Текст книги "Харбинские мотыльки"

Автор книги: Андрей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Художник засмеялся, но горло сдавило от гнева, и получилось очень неестественно. Не обращая внимания на смех, Сундуков продолжал:

– Вот что я вам скажу, господин художник, никто вас не станет откапывать из-под обломков. Паровоз истории несется на полном ходу, набирает силы. Мы тут, на отшибе, живем в маленькой стране, которая в любой момент может стать мелкой картой в большой игре крупных игроков, и на чьей стороне вы будете? Кто вас расстреляет или похоронит? Подумайте об этом! Кладбище сровняют с землей, церкви уже ломают, архивы жгут, людей гноят в тюрьмах, все забудется, никто не вспомнит!

– Нелепо думать, что ты кому-то понадобишься лет через сто только потому, что писал картинки или романы, – сказал Иван. – На такое никто и не оглянется. Это мало кому нужно теперь, а потом и подавно.

– Даже если на минуту допустить такую возможность, – подхватил Сундуков, перебивая Каблукова, – и будущий русский эмигрант лет через сто захочет совершить возвращение или слияние с русским, который жил в России, то вот что я вам скажу: первый не будет русским, а второй будет такой омерзительный вид человека, что они никогда не поймут друг друга! Россия сгниет под большевиками, понимаете вы или нет? Не будет больше России! Ее уже нет!

И Сундуков опять заговорил о голоде в Совдепии, о терроре, расстрелах, восстаниях, пожарах… Все это, с его точки зрения, было очень хорошо и очень кстати!

Иван кивал: да-да… да-да…

Что-либо говорить было бессмысленно. Скорей домой, думал художник, в висках стучало. Набить трубку и наполнить стакан, там есть еще половина бутылки!

Он не сказал больше ни слова. Дошли до «Гран-Марины», слушая лозунги Каблукова. Ребров остыл. Немного колыхалось что-то в ногах, как в детстве после потасовки, но это не беспокоило. Пить хотелось. В горле было сухо.

лето, 1932, Ревель

Сергей приезжал: на себя не похож, – казалось, что разговариваю с сильно на него похожим человеком.

Приснился странный сон: лиловая мгла наполняла улицы, в ней тонули деревья и люди, шли солдаты в противогазах, голоса предупреждали: лиловый газ! Эх, если б умел писать так, чтоб ощущалась вязкость сна и тягучесть движений, гулкое течение мысли!

Отчет Ивана Каблукова о деятельности эстонского отдела Братства Святого Антония и о положении в Эстонской Республике на 1931-32. Секретарю Братства Алексею Каблукову

(написано рукой Тимофея Гончарова):

Монархистская организация Терниковского становится откровенно фашистской, что и радует и огорчает одновременно, т. к., по всей видимости, принят неверный подход. Хорошо то, что создан большой отряд юных националистов, которым руководит его сын. Плохо то, что «терниковские» вступили в сношение с доморощенными мелкомасштабными националистами и агитируют русское меньшинство голосовать за вапсов [69]69
  Сокращенное название членов Эстонского союза Освободительной войны


