! – вдруг со смехом закричал Шмалев, запнувшись обо что-то. В траве раздался треск.
– Что такое? – сердито спросила Шура.
– Плодосъем сломал, – беспечно ответил Шмалев… – Э… да второй плодосъем тоже повредился… вот так штука.
Шура выхватила из рук Шмалева сломанные палки, и накопившееся в ней раздражение наконец вырвалось наружу.
– Ты что, Шмалев… издеваешься над людьми или спятил? Мало того, что дисциплину нарушаешь, так еще и два плодосъема сломал, когда у нас в них и без того нехватка!.. Ты как чертополох за всех цепляешься, все портишь, людям работать мешаешь! Разве я тебя в бригаду звала? Если ты сюда к нам напросился, так работай как честный… и довольно языком трепать, работать надо… А не будешь работать, уходи сейчас же из бригады!
Шмалев оглядел всех большими, недоумевающими глазами.
– По-ду-майте-е… – протянул он. – «Уходи»… А зачем же тогда меня принимали, Шурочка?
– Я тебе не Шурочка, а Александра Трофимовна, я за бригадира здесь, – резко оборвала Шура и отошла, вдруг чего-то испугавшись.
«Ох, вздорный это парень… может, его даже опасаться надо было, а не жалеть… – сердясь на свою доверчивость, думала Шура. – Как бы он еще чего не натворил».
Прошло несколько минут, и Шура должна была отметить про себя, что порядок в бригаде еще сильнее пошатнулся из-за нехватки плодосъемов, которые сборщики начали таскать друг у друга. Яблони на этом участке были старые и высокие, обильно осыпанные крупными румяными яблоками. В добавление к поломкам под одним сборщиком, грузным и неуклюжим, подломилась ветхая лестница. Осталось две лестницы на четыре могучих дерева, отягощенных плодами.
Шура побежала к соседним бригадам, где ей ничем не могли помочь – везде недоставало лестниц и плодосъемов.
– Александра Трофимовна! – звал кто-то из-под пышных кущ. – Опять у меня плодосъем стащили!
Шура кидалась туда на срочную расправу.
– Кто взял? Зачем? Разве тебе плодосъем нужен?
– Да яблоко вон как высоко.
– Врешь! С лестницы до этого как раз дотянешься! Да и руками нежнее с ним обойдешься!
Она снимала яблоки, чутко, как лань, оглядываясь и слушая, что делается вокруг.
– Эх, Шурочка, дорогая, – с насмешливой мольбой бросил Шмалев и обернул к ней лукавое лицо. – Охота тебе на эту зелень сердце тратить!
– Мне бригада доверена. Не болтай, Шмалев.
– Все равно этих озорников не переделаешь. Ты с ними нянчишься, а они тебя же и высмеивают.
– С чего ж это, если я правильно требую… И буду требовать!
– Можешь и не добавлять… Я знаю, как у нас стервенеют на работе, прямо съесть друг дружку готовы… Брр… жутко!
Шура занесла было ногу на лестницу, приставленную к дереву, но подалась назад.
– Это к чему ж ты так выразился?
– Ну, ну… пошутить нельзя!
– Ты всегда так… Тебе шутка, а человеку, как игла под кожу. А у меня работа по доверию, по чести… Помнить бы тебе надо об этих делах.
Через несколько минут раздались крики под самой большой яблоней, ветки которой с южной стороны нависали над откосом берега, круто спускающегося к Пологе.
– Что опять случилось? – испугалась Шура.
– Господи боже, какое же невезенье! – шумно вздохнул, разводя руками, Шмалев. – Две большущие корзины с берега, вместе с землей, так и рухнули вниз!..
– Что же вы смотрите все! – отчаянно крикнула Шура. – Спасать же надо яблоки, а то их волной в реку смоет!..
– Подумаешь, что спасать… – лениво промолвил Шмалев. – Я понимаю, упал бы в воду человек, а то… какие-то паршивые яблоки…
– Да это же самые дорогие наши сорта… и, смотрите, сколько пудов этих прекрасных яблок внизу на песке валяется!.. А труда человеческого сколько на них затрачено… и все это бросить? Ты просто очумел, Шмалев!.. Нечего тебе увертываться, беги скорей вниз и – собрать все до последнего яблочка!
Шура, первая, птицей слетела вниз. Охапками и, не ленясь, по одному начала собирать раскатившиеся во все стороны по берегу яблоки.
– А и зла ты сегодня на меня, Александра Трофимовна, – послышался над ухом Шуры тихий, напряженный голос Шмалева. Он неторопливо собирал яблоки рядом с ней. – Ты сегодня сплошь нападаешь на меня… А я не люблю, чтобы мной этак помыкали…
– Нечего врать! – прервала Шура, отирая горячий пот с лица. – Я за колхозное добро душой болею, мне честь бригады доверена… Нам бы сейчас яблоню обирать, а мы вот с песка яблоки поднимаем, двойную работу делаем… И кто, кто это, подлый, корзины на самый сыпучий край поставил, чтобы все вниз рухнуло!
