Текст книги "Двор. Баян и яблоко"

Автор книги: Анна Караваева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Но к вечеру Костя убежал на рыбалку, и Володя так и не увидел его.

А рано утром, занятый собиранием своей бригады, Володя уже забыл рассказать Косте, что обещал молодежи Семен Коврин.

«Всей колонной», как выразился Володя (слово это было одно из тех, что он привез с конференции), дружно пришли комсомольцы и беспартийная молодежь на свой участок сбора.

Петря Радушев по привычке сунулся было с указкой, где кому стать, но Володя со сдержанной важностью предупредил его:

– Не трудись, дядя Петря… ведь мы же еще вчера с председателем наш участок сбора обозначили… а кроме того, я как бригадир…

– Ну ладно, ладно… – прервал Радушев и отошел. Володя проводил его удовлетворенным взглядом. Уверенность, что он как бригадир поступил правильно, все сильнее бодрила Володю. Опьяненный легкой, как молодое вино, веселостью, Володя снял первое яблоко.

– Ребята! Помните уговор! – и Володя быстро оглядел десятка полтора обращенных к нему юных лиц, освещенных золотистыми отблесками раннего утра. – Яблоко не рвать, а вот так снимать… снимать, понятно? Осторожно повернуть… раз-два… и снять вместе с ножкой… так оно дольше сохранится. Далее. Избави вас боже яблоки наземь сбивать!.. Оно же нежное, яблоко… сразу образуется на нем пятно – и начнется гниение…

– Да что ты разгуделся, право… будто мы об этом не знаем, – проворчал нетерпеливый Костя Шилов, тараща на бригадира белесо-голубые глазки.

– Во-первых, мне об этом вчера председатель напоминал… а я твердо обещал своей бригаде его слова передать, – со сдержанной строгостью разъяснил Володя. – И, во-вторых, хотя все мы это и знали, а в прошлом году яблоки чаще всего просто рвали… и я тоже рвал как попало…

– Верно, верно, Володя… – горячо поддержала Лиза. – Вот и поэтому еще в прошлом году уйма яблок пропала!.. Ты тоже помнишь, Валя?

– Помню… так вот и было, – подтвердила Валя, помаргивая коричневыми глазами с влажной поволокой, которая и придавала ее взгляду выражение телячьей кротости, как иногда посмеивался над ней и Володя. Сегодня Валя еле поднялась с постели. Вчера тетка заставила ее перестирать целую гору белья, с которым девушка, даже при завидном здоровье, еле управилась только перед самой зарей. Ей и двух часов не удалось поспать, тело у нее все еще ныло от усталости, голова болела, в висках словно постукивали злые молоточки, отяжелевшие веки так и закрывались против ее воли.

– Ты уж не заболела ли, Валька? – обеспокоилась Лиза, которая рядом с ней снимала яблоки. – Ой, да у тебя глаза слипаются!..

Валя не умела и не привыкла жаловаться: это ведь было бесполезно – ее, сироту, мало кто жалел. Она кротко ответила, что почти до рассвета стирала.

– У-у, знаем мы эту Устинью… ленивее да злее никого в селе нету! – возмутилась Лиза. – Но неужто дядя Ефим не мог за тебя заступиться?

– Он заступался… да ведь он дома-то как на отшибе… – вздохнула Валя. – Если бы он не помогал мне, я по сю пору у корыта мучилась. «Ты, – говорит он тетке, – будто назло навалила на девчонку столько работы – ведь ей же завтра в бригаду ранехонько надо выйти». А тетка ему: «А я назло, назло и делаю – пусть лопнет бригада эта!»

– Вот гады ползучие! – вспыхнула Лиза. – А мы, знаешь, давай-ка назло всем Устиньям так поработаем, что они только ахнут… ладно?

– Ладно… – кротко улыбнулась Валя, вскидывая тяжелую голову. Но понемногу, равномерно двигаясь на прохладном ветерке, Валя оправилась, и несносные веки перестали слипаться. Она даже повеселела и на вопрос Володи: «Ну, как там?» – свежим голоском ответила:

– Дело идет!

Кое-где под яблонями уже начали шуметь из-за нехватки корзин. Стоило появиться Николаю Самохину, как на него сразу накидывались с просьбами и попреками. Не хватало корзин, из-за чего задерживались перевозка фруктов и взвешивание их на складе.

– Слышь-ка, Самохин, придумай что-нибудь, – предложила обстоятельная Антонина Шилова. – Ежели ты взялся за перевозку да за развес, так уж обеспечивай все как следует.