[Закрыть], неумелые действия которых могут свести на нет нашу долгую трудную работу (если начнутся чистки, то выметут всех). Вапсы тут свои, вот и хорохорятся, а мы на ниточке болтаемся, как пуговичка, ветер дунет – и нет нас, а им хоть бы что, потому ведут себя вапсы развязно и неаккуратно, и, по моему мнению, связываться с ними – сильно подставляться. Я решил, что наш очаг себя выказывать сильно не станет. Надеюсь, ты разделяешь мою точку зрения на это. Сильной стороной и надеждой Терниковского является то, что местные националистические силы становятся все более агрессивными и вызывают симпатии народных масс. Недавно в одной немецкой школе у нас на юге, недалеко от Выру, был «день свастики», все школьники носили форму и свастику на рукаве, была разослана листовка с призывом объединяться. Преждевременно. Есть только видимость, что национализм в Эстонии приветствуется как среди наших, так и коренного населения чуть ли не поголовно. Неверное представление. Кажется мне, Терниковский ослеплен этим. Он мне при встрече, не таясь, так и сказал, что на выборах надеется на победу вапсов и на последующую поддержку с их стороны рассчитывает (что вряд ли, хотя кто знает). Даже если и победят вапсы, есть у меня чутье: ничего это не изменит в нашем положении, т. к. имел я несчастье не раз убеждаться в том, насколько местные обеспокоены только своим хутором и дальше калитки ничего знать не хотят. К нашей борьбе их борьба не имеет никакого отношения. В этом я вижу заблуждение Терниковского. Интересна связь Терниковско-го с самим бароном фон цур Мюленом и еще одной крупной фигурой теперь уже общеевропейского значения, Розенбергом. Тут мне не все ясно пока, но есть кто-то при нем, кто осуществляет постоянное сношение с центром в Берлине, предполагаемый некто – Елисеев В. (бывал на конспиративной квартире Терниковского): входил в «Союз верных», савинковец, анархист в прошлом, искренний противник советской власти и участник различных кампаний во время Белого движения. По слухам, он одним из первых, еще в 1921 г., организовал националистическую ячейку в Сербии. Правда, не под своим именем. Как знать, под своим ли именем он теперь?

Были в Ревеле. Посетили Стропилина. У него полное расстройство: поперли из школы и журнал его пошел под откос. Встретились с Б. Ребровым, был он неприветлив, мнителен, надут случайной славой: сделал какую-то картинку, про него написали в газетах, некий богатый коллекционер из бывших наших аристократов – возможно, масон, жид и т. п. – купил эту картинку, увез в Париж или Берлин, и теперь Ребров презирает всех вокруг и толкует только об искусстве. Хорошо его Сундуков обрезал и на место поставил, любо-дорого смотреть было! Предлагаю исключить из Братства как ненужного и бесполезного индивидуалиста. К нам он ходит, слушает, спорит. Шпионом быть не может. Он совсем мелкий тип. Трус. Донести не донесет, но вреден своим присутствием: в смущение людей вводит. (Есть еще анархисты во главе с неким Колегаевым, но это ничто, пустой звук.)

Ответ Алексея Каблукова:

Что касается «терниковских», тут я с тобой согласен: не сливаться (его философия и выступления нам понятны и могут быть полезны; за тем, что он пишет, надо наблюдать, ничего упускать из виду нельзя, но вступать в их организацию ни к чему, т. к. за нами Дальний Восток, там своих мыслителей хватает), от вапсов держаться подальше, но наблюдать – авось что и выйдет у них. Будем ждать, что придет via America. Вонсяцкий что-то мудрит. Я ему написал, чтоб установил связь с Араки, а он думает: полгода думает! Надеюсь, ты получал оттуда с пан-арийским приветом (подробнее не пишу).

С Ребровым отношений не рвать – пусть приходит, попроси, пусть мне пишет – хочу знать все, что говорит, думает, делает, куда ходит, что пишет, читает, чем он живет? Все хочу знать. Надо понимать, что он – экземпляр, из которых и Россия, и русская эмиграция в какой-то степени состоят, потому наблюдать за тем, как реагирует этот тип русского интеллигента, как развивается его взгляд на наше движение, очень полезно. Если понадобится, я пришлю некоторые корректировки, как и что сказать, что спросить (посмотрим, что он скажет, как поведет себя). Будь терпелив и не руби с плеча, хитрей надо быть.

Напиши поподробней об анархистах! Постарайся узнать о них побольше. Поговори с ними. Может, кто-нибудь из них поймет, что с нами иметь дело важней.

Жди посылки из Харбина с подробным докладом.

(Письмо сожги!)

Ноябрь 1932, Юрьев

Ждал поезд на Ревель, сидел, как в Петербурге, ожидая, когда в шесть часов подойдет поезд, набитый котелками, шляпками, сумочками, муфтами, фуражками, перчатками, руками, ногами, билетами, чиновниками и барышнями с покупками, желто-зелеными костюмами служащих, которые в основном сойдут в Царском, а мы поедем дальше, домой, в кармашке годовой билет (III класса по льготному тарифу в продувном шарабане от Петербурга до Павловска на весь 1915 год), выходишь на вокзале, а там музыка… постоим, послушаем, идем – домой.

Сознание, как ртуть, отражает и прошлое и будущее одновременно.

24 декабря 1932

мне тридцать

Глава вторая

1

Дорогой мой, наконец-то, свершилось! Во-первых, моя статья «Христианство и фашизм» напечатана, а во-вторых, воплощена в пакте, который был подписан в Токио на Пасху, и теперь, когда русские фашисты Дальнего Востока протянули руку через океан фашистам Америки, слилось и образовалось наше чудо – Всероссийская Фашистская Партия, членом которой ты, Ваня, теперь можешь стать. Предлагаю тебе незамедлительно написать в штаб, я о тебе уже замолвил слово, будешь корреспондентом «Нашего пути» и ассоциированным членом Академии Христианских Социологов. С чем я тебя от всей души поздравляю! Наконец-то дело сдвинулось! Не без участия генерала Араки, надо заметить; если б не этот мудрейший философ, вряд ли что-нибудь получилось. Я проследил, чтоб пакт был составлен как надо, и первая статья, самая фундаментальная, была записана мною лично: Всероссийская Фашистская Партия считает своим источником и основой святую Христианскую и Православную веру и ведет работу по советам и под руководством Русского епископата во всех своих начинаниях. Теперь жди посылки! С Богом!

Твой брат, Алексей

Отчет Ивана Каблукова о деятельности эстонского отдела ВФП и о положении в Эстонской Республике на 1934 г. Секретарю Академии Христианских Социологов Алексею Каблукову

(написано рукой Тимофея Гончарова):

Получил с пан-арийским приветом 7 экземпляров «Нашего пути» по 1.25 доллара, инструкции и т. п., помимо опросника, который заполнил и отправил, спрашивают: могу ли я взять на себя представительство газеты из 25 % и корреспондировать в газету? Ответил, что работать буду с радостью, в этом единственный смысл своего существования только вижу, сообщил, что работу придется вести конспиративно: устраивать собрания и распространять фашистскую литературу у нас запрещено, хотя наша работа ничего против Эстонии не замышляет.

У нас тут демократия себя постепенно изживает, грызня между-партийная страшная, поливают друг друга грязью и зловонными помоями, несостоятельность управленческого аппарата очевидна, коррупция и личные интересы, стремление к роскоши и легкой жизни. Дай Бог доморощенным фашистам взять власть в свои руки! Масонство разваливает нашу Православную церковь, хотят снести собор Александра Невского (не верю, что эстонцам это сколько-то надо: зачем?). Сам посуди: Русский Национальный Союз – в нем почти и русских-то нет! Этот Союз умышленно ссорит русское население с эстонцами, все переворачивает с ног на голову, добиваясь полной конфронтации и взаимной ненависти, идет вразрез с направлением эстонского народа, и никаких других целей, кроме умышленного ввержения русских в яму беспомощности, не преследует.

Я указал также в своем послании в Харбин, что у нас безденежье страшное, отметил, что пересылка денег за газету невозможна. Пусть пересылают через тебя или via America. В случае принятия меня в ВФП попросил партийный билет, значок, а также карточку корреспондента на мое имя, если предусмотрено. В опросный листок я не стал, как ты, писать, что мы из купеческого сословия, а написал правду – что мы крестьяне, что образования полного не имею, что ты – православный миссионер при англиканской церкви и публицист.

(Вижу, ты себе клише красивое сделал и экслибрис! Что ж, идея замечательная, и мне она нравится. Думаю, я себе тоже сам что-нибудь отолью на досуге, идея у меня будет попроще – ты-то у нас секретарь Академии теперь! – придумал я себе такое: древнерусский воин на страже восходящего солнца с мечом и щитом со свастикой. Надеюсь, тебе понравится!)

* * *

Мила прислала открытку с видами Тарту:

Скорее приезжай!

Вся твоя.

М.

Ребров не ожидал, что ее муж будет дома. Он стоял и мыл руки. Без пиджака, в белой рубахе с подтяжками. Вытирал руки большой тряпкой, тщательно, как хирург.

– А вот и наш художник! – воскликнула Мила, и шепотом: – Проходи, проходи…

– А я в моторе копался, – сказал Засекин, протягивая руку, – машину у входа видали?

Реброва усадили, распахнули все те же альбомы, которые он уже видел. Муж хотел похвастать своими достижениями: машины, лошади, поезда, Рига, Варшава, Берлин…

– Сам снимал! – восклицал он, щелкая пальцем в какую-нибудь ерунду. – Сам делал! Все сам!

С деланной усталостью Борис сказал то, что не раз говорил в подобных случаях:

– Сегодня, когда фотоаппарат каждый может купить в магазине, все вообразили, что могут фотографировать, и штампуют ужасные фотографии. Это то же самое, что сказал Стропилин о современной поэзии и русской литературе вообще…

– А кто это, Стропилин? – спросил Засекин.

– Редактор одного журнала, человек пишущий, мыслитель, он преподает в русской гимназии литературу, и еще ведет один кружок, выступает с лекциями, человек думающий… Так вот, он сказал, что гимназисты, едва научившись писать, берутся сочинять паршивые стишки и мнят себя поэтами, а потом из таких вот поголовно мнительных молодых людей растет чащоба русской непроходимой литературы, в которой отыскать воистину ценное произведение уже не представляется возможным, да и нужно ли? Имеет ли смысл искать? Ведь то редкое, после стольких поисков, разве оно возместит страдания, доставленные всеми теми блужданиями вокруг да около…

Мила захохотала. Засекин сделал ей большие глаза и повел Реброва показывать лабораторию, которая находилась в туалетной комнате. Там уже было все готово. От него ожидали только одного: всплеснуть руками и восторженно онеметь. Все блестело и затаилось в предвосхищении экстаза. Вот где он свой мир создает. Ребров молча помыл руки. Сели за стол. Засекин говорил о Германии, выражал какие-то опасения.

– У меня есть нехорошие предчувствия, – говорил он, чмокая. – Всё это – Гитлер, Муссолини, Терниковский – у меня вызывает разнородные и противоречивые опасения.

– А при чем тут Терниковский? – воскликнула Мила (Ребров заметил, что она при муже другая: ведет себя дурашливо, старается выглядеть глупее).

– Да, действительно, – вставил Ребров, – вы как-то странно его поставили в один ряд с этими…

– А очень просто! – прорычал Засекин. – Я слушаю его, слушаю, и у меня возникает ощущение, будто что-то назревает. Я вот и сейчас, стоило вспомнить, как разнервничался. Всего трясет!

– Простите, а где вы его слушаете? Вы в Ревель ездите его слушать?

– И в Ревель, и у нас он бывает. Приезжал, читал лекцию, призывал… Он все время нас к себе приглашает, я уже и не езжу. Мила иногда ездит. Что там было, расскажи?

Ребров посмотрел на нее в ожидании. Любопытно, в Ревель ездит, а у меня не бывает…

– Да, – сказал он с ехидной улыбочкой, – было бы интересно узнать.

– Ну, как всегда, перед тем, как мы отправились в театр, он отвел нас всех на свою квартиру, где у них проходят встречи, и там три часа читали статьи… собрались люди… но я же ничего не понимаю в этом, я привезла, что он давал, