Текст книги "Харбинские мотыльки"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Что ж… – Тополев поправил на мне пиджак, галстук, застегнул даже пуговичку. – Посмотрим, посмотрим… Вот ваш кокаин. Будет прок с этого одноглазого, все долги прощу. А если сдаст, из-под земли достану, оба глаза выколю.

Он ядовито улыбнулся, но мне было не страшно, я уже мял пальцами бумажку и слышал, как там хрустит «снежок».

– Нюхайте, маэстро, и идемте, поговорим с гостем.

Я вобрал две тоненькие ниточки порошку, и тут все стало комедией окончательно!

Иван не терял времени даром, он уже агитировал Солодова, тот напряженно слушал, впитывал каждое слово, из приоткрытого рта струился дымок; Тополев буквально влил в Ивана бутылку шампанского. Его ощупали, похлопали со всех сторон, расспросили, как глаз потерял, рассказали с десяток своих кровавых историй, заметили, что он хиловат для контрабандного дела, да и с одним глазом…

– Потому к вам обращаюсь за помощью, – сказал Иван. – Так как всего лишь являюсь руководителем очага ВФП в Юрьеве. Мой брат – основатель Братства Святого Антония и секретарь Академии Христианских Социологов в Англии, апостол учения барона фон Штейна и член Всероссийской Фашистской Партии, постоянный корреспондент газеты «Наш путь», вот его статья, и вот тут тоже он, а это мои иллюстрации… Он активно способствует делу освобождения России от большевистской заразы. Мы получаем через него из Харбина литературу, которую следует доставить в Россию… и т. д.

Глаза Тополева заблестели. Он кивал Ивану так, словно все давным-давно знал о его брате. Иван опьянел и болтал черт знает что, плел сказку про каких-то добровольцев в Финляндии, сказал, что и там работа идет, печатают, распространяют через своих.

– Борьба не окончена, господа офицеры! Роспуск армии Юденича и поражение Врангеля – это еще не конец! Теперь борьба приняла иной, политически-стратегический окрас и ведется она не только в эмиграции, но, поверьте мне, и на территории бывшей России! Кто кого! Возьмем большевистскую сволочь измором, идеологией, агитацией. Не верю я в то, что само по себе изнутри народное волнение взорвется и свергнет комиссаров. Необходима идеологически-обра-зовательная систематическая конструктивная пропаганда! Спасем Россию!

Пять минут тарахтел, если не больше, болезненно притоптывая ногой в конце, точно восклицательный знак пробивал. Ему дали выговориться. Дальше дело приняло необычный оборот, его заверили, что над этим подумают, наполнили бокалы:

– За общее дело! – воскликнул Тополев.

– За освобождение России от большевистской заразы! – воскликнул Иван.

– За царя-батюшку! – крикнул Солодов.