– Да уж я, кажись, стараюсь, – смущенно басил Николай. – Но сама видишь, лошаденка-то ведь одна для перевозки отпущена, да и на телегу сверх меры корзин не поставишь… а на складе мне в помощь даден один зеленый парнишка… вот я и кручусь, верчусь, как вьюн!

В ответ раздался дружный хохот и посыпались шуточки насчет того, что широкоплечий и грузный Николай Самохин меньше всего напоминал вьюна.

Но бойкая чернобровая молодайка Домашка Селезнева, озорно подмигнув, насмешливо заявила:

– Что вы на него зря наговариваете, на Николу Самохина? Это он с нами на ногу тяжел, словно медведь в малиннике, а где в другом месте он сущий вьюн… ей-ей! Вон как он возле Вальки вьется-увивается… ну вот словно невидимая сила туда его тянет!.. Охо-хо!.. Беда ведь это – быть бородатым да женихаты-ым!

Николай побагровел от смущения и, бурно отмахиваясь от хохочущей Домашки, как от наваждения, вскочил на телегу и поехал дальше по дороге, соединяющей ближние сады с дальними. Оглядываясь на привязанные к телеге корзины с яблоками, Николай осторожно ехал трусцой и обиженно бормотал себе под нос. На задористые шутки он не умел отвечать, да и что он мог возразить против правды? Из песни, как говорится, слова не выкинешь – да, вот он, вдовый, неуклюжий бородач, берет к своим осиротевшим ребятишкам молодую девушку, которая почти годна ему в дочери. Он же уверен, что она, сама выйдя из горькой сиротской доли, заменит его детям мать и почувствует привязанность к нему. Люди только посмеиваются над ним, будто, задумав жениться на молоденькой, он проявляет себя чуть ли не дурнем. А он считает, что рассудил правильно. Не брать же ему вдову (да еще с ребятами!) или ворчливую старую деву, которая к детям не привыкла и едва ли полюбит их. А эта, Валюшка (как Николай уже называл ее про себя), сама еще недавно девчушкой была, нрав у ней кроткий, мягкий; она сердцем вдоволь настрадалась, сначала у чужих людей, потом у безжалостной злой тетки и живо отзовется на ребячью ласку. Николаю вдруг так захотелось увидеть Валю, что он подъехал к ее участку раньше, чем было нужно.

Среди девичьих лиц Николай сразу увидел ее густой румянец, влажный коричневый блеск ее глаз и кроткую улыбку.

– Ну… как? Справляешься, Валя? – нагнувшись под деревьями и заглянув ей в лицо, спросил Николай слегка дрогнувшим голосом.

– Ничего… работаем… – спокойно ответила девушка, конечно не понимая, что он только для нее пришел сюда.

– Валька-а! Разве этак жениха встречают? – крикнул Костя, и опять начались шутки и смех.

В эту минуту откуда-то с боковой тропинки, словно заяц, вывернулся Дима Юрков с неразлучным своим фотоаппаратом в кожаном футляре апельсинного цвета.

– Минутку! – повелительно воскликнул он звонким тенорком. – Продолжайте смеяться… прошу! Смейтесь… ну! Так!.. Еще разок!.. Сниму с выдержкой… чудно!.. Спасибо!.. Будет великолепный кадр!..

Дима побежал дальше, неутомимо запечатлевая лица, позы, деревья, яблоки, легкие пятна солнца и теней на тропинках.

– А!.. Это вы!.. – обрадовался он, увидев Шмалева на нижних ступеньках лестницы, приставленной к раскидистой старой яблоне.

– Ну… как? Благодать? – весело спросил Дима.

– Что – благодать? – улыбнулся Шмалев, вытирая лицо.

– Ну… вот все это! – махнув вокруг сухощавой ручкой, пояснил Дима.

– Жалко, что скоро жарища начнется, – с той же неопределенной улыбкой сказал Шмалев.

– Какая бодрость всюду, какое единодушие! – заворковал Дима. – Там бородатый дядя радуется рвению молодежи, рядом группа женщин шутит и смеется… а здесь вы в позе победителя природы!.. Минутку!.. Останьтесь в этой позе!.. Та-ак… Еще раз… с выдержкой… великолепно!.. Спасибо! – И Дима заторопился дальше.

Шмалев проводил его прищуренным взглядом, о чем-то подумал, спрыгнул с лестницы и ходко зашагал к участку комсомольско-молодежной бригады.

