Текст книги "Двор. Баян и яблоко"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Маркел угрюмо и решительно посоветовал:
– Помалкивайте оба до осени. Кой-что пока из хозяйских запасов попрячьте, к нам в амбаруху снесите, все потом вам же пригодится. Ты, Платон, в работнички, по-соседски напросись… А ты, Марина, бабьей немощью отговаривайся – тогда придется Баюкову работника нанять. Заработать Платону хлебца да деньжат для вашей же будущей жисти сгодится. А осенью и развестись с Баюковым можно. Ныне с разводом просто. К тому же осенью-то каждый мужик добрей и покладистей.
Когда, демобилизовавшись из Красной Армии, Степан Баюков уже радостно хозяйничал на своем дворе, Маркел Корзунин дал знать Марине, что ему нужно обязательно поговорить с нею. Выбрали время, когда Степана не было дома, – и Марина, трепеща, встретилась с Маркелом на задах двора, у плетня, отгораживающего баюковский огород от соседского.
– Прошло твое сладкое времечко, – сурово начал Маркел. – Пришел к вам, голубчики, великий пост, придется тебе с твоим соколиком попоститься…
Маркел положил тяжелую руку на плечо Марины и заключил, властно отчеканивая слова:
– От мужа теперь не след отлынивать, а я Платошку насторожу, чтобы не дотрагивался до тебя. Так и по закону господню теперь выйдет: мужнин хлеб ешь, его и постеля. Нагуляй дитенка с мужем, слышь!.. Тогда еще легче вам будет, ежели с дитенком от Баюкова уйдешь. Плоти своей он должен будет добра отпустить. Ежели ваше дело сладится, так и быть, бревен вам на избу дам, есть у меня запасец, не пожалею. Помни только, баба: терпеть надо. Двор, хозяйство – шутка не пустяковая.
И терпела бы Марина, если бы не раскрыла все проклятая повитуха.
Впервые в жизни довелось Марине ночевать в чужом доме. Ночь выдалась холодная, с ветром и дождем.
– Под крышей-то нам с тобой лечь негде, Маринушка, – виновато сказал Платон. – Только на сеновале можно…
Марина и Платон легли на ночь на сеновале, впервые не у Марины на чистой постели, а в темном углу под старым, рваным армяком Платона.
Марина, дрожа, прижалась к Платону, но никак не могла согреться.
– Что же теперь будет, Платошенька, а? – прошептала она.
– Уж и не придумаю. Завтра, поди, придет сюда Степан-то… Тогда поговорим обо всем, – ответил Платон, повторяя уверения Корзуниных, которые еще днем все почему-то решили: Степан Баюков обязательно должен прийти – объясниться ведь надо.
– Я уж, Платошенька, на колени перед ним паду, со слезами прощенья буду просить, – дрожа и стуча зубами, шептала Марина. – Уважать, мол, тебя, Степан, буду, как родного брата, только коровушку дай…
– Чего ж, ради коровы можно и на колени пасть.
– Чай, отдаст он мне Топтуху-то?.. Ведь корова – бабья забота, люди говорят.
– Должен бы отдать – ты ему не чужая была. Ты и за коровой ходила.
– Уж как коровушку-то получим, Платонушка, землю под ногами будем чуять.
– Молоко, чай, все не выпьем, часть и продавать можно.
– Господи… да уж, понятно, молоко продавать будем!
Пошли неторопливые расчеты, сколько полных удоев даст Топтуха до заморозков, сколько можно выручить за молоко. Выходило так: если начать откладывать день ото дня деньги за удой (можно, например, в больницу носить, там хорошо платят за молоко), то к зиме уж наполовину хватит на лошадь. Марина сказала радостно:
– А еще обновки городские продам – шаль, ботинки, пальто хорошее.
– Ну во-о! Это ведь тоже хороших денег стоит.
Все легче становилось обоим считать да прикидывать, а перед глазами Марины и Платона уже будто вставала новая изба, где долго еще по обжитье будет пахнуть свежей стружкой и крепкими смолевыми бревнами.
Но Степан не пришел к Корзуниным ни завтра, ни после. Андреян, вернувшись домой с пашни, хмуро рассказал, что видел Степана.
– Тоже пахать вышел. Идет себе – ничего.
Марина так и замерла с открытым ртом: неужели Степан так-таки и не хочет прийти?
