Текст книги "Двор. Баян и яблоко"
Автор книги: Анна Караваева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
БАЯН И ЯБЛОКО
Три москвича ехали в колхоз «Коммунистический путь», расположенный на берегу многоводной Пологи. Случилось это так. Писатель Андрей Матвеевич Никишев неожиданно получил письмо от старого товарища по флоту, бывшего матроса Семена Коврина, вместе с которым в свое время Никишев – первый комиссар на адмиральском мостике – совершил на корабле великий Октябрьский переворот. Напоминая об этом в торжественных словах, мало схожих с его соленой матросской речью (до сих пор хорошо помнившейся писателю), Семен просил приехать в колхоз, где он в настоящее время председателем. Узнав о писателе Никишеве из газет и подивившись его «нынешней специальности», Семен выражал надежду, что она «послужит на пользу массам». Далее, перейдя от витиеватого вступления к простой деловой речи, Семен Коврин поделился с бывшим комиссаром «славных боевых годков» своими заботами и тревогами. Как один из организаторов колхоза в родном селе, он, понятно, представлял себе заранее, что налаживать новую, колхозную жизнь будет сложно и трудно, тем более в здешних глухих местах. Здесь испокон веку помещики владели огромными массивами самой плодородной земли, а крестьянство страдало от безземелья, недорода, произвола царских властей и «от всяческих суеверий». Однако многих и многих трудностей, связанных «с пережитками рабского прошлого» в сознании колхозников, он, Семен Коврин, не смог предвидеть, а значит оказался «недостаточно вооруженным», чтобы отражать нападения «на молодую колхозную жизнь» со стороны разных «несознательных элементов», которых в колхозе, к сожалению, «еще предовольно». Часто он даже ловит себя на мысли, что просто еще не умеет разбираться «в пестроте людской». Да ведь и то сказать: он привык думать, что многих односельчан своих он знает с детства, а теперь оказалось, что привычные представления о них ничего общего с действительностью не имеют.
В колхозе «коммунистов раз-два и обчелся», а комсомольцы, «все эти ребята под двадцать лет», еще, право, такая зелень, что в советчики не годятся. А в районный центр за советами по всякому поводу не наездишься, да и самолюбие не позволяет показывать себя слишком часто «каким-то недотепой». Вот и мучайся как знаешь, а до чего сердце болит из-за каждой неудачи, об этом только в личной и душевной беседе можно рассказать. Признаться, он, Семен Коврин, все эти годы вспоминал, как хорошо было бы посоветоваться с товарищем комиссаром. Узнав, что известный писатель Андрей Никишев и бывший его комиссар на крейсере – одно и то же лицо, Семен сразу зажегся упрямым желанием – обязательно встретиться с бывшим своим другом-комиссаром незабвенных флотских времен. Приглашая Андрея Матвеевича к себе, Семен Коврин радушно звал в гости и его друзей: пусть тоже познакомятся на месте как в тысяча девятьсот тридцатом году на берегу Пологи члены колхоза «Коммунистический путь» строят новую жизнь.
Читая письмо Семена Коврина, то наивно-торжественное, то горько-озабоченное и задушевное, бывший комиссар многое вспомнил и тоже захотел увидеть боевого товарища.
О намерении Андрея Матвеевича поехать в колхоз узнал его приятель Баратов, которому все рассказанное о Семене Коврине очень понравилось. Кроме того, Баратов хандрил и нервничал после неудачи с последним романом и рад был возможности посмотреть новые места и отвлечься от неприятных переживаний. Он сразу напросился в спутники Никишеву и был очень доволен его согласием.
Третий, тоже писатель, до сорока лет сохранивший мальчишески-задорное выражение лица и потому называемый просто Дима Юрков, пристал к ним по живости характера и крайней непоседливости, одолевавшей его летом.
На маленькую станцию писатели приехали на рассвете. Рослый молодой человек, одетый по-городски, подошел к ним и приятным баритоном осведомился, те ли они, кого ему поручил встретить Семен Петрович Коврин.
– А где он сам-то? – спросил Никишев.