– Здорово, красавицы! – весело и звучно приветствовал он девушек, выглядывая кого-то среди них.

– А… Валечка! Милая невеста, здравствуй! – с лукаво-нежной лаской протянул он.

Валя взглянула в его сторону, румянец жаркой волной залил ее лицо и шею. Руки ее разжались, и целая груда яблок рухнула из передника на землю.

– Ой… да что ты яблоки-то роняешь! – недовольно заметила Лиза. – Ведь у нас же уговор был!..

– В строгости тебя держат, Валечка! – громко пожалел Шмалев и быстро погладил ее круглое плечо. – Уж ты-то всегда такая работящая, что на тебя и по-смотреть-то строго нельзя, а не то чтобы злое слово тебе сказать!..

– А я никаких злых слов ей и не говорила! Нечего зря выдумывать! – рассердилась Лиза. – Мы обещали работать добросовестно, без брака… вот какой был уговор… А ты сюда зачем пришел, Шмалев? Почему не работаешь?.. Значит, ты лодырь?

– Ска-ажите, какая решительная девица… Сразу оскорблять человека? – мягко обиделся Шмалев. – Хоть бы ты, Валечка, за меня заступилась… сказала бы ласковое словечко… а?

– Да ведь я… – начала было Валя, подняв к нему влажный взгляд, полный мольбы.

– Что тут происходит? – раздался голос Володи Наркизова, и он быстро вышел из-за соседней яблони. – А… у нас гость, оказывается… Только время вроде не очень подходящее в гости ходить.

В его серых настороженных глазах Шмалев прочел: «Да, да, я помню, как ты высмеивал меня. Нет, это больше тебе не удастся!»

– А ты что, Борис, во время работы разгуливаешь? – жестко спросил Володя. – Старше нашего брата, должен бы все понимать, а ты вот лодыря гоняешь!

– А ты сначала спроси, умник, зачем я сюда пришел, – с оттенком превосходства в тоне и во взгляде заявил Шмалев. – По-человечески, от всей души захотел я проведать… вот ее…

И, выбросив вперед руку (с таким видом, будто что-то в ней было крепко зажато), Шмалев указал на Валю.

– Зашел я словом с ней перемолвиться, посочувствовать ей – ведь силком же ее замуж выдают, а она вот… бессловесная, размазня несчастная… меня же под вашу комсомольскую ярость подвела и защитить меня, ее же доброжелателя, не сумела… Эх! Тошно мне смотреть на этакое убожество!..

Румяное лицо Шмалева выразило презрение, он отмахнулся от Вали, будто отбрасывая ее в сторону, потом резко повернулся и зашагал было прочь. Но тут некстати высунулся Костя Шилов. Только сейчас услышав голос Шмалева, он подбежал к нему, запыхавшись и ловя его взгляд.

Взглянув на его маленькое востроносенькое лицо с любопытно бегающими светлыми глазками и с пухлым подбородком, будто проколотым посредине глубокой ямкой, Володя сердито подумал: «Ох, какой он еще несмышленыш».

– Стой, Борис, стой!.. Когда ты мне покажешь, как перебор на баяне делать? – спросил Костя.

– Что? Перебор показать? Тебе? – презрительно хохотнул Шмалев. – Да тебе же медведь на ухо наступил… очень нужно для тебя стараться.

– Да ведь ты же мне обещал! – в отчаянии напомнил Костя.

– Обещанного три года ждут, – усмехнулся Шмалев.

– Эй, узнай его, Костька! – резко произнес Володя. – Это такой обманщик – обещал бычка, а дает тычка!.. А ты нос не вешай, Костя… Я тебе новость скажу: будет у нас свой колхозный баян и всякая другая музыка… председатель обещал после сбора урожая нас, молодежь, самыми лучшими инструментами обеспечить… Значит, нечего тебе за Шмалевым бегать, обойдемся и без него… пусть не задается своим баяном!..

Шмалев обернулся на ходу и, как бы оставляя за собой последнее слово, бросил через плечо:

– Что будет, комсомол, не знаю… а пока я один играю!

Володя до боли закусил губу, досадуя на свою не-находчивость. Только что он своевременно осадил Шмалева, а сейчас тот удалялся, конечно смеясь над ним. Знакомая зависть к неизменной находчивости, выдержке и озорной веселости этого человека снова охватила Володю. Он стоял, зло и бессильно глядя вслед удаляющемуся Шмалеву, и все еще не мог придумать, что бы такое сказать ему.