Ей вдруг вспомнилось, сколько раз Степан писал в письмах и рассказывал, как он тосковал без нее, как сильно любил ее. «Лучше тебя, Маринка, на свете нет для меня!» Тогда она равнодушно слушала эти слова, а теперь ей было обидно и даже страшно, что, прожив уже несколько дней без нее, Степан даже и вести о себе не подает.
«Ведь не собака из дому убежала, а жена!.. Ведь он же меня выгнал… Как же мне быть теперь?» – тревожно думала Марина, боясь делиться мыслями с Платоном: он и без того был растерян и боялся глаза поднять на своих родичей.
Крутая перемена жизни, как злая болезнь, навалилась на плечи Марины. До окончательного возвращения мужа домой она жила словно в розовом тумане, отгоняя от себя все тревожные мысли о будущем. «Хоть день, да мой!»
И надо бы ей в свое время прислушаться к словам Платона: «Повинимся Степану во всем, по правде, как было!» Но вмешался Маркел Корзунин – и все повернулось на горе и беду для Марины.
Теперь она не узнавала себя. Давно ли по-хозяйски уверенно зачинала она день, и все ладно спорилось у ней в руках; а тут она будто отупела, все ей было страшно, непонятно, всех она боялась, перед каждым, как и Платон, виновато клонила голову. Прежде Марина иногда разрешала себе дома малость полежать с утра в теплой, мягкой постели, а теперь словно невидимая и жестокая сила поднимала ее до зари. Марина вставала разбитая, с тяжелой головой; сердце ее сжимала холодная, безысходная тоска.
Без приглашения Марина принималась за работу: мела, скребла, мыла. Так старалась, как дома не бывало, но корзунинским хозяйкам все было не по нраву. Корову Марина подоит – неладно, метет – нечисто, моет – не досуха вытирает.
Марина виновато вздыхала и не знала, куда взглянуть и что сказать.
Через неделю Маркел строго поманил ее пальцем.
– Чтой то делать мы с тобой будем, сношка богоданная? Чай, ты не маленькая, а заботы у тебя нету никакой: на каких правах жить будешь на чужом-то дворе, что пить-есть, во что одеться, обуться? Прибежала ты к нам в чем муж выгнал… вона, платьишко-то на тебе совсем затрапезное стало… стыдно тебе людям показаться – поди, за нищую примут… А ведь дома-то у тебя есть, поди, одежа да обувка в сундуке? Мужик ведь у тебя справный, непьющий, дарил тебе много… а?..
– Дарил… – прошептала Марина. Слова Маркела словно камни падали на нее, и ей некуда было деваться.
– Так надо, сношка богоданная, заполучить обратно всю одежу и обувку твою с сундуком вместе… Ха-аро-ший сундук у тебя в горнице!.. И где только купил Баюков такой расписной сундук?..
Маркел даже ухмыльнулся в бороду, и Марине показалось, что разговор уже окончен. Она робко повернулась было, но Маркел грубо остановил ее:
– Чего рванулась, как дура? Слушай, что тебе настоящие люди говорят!..
Маркел еще грознее нахмурился и затряс сивой бородой.
– Ты что? Думала, что тут тебе потворствовать будут, твою незаконную жисть покрывать… а ты, голь голая, только будешь с Платошкой миловаться? Не-ет, голубушка, не на таковских напала!
– Да ведь прежде-то вы все сами иное мне советовали… – вдруг, вспыхнув от невыносимой обиды, дрожащим голосом заговорила Марина.
– Цыц!.. Прежде, прежде… – злобно передразнил Маркел и толкнул Марину в плечо. – О том забудь, непутевая!.. А думай лучше, как в хозяйство свою долю внести. За какие такие заслуги мы тебя кормить должны? Кто ты есть для нас?.. Благодари, кланяйся до земли, что на улицу, как собаку, не выгнали. А в благодарность нам вытребуй от Баюкова корову. Требуй – и все!
– Я… я и сама так порешила… – вскинулась Марина, но Маркел прервал ее.
– Что ты «порешила», то никому не указ, – сказал он, презрительно оскалив желтые крепкие зубы. – Ты слушай, слушай, что тебе велят, без коровы тебе у нас жисти не будет… Поняла?
– Поняла… – тоскливо всхлипнула Марина. – Да только как же я пойду к нему, к Степану?.. Ведь зол он на меня… боюсь я к нему идти…
– Дура богова… Мы вот с тобой Матрену пошлем. Она от десятка мужиков отгрызется!