– Семен Петрович никак не смог поехать на станцию встретить вас: его срочно вызвали в район по нашим общественным делам, – охотно разъяснил молодой человек, обращая к приезжим улыбающееся лицо. – Приказал он мне всех вас сердечно приветствовать, извиниться за него… и поскорее привезти дорогих гостей! – продолжал он, идя несколько впереди и показывая рукой на пару недурных пегих лошадей, запряженных в телегу и привязанных к ограде станционного садика. – Семен Петрович обещал не задерживаться и как можно скорее прибыть к вашему приезду, – говорил молодой человек. – У него всегда дела. Мы, чай, не хуже людей – и у нас реконструкция да рационализация… Вот мы и дошли. Пожалуйста садиться. Экипаж хотя и не на шинах, но часика через два доедем.
Баратов залюбовался его непринужденно-сильной походкой.
– Простите, товарищ… звать-то вас как? Вы кто же будете в колхозе?
– Как вам сказать? – слегка замялся встречающий, пробуя вожжу. – Я там на все руки… А звать меня Борис Шмалев.
– Эй, красавчики-и!.. – вдруг полным и смешливым голосом крикнул Шмалев и взмахнул кнутом. Лошади испуганно дернули и вынесли телегу на тихое рассветное шоссе.
Баратов, полулежа на сене, наблюдал за прямоносым профилем нового знакомца, за игрой мускулов его сильной спины под сатиновой опрятной рубахой, – этот рослый парень безотчетно нравился ему.
Еле переждав первые вопросы Никишева о Семене Коврине, любопытный Дима Юрков окончательно завладел возницей. Шмалев отвечал ему не спеша, с охотой и все посмеивался, мудруя кудрявыми и пестрыми прибаутками.
– Скажите, товарищ… как, однако, трясет!.. где вы учились? Судя по вашему разговору…
– Где учился? – переспросил Шмалев, подняв смеющееся лицо и созерцая пенную дрожь расступающихся перед солнцем розовых облачков. – Негде было. Разве у крота в норе или у перепелки в гнезде. Самоучкой прошел в объеме семилетки… Ну, и сдал, конечно, – добавил он небрежно. – Имею удостоверение… Эй, лапушки-и!.. Касатушки, хвост трубой, ус под губой… и-их!.. Вот они, кони-то у нас, все, как на подбор, блаженненькие, – сказал он, улыбаясь и щуря серые глаза. – С такими ли белый свет покорить?.. Эх!
– Не все сразу, – успокоительно сказал Дима.
– А я то же и говорю, – с готовностью согласился Шмалев.
Лошади поднялись по холму – и, золотая от солнца, голубая от широкой ветровой ряби, раскинулась невдалеке река Полога. Над ней в мощной тесноте и обилии теней зеленели сады.
– Вот и знаменитый наш колхоз, – кивнул Шмалев. – A-а… вон, никак, и наш «интер», друг единственный, тарахтит.
Шмалев вдруг пустил лошадей во всю прыть и так же внезапно остановил их.
– Тпру!.. Стой, орлы! Стой, говорю!
Шмалев высоко поднял кепку и отвел лошадей в сторону, давая дорогу машине. Уверенно держа на руле шафранно-смуглые, голые выше локтей руки, на тракторе ехала девушка в белом с кружевцами платочке.
– Александре Тромифовне! Наше вам почтение, низкий поклон!
– Чего на дороге стал? – грудным голосом сердито крикнула она – и тут же расхохоталась, засияв глазами, зубами, круглым подбородком. – Чего стал? Ну!.. Вот как горючим угощу…
– Давненько вас не видали, Александра Трофимовна, со вчерашнего дня!
– А ну катись, катись! – приказывала девушка, пытаясь хмурить черные брови, но они играли и веселились, и сама она вся сияла от радостного, ей одной доступного понимания всего этого шуточного поединка.
– Трактористка наша, Шура, – пояснил Шмалев, когда отъехали дальше, а улыбающиеся его глаза, казалось, все еще видели девушку за рулем.
Семен Коврин повстречался гостям уже на улице, верхом, пыльный, потный, хриплым басом отдающий распоряжения. Он спрыгнул наземь и осторожно обнял Никишева, неловко бормоча:
– Грязен я, как чертов сын… не побрезгуйте, Андрей Матвеич…
Но пройдя несколько шагов, Семен уже оправился и радостно хлопал по плечу бывшего комиссара:
– Хоть и давно мы не виделись, Андрей Матвеич, а ты все такой же. Разве вот только комплекцией стал потяжельше да седых волос накопил…
Диму и Баратова взялся устроить Шмалев, а Никишев поместился у Семена.