– Володя!.. Да Володя же!.. – долетел к нему голос Лизы. – Что ты, оглох, что ли? Иди же сюда… Валя плачет…

Валя сидела на земле, закрыв лицо руками и согнувшись, будто под тяжкой ношей, которую уже не было сил больше нести. Ее круглые плечи, темноволосая голова с короткой толстой косой и все ее тело дрожало от беззвучных слез и горя. Рядом валялись на земле пыльные яблоки, которые она уронила от неожиданности, в пыли были ее босые ноги, старенькое пестрое платьишко, заплатанный передник, – все, казалось, говорило, как безрадостна и заброшена была эта молодая жизнь. И Володя понял это.

– С чего это она? – прошептал он Лизе.

– Она ничего не говорит… Знаешь, что?.. Устиньиша выдает ее за Николая Самохина, а Вальке, видно, нравится Шмалев… Вот тебе и все… – закончила Лиза и тихонько подсела к Вале.

– Ну… будет тебе… Вытри слезы, а то глаза у тебя, поди, уж не видят ничего.

Лиза осторожно разняла ее мокрые дрожащие пальцы и сама вытерла залитые слезами глаза. Потом помогла Вале встать.

– Что случилось с нашей милой фламандкой? – спросил Баратов, проходя с Никишевым мимо участка Володи Наркизова. – Смотри, Андрей, как она плачет… Вот оно: «всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет!»

– Какие там страсти? – укоризненно сказала Лиаа. – Обидели ее…

– Оставь ее в покое, – посоветовал Никишев.

– Но я все-таки угадал, Андрей!

– Посмотрим… ей не до разговоров… пойдем.

Валя стояла, еще ощущая в себе пронзительный холод душевной боли. Она не только была унижена презрением к ней Бориса Шмалева – она еще выдала свою горькую тайну: сколько мучений принес ей этот человек, которому она была совсем не нужна, но все прощала ему!

Помогая Володе отнести тяжелую корзину, полную яблок, поближе к дороге, Лиза зашептала ему:

– Ну и безжалостный же этот Шмалев!.. Если девушка не люба, зачем же издеваться над ней?

– Да он настоящий чертополох! – гневно вспылил Володя. – Вот так и чую, он нарочно притопал к нам, чтобы работе мешать, лодырь он гладкий!..

– Володя… а Володя! – вдруг высунулся Костя. – А ты насчет музыки верно сказал? Так и будет… а?

– Честнейшее комсомольское слово. Так оно и будет! Давай только урожай соберем как надо! – торжественно промолвил Володя. – Шмалеву больше кланяться не смей.

– И не буду! – пообещал Костя. Потом подскочив козлом, подмигнул девушкам: – Погоди, девчата, может, самым главным баянистом буду я!

Костя как напоказ озоровал и кривлялся перед девушками, но, как ревниво замечал Володя, работал ловко, – яблоки дождем сыпались в корзину.

Петря Радушев спросил мимоходом:

– Которую яблоню обрабатываете?

– Вторую! – задорно крикнул Костя.

– Молодчаги!.. А ты что? – Петря сердито понизил голос. – А ты что, подлец, за ноги девок обнимаешь?

– Не тебя же обнимать! – хохотнул Костя.

– Да уж срам какой, господи! – подала голос Устинья. Она нашла-таки Петрю со своей докукой и по обыкновению не могла упустить случая показать себя. – Парень охальничает, а ему спускают, потому кругом никто бога не боится, людей не стыдится.

– Чего тебе, конкретно? – неласково осведомился Петря.

Устинья гневалась на то, что обоих ее сыновей перевели сегодня на другой участок, а не оставили работать с ней.

– Эт-та что же, матери с дитем нельзя вместе работать? Это каки-таки законы?

– Я твою семейственность со вчерашнего дня – к ногтю! – отрезал Петря.

– Что-о! Мать с дитем…

– Обнимайся ты с дитем сколько влезет, но не вели ему домой яблоки кулями таскать, как вчера было.

– Я велела? Я? Кулями?

– Ты. Явно ты.

– А ты видал, иро-од?

– Не у меня одного глаза.

– Кто? Кто сказал? Ежели это Тонька Шилова нам встретилась, так я ее…

– Вот, сама же себя выдаешь.

– Я ее, белорожую, высрамлю! – Устинья заиграла кулаками. – Я-то ее к Вальке на свадьбу позвала, как почетную гостью…

– Сначала надо урожай собрать, – погрозил пальцем Петря.

– А что я? – взъярилась Устинья. – Я свово кровного не получу? А?..

– Дядя Петр! – зазвенел тенорок Кости. – Как урожай соберем, так мы себе баян заведем!

Петря Радушев замысловато крякнул.

– Вам бы только дурь, сосункам желторотым… Куда вы с безделкой своей?

– А мы из района учителя пригласим, он нас научит, – радушно ответил Костя. – К твоим похоронам, Устинья Пална, как раз марш разучу.

– Бож-жа мой! – заголосила на весь сад Устинья. – Дождалась времечка, – молокосос на горло лезет, а тебе и пальцем его не тронуть и прогнать некуда!

Место ли попалось неудобное (по угору), силы ли распределили плохо, подействовали ли Устиньины вопли, – но бригада, сбитая Петрей из людей «солидного» возраста, оказалась позади всех. Чтобы не оставлять «хвостов» на другой день, Петря уговорил бригаду поработать после ужина.

Еще засветло пришел Кузьма Безмен. Он сел за стол без приглашения и привел с собой своих соседей – мужа и жену, очень чистоплотных, мелкорослых, известных в деревне под прозвищем «Опенки».

– Давно не бывал у вас, друзья, – заговорил Кузьма, кладя на стол большую опрятную руку. – Как живете?

Семен зашептал на ухо Никишеву:

– Заприметь Кузьму: был здесь в колхозе, поссорился со мной и Петрей, вот уже второй год как ушел, живет сам по себе.

– Смотрю я, товарищи, а вы до ночи работать готовы, – продолжал Кузьма, не скрывая насмешки в густом звучном голосе. – Я, например, уже на сегодня кончил, гулять пошел, а у вас все суета.

– Обороты не с твое, – хмуровато отозвался Семен.

– Что в обороте, ежели невпроворот работы! – тут же нашелся Кузьма и подтолкнул локтем Опенка-мужа. – Верно ведь?

Опенок подобострастно захихикал.

– Гы-ы! – раздраженно передразнил их Семен. – Какие смешливые… А ты, Кузьма Павлиныч, давно ли с провожатыми стал ходить?

Кузьма, не смутясь, обратил ко всем крупное, как и он сам, серьезно вопрошающее лицо. Некоторое время он смотрел на всех затуманившимися от дум глазами, потом пощипал аккуратную щеточку усов и сказал неторопливо:

– Мне без свидетелей нельзя: самую важную проблему жизни проверяю.

Кузьма чуть задержался взглядом на Никишеве и, казалось, быстро, как в военной разведке, определил свое отношение ко всему замеченному: «Вы, товарищ из города, не очень воображайте, что все у нас тут серенько и просто. Одного только меня, Кузьму, понять – и то дело не малое».

– Сделал я нынче посадку, – начал неторопливо Кузьма, – целый угол в саду под малину занял, кустов этак двадцать пять…

– Мы тоже ныне посадили… – бросил Семен, – четыре тысячи кустов.

– Однако… – хотел улыбнуться Кузьма и не смог. – Однако здорово это! Сколько это работы приходится на одного человека? – спросил он, задумчиво разглядывая свою большую мясистую руку.

– Да не с твое! – усмехнулся Петря Радушев. – Мы по темпам работаем. Без никаких разговоров, как машины. Клади по полсотни кустов на голову.

– Ты людей, как скот, по головам считаешь, – усмехнулся Кузьма. – Мы двое работали с женой, не спеша, конечно, работали. Над нами учетчиков нету.

– А-а… – будто жалея, протянул Борис Шмалев. – У нас без этого шагу не ступишь, у нас, браток, масштабы, темпы.

– А ты про это как? – неожиданно поднялся Семен. – Ты как про это – за или против?

Борис аккуратно вытер губы после каши и будто с грустью улыбнулся:

– И вот всегда так. Что ни скажи, всегда тебе нож к горлу приставят…

– Из-за этого и я ушел отсюда, – словно обрадовавшись, быстро подхватил Кузьма. – Нельзя в этих местах помыслить как хочешь.

– Ишь ты, мы-ыслить! – скосив глаза, презрительно сказал Петря. – Инте… интеллигент выискался!

– А кто же я? Интеллигент и есть. Крестьянин-интеллигент. Я семилетку кончил, в партию собираюсь, газеты всегда читаю… А у вас мне атмосфера приказов не нравится. Товарищ Радушев до того любит администрировать, что просто не может видеть мыслящего человека… Помнишь, Александра Трофимовна, как он меня моей библиотечкой донимал?