Когда Матрена и Марина вошли в кухню, Степан месил квашню на лавке, постукивая деревянной кадушкой. Увидев за Матрениной спиной жену, Баюков вздрогнул, губы его побелели. Не глядя на пришедших, спросил глухо:
– Ну… чего?.. Зачем пришли?
Матрена поклонилась и затараторила:
– За супруги твоей одежей пришли… в одном ведь платьишке из твоих рук вырвалась!.. Но мы зла не помним, не помним, красавец писаный, мы все добром, добром хотим. Даже с поклоном можем… Будь хорош, одежу ей предоставь!
Степан отмахнулся и глянул куда-то в сторону.
– Не части ты, пожалуйста. И так отдам.
Марина стояла у притолоки и, не разжимая рта, смотрела на мужа, на чисто прибранную кухню, на кучку муки в деревянной сеяльнице, на недомешанную квашню. Она была бы рада видеть запустение, грязь, убогость. Но в кухне было еще чище, чем при ней за последнее время. Украдкой заглянула Марина в дверь – как там, в горнице? Но и там тоже было все в порядке, даже половики чистые были постелены, несмотря на будний день.
«Видно, Кольша половики выстирал», – подумала Марина, горестно и зло покусывая губы.
Баюков перевалил через порог горницы расписной деревянный сундук. На миг, морщась, как от боли, глянул на голубые, малиновые и сиреневые цветы, будто для веселья и счаться на многие годы раскиданные по зеленому полю. Потом шумно выдохнул:
– Вот!.. Берите!.. И… уходите скорее.
Но Матрена и не собиралась торопиться. Разглядывая каждую вещь, словно все добро в сундуке принадлежало не Марине, а ей, корзунинская сноха обстоятельно складывала все в сундук, уминала ловкими руками, а сама выпытывала у Степана:
– Что ж теперь будет-то, Степан Андреич? Как о бабе теперь прикажешь думать? А?
Баюков, стоя спиной к ним, пожал плечами и, не оборачиваясь, сурово ответил:
– Пока моя была – думал. К другому ушла – мне дела нет.
Матрена опешила:
– Как тоись дела нет?
– А так, нет – и все Пусть другой кто думает.
Матрена сердито подмигнула Марине: ну-ка, скажи-де, припугни. Но Марина стояла, не чуя ног; сердце колотилось часто и глухо: вот стоит у порога, как чужая, – а давно ли двигалась тут по-хозяйски, властвуя над каждой вещью, над каждым углом?.. Так бы вот и пошла и домесила квашню, поставила бы на печь, прикрыла, стала бы, в ожидании пахучего пухлого теста, готовить клетку в печке, подмела бы до блеску чугунный шесток…
Матрена снова подмигнула ей, но Марина только прерывисто вздохнула, потопталась на месте и продолжала молчать.
Матрена, все еще уминая в сундуке, не отставала:
– Я считаю, что дома или не дома человек, а пить-есть ему надо…
Степан повторил равнодушно:
– Правильно, есть-пить надо.
– Вот и сам говоришь: надо. А что твоя баба есть будет?..
– У меня ела, и у Пла… у другого тоже будет.
– Откуда же это будет-то?.. Без никакого живого надела человек куска сухого не добудет, сам знаешь… Бабе надо с чем-то жизнь сызнова начинать… Ты хоть бы ей корову отдал…
– Что-о? Ко-рову-у?
Гневное, жарко вспыхнувшее румянцем лицо Баюкова повернулось к ним. Степан крупно шагнул, наступая на Матрену.
– Отдать корову? Мою Топтуху?.. Это за какие же заслуги? За какие, а?..
– Не ори, не ори! – захорохорилась Матрена, подтаскивая к себе тяжелый сундук. – Чай, Марина не чужая тебе – жена…
– Была жена! – с болью в голосе выкрикнул Степан.
– Ну… все едино – жена, жена… из песни слова не выкинешь! – и Матрена, вдруг усевшись на сундук, устремила на расстроенное лицо Баюкова нагло-упрямый взгляд бойких зеленых глаз. – Марина за коровой ходила, для тебя работала, о тебе…
– Она меня с вашим отродьем обманывала… а вы все из моего двора направо-налево тащили! – и Степан, побагровев досиза, поднял сжатый кулак.
– Но-но! – злобно хохотнула Матрена, вскочив с сундука. – Я тебе не подъяремная… Я не для себя стараюсь, а вон за эту горемычную…
Матрена жалостно шмыгнула носом, однако, не сдержавшись, дернула Марину за руку и прошипела:
– Да скажи, д-дура… скаж-жи!..