Снова налили. За то и это! Еще бутылка. Бах! Пробка в потолок. По-шло-поехало… Спьяну Иван пообещал им в качестве вознаграждения не только бесплатную подписку на харбинскую газету, но и календарики и значки, а также, если они впоследствии пожелают вступить в партию, что приветствуется, бесплатную форму и пр. Все это была комедия, которая теперь успешно разрешилась. Солодов взялся доставлять листки в Совдепию. Он быстро заразился политикой. Прочитал «Наш путь», один номер «Нации», другой, затем все прочие газеты и «Азбуку фашизма» – он оказался завзятый юдофоб – лозунги пришлись ко двору, его истощенный кокаином и пьянством мозг вцепился в эту идею, как иной сифилитик в чудотворную икону. Всю осень бегал, приходил ко мне, с кряхтеньем забирал пачки и отправлялся на границу. На катере ходил к финским островам, «рыбакам» давал, которые обещали распространение. Вскоре так увлекся, обуял его бес, под Кайболово сам лично переползал границу, пускал листовки по реке, отправлял Жучку, запускал змеев. Тополев отчитывался перед теми и другими: «Партизанский отряд ведет работу!» Иван беспокоился, писал мне, что Тополев приезжал к нему в Юрьев: требовал финансирования (на топливо и пр.), настоял на том, чтоб тот дал ему адрес брата, и сам вступил в переписку с Алексеем. В конце концов, Лева оказался прав: вся эта деятельность им сильно спутала карты и поставила под угрозу все их предприятие. (Он признался, что Тополеву через Терниковского только однажды удалось вытрясти из германского центра неплохие деньги.) Очень быстро – чуть ли не в октябре – на российской стороне началось оживление. Делом заниматься стало совсем невозможно и – бессмысленно! Жители окраин с той стороны в такой тьме жили, у них там вообще нечего, наверное, было читать, никакой бумаги не было, так для них «Наш путь», «Клич», «Мл. искра» и черт знает что еще там у них было – все это стало настоящим откровением, народ увлекся чтением. Перестали покупать спирт, мыло, одежду, потому как не только пить, но и есть, мыться, выходить из домов перестали, не вставали больше с постелей, лежали и газеты читали, фашизм в себя впитывали, разлагались заживо. В городе, где еще сохранялась жизнь и даже мыло встречалось, забили тревогу, т. к. до Ямбурга эта зараза не дошла во всей силе, а поразила отдельных членов общества, которые ездили на поездах на окраину и в поездах от нечего делать почитывали, нашлись сознательные большевики, которые вызвали работников ОГПУ, начались чистки, лечили лежачих, лечили простым способом: ставили клизмы, давали рвотное, держали в карцере; выводили фашизм, как вшей; изловили проводника, поменяли всех таможенников, те уж и стоять не могли и ничего не видели, все им грезилось зарево какое-то, поговаривали, что листовки эти сбрасывали с самолетов (над окраиной часто слышали какой-то стрекот пропеллера, но самого аэроплана никто не видел). Жучку подстрелили, а потом и Солодова – еле дотащился. Тополев сам извлекал пулю, прижег порохом, раскаленным ножом рану ковырял, а потом пинцетом вынул, и – все изумились: пуля была серебряная! Зашивал отпаренной и в спирту выдержанной леской – ушло много морфия, увлеклись… так и живут: морфий колют да спирт варят. Перебрались к эстонцу на хутор, тот жалуется: думал, отдохну, займусь варкой, а теперь – сами пьем больше, чем варим!

Лева выглядел больным и усталым, тяжело дышал и жаловался:

– Столько денег угрохали в строительство на хуторе, цех построили, дорогое оборудование, но толку с гулькин нос, капает, капает… Большой перерасход при варке спирта получается. Пшеница дорогая. Картошка мороженая. Такой спирт разве что в Россию годен. Там пьют и не спрашивают. Да и там уже все навострились варить. Не хотят платить. Да и нечем. Большевики так умно устроили народ в узде держать: денег не дают. Денег народ не получает. Карточки какие-то… Им просто нечем расплачиваться! Несут награбленное: иконы да кресты, брошки, цепочки. Прохиндеи! Взамен хотят чего-нибудь немецкого, английского, безделушек каких-нибудь. Как дикари, ей-богу! На границе устраивают настоящий базар! Никогда не знаешь, на что нарвешься. Люди отчаялись. Могут и пальнуть. Продаем местным, но все сами варят… Скоро леса не останется!

(Про роман его я и спрашивать забыл.)

* * *

Сегодня весь день травил. Проклятые мотыльки из всех щелей лезут.

апрель 1935, Ревель

Это было так: в марте пачку журналов отправил по адресу, который прислал мне Алексей. Стоило дорого. Обещал, что деньги мне передадут. (И сколько мне ждать? С осени жду!) Отослал на свои. Последний раз. Точка! В Финляндию не так дорого, как боялся, но пачка была увесистая. Через два-три дня ко мне в штатском из политической полиции.

– Boriss Rebrov?

– Я – Борис Ребров.

Бумажки в лицо ткнули. Устроили обыск; пригласили фрау Метцер. Говорили с ней. Увели к себе. Только успел пальтишко накинуть. Но просквозило сразу. А может, так перенервничал, что заболел. Долго не продержали. Двое суток на все про все. Первые сутки: на меня налетели шквалом молодые следователи, обвиняли в причастности к вапсам, кричали: почему не понимаешь по-эстонски? Не уважаешь эстонскую культуру? Пренебрежительно отзываешься об Эстонской Республике? Закона не знаешь? Не имеешь права по эстонскому законодательству заниматься распространением запрещенной политической литературы! Орали так, что я скоро оглох. Не успевал отвечать. Закрыли на ночь в одиночную камеру, с видом на море, и – потрясающее совпадение! – из окошка моей камеры видел берег и те камни, на которых я любил сидеть, там, где когда-то нашел зеленую будку. И так меня это всколыхнуло! Так поддержало! Так обрадовало! Я себя таким сильным почувствовал! Не боюсь ничего! Ничего! Пусть пытают, гнут, вьют, мне все равно!