– Ну еще бы! – и Шура сочувственно сверкнула глазами.

– Досок мне для книжной полки не отпустил: барство, говорит. А как тебе это кажется, Александра Трофимовна? А помнишь, как я о международном положении докладывать собирался? Пустые, говорит, разговоры…

– А ты что у нас, голодал, холодал? – обидчиво накинулся на него Петря.

Кузьма надменно прищурился.

– А ты думаешь, кроме сытости, человеку так и не нужно больше ничего?.. Не-ет, не все такие. Не для брюха только живет человек. Невозможно так жить, Семен Петрович.

– Да что ты на меня одного пальцем показываешь, – взволновался Семен и обвел стол, как поле битвы, горячим, нацеливающимся взглядом. – Ты для облегчения души все валишь на меня, Кузьма Павлиныч. Ну не нашли мы с тобой общих мнений, ну повздорили, но ведь не из-за чарки водки, черт те побери, а по принципиальной линии. У тебя сомнений было всегда больше, чем желания работать. А я вот верю в то, за что взялся… и пробиваюсь вот, хоть и локти в синяках. Без практики, Кузьма, ни до чего не дознаешься – как жить, как руководить. А ты за сомненьями своими потянулся и ушел от нас. А теперь к нам захаживаешь, как зритель какой. Зачем?.. Чтобы, на наши занозы глядя, себя успокаивать, что ты, мол, правильно поступил, когда вскоре же ушел из колхоза.

– Попрекать тебе нас не за что, – опять обиделся Радушев. – Все тебе возвернули: и лошадь твою и зерно твое.

– Так я ведь не с попреками сюда прихожу… – смутился Кузьма.

– Вот ведь какие случаи в жизни бывают, Андрей Матвеич, – обратился Семен к Никишеву и опять кивнул в сторону Кузьмы. – Только вошел человек в колхоз, попал в самую сутолоку первых дней, сразу сдрейфил… и на попятный. А теперь вот ходит-бродит и все что-то примеривается: не прогадал ли, или, наоборот, здорово выиграл? Ну, отрезал раз, так значит, и успокойся на этом. Так нет, тебе и этого мало… шут тебя разберет, Кузьма Павлиныч!

– А я не спокоен, – сказал Кузьма с расстановкой и остановил на Семене тяжелый, как бы налитой раздумьем взгляд. – Я ведь не потерянный и великую идею понимаю, я за нее. Но мне надо точно доказать, что мы до нее уже доросли, что мы понимаем и потому действуем по доброй воле.

– Доказать! – словно взорвался Семен. – Так только делом же, делом это доказывается! На блюде я тебе, Кузьма, этого в готовом виде не преподнесу… Нет!

– Я бы насчет доказательства согласен был обождать, – опять заговорил Кузьма. – Но вот приказа не выношу! Вот таких распорядителей, как Петря Радушев, не выношу… Он колхозную жизнь портит… учтите это!.. И вот я спрашиваю себя: такой ли жизни хочет для нас советская власть?

– Золотые твои слова, Кузьма, ясная твоя голова! – подхватил дедунька, высунув юркую головку.

– Не для тебя говорят! – резко оборвала Шура.

– Ах, опасно это, Кузьма Безмен! Ах, опасно! – вкрадчиво вмешался Шмалев. – Разные элементы и кулаки такие разговоры обожают, – и он посмотрел на Петрю. – А нет ли меж нами, товарищ Радушев, например, кулаков?

– Кулаки из наших мест все высланы, – непоколебимо отвечал Петря, – значит, и быть им негде. А в общем, будет вам трепаться. Лучше вот поглядите…

Петря разжал пальцы, и по столу вдруг покатилось яблоко.

– Ну-ка, проверьте спелость, скоро ли можно собирать.

Яблоко заходило по рукам. Это был один из немногих пока высоких промышленных сортов, и люди трогали его атласную зеленоватую кожицу, на которой неспешно пробивался румянец, – оно зрело спокойно и неторопливо, готовясь покрыться густым пурпуром.

– Царь-яблочко! – крякнул Семен и бережно надавил большим пальцем на нежную округлость плода. Несколько прозрачных капель выступило сквозь лопнувшую кожицу. Загорелые пальцы Семена так медленно повертывали яблоко, словно этот круглый тяжелый плод заключал в себе всю тягу земную. – Сколько горя-то с тобой было! – сказал он любовно. – Ан нет, мы тебя выходили!