Но Марина по-прежнему только бессильно отмахнулась.
– Вот как ты запугал-то ее, вот… – затараторила опять Матрена, кивнув в сторону Марины. – А много ль ей надобно от тебя? Всего-навсего коровенку ей отдать… Ну и отдай ты ей Топтуху… и не будем мы к тебе более ни с чем приставать… вот те крест!
– Довольно-о! Вон из моего дома, во-он! – не помня себя вдруг загремел Баюков и бешено затопал ногами. – Вон!
– Ишь… разъярился-то… Не больно тебя боюсь! – взвизгнула Матрена.
Обе женщины, схватив сундук за прочные скобы, перекатили его за порог.
А Степан грозил им вслед:
– Подлые, нахальные вы людишки!.. Выжиги! Вы бы били, да вам бы еще платили?!
С грохотом захлопнулась дверь, и слышно было, как изнутри гулко упал дверной крючок. Марина вздрогнула и подумала, что похоронила сегодня старую свою жизнь, а к новой не прибилась…
Матрена, хлопая руками о бока и взвизгивая, рассказывала Корзуниным про Степана. В пылу злости она украсила свою речь отсебятиной: Степан так ударил ее наотмашь, что она, Матрена, еле на ногах устояла. Но так как она не из пугливых, то сразу дала сдачи Баюкову – и давай бог ноги!
– Верно ведь, Марина… страшный он был?
– Зол был… но не дрался, – пробормотала Марина. Матрена рассвирепела:
– Ах ты… подлая! Твое же барахло я выручать ходила, а ты вралей меня хочешь представить!.. Я о корове толкую мужику проклятому, ей, чертовке, мигаю – помоги, мол, поддерживай… а она молчит, как мертвая… Порти здоровье из-за тебя, гулящей!..
Марина вдруг выпрямилась, побелела.
– Ты… с попреками теперь?.. Ныне уж я гулящая по-твоему, а прежде Маринушкой звала… вот как…
– Но-но… – пригрозил бородатый Андреян, заступаясь за жену, – не больно голос подымай, помни, кто ты…
– А кто ж я? – взвизгнула сквозь слезы Марина. – Не воровка я, не пьяница…
– Хуже, матушка! – гаркнул Андреян. – Хуже! Безымущая, бездворовая, вот ты кто!
Марина со стоном выбежала в сени, споткнулась, чуть не упала, ничего не видя, пробежала по двору, забралась на сеновал и завыла истошно, безвыходно…
Тихо, как побитая собака, подполз Платон и погладил ее плечо.
– Марина…
Женщина вспомнила, как молчал он, притулясь в углу, когда ее изводили. Села, схватившись за голову, и сипло крикнула:
– Не заступился небось… а?.. Что ж, вовсе уж одна на свете?..
Платон дернул себя за волосы и потупился.
– Да что ж я скажу?.. Разве я могу?..
Опять это был прежний, растерянный, униженный Платон.
У Степана после прихода жены долго дрожали руки, но квашню он домесил как следует. Напек хлеба, вымыл руки и сел у окна. Вот тут, у притолоки, стояла Марина, непривычно понурая, неловко переминаясь, без голоса, как немая.
Откуда-то из глубины его сердца вдруг быстро взмыла жалость к ней, будто под ворошок сухих веток поднесли огонь и он заторопился вверх, юркий, горячий.
«Поди, поедом ее едят… Одна Матрена сокровище какое… Жилы кулацкие, заедят они ее…»
Вспомнилось, как вошла Марина в его дом в день свадьбы.
В розовом кашемировом платье, в веночке из белых матерчатых цветков, накрытая коротенькой бумажной фатой, Марина переступила порог его дома. Степан сидел рядом с Мариной в «красном углу» избы, держал жену за руку и все не мог наглядеться на нее. В ее круглых серых глазах плавали золотые отсветы жаркого дня, а потупленное лицо было ярче ее розового платья. «Эх, Маринка, Маринка!» – полный счастья, шептал он, сжимая ее теплые пальцы.
Со двора раздался визг – передрались поросята. Это наверняка затеял драку длиннорылый поросенок, самый крупный из всех, да еще и грызун.
Степан вышел во двор. Действительно, большой поросенок распугал всех остальных.
Степан пересмотрел поросят – не покусал ли? Нет, все в порядке.
– Вот запру тебя, черта драчливого!