– Я во всяком случае не знаю, – злобно подчеркивая каждое слово, громко сказал Шмалев, – кто этими проклятыми корзинами так распорядился… и нечего мне ими глаза колоть!.. А я оскорблений и униженья гордости моей никому не спущу… ни мужчине, ни женщине ни за что не спущу!
Шура бегло взглянула в его сторону – и еле удержалась, чтобы не податься назад от внезапного испуга: из-под опущенных век Шмалева на нее будто полоснуло раскаленно-острым взглядом ненависти и злобы, ненависти именно к ней, – за ее сочувствие бывшему батраку!..
«Вот он какой, оказывается! – пораженно подумала Шура. – Это он, значит, за свои поклоны и просьбу передо мной… и за строгие слова Семена… вот как он нам обоим в отместку все делает!..»
Но тут же Шура, быстро оправившись и будто ничего не заметив, холодно сказала Шмалеву:
– Лениво работаешь. Смотри, вон у самой воды сколько еще яблок валяется… Поди туда.
Он молча поднялся и пошел в ту сторону. А Шура перешла поближе к кустам у подошвы берегового обрыва, где тоже всюду краснели яблоки, упавшие глубоко в песок и между сплетшимися стволами кустов. Царапая себе руки, шею и обливаясь потом, Шура собирала яблоки и все время думала, что не было никогда такого несчастного дня за все годы ее уже самостоятельной трудовой жизни.
– Здорово попадает тебе от бригадира, Шмалев! – насмешливо произнес голос одного из молодых сборщиков бригады. – Видно, и тебе, баянист, довелось виноватым быть!
– Кабы только я в самом деле виноват был! – зло и бойко ответил Шмалев. – А то ведь все зря… из ревности!.. Ну да, да? Чего глаза таращишь, сосунок?… Меня все бабы к друг дружке ревнуют, одна от другой меня так рвут, что и жениться не дают!.. Я на Вальку еле-еле взглянул, а эта… Шура меня и приревновала… вот и придирается ко мне…
– Ну… уж это ты вроде напрасно… – посомневался голос. – Александра у нас женщина работящая, уважаемая…
– Такая же, как и все! – с коротким презрительным смешком бросил Шмалев. – Еще девчонкой валандалась с кем-то, ребенка незаконного имела… Такая же, как и все… Поиграй ей на баяне да спой над ухом… так сразу размякнет, на все пойдет… да только мне она, ей-ей, не нужна!..
Закрытая кустами Шура замерла на месте, словно раздавленная оскорблением, какого ей еще никто не наносил. Этот человек, будто злым чудом заменивший собой привычный ласково-лукавый облик колхозного баяниста, отомстил за все: за ее простодушие и откровенность с ним, за сладкую тоску ее сердца, жаждущего счастья и широты жизни, за ее сочувствие и доброжелательство к бывшему батрачонку. Невероятно и дико было бы даже хоть однажды подумать, что за это можно мстить, оскорблять и позорить имя честной женщины!.. Но это было так, и глубокая нравственная боль этого унизительного оскорбления, нанесенного грубой и беспощадной рукой, ныла и пылала не только в душе Шуры, но чудилась в каждой капле крови, в каждом толчке ее сердца.
Пока сборщики бригады перебирали собранные яблоки на теплой от солнца траве, а потом, обтертые и обсохшие, сложили обратно в корзины, Шура спокойно распоряжалась и делала все сноровисто и быстро, удивляясь про себя: откуда у нее берутся силы?
С главной аллеи донеслось знакомое поскрипывание колес и густой голос Николая Самохина:
– Кому транспорт надобен?
– Сюда, сюда! – торопливо позвала Шура.
Увидев Николая Самохина с его вместительной ручной тележкой, Шура вспомнила, что она только раз требовала тележку, так как в этом не было надобности.
Принимая корзины, Самохин заглянул в лицо Шуры и слегка попятился.
– Голубушка…шепнул он, – что с тобой? Заболела, что ли?
– Просто устала…
– И то… Ныне вон как парит, воздух тяжкий – видно, гроза соберется к ночи…
Следом за Николаем Самохиным на дороге показался Никишев. Он шел, помахивая сероватым листом бригадирской ведомости.
– Вот ваша ведомость, Александра Трофимовна… Вы забыли ее у меня.
– Вот спасибо… – постаралась улыбнуться Шура.
Но Никишев, испытующе взглянув на нее, уверенно произнес:
– У вас что-то случилось…
– Несчастный день выдался… хуже и не придумаешь… – тихонько ответила Шура.
– Да что такое? – встревожился Андрей Матвеич.
– Потом скажу… – будто закипевшим от сдерживаемой боли, тихим голосом ответила Шура.
«Что-то очень тяжелое произошло с ней», – еще увереннее подумал Никишев и спросил другим, спокойноделовым тоном:
– Может быть, у вас, Александра Трофимовна, еще окажутся вопросы насчет заполнения этой ведомости? Дело-то ведь новое. Вот, например, здесь, посмотрите, есть графа: «Замечания бригадира о качестве работы всей бригады и отдельных ее членов»…
– Качество работы… – повторила Шура, и глаза ее растерянно заморгали. – А если качество плохое?