Эти яблони плодоносили уже давно. Их когда-то гладкая кора со временем огрубела, стала шероховатой, покрылась глубокими трещинами. Каждую яблоню, как любимого человека, лечили терпеливо и упорно: скребли, обмывали, обмазывали известью, одевали в лубки надломленные зимними ветрами ветки, заделывали дупла. Потом пришлось бороться с фруктовой гнилью, перебороли ее, пришла яблоневая моль, – и этого врага перебороли. Наконец яблони вздохнули свободнее и, освеженные, помолодевшие, начали плодоносить вновь.

– Дай-ка подержать, – хмуровато попросил Кузьма.

Он смотрел, гладил и нюхал яблоко при робком и почтительном внимании Опенок.

– Ну как, Кузьма Павлиныч?

– Яблоко – что надо! – кратко ответил он. – У меня пока таких нет.

– И не будет, – наставительно заметила Шилова. – Такое нравное деревцо мы в сотню рук к жизни подымали.

– Только польза будет ли? – вздохнула Устинья. Узнав, что к ужину в столовой будет борщ, Устинья решила остаться ужинать. Наевшись, она разомлела и сидела багровая и потная, отдуваясь от сытости.

– Устинья Пална, – укорила Шилова, – да ты, никак, дремлешь? А ведь идти надо работу кончать.

– Ох, погоди ты! Вздохнуть не дадут… – бормотала Устинья, не двигаясь с места.

– Шагай, шагай по порядку! – заторопил Петря Радушев.

И тут вдруг произошло нечто, никем не предвиденное.

Густой и теплый, будто вздыхающий звук проплыл в воздухе и замер. Секунда – и неисчислимые хохочущие, будто даже видимые, пританцовывающие друг с дружкой трели взорвались, рассыпались по всему саду – это Борис Шмалев заиграл на своем баяне. Большая гармонь, разукрашенная медными бляшками и пестрыми лентами, как прирученный зверь, послушно лежала на его коленях и пела утробными, жирными и зазывающими голосами.

– Потом, потом… Айда работу доделаем! – Шилова потянула за рукав упирающуюся Устинью Колпину.

– Дай послушать! – гневно пробасила Устинья. – В кой-то веки у нас людей позабавят. Я ведь под эту песню, голубчики, прежде в хороводе ходила-а…

Устинье вдруг вспомнилась ее веселая, озорная молодость, когда из-за нее дрались парни на деревенских вечеринках.

– Играй, Бориска! – заорала она, горестно топая. – Играй, бес!.. Ефимко, муженек богоданный, где ты?

– Тут я, тут, – успокоительно замахал короткими руками широкоплечий и приземистый Ефим. – Ты бы лучше, Устинька…

– Поди ты… – Устинья злобно выругалась. – Не мешай ты мне, шестипалый урод!

Устинья затопала по кругу, уперев руки в бока и сотрясаясь тяжелым, как бурдюк, телом. Она задыхалась от слишком быстрых движений, и все видели, что для женщины пятидесяти лет танец непосилен.

– Ах, веселая бабочка! – недоуменно подал голосок Никодим Филиппыч.

Баян ходуном ходил на коленях улыбающегося Бориса, ухарски взвизгивал, гудел басами, изливался дискантами и тенорами.

– Эх, Устинья, брось! Работать надо! – выступил было Петря, но его с веселым криком оттолкнула чернобровая Селезнева. Подхватив под руку своего молодого и во всем ей послушного мужа, Домашка вытащила его в широкий проход между длинными столами и, напевая, завертелась с ним, как юла.

– Эх, Колька-а!.. Душа горит, не могу!

Костя Шилов тоже не выдержал, подпрыгнул на месте и, обняв на лету первую попавшуюся на глаза девицу, вынесся с нею вперед, явно желая расширить плясовой круг.

– У-ух! У-ух! – буйствовал, как козленок на свежей траве, расплясавшийся Костя.

– Кончай, Константин! – прикрикнула Шилова, поймав себя на невольном любованье ловкостью единственного сына. – Будет тебе девушку вертеть!

Устинья все топала, как одержимая.

– Стойте!.. Стой, говорю! – вдруг пересек трели и вздохи тугой и медлительный голос Семена. – Эт-то что ж такое? Отчего женская бригада не на месте?