– Где же ты, Семен Петрович, извини меня… живешь-то?
– А где же еще? Вот здесь и живу!
Семен удивленно поиграл широкими бровями, как бы впервые оглядев низкую просторную комнату, заставленную лавками, столами, неуклюжими, словно раскисшими от августовской жары шкафами с незакрывающимися створками, какими-то ящиками, мешками, и только в нише, за жиденькой дощатой перегородкой, стыдливо пряталась грубо сколоченная деревянная кровать с двумя опрятными подушками. В комнате стоял тот особо тонкий и смешанный аромат сухих трав, кореньев, семян, старого дерева и пыли, который копится годами. Семен пояснил, что в этом доме когда-то была барская «садовая контора», да так и осталась вплоть до колхозных времен.
– Что это у тебя за фотографии, Семен Петрович? «Однолетки»… «Двухлетки»… «Корневые наросты, вызванные кровяной тлей»… «Наросты на корнях – бакте-ри-альный рак, он же, «зобоватость». «Шахматная посадка». «То же – по способу квадратов»… Ого! Да ты, вижу, совсем ученым садоводом заделался!
– Это я все из книг выписал – товарищ Мичурин Иван Владимирович мне насоветовал. Жалко, что никак времечка не найду к нему съездить и лично с ним побеседовать.
– Значит, колхоз у вас плодоводческий? – спросил Никишев.
– Есть у нас и зерновое хозяйство, – ответил Семен. – Но в наших местах сама природа велит заниматься плодоводством, здесь всюду сады. А тут еще по соседству с нами в прошлом году совхоз зерновой организовался и передал нам свои дальние сады, которые с нашими владениями граничат… вот такие дела.
– А ты, Семен Петрович, похоже, не очень рад этому? – спросил Никишев.
– Похоже на то, – вздохнул Семен, и лицо его вдруг помрачнело. – Само собой, не в том забота, что наша садовая территория увеличилась, а в том, чтобы сады у нас были настоящие!
– Это верно, согласен с тобой, Семен Петрович.
– А что я и говорю, что и повторяю нашим колхозникам, – заметно оживился Семен Коврин. – Все, что я читал в книгах, что своими ушами слышал, так вот и вложило мне в душу (он постучал пальцем в широкую грудь), что за яблоко, товарищи, надо драться, как за металл и уголь. Это замечательная мечта!.. Земля-то здесь какая, Андрей Матвеич, – бархат, золото живое, соки медовые; сады, а солнца здесь – хоть купайся в нем!
После завтрака Семен решил показать Никишеву колхозные сады.
– Всю-то нашу землю и на конях за день не объедешь, – сказал он, горделиво подмигнув Никишеву. – А мы хотя бы на близком расстоянии гостям сады покажем.
– Главная забота нашей жизни, – воодушевленно топая по тропинкам, говорил Семен, – создать не какие-нибудь садики, а настоящие промышленные сады!
Яблоневые сады террасами спускались к реке, перемежаясь зарослями малинника и смородинника, сливовых и грушевых деревьев. Сады наливались спелостью, источая в безветренный зной тонкий медовый аромат. Каждая крона никла, клонилась к земле, томная, отяжелевшая от плодов, сомлевшая от собственных соков.
– Хорошо у вас тут! – глубоко вздыхая, сказал Никишев.
– Хорошо, да не очень, – бросил Семен. – Простецкие еще у нас сады, благородных яблоневых сортов мало… Вон, кстати, мой заместитель Петря Радушев расхаживает… Для него некоторые сорта наших яблонь что нож в горле – так ой сердит на них! Давай, говорит, порубаем сразу все простецкие, оставим, говорит, только первые сорта… На них, мол, колхоз и деньгу будет наживать!.. А я не соглашаюсь – и не соглашусь с ним! – и Семен упрямо тряхнул головой. – Вот он, заместитель мой драгоценный, прямо в нашу сторону направляется, – прервав себя, уже иным тоном заговорил Коврин.
– А заместитель твой, кажется, в плохом настроении, – заметил Никишев.