Взял метлу и, легонько обжигая поросячью спину, погнал его в малую запасную закутку. Схватился за дверь – скобы нет. Хорошая железная скоба была и накладка для замка – все выдернуто с мясом. Степан отшатнулся от двери, будто что-то твердое, тяжелое толкнуло в грудь.
– И скоба понадобилась! Все в свою нору тащили, как воры.
Он вогнал поросенка в закуток, старательно припер палкой дверь и вдруг представил себе Платона и Марину. Платон торопливо дергал плохо поддающуюся скобу, а Марина, наверно, стояла тут же и помогала ему.
– У-у… подлая!..
Степан опять начал вспоминать, что у него пропало, обошел весь двор, а потом злобно рванул к себе дверь в огород.
– Вот теперь деревяшкой запирай, а тут был болт железный, крепчущий… Нет, надо было все тащить… Кабы можно было, весь бы двор с места сгребли в охапку…
На задах корзунинский огород, вон крыша сеновала, вон краешек избы. А на сеновале, наверно, лежат сейчас в обнимку Марина с Платоном.
Дрожащими руками Степан мел двор и шептал:
– Воры, обманщики!
Приди сейчас Марина, плюнул бы ей в лицо.
Кольша вбежал в комнату, задыхаясь от испуга и удивления.
– Корзунины к тебе идут! Старик с большаками.
Степан мрачно сверкнул глазами.
– Чего еще им надо, проклятым?.. Да, впрочем, знаю, знаю, зачем идут.
Первым не спеша вошел Маркел, готовясь поклониться переднему углу. Но бывший дедовский киот недавно был переделан Баюковым в шкаф, где пестрели корешки книг, а в простенке между передними окнами, что на улицу, зорко смотрел под стеклом портрет Ленина, оклеенный полоской красной бумаги.
Маркел отвел глаза от портрета, дернул плечом и буркнул сыновьям:
– Вот в дом пришли, прости мя, господи… лба по-кстить не на что!..
Андреян и Семен шумно вздохнули, ожидая, что сделает отец. Маркел вдруг торжественно перекрестился в окно.
– Небушко-то… оно везде видно!
Сыновья пропыхтели широкими грудями и тоже покрестились – во всем они верно повторяли отца.
– Давно ль лики-то божьи снял, неправедна душа? – прохрипел Маркел, а сыновья уркнули по-медвежьи.
Степан, еле сдерживая злое нетерпение, ответил:
– Как приехал, так и снял. Коммунисты этих ликов не признают. А вообще это не твое дело. Зачем пожаловали?
Маркел жалобно вздохнул и сел, призакрыв темными веками колючий взгляд, отвечать медлил.
Степан хорошо знал зычный, гремучий голос старика, когда орет на снох – через огород слышно. Сейчас же видно по всему, что каждый вздох и каждое слово Маркелом уже заранее рассчитаны, а сыновья также загодя всему обучены.
– Ровно бы и не так гостей жалуют, – наконец, покряхтывая, вымолвил Маркел.
Степан сказал быстро:
– Мы с тобой сроду не гостились.
Андреян шумно выдохнул воздух.
– Кто с добром, тот и гость.
Семен, помладше, сказал басом пожиже:
– Мы с добром к тебе… по-суседски дело хотим обмозговать.
Все трое говорить не торопились, будто сначала хотели заворожить, подчинить Баюкова мрачной силе своих голосов и угрюмых взглядов. Все трое, густобородые; горбоносые, низколобые, напоминали Степану ястребов: эти хищники летают и поодиночке и крепко сцепившейся стаей.
«Вползли ко мне в дом, вражья сила, – с ненавистью и отвращением ко всему корзунинскому двору думал Степан. – Мозгуют вот сейчас, с какой стороны меня зацепить, а потом трепать, трепать, как птицу… ты, мол, один… а нас-де, ястребов, трое… Не-ет, вы меня голыми руками не возьмете, кулачье!»
И, будто забыв о непрошенных гостях, Степан с равнодушным видом свернул папироску. Он знал, что у Корзуниных курить запрещено, что Маркел, как и все из кержаков, табаку не выносит. Поэтому, поддразнивая, Степан закурил медленно, со смаком, пуская голубые колечки дыма.
– Если пришли по-соседски разговаривать, так и не тяните. Мне пустословить некогда, Маркел закашлялся от дыма, глаза его зажглись по-волчьи и сгасли. Он прокашлялся, смиренно разглаживая закрытую бородищей грудь, и словно выдавил из себя:
– Мы не на пустословье пришли, а…
– А о выгоде своей поговорить – понимаю, – зло и насмешливо прервал Баюков.