На следующий день за меня взялся другой полицейский: старый, с седыми усами и лысиной; говорил он на чистом русском; при царе еще служил, Петербург вспоминал с восторгом. Этот не кричал, много вздыхал, говорил ровно, спокойно, с достоинством и сочувствием, с таким проникновенным, почти отеческим пониманием. Заметил, что непросто мне жить у немки, комнатка маленькая, темная, холодная, в ателье получаю мало (не поленился узнать, сколько зарабатываю).

– И дела у вашего родственника неважные: болеет он. – Вздохнул, точно сочувствуя. – Болеет…

Сказал, что знает, как я попал в Эстонию. Потерял родителей и т. д. Надавил на верные клавиши. Внутри заскрипело, застонало. Тут он перешел к делу. Выяснилось вот что.

– Посылку в Финляндию вы слали? Не отпирайтесь. Вот вашей рукой заполнено на почте.

– Не отпираюсь – я посылал, и что с того?

– А знаете ли вы, Борис, что в Эстонии введено военное положение? Попытка переворота недавно была, мы раскрыли правительственный заговор, знаете? – Что-то скороговоркой проговорил о Немецком клубе, какой-то национал-социалистической газете, имена, имена и страшное слово: заговор. – Так таки не слыхали? Или газет не читаете?

– Что-то слышал, но при чем тут моя посылка?

– Как это? Вы что, не знаете, что посылаете? И кому?

– Меня просто попросили переслать пакет. А кому, там было написано.

– Да, там было написано – Шарко, а получил Сирк.

– Ну и что? Я тут при чем? Я и не знаю, кто этот Шарко-Сирк.

– А откуда мне знать, что вы на самом деле не знаете? А вдруг знаете?

– Нет, не знаю.

– Вы уверены?

– Уверен.

– Хорошо. Даже если это так, это не снимает с вас ответственности за соучастие. Дело в том, дорогой друг, что Артур Сирк – опасный человек, государственный преступник, член национал-социалистической организации, участник антигосударственного заговора.

– Опять имена, национал-социалистические лидеры, партия, Балтийское братство, и снова Сирк: – Был арестован, бежал из этой же самой тюрьмы, в которой теперь сидите вы, разыскивается, действует под партийной кличкой Шарко. Вы ему посылаете литературу и говорите, что ничего не знаете. Как это понимать? Как мне вам верить? Кто поверит в то, что вы – художник, всего лишь глупый русский человек, который не понимает эстонского языка и не знает, что происходит в Эстонии? Это слишком наивно. Вас печатают в эстонской газете. Вот ваши статьи. Не ваши?

– Мои… – Ком в горле, мои статьи: Boriss Rebrov, kunstnik. – Я… о поэзии…

– О поэзии! Ха-ха-ха! По-э-зи-я! При всей моей доброте даже я не могу поверить в то, что вы не читаете газет, ничего не знаете. Не получается. Скажите… Откуда у вас эта посылка? Кто вас просил связаться с Сирком?

– Мне ее прислали из Харбина. По просьбе некоего Каблукова, Алексея Каблукова…

А дальше я изложил все. Пошли они к черту! Я к этому не имею ни малейшего отношения! Пусть сами расхлебывают!

Следователь попросил меня все это подробно описать. Я согласился. Писать там нечего. Быстро написал. Он посмотрел.

– И это все? – спросил так ехидно.

– А что еще?