– Да уж такой у него характер, – отмахнулся Семен. – Все бы он рывком да окриком, терпенья ни на грош нету!
– Торопыга, значит? – спросил Никишев.
– Эх, если бы только так было! – вздохнул Семен. – А то ведь еще Радушева у нас «дядя-погоняла» зовут!.. И так это прозвище к нему прилепилось, что и в глаза ему бросают: «ты, дядя-погоняла!»
– Как же разумный человек мог заслужить такое прозвище? – насторожился Никишев.
– А… тут своя история… Я потом расскажу… Он уже идет прямо сюда, меня ищет, – недовольно прервал разговор Семен.
– Эй, председатель! – позвал Петря Радушев и тут же осекся, увидав незнакомого.
Семен представил их друг другу. Петря Радушев лениво пожал руку гостя и сразу отвел взгляд, показывая, что ровно никакого удовольствия от нового знакомства не испытывает. Но так как все трое шли вместе, Радушеву пришлось перебороть себя (да и Семен выразительно подмигнул ему) и принять участие в общей беседе.
По привычке вглядываться в наружность каждого впервые встреченного человека Никишев исподтишка рассматривал худое длинноносое и – как тут же про себя отметил Никишев – «несоответственное» лицо Радушева: коричневая бороденка росла у Петри от девичьи-розовых маленьких ушей и, еле опушив сухую скулу, пропадала, подобно ручью в песке, чтобы вылезти опять, уже полинявшей, почти рыжей, на бугристом неуклюжем подбородке.
– Ну какая это, к черту, яблоня? – говорил он пронзительным горловым тенором и, приподнявшись на носки, потрогал быстрыми жилистыми пальцами желтоватое, будто восковое яблочко на нижней ветке. – Грушовка, мелкое яблочко, неблагородный сорт… – Вот и опять грушовка, чтоб ей пусто было! – все возмущался Петря, трогая на ходу мелкие желтоватые плоды. – Не дерево, а дворняжка в саду! Разве таким яблочком торговать? Разве на таком товаре можно добро наживать? Ради такого дела не стоило дворы в одну кучу сбивать!
– Вечная твоя присказка! – проворчал Семен.
Простите, как это понять, – осторожно спросил Никишев, обернувшись в сторону Радушева, – вы сожалеете, что попали в число дворов, которых, как вы говорите, сбили в кучу?
Петря испытующе посмотрел на пожилого человека, встретился глазами с его внимательным и спокойным взглядом, что-то подумал про себя и несколько вызывающе ответил:
– Жалей или не жалей, а дела не поправишь: добрую лошадь на конный двор я сам отвел, семена я сам сдал, жнеечка у меня была старенькая, – еще в комбедовское время мне ее дали – и ту я сам (он даже притопнул) на колхозный двор поставил!
Большие ноздри его длинного хрящеватого носа нервно раздулись, а маленькие, чуть косящие глаза мрачно сверкнули.
– Я знаю, вы комиссаром были, Семен мне о вас рассказывал, – продолжал Радушев, сердито поглядывая на Никишева из-под ершистых рыжеватых бровей. – Комиссары, они ведь дотошные, им все обскажи да обо всем доложи… Однако вы не подумайте, что я какой-нибудь… нет, я тоже горя вдосталь нахлебался: всю русско-германскую в окопах провоевал, ранен был не однажды, контужен, а потом опять в окопах жил да вшивел… а дома моя баба с малыми ребятами бедовала, а хозяйствишко мое разорялось… Когда я домой вернулся, стали мы помаленьку поправляться, а все-таки жизни настоящей не было…
– Петря Радушев одним из первых в колхоз записался, – уважительно и серьезно сказал Семен.
– Вот видите, – почему-то наставительно произнес Радушев, кивнув Никишеву. – Вот видите, поверил я в это дело. Н-но… (ноздри его опять гневно раздулись) не желаю я долго ждать, не желаю!
– Чего ждать? – спросил Никишев.
– Чего? Хорошей жизни! Ведь для нее я все свое достояние в колхоз отдал… так и давай скорей, скорей эту самую жизнь строить!.. А народишко у нас никудышный, темный, несговорный… Надрываюсь я с ними, душа во мне с утра до ночи так и кипит! – и Радушев с ожесточением ударил ладонью по своей впалой груди.