Маркел, подняв крючковатый палец, строго спросил:
– О жене твоей разговор пойдет – как с ней быть? Степан, скрывая дрожь, потушил папиросу.
– Она мне больше не жена. Сами знаете, чья она теперь жена.
Андреян, подбадриваемый отцовским взглядом, сказал:
– Четыре года Марина с тобой прожила, по бумагам такой же хозяйкой, как и ты, числится.
Семен, поднимая мохнатые брови, тяжело закивал низколобой головой.
– Чай, она твой двор берегла, она за ним ходила. Степан вспыхнул гневным румянцем.
– Берегла… Оно видно! Не знаю, как и убытки покрыть… во как уберегла!
Маркел пропустил насмешку мимо и, будто боясь, что Степан слишком много скажет, беспокойно завозился на лавке.
– Мы ведь и с разговором и с поклоном пришли к тебе, Степан Андреич. Большая у нас теперь забота.
Степан бросил сквозь зубы:
– Сами на заботу лезли.
– Марина для нас большая забота – лишний человек в хозяйстве, – уже жалобно произнес Маркел.
Степан передернулся.
– Зато ваш сынок в чужом хозяйстве вдосталь побыл! Тогда, поди, заботы не было? А?
Маркел и это пропустил мимо и начал рассказывать о трудных временах, о худой земле, о недостатках в хозяйстве. Была, была прежде хорошая жизнь у Корзуниных, водились у них и лишние денежки, но теперь все это пропало, видит бог, пропало.
– Ослабли мы, Степан Андреич… вот как на духу говорю… Перед тобой, молодым, главу свою старую клоню, унижаюсь… Мне уж жить недолго осталось, уважь моленье мое перед тобою! – и Маркел, кланяясь, закрестился вдруг задрожавшей рукой.
Степан смотрел на его костистые темные пальцы и думал: «Бестия старая, так держится, словно в театре играет… Ишь, каким несчастненьким прикидывается, а сам еще хоть опять женись… Ж-жила!..»
Маркел тянул все покорнее и жалобнее:
– Недостачи у нас, Степан Андреич, ноне уж и хлебушка нам не хватает… лишний человек для нас тягота немыслимая.
Не отступал Маркел, сдерживался и говорил все кротче, словно обмасливая каждое слово. Вдруг он грузно встал с лавки и медленно поклонился Степану, почти кладя пальцы на пол. Сыновья, как верное отражение, отдали поклон.
Медля разгибаться, Маркел тянул просительно, почти нищенски:
– Степан Андреич, воззри на слабость нашу!.. Ноне у нас лишней крохи нет. Ребятишек шестеро – одеть, обуть надо. Все уж у нас переделено, до последней кадушки, за большаками числится. Платон для другого был приготовлен, не запасли для него, батюшка…
– Ладно! Довольно! – резко прервал Степан. – Разговор этот ни к чему не приведет.
– Батюшка-а! – опять захныкал Маркел. – Да ведь о жене, о Марине…
– Нет у меня жены! Довольно!.. Уходите восвояси и не лезьте ко мне больше.
– Да ведь Марина… – прогудел было Андреян, но Баюков только отмахнулся.
Теперь Марина отодвигалась куда-то в глухую глубь воспоминаний, сейчас его вниманием завладели Корзунины – старик с большаками: эти бородатые мужики посягали на его честно нажитое добро, их жадные руки тянулись к его двору.
– Кончен разговор! – сказал Степан, ударив ладонью по столу. – Нет у меня времени ваши глупые требования слушать! Подите вон!.. Ну!
– Вот ка-ак! – вдруг будто протрубил Маркел, перестав приглушать ложным смирением свой зычный басище. – Вот ка-ак! Наши требования, по-твоему, глупые?.. Нет, хозяин молодой, мы к тебе как за своим пришли!
– Что-о? – захлебнулся Степан.
– За свои-им, – уже издеваясь, повторил Маркел. – Ты бабу выгнал, чуть не убил… она к нам как безумная прибежала. Теперь она к нашему двору прибилась, а сама голая, без ничего. А ей по закону-то половина имущества при разделе двора полагается. По-ло-ви-на! Мы зна-аем!
Степан гневно выкрикнул:
– Ого! Как вы все в законах здорово разбираетесь теперь! А по каким это вы законам из моего двора денно и нощно добро таскали? По воровским законам действовали! А к ворам, знаете ли, честные законы не относятся. Потому напоминание ваше насчет половины имущества отвергаю!.. Отвергаю!
Степан с силой рассек рукой воздух и повернулся было спиной к Корзуниным, показывая, что разговор дальше вести бесполезно.
– Нет, не посмеешь отвергнуть! – вдруг так загремел бас Маркела, что Баюков вновь обернулся лицом к непрошенным гостям.
Стукнув палкой о пол, Маркел потребовал:
– Вот тебе мой сказ: обеспечь Марину! Без ничего у нас на дворе она не человек, ей житья не будет. Ты ее чуть не убил, но мы это покроем, твоего зла не будем помнить. Только отдай Марине корову, пару свинок на разживу, утварь бабью печную…
Степан побагровел и вдруг захохотал, весь сотрясаясь от громовых раскатов своего голоса:
– О-хо-хо! Еще, еще прибавь! Не стесняйся!.. Добавь еще: отдай, мол, лошадь… кур… дом… огород, пашню… все, все… Вы не откажетесь, все в свою кулацкую пасть примете!.. Ишь, пришли какие: начали как мужички ти-ихонькие, безобидные… а кончили – сущие волки! Может, мне все вам отдать, суму надеть, да у вас, жадюги, под окошком Христа ради просить?.. А?.. Только, может, все-таки подавитесь, а?
Степан хохотал, будто не в силах остановиться, и с острой ненавистью глядел на Корзуниных. Голос его то гремел, то срывался от бешенства.
– Разве есть ум у вас?.. Нету!.. Жадность все съела, только жадность и есть у вас… Вы бы весь свет ограбили, да теперь у вас руки коротки!.. Нету у вас, подлецы, ни стыда, ни совести! Двор мой разоряли, на постели моей спали… и… еще требовать пришли!.. Ничего я не дам больше. Говорите спасибо, что сундук ей отдал… Уйдете вы наконец или нет?
Баюков сделал шаг вперед, но Маркел топнул, замахал кулаками, скаля желтые зубы.
– Так ты меня еще и позорить хочешь… А?.. И для себя сраму хочешь?
Степан, уже устав от вспышки, шумно вздохнул и усмехнулся горько.
– Да уж больше сраму, какой есть, я в своем дворе еще не видывал.
Маркел опять затопал, пуча на Баюкова горящие ненавистью глаза.
– Припять тебе еще сраму!.. Подадим вот на тебя, по суду высудим!..
Андреян и Семен затрясли кулаками и загудели.
– Вот те крест, высудим!.. Знаем, как ты жену-то избил. С воем она к нам прибежала.
Маркел брызгал слюной и дико тряс бородой.
– Доймем мы тебя, дьявол… выйдет наша правда! Высудим у тебя и корову… и всякое иное добро… высудим!
Сыновья, двигая, как пристяжные, плечами, грозно гудели:
– Лаптем стыдобу станешь хлебать…
– Хлебнешь, да и подавишься, как пес…
Степана вновь с еще большей силой охватило бешенство и ненависть к этим людям, которые разбили его счастливую жизнь и снова как разбойники пришли среди бела дня разорять его двор.
– Нет, это вы подавитесь, гады ползучие! Я тоже на вас в суд подам – встречным иском на вас пойду!.. Вы думали, только у вас зубы?.. И я с зубами… вот они… ну-ка!
И, злорадно показав свои крепкие белые зубы, Баюков вдруг гаркнул по-хозяйски, бешено:
– Ну, будет!.. Убирайтесь вон!.. Вон!
И широкой развалкой, играя сжатыми кулаками, грудью пошел на Корзуниных.
Маркел задохнулся от ярости и отступил. Забыв в дверях наклониться, он расшиб себе лоб, взвыл бессильным проклятием и, грузно оседая на руках своих сыновей, вышел на улицу.
А Степан Баюков, словно мгновенно лишась всех сил, тяжело рухнул на лавку у окна. Сжав ладонями усталую голову, он долго сидел в глухом оцепенении и даже не слышал, как Финоген вместе с Кольшей вошли в кухню.
– Степан Андреич… а, Степанушко! – ласково позвал Финоген. – Знаю, знаю… корзунинское нашествие было… Кольша-то испугался да побежал искать меня… а пока, значит, разыскал, тут у тебя целая битва случилась… Соседям даже слыхать было… ай-яй|.
– Все равно… – глухо сказал Степан, – я Корзуниным не поддамся!