– Пойдем, пойдем! – Антонина Шилова, устыдившись своей минутной слабости, дернула Устинью за рукав. – Хватит, матушка моя, хватит, не молоденькая.

Устинья, остановившись с разбегу, чуть не споткнулась и потеряла с ноги огромный, стоптанный, облепленный землей башмак.

– Тюфельку, танцорка, потеряла! – озорно выкрикнул Петря Радушев, и все разразились хохотом, будто наверстывая недавние минуты изумленного созерцания.

– Вот так Устинья!

– Ну и актерка! Хоть за границу вывози!

И все теперь видели, что Устинья смешна и нелепа, что даже, наконец, совсем зазорно почтенной матери взрослых сыновей подпрыгивать и кружиться при всем народе.

Борис Шмалев по-прежнему сидел под деревом с баяном на коленях, еле слышно перебирал лады и будто слегка разочарованно щурился.

– Чего и кричать тут, не понимаю… Повеселились люди и пошли работать.

– А ты, Шмалев, не понимаешь, что момент для игры не подходит? – сурово спросил Семен.

– А когда он у нас подходит? – наивно улыбнулся Шмалев. – Терпишь-терпишь, да и хватишь. Не пропадать же хорошему инструменту.

– Справедливо, молодец, справедливо! – закивали Опенки.

– А я заявляю… – сверкнув глазами от прорвавшейся ненависти к Шмалеву, громовым голосом сказал Семен (Опенки содрогнулись), – заявляю как руководство, что пока сбор не прошел, мы никому не позволим срывать колхозную дисциплину. Ставь свой баян на место, не мешай людям работать.

– Жизнь наша артельная, подневольная! – шумно вздохнул Никодим Филиппыч.

Шура обернулась к нему, и темные большие глаза ее гневно блеснули.

– А тебе чего, за каждое слово цепляешься? Не о тебе, святость лысая, а о главном деле жизни страждем… под ноги не подкатывайся!

Тут выступил с хмурой и осуждающей улыбкой Кузьма Безмен.

– Дисциплина нужна, ясное дело, но ведь вы, руководство, работать планомерно не умеете. В гражданскую у нас в Красной Армии, бывало…

– Ты Красной Армией не козыряй, я сам из Красного Флота!.. – прервал Семен. – Тебе вот любо ходить сюда, любо укорять нас, грешных… выглядывать наши прорехи и недостачи… А потом, когда мы окончательно укрепимся и знатно заживем, ты, рассудительный и осторожный, опять к нам попросишься… Самые, мол, тяжелые волнения и испытания прошли, вот такое время для меня, Кузьмы, самое подходящее… Это мы, простаки, все свои силы, кровь сердца как на огне пережигаем, а такие, как ты, на готовенькое приходят… себя любите вы! Вот развернется в наших краях всякая техника, будут могучие машины наши пашни обрабатывать, – и ты, глядишь, опять в колхоз попросишься.

– Эх, пошел-поехал! – отмахнулся Кузьма. – Этакий, извини, характер стал у тебя тяжелый.

Опенки испуганно и угодливо повторили:

– Ох, верно, верно… Тяжелый нрав, тяжелый!

– А у тебя, Кузьма, нрав легкий – еще б тебе!.. – с гневной горечью продолжал Семен. – Советчиком у единоличников ведь куда легче быть, чем вперед прорываться!.. Ты рассудительный да оглядчивый, улегся себе камешком при дороге – и все-то тебе видно, и силу тратить не надо, и солнышко тебя греет!

– Ох, колюч ты стал, Семен! – вздохнул Кузьма. – Прекратим лучше нашу беседу… Пошли-ка лучше по домам!

– Правда глаза колет!.. – громко бросил вслед Семен, проводив взглядом раболепные спины Опенков и неторопливую походку Кузьмы.

– Много я тут наговорил, товарищ комиссар? – спросил Семен немного спустя, шумно и утомленно дыша, как после поединка. – Может, я, как говорится, много дров наломал?

– Нет, Семен Петрович, я тебя понимаю – мысли и настроения у тебя выстраданные. Только жаль, ты забываешь, что не тебе к Кузьме Безмену возвращаться, а этому неглупому, но архирасчетливому Кузьме предстоит возвращаться в колхоз. Кузьма, как хорошо грамотный и культурный человек, конечно, сразу оценит первостатейную важность сельскохозяйственной техники и ее великое значение для человеческого труда… и вам, колхозные руководители, еще придется заниматься… проблемой Кузьмы Безмена.