– Вот тут-то у нас и спор зачинается, – быстро вставил Семен, многозначительно глянув на Никишева. – Я говорю: пестрый народ у нас, всякие люди есть… не кидайся ты, Петря, на всех и каждого…
– А я говорю, – с тем же ожесточенным выражением лица прервал Радушев, – никудышный народишко, лодыри, лежебоки!.. Второй год колхозом живем, а толку чуть! А почему? Работаем плохо, порядка в работе нет. Председатель и я, грешный, изводимся на работе, преданы ей всей душой… так почему все так работать не могут? Должны так работать, должны! И я буду это требовать и спуску ни одному лодырю не дам!..
Петря даже задохнулся от негодования и дрожащей рукой вытер потный лысеющий лоб.
– А не приходило вам в голову, товарищ Радушев, – воспользовавшись этой передышкой, заговорил Никишев, – что в людях нужно еще пробуждать сознательное отношение к работе?.. Ведь человек вдвое производительнее работает, когда он ясно понимает, какое значение имеет его труд в общем деле и какую материальную пользу для себя он приобретает этим честным трудом?.. И, наконец, люди ведь бесконечно разны и к каждому надо подходить по-разному.
Радушев нетерпеливо отмахнулся.
– Э-эх-х!.. Да разве нас двоих вот с ним (он кивнул на пасмурного Семена) хватит на то, чтобы еще поспевать с каждым на отличку разговаривать, да еще «про-буж-дать» то да се?.. А… стойте! – Петря вдруг умолк, вскинул голову и напряженно прислушался. – Ага! Слышите?
Ветер донес звонкие всплески смеха и молодых голосов.
– Что я вам говорил? – зло и торжествующе произнес Радушев. – Это у корзинщиков наших вместо работы смехи да веселье!.. Ишь, как горланят, лодыри!.. Вот что тут опять делать? Подтягивать, требовать!.. Я им покажу-у! – и Радушев, размахивая руками, побежал по тропинке и скоро скрылся за деревьями.
Семен Коврин посмотрел ему вслед и с тем же пасмурным выражением лица развел руками.
– Обыкновенное у нас дело, Андрей Матвеич!.. С одного краешка дисциплину подтягиваем, а с другого конца она опять рвется!.. И ведь до чего чудно получается это у нас: вижу я, ну вот как на ладони, все промашки Петри Радушева, его неправильное обращение с колхозниками… вижу, что не любят его, а только боятся, как бы он какой-нибудь скандал не затеял… и все-таки, вот поди ж ты, я его честным человеком считаю!
– И мне твой Петря кажется честным и прямодушным, – подтвердил Никишев.
– Я еще больше скажу, Андрей Матвеич: не будь у меня в заместителях Радушева, остался бы я без опоры, честное слово! Когда я писал тебе, товарищ комиссар, что у нас в колхозе коммунистов раз-два и обчелся, это ведь я имел в виду Радушева и меня… вот и все мы, партийная часть колхоза. А будь бы у нас настоящая партийная организация, например, дружный десяток большевиков… эх, какие бы дела мы все вместе своротили! Так вот и мечтается мне…
– Да, неплохо, неплохо, – с легкой иронией ввернул Никишев.
– А что, Андрей Матвеич? – не понял Семен. – Такую бы мечту да в жизнь…
– Вот я это самое и разумею, Семен Петрович. Десяток коммунистов – великолепно. А скажи, друг, как ты себе представляешь: откуда бы этот десяток большевиков мог здесь появиться?
– Охо-хо… вот тут-то и загвоздка! – горько вздохнул Семен. – Кто к нам сюда приедет, кто пожелает? От города мы далеко, места наши глухие – сады да степь, культурной жизни, разумных развлечений – никаких…
– Закуривай, Семен Петрович, – и Никишев, усмехнувшись, протянул ему портсигар.
– Спасибо… Хорош табачок!.. Давно такого не куривал, – забурчал Семен, с удовольствием затягиваясь. Потом, чем-то обеспокоясь, он заметил все еще мелькающую усмешку в темных глазах Никишева.
– А ты, Андрей Матвеич, что-то опять насчет моих рассуждений подумал?