– Степа, кваску выпей… холодненький квасок… право, выпей! – бормотал Кольша, жалостно и с испугом глядя на бледное, нервно подергивающееся лицо брата.
Степан равнодушно попил квасу и вдруг надсадно застонал, словно крутая и злая боль схватила его за сердце. Шатаясь, он поднялся с лавки, сделал несколько шагов и остановился, держась за угол печи и качая головой.
Финоген обеспокоенно переглянулся с Кольшей, а потом осторожно заговорил:
– Степан Андреич, голубчик… тут наши мужики насчет товарищества земельного сильно желают опять с тобой повстречаться, важный вопрос обговорить… тут еще и новые, которые желающие, объявились…
Степан смотрел на Финогена, будто не слыша и не понимая.
– Новые, говорю, желающие объявились, – повторил уже громче Финоген. – Вот люди и желают…
– Потом… – будто с болью разжимая губы, ответил Степан, глядя перед собой пустыми и тусклыми глазами. – Потом…
– Ну ладно, ладно… – уступчиво заторопился Финоген. – Ты передохни пока, Степанушко.
Баюков вдруг поднял на старика тусклый, тяжелый взгляд.
– А вы-то все что же… – начал он глухо, – что же вы молчали? У меня в доме позор да беда завелись, а вы, други-товарищи, неужто об этом не знали и не могли мне глаза открыть?
– Да ведь, Степан Андреич… разве одним духом такое скажешь? – заволновался Финоген. – Знали мы, конешно… да, извини, тебя жалели… Видим, как ты для народа всей душой, вот и жалко было тебе жизнь портить… охо-хо… А потом мы с Демидом надеялись: авось Марина твоя одумается… к примеру, повинится перед тобой… да, глядишь, вы и помиритесь, заживете как люди… А вышло все не так…
Баюков только устало отмахнулся.
В сенях Финоген сокрушенно зашептал Кольше:
– Ох… незадача-то какая!.. Справедливое, нужное дело заваривается, а Степану вроде уж не до того… Люди хотят скорее товарищество наше вперед двигать, а Степан говорит: «Потом»… О-хо-хо… Уж ты успокой его, Кольша, ведь брат же ты!.. Уложи его поспать али баньку истопи… банька – она от всего помогает… Завтра я побываю.
Но, зайдя на другой день к Баюковым, Финоген не застал Степана дома.
– Где же он?
– В город уехал за советом, хочет в суд подавать на Корзуниных, – доложил Кольша.
– Охо-хо… – завздыхал Финоген. – Значит, довели его Корзунины до белого каления. Эх, беда-помеха какая… Ведь судиться – не богу молиться, свечкой да поклоном не откупишься. Суд докуку за собой тянет, а от докуки душа вянет!.. Будет с этим судом хлопот у Степана… ай-яй! И уж как эта докука нашему деревенскому делу помешает, высказать нельзя. А слушай-ко, парень…
Финоген, вдруг зажегшись надеждой, глянул на не-проспавшееся, озабоченное лицо Кольши.
– А не говорил ли Степан с тобой насчет товарищества нашего?
– Нет, ничего не говорил.
– Да ты, может, не помнишь?
– Ну вот… Как есть ничего не говорил… Да ведь и не до того ему было.
– Вот и горько мне, что не до того ему было… Эх, чисто беда-помеха! – Финоген, опять пообещав побывать завтра, ушел еще более сокрушенный, чем вчера.
После столь неудачного посещения баюковского дома Корзунины на первых порах не выносили сора из избы, но потом решили иначе.
– Не отмолчишься, не замнешь такое дело, – говорила Матрена, самая бойкая в корзунинской семье. – Все равно каждый мальчонка в деревне знает, что Баюков вас всех троих едва не взашей прогнал. А батюшку нашего свекра (она кивнула в сторону Маркела), без уважения к его старости, Баюков еще и оскорблял, как самого последнего нищего… Разве с этим проклятущим Степкой добром договоришься?.. Только судом и стребуешь с него, только судом!
Маркел, больше чем к другим членам своего дворового гнезда, прислушивался к мнению Матрены.
– Баба ты вострая, что и говорить, – сказал он и на сей раз. – Сам теперь вижу, что с Баюкова добром щепки не возьмешь, а судом мы с него еще и не то сдерем!.. Но… – и Маркел тяжело вздохнул. – Но ведь для суда свидетели потребуются… А у нас – свалилась гора на шею, а как хребет трещал, того никто не видал и не слыхал. Без свидетелей на суде нас и слушать не будут.