Задал пару вопросов о Терниковском и квартире на Леннуки: вот так, они уже откуда-то знали, что я там побывал!!! Вот так работают – все про всех откуда-то знают. Ты тут ходишь, думаешь, картинки малюешь, а за тобой следят. Зашел чаю попить, сухарь съесть, а уже в списках!!! Охранная контора – недреманное око. Отпираться было бессмысленно. Сказал, что забрел случайно. Сказал с кем…

Полицейский усмехался:

– Ну, ну… Случайно посылку Сирку послали, случайно зашли к Тер-никовскому на антигосударственный съезд… Не слишком ли много случайностей, Ребров? Мне будет трудно сделать так, чтоб вас не интернировали.

– Куда?

Тут у меня коленки затряслись, по ногам побежало электричество, так стало стыдно и страшно. – Куда? Куда? – Я раз тридцать спросил «куда?»… Так стыдно.

– Куда-куда? – ехидничал следователь. – Не бойтесь, не в Россию. Ну, сошлют на острова или в Тарту. Что приуныли? Не хотите? Тогда пишите заново и подробно!!!

Потребовал, чтоб детально описал сходку на Леннуки: кто там был, что говорил, всех выступавших. Дольше часа сидел, писал. Принесли чай, дали сигареты, обращались вежливо. В конце передо мной поставили большую коробку, в которой я обнаружил все мои бумаги, что они изъяли при обыске у меня. Попросили помочь следствию, и, чтоб им не возиться, я должен был быстро найти все относящееся к этому делу. Я нашел быстро письма от Алексея, там было и то, с адресом Шарко. Следователь был доволен. Пообещал походатайствовать, чтоб не высылали.

– Вот, подпишите еще вот это, – подсунул бумагу.

– Что это?

– Это заявление о вашей лояльности эстонскому государству, что вы не состоите в запрещенных партиях, что вы согласны сотрудничать, если понадобится, и так далее… Формальность! Давайте, подписывайте! Не хотелось бы вас терять из виду. На островах никто не говорит по-русски. Что вы там будете делать? Вы же ничего не умеете… Погибнете там, сопьетесь, сдохнете, как собака, под каким-нибудь забором…

Я подписал. Отпустили. Но все равно бумаги, включая наброски новеллы, задержали. Будут проверять. Обещали вернуть в течение полугода, а то и меньше, как управятся. Я сказал, что торопиться незачем, там нет ничего, только литературные опыты, дневники. Полицейский сказал, что как пить дать назначат штраф. Это обязательно. Остальное – как придется. Попросили не уезжать из Ревеля.

* * *

все эти дни оттирал раствором пол, заделал замазкой все щели, но пыль откуда-то все равно лезет; как только свет, так сразу видно: лиловая пыль плавает в воздухе, даже не пыль, а волокна… сейчас плавает в воздухе пыль, через месяц опять полезут мотыльки… всю одежду пожрали… драил в чулане тоже, там нашел много куколок, толстенькие, крепенькие, давил, а потом вымел все и вынес

Май 1935

свои бумаги я получил очень скоро; штраф был небольшой, заплатил Н. Т. – я совсем издержался. Дурацкая ситуация. Пришлось объяснять. Его жена смотрела на меня, как на полного идиота, и сильно злилась. Смотрела на меня и презирала. Н. Т. был ужасно подорван, переживал. Так неловко. Но разве я как-то виноват? И что он из-за меня нервничает?

Вечером разбирал записи, открыточки Милы расставлял повсюду, чтоб повеселее стало на душе, хотя грязь: и внутри, и снаружи, и эти цветистости – грязь, грязь! Грязь! И никакие это не чувства, а просто похоть, я знаю. Но надо же как-нибудь скрасить. Вот еще интересная мысль: в тюрьме я себя чувствовал чистым, святым. А как вылез на свет да в каморку свою вошел – снова я и опять жалкий и задрипанный. Тидельманну тоже пришлось объяснять. Кажется, поверил. С фрау Метцер поговорили. Сильно разволновался. Успокоил себя работой: драил пол и скоблил доски; под обоями тоже, кажется, образовалось: нащупал, выковырял пальцем – точно: твердые шарики – отодрал кусок, глянул туда: эти шарики всю стену облепили, отодрал всю бумагу на стене и газеты под нею, травил и скоблил нещадно.