– Конечно!.. К твоим сетованиями насчет глухих мест, недостатка культуры и прочего я бы, знаешь, добавил слова: а все это может быть здесь, вполне может!
– Так я о том же самом мечтаю! – горячо воскликнул Семен. – Верю я, что все у нас будет, все: электричество, клуб, кино, спорт, хорошие дома. Вот только нам надо материальную базу наладить, а она в одном слове: яблоко, первей всего – яблоко!.. Мы с Петрей оба бьем в одну точку: не такими бы садами колхозу владеть, у колхоза на куда большие дела силы хватит. Вот смотри, эти ранние сорта прямо-таки неважнецкие, особенно грушовка. Только ее с дерева сымешь, она уже вянуть готова! Куда же ее? Далеко никуда не отвезешь, да и в округе ее всюду много. Значит, ешь на месте, замачивай в кадки на зиму. А их у нас не одна тысяча пудов, этих ранних-то сортов. Порубать их все, как Петря советует? Чушь какая! Да у меня рука не подымется – дерево мне человеческую жизнь напоминает, ему годы нужны, чтобы окрепнуть. Так зачем же нам от ранних сортов отказываться, когда их, по мичуринскому учению, можно улучшить и урожаи их поднять? А главное – механизацию, механизацию к ним применить, вот что! Вот она, главная наша мечта!.. Будь у нас механическая сушилка, все наши ранние сорта яблок, а также сливы, груши, малину и другие ягодные культуры мы обратили бы в непортящийся товар. Мне в кооперации недавно говорили, что для свежих фруктов у них, мол, хранилищ не хватает, а вот сухофруктов купят сколько угодно!.. Да начни мы как следует фруктами да ягодами торговать, высушенными механическим способом, сколько у нас в колхозе оборотных средств прибавится!.. Сначала приведем в порядок общественное хозяйство – сады (при них пасеку заведем), механическую сушилку оборудуем, хорошие склады, молочную ферму, конный двор, телятник, свинарник и прочие здания построим, электричеством осветим, а потом вдоль всей улицы фонари поставим… Эх!
Семен громко прищелкнул пальцами и обратил к Никишеву вспыхнувшее жарким румянцем лицо.
– Знаешь, Андрей Матвеич, когда вот идешь-бредешь, например, в осеннюю темь по нашей грязи, всегда так и видятся эти высокие электрические фонари, так и горят, так и сияют они из конца в конец!.. И улица мне видится без этих треклятых соломенных крыш, без махоньких окошек с бычий глаз… Так вот мечтаю – вижу: стоят вдоль улицы хорошие дома, а в больших окнах лампочки Ильича – и повсюду радио говорит или поет… красота!..
Семен шел по тропинке, чуть притопывая и размахивая руками, словно направлялся он погостевать в одном из хороших новых, с большими светлыми окнами домов, которые будто уже красовались где-то невдалеке.
Слушая Семена, Никишев подумал: «Об этих новых хороших домах для всей деревни мечтает человек, у которого даже нет своего угла!»
Никишеву вспомнилось, что сегодня утром, по дороге в колхоз, рассказывал о председателе Борис Шмалев. Семену Коврину не повезло: только вернулся с гражданской войны, похоронил отца. Потом, год спустя, умерла мать, а еще через год, младший брат Семена утонул в Пологе. Семен с молодой женой остались одни. Старая отцовская изба уже давно валилась набок. Пока Семен чинил да поднимал эту развалину, помогавшая ему молодая жена схватила сильную простуду, она долго недомогала и в конце концов заболела чахоткой. «Богатенькие односельчане», как называл их в своем рассказе Борис Шмалев, не прочь были воспользоваться трудной полосой в жизни Семена Коврина, чтобы ему «согнуть хребтину да поубавить гордыни». Но Семен продолжал, по выражению Шмалева, чудачить, ни в какие отношения с богатенькими не вступал, а по-прежнему дерзил им и выводил на чистую воду все их дела, которых (по мнению рассказчика), ей-ей, лучше бы ему совсем не касаться!.. Когда более года назад начали создавать колхоз, Семена пытались подстрелить, но промахнулись. Тогда однажды ночью подожгли его избу. Семен с женой и сынишкой еле успели выскочить на улицу да вытащить кое-что. Слабое здоровье жены не выдержало этих потрясений, и вскоре несчастная женщина умерла. Семен с сынишкой поселился в старом неуютном доме бывшей садовой конторы. «Живет он хуже всех, а ведь председатель, – как говорится, своя рука владыка, уж мог бы как-нибудь схитрить, хоть бы малостью какой скрасить свое житье-бытье. Так нет, живет хуже всех и словно не замечает этого, чудной, мудреватый он человек!» – насмешливо закончил свое сообщение Шмалев.
Теперь, слушая Семена, Никишев не раз подумал: «Вот ведь какой скрытный – о своих делах и потерях ни слова, ни намека!.. Может быть, из-за этой скрытности ему еще труднее?»
Семен уже шагал молча, не то задумавшись о чем-то, не то досадуя на свою откровенность.
– Вот ты, Семен Петрович, – мягко прервал молчание Никишев, – совершенно правильно связываешь рост колхоза, преимущественно плодоводческого, с механизацией. Так и надо ее наладить, оборудовать эту сушилку…
– Во-от, во-от… – сердито протянул Семен. – Тут-то и загвоздка!.. Вот погостишь здесь и увидишь, что оборудовать у нас сушильную камеру – это трудное, очень трудное дело, и продвигается оно, словно корабль среди подводных камней… Тут словно колоду за колодой с дороги убираешь. А кто именно тут загораживает, кто портит, – попробуй узнай… Еще увидишь, не раз будет разговор об этом…
Но продолжать Семену не пришлось.
– Стой! – прислушался он. – А ведь Петря опять пробирает кого-то…
– Семен Петрович! Семен Петрович! – крикнули молодые голоса.
Из-за поворота, смеясь и вскрикивая, вынеслась босоногая девушка, а позади, вторя ей молодым ломким баском, бежал, тоже босой, высокий тонкий юноша в майке.
– Чего ты, Володя? – спросил Семен.
Володя остановился и, морщась от досадливого смеха, ответил:
– Дядя Петря у корзинщиц опять наскандалил, да еще Валькиного жениха поймал. Вон Лиза тоже видела.
Маленькая курносенькая Лиза звонко расхохоталась:
– Поймал его в кустах да кричит «Ах, ах ты, женихатый козел!» А Валька сидит кра-асная вся!..
– А вы недогадливые, – полусердито сказал Семен, – напомнили бы ему, что ли, что жениться в наших краях никому не воспрещается.
– Да ведь дядя Петря нас не послушает, – перестав смеяться, возразил Володя и с явным любопытством посмотрел на гостя.
Никишев заметил, что у Володи серые и пытливые глаза, и невольно улыбнулся ему.
Еще не дойдя до корзинщиц, все услыхали пронзительные трели радушевского тенора. Он стоял перед кучкой молодежи и, гневно потрясая худым волосатым кулаком, пронзительно выкрикивал:
– Вам бы все хаханьки да хиханьки, вам бы только песни петь!.. А урок, что я вам задал – сорок корзин сплесть, не сделаете, бессовестные вы!
– Много назначено! Урок большой! – послышались голоса.
Корзинщицы сидели полукругом среди ворохов лыка и ивовых прутьев. Крайняя девушка, с толстой косой на спине, ловко обрезала концы прутьев и, будто на бегу, кусала от ломтя пышного черного хлеба, посыпанного крупной солью.
– Девичьи бригады, как работаете? – гаркнул по-флотски Семен.
– Второй десяток начали, – тоненькими голосами сказали девочки-подростки.
– Добре!.. А ты, Валя, вроде как бы за инструктора?
– Вот подучилась… да уж не так и трудно, – мягко и слегка шепелявя сказала Валя и легкими округлыми движениями голых рук выхватила из вороха лыко подлиннее и начала скреплять угол корзины. – Готово! – с торжеством объявила она, распуская в улыбке большой румяный рот и бросая одной из девочек свежую корзину. – Ох, только дайте еще попить, пожалуйста…
– Молодчина! – похвалил Семен.
Валя радостно кивнула ему и торопливо наклонилась к кружке. Толстая и короткая темно-каштановая коса сдвинулась и обнажила на шее среди загара небольшое пятно молочно-белой кожи.
Петря, встав в сторону и заложив руки за ремень на тощем животе, нетерпеливо следил за Семеном, – такой тактики он не одобрял.
– Не очень хвали! – сердито предупредил он. – Загордятся, работа не пойдет. Вон уж один виноватый и вовсе смылся… Эй ты, Николай, Самохин! Жених пресловутый, притча во языцах! Но, но!.. – вдруг закричал он, как на лошадь, и вытащил из-за куста высокого бородатого человека с неуклюжими движениями большого сильного тела.
– Да что ты, ей-богу… – не пытаясь освободиться от цепких рук Петри, бархатно-густым басом рокотал Николай Самохин. – Что ты меня, как, ей-богу, быка на веревочке…
– Бык ты и есть! – брызгая слюной, вспылил Радушев. – За девками гоняешься, а прутья где?
– Да ведь хватит их пока, прутьев-то, – рокотал Николай.
– Хватит… Их воз должен быть, вот здесь, на сем месте… во-оз!
– А идти кому, ежели все плетут?
– Да вот жеребцов этих, Устиньиных деток… – Петря сердито ткнул пальцем в сторону двух рослых мордастых парней, вяло обстругивающих палочки. – Вот и пошли их, пусть ивняка нарежут.
– Боюсь, Устинья обидится, – замялся Николай, – скажет опять, что ее сынов на самую худую работу поставили.
– А ты скажи ей, – обрезал Петря, – у нас, мол, нежностей не полагается. Словом, ежели через два дня не будет у нас сотни корзин для яблок, я тебя прижму – вычту толику из твоей получки.
– Да ты и вчера уже вычел с меня…
– И еще вычту! – раздувая ноздри, сказал Петря. – Не будь глуп.
– Кроток я, вот ты и бесишься.
– Ну ладно, ладно… Слышь, Валька, гони его, нечего ему тут около твоей юбчонки…
Девушка залилась румянцем, но без всякого сожаления в голосе сказала:
– Да уж и не знаю, чего он тут, право… Мы с девчатами управимся.
– Фламандка! Шестнадцатый век! – не сдержавшись, шепнул Никишеву подошедший незаметно Баратов, настойчивым взглядом указывая на ее нежный загар, широкие плечи и бедра, на румяный мелкозубый рот, на пухлость полудетского лица и кругло прорезанные карие глаза с каким-то наивно-животным выражением.
Никишеву была давно знакома манера Баратова в каждом явлении жизни, обратившем на себя его внимание, обязательно находить черты сходства и разного рода отклики и отзвуки «из мира великих творений» живописи, скульптуры и музыки. На этот раз, определяя облик толстенькой Вали как «фламандки шестнадцатого века», Баратов имел в виду полотна фламандской школы, где изображались полнокровные, цветущие женщины севера и запада Бельгии. Поэтому, не удивляясь, Никишев шепнул только: «да, кажется, славная девушка».
– Беда с этим верзилой Николаем Самохиным, – ворчал Петря, идя за всеми следом, – не подымешь, не проймешь. Всю жизнь прожил за хорошей женой.
– А где жена у него? – спросил Никишев.
– Умерла, четверых ребят оставила, вот полгода прошло. Обревелись бы вовсе ребятишки, если бы наши девчата не смилосердились. То Валька забежит, умоет, постирает, то Шура.
– Шура? А!.. Это трактористка?
– Она самая. Видали? А Николай теперь жениться вздумал.
– На Шуре?
– Что ты, милый! Что ты! – даже испугался Петря. – Разве такая девка за эту размазню пойдет? Нет, он Валентину берет.
– Фламандка! – опять восхитился до сих пор молча слушавший Баратов.
– Зачем «хламанка»? – рассудительно сказал Петря. – Обыкновенная сиротка, живет у тетки, Устиньи Алпиной.
– А Устинья первая наша скандалистка, – подхватил Семен. – Вот увидите ее. Дикая бабища! Всем достается от нее…
– Муж бить ее не умеет, оттого и дикая, – хладнокровно решил Петря.
– Этого Ефима Колпина мы уж нарочно в члены правления провели: пусть храбрости наберется среди людей, – добавил Семен. – И вот что удивительно: с нами он рассуждает как разумный, а дома – курица. Как устроит ему Устинья скандал, так он и скис, горемычный, – что из того, что он грамотный, а Устинья ни одной буквы не знает.