* * *

В чулане снова появились мотыльки – видимо, после обыска расшевелили что-то, вот они и полезли. Взялся убирать. Вдруг в окно кто-то камешек кинул. Сперва подумал – показалось, убираю дальше, слышу снова: тюк! Выглянул – кто-то там есть. Погасил весь свет. Вышел в коридор, пошел по лестнице вниз, постоял на крыльце, на всякий случай в темноту кликнул тихонько. Нет ответа. Возвращаюсь к себе – Лева, сидит в кресле, весь бледный, страшный, лунный свет на коленях держит. Голосом утробным говорит, что его Тополев послал разобраться со мной; я не понял, что значит разобраться; стало жутко; в каком смысле? Он объяснил: Тополев хочет знать все, что я говорил в полиции: слово в слово – врать бесполезно – он все равно узнает. Я заверил его, что про него ни слова не сказал, заверил, что они откуда-то про Ивана и про Леннуки уже знали. Терниковский у них на крючке. За ним установлена слежка. Почту читают всю. Тщательная перлюстрация! Как в библиотеке, сидят и читают письма! 12 часов в сутки! Наняли всех уволенных русских учителей – теперь они письма читают и доносы пишут! Вот так.

Лева махнул рукой и уронил голову:

– Черт с ними со всеми, Борис, – сказал он из последних сил, – не могу я больше все это терпеть. Пойми, если б только делом мы занимались, все было бы как нельзя хорошо, потому что на одном спирте можно было три дома купить, и мыло и ботинки армейские хорошо шли… Но даже по армейским ботинкам стали вычислять, понимаешь, как навострились проклятые на границе – думал: купим заставу и дело пойдет, не тут-то было! Увидят, что люди ходят в контрабандных ботинках и на допрос, пытают до ужаса, все заставы усилили, собак поставили. А тут эти листовки еще… Я передам Тополеву твои слова, только все это излишние предосторожности. Уверен, что пока мы тут с тобой сумерничаем, он несется в Швецию. Видел паспорта у него, несколько паспортов. Давно готовился к отходу. Бросит он нас. Хорошо хоть кабак успели открыть, хотя бы туда наш спирт вливается. Но мало, не хватает, Боря, не хватает мне этого.

Я хотел вставить, что и хорошо, что бросит: надоел он тут, горло давит, но Лева говорил и говорил, половины им сказанного я и не понимал, потому что он был чуть ли не в бреду. Остался ночевать у меня. Чай пить не стал, кажется, и не понял, что я ему чай предложил. Он даже подняться не смог. Ботинки скинул и остался в кресле сидеть. Просил свет не зажигать. Так и сидел. А под утро я проснулся из-за него. Он сильно стучал зубами и бредил, я испугался. Думал, он замерз; растопил; не помогло – ему плохо было. Вскочил и, стукаясь о двери и косяки, спотыкаясь на лестнице, ушел кое-как. Я смотрел из окна в коридоре, как он переходил улицу: несло его, качало, бросало из стороны в сторону, шел не разбирая дороги.

С утра пораньше взялся за уборку, травил и драил в чулане, пыли поднял – жуть! Мотыльки летели из щелей! Туча!

В самом разгаре ко мне постучали, и странно так постучали: игриво – тук-туки-тук! Будто пальцы пробежали по клавишам. Открываю: Мила! С мужем! С покупками и вином! А у меня открытки, ею подписанные, всюду расставлены – зачем я их расставлял?

Они были в совершенно ненормальном состоянии. Пьяные и разгоряченные. Засекин кричал, что они выиграли в казино целый куш! Три бутылки шампанского. Подставляйте стаканы. Хлоп! В голову ударило, все кругом пошло. Мила была тоже сильно пьяная и на меня бросилась. Давай танцевать! Я испугался. Отскочил. Засекин захохотал: поглядите, бабы испугался! Наливал, пел, хлопал в ладоши: танцуй! танцуй! Сделали три круга по комнате. Она меня поцеловала под улюлюканье мужа. Тут я совсем чуть не сошел с ума. В голову такое полезло… Кто знает, что они задумали: расправу надо мной! Надругательство! Засекин завалился на мою тахту и что-то бессвязное рассказывал, рассказывал… про какие-то машины и гонки…

– … вот я тут ездил в Ригу на выставку! Крепко пили! В поезде я познакомился с одним предпринимателем из Франции, из бывших аристократов… Веселый господин! Кажется, граф. От нечего делать он поехал с нами… Много пили, играли в рулетку, карты – он все время проигрывал и смеялся, так естественно беззаботно, это невозможно сыграть или подделать! Он проигрывал, сорил деньгами и сыпал анекдотами! Мне никогда так легко не было, как в эти дни в Риге!

Я спросил имя, но он не мог вспомнить.

– Зачем вам имя? Имя теперь не значит ничего. Куда ехать? Скажите, куда ехать? Хотя откуда вам знать… вы же – художник. Представляете, его отец подорвался на бочке с порохом, когда устраивал иллюминацию в день своего рождения! Вот так! Ба-бах! На бочке с порохом! Всем назло взял и подорвался, такая вот иллюминация! Какая смерть! Красота!

Хотели, чтоб я опять таскался за ними с аппаратом, делал фотографии. Я отказался. Дел невпроворот: обои, насекомые, беспорядок, картины…

– Эх, картины, – махнул рукой Засекин. – Скучный вы человек, художник!

Как только ушли, взялся за стекло, резал со стен бумагу и соскабливал шарики – в воздухе лиловая пыль! Пошел за раствором; в коридоре эта пыль тоже, и на улице померещилась, но нет, на улице не было. По пути наткнулся на Трюде – шла под руку с каким-то важным господином в большой черной шляпе (шляпа, кажется, отделана кожей); стала настоящей дамой (теперь понятно, почему она уволилась: я боялся – из-за меня, но нет, у нее все хорошо). Прошли мимо друг друга, не поздоровавшись. Опустила глаза так порывисто, я чуть не расхохотался. Ведь этот, в дорогой шляпе, не знает, как я с ботинками в руках в ее комнату на цыпочках шмыг! Хотелось смеяться на всю улицу. Пришел и травил, проветривал; пока травил, решился: пора кончать эту юрьевскую интрижку, рвать с Милой и ни с кем ничего не заводить – низко и бессмысленно! Даже нехорошо стало от решимости. Руки затряслись. Так захотелось не только порвать отношения, но и одежду на ней. Прекратил думать. Вышел покурить. Фрау Метцер подвернулась, пригласил ее к себе – показал: вот, фрау Метцер, полюбуйтесь, моль! Motte! Maulwurf! [77]77
  Моль (нем.).


[Закрыть]Ничего не сказала. Она будто и не видит ничего. Совсем ослепла! Помолчала, покачала головой, стиснув губы, принесла нафталин. Поблагодарил и продолжил своим способом с «черепом» на коробочке, разводил и на стены наносил; пообещал ей, что наклею ту бумагу, которую она сама захочет. Она сказала, что принесет мне бумагу, и если я оклею стены сам, она с меня за это денег не возьмет!

В июне Борис получил очередное послание из Харбина. Пора ставить точку. Опять целая пачка! Невзирая на запрет о выезде из Таллина, решил отвезти эту пачку в Тарту. Ставить точку, так ставить. Иначе так и будут слать и слать. Из пачки опять высыпались какие-то комочки пыли, маленькие, лиловые, круглые, укатанные, похожие на известковую крошку. Было и письмо к Ивану.

От 7 марта 1935 г. (с грифом: Бог Нация Свастика Труд).

От начальника связи ЦК Всероссийской Фашистской Партии (подпись-закорючка).

Уважаемый соратник.

Подтверждаю получение Ваших писем и отчета от 2 декабря 1934 года. Мы тотчас же отписали Вашему брату и снабдили всем необходимым. Мы согласны с Вами, и принятое Вами решение – не сближаться с помянутой организацией – одобряем, так как очевидно теперь, что они себя сильно скомпрометировали. Советуем соблюдать конспирацию и действовать в рамках принятого в Эстонии закона. Статья маркиза Т. получена и идет в очередном номере журнала «Нация». Просим в дальнейшем писать разборчивей. Боимся искажений при расшифровке. Работа нашей организации, как Вы можете убедиться из газеты «Наш путь» и приложенного полугодового доклада, в котором была отмечена активная работа Вашего очага, идет семимильными шагами вперед, во многом благодаря действиям вашим тоже. Одновременно с сим посылаем Вам по Вашей просьбе еще «Азбуки фашизма». «Виа Америка» идет другое послание с некоторым конспиративным содержанием. Будут еще желающие выписать, сообщите.

Пишите больше для «Нашего пути».

Как Вы видите, Ваш материал о сатанистах мы использовали довольно ударно.

Ждем дальнейшего.

Слава России!

С фашистским приветом.

В докладе Борис нашел несколько добрых слов в адрес «дерптского очага в Эстонии», члены которого, рискуя своей жизнью, переправляют систематически «Азбуку фашизма», журнал «Нация» и газету «Наш путь» в большевистскую Россию. Были цифры. Они впечатляли. Для транспортирования в СССР за отчетный период выпущено 120 тысяч экземпляров листовок различных наименований, в том числе «Братья», «К пограничной страже СССР», «Кто нас неволит». Значительная часть этой литературы проникла в СССР и сделала свое дело. Чины советской пограничной стражи в некоторых районах с большим интересом знакомятся с фашистской литературой. Наблюдается интерес со стороны комсомольцев…

Борис ехал в поезде, читал и скрежетал зубами. Созданы юношеские и детские организации: «Союз Юных Фашистов», «Союз фашистских крошек», ежемесячная газета «Русь» в Болгарии, «Фашистская страница» в Тяньцзинской газете «Возрождение Азии»… Открываются курсы, русский клуб в Харбине, драмкружок, оперная студия, хор и фашистский симфонический оркестр… Ведется разведывательная работа… Наблюдение за членами ВФП в отношении их связей, знакомств и сохранения ими чистоплотности помыслов и достоинства ВФП в окружающей среде… Сбор редких книг по иудо-масонству… Н. А. Бутми «Тайные общества и иудеи», «Обвинительный акт по делу Бейлиса», «Масоны в Харбине», «Россия в еврейских путах», работы Л. дэ Понсена и др. Перед пасхой «Наш путь» успешно провел кампанию бойкота православными еврейских кондитерских магазинов. Идеи фашизма единственно могут сплотить эмиграцию и поднять против коммунистов подъяремную Россию!

Это было похоже на бюллетень Братства Святого Антония, который Алексей присылал из Англии (и передавал с Иваном) каждые полгода… только чуть побольше размах, а по сути… статьи – выступления – сборы – участники, среди коих по большей части были мертвые души, буквально: брат Слепцова, который утонул во Франции, по-прежнему числился членом Братства и являлся на собрания, даже выступил с докладом о жидо-масонской природе коммунистической партии; кажется, Алексей не обратил внимания на то, что тот умер. Хотя ему писали, с какими сложностями столкнулся Слепцов, когда вывозил прах брата, – сколько было возмущений по этому поводу!

Покачиваясь в поезде, Ребров представлял себе Алексея – как тот в Англии пишет отчеты о деятельности Братства (куда включена, возможно, и моя выставка, – чем черт не шутит), отдает машинистке за деньги размножить, показывает эти отчеты своим коллегам по Академии, зачитывает, выступает с докладами, в общем, делает то же самое, но уже среди важных персон, облаченных во фраки и бабочки, к которым, кроме как с поклоном и sir, не обратиться, после каждой Ассамблеи почетный секретарь составляет новый отчет, в котором подробно описывает деятельность своей Христианской Академии на берегах туманного Альбиона, наверняка вкладывает список членов и посетивших очередной Интернациональный Съезд (а вписать в такой список можно кого угодно), отпечатывает на машинке, чтобы выглядело внушительно (на английской бумаге), и отправляет в Харбин, дабы предстать перед Родзаевским & Co этаким философом, который изо всех сил борется во имя Православной церкви и России, мыслителем, имеющим вес в европейском высшем обществе, теологом, который состоит в переписке с Бердяевым и митрополитом Евлогием, с Элиотом накоротке!

Самого Алексея художник рисовал себе совсем другим – теперь это, должно быть, представительный, все так же скромный, бедно-ватый, но совсем не тот, не тот… а матерый! В нем появилась сановитость, несомненно; ведь его изнутри поддерживает структура, паутина, философия, религия, политические фигуры, которые пилят мир, кромсают жизни направо-налево, гонят цистерны горючего, эшелоны солдат, решают: быть или не быть войне… и тому подобное. В то время как его Братство – это призраки, скелеты в обносках, крысы, которые снуют с одной работы на другую, бегают за посылками на почту, что-то пишут, разносят, передают с прищуром друг другу записки, сигналы подают кому-то, переползают с листками границу, с затаенным дыханием слушают сказки о Харбине… мечтают о восстановлении России… О, с каким восторгом и трепетом Иван читает письма от брата! Однажды Ребров застал его как раз за этим чтением; собрались люди, весь очаг, кто мог, тот пришел; Иван торжественно стоял посередине комнаты, листок в его руке дрожал, и голос тоже – так он волновался. Алексей писал: «…большевистский паровоз на полных парах разваливается! Голод, болезни, нехватка медикаментов, одежды и примитивных средств гигиены. Сталину не доверяют. Зреет заговор. В партии большевиков склоки и внутренние размолвки. Народ бунтует, всюду поджоги, восстания, саботаж. Власть коммунистов ограничивается европейской частью и дальше Иркутска не идет. В Сибири всем управляет Блюхер, который плевал на коммунистов и Сталина. Под его командованием Дальневосточный Корпус, в числе которого много бывших кадетов. В Сибири готовят переворот и возмездие. Скоро-скоро свергнут власть большевиков, сковырнут Кремль, и во главе страны встанет Регент Блюхер всея Руси. На западе ждут и внимательно следят за ходом событий. Родзаевский с японской стороны направляет лазутчиков. Добровольский через своих финнов расшатывает Петроград. Кронштадтские фашисты готовы по сигналу взяться за оружие. Готовьтесь и вы!»

Несмотря на то, что Борис никогда не читал газет и ничем не интересовался, он сразу почуял: брехня! Но его поразило то, с каким воодушевлением это письмо было воспринято. Они поверили каждому слову. Кричали: вот какое, оказывается, положение вещей! Нам лгут! Советские газетенки врут! Вот она – правда! Достоверные сведения от монаха, который из России в Англию добирался пешком, все это сам видел, а потом рассказал Алексею. Монах не мог врать. О, как легко ему удавалось морочить головы этим людям!

Долго преследовал Бориса призрак Алексея Каблукова, спать не давал. Он представлял себе этого человека, пытался понять, как он устроен изнутри. Пытался просочиться под маску. Откуда в восковом прогорклом святоше тяга управлять этими куклами? Он и меня хотел в свою веру окунуть. Несомненно. Письма писал: враг, враг… к каждому приставлен враг… весь мир нашептал враг… Враг разрушил Византию, потому что опасался враг, что монахи практикуют исихазм, который выведет человека из тьмы к свету, и тогда узрит врага… То же с Россией… большевики и враг… жидо-масонская сатанинская лавочка… церкви взрывают, да и в Эстонии часовню-то снесли, на собор Александра Невского замахнулись, все по наущению совпредов, влияние бесспорное, т. к. самим эстонцам все равно – стоят церкви и стоят… но большевики запустили руку… часовню снесли, памятник Петру расплавили на кроны… И про тайное знание, в которое он был посвящен чуть ли не с детства – бабушка рассказывала на ночь, в монастырских кельях укрепилось. Но это не объясняет того, почему он толкает голодных, больных людей на самоубийство! Зачем фашизм? Ладно, фашизм… Но зачем они ему? Что он с этого получает? Ведь не платят ему за число душ, обращенных в новую веру. Так какое удовольствие? Если не серебро, то что? Какой прок с них ему? А с мертвых тем паче… Нет, нету смысла. Для каких целей он подпитывает их ядом и лживыми письмами? Хотел бы я знать, правда ли то, что он пишет, будто встречается с министрами, учеными, князьями. Даже если так, что с того? Не плюнуть ли на этих нищих, раз вращаешься в высших сферах? Нет, продолжает писать, сообщать: виделся с Элиотом, погруженный в себя мистик, аскет, великий ум и так далее… И я бы такое смог написать кому угодно про кого угодно… Может, не было Элиота? Зачем врать? Поразить всех этих? Какое же это низкое удовольствие! А если был, что с того? Какой прок? Если б, как Хлестаков, доил он элиотов, а то… облат в каком-то аббатстве, и денег часто не хватает, тоже голодает… Так в чем смысл? Где скрывается выгода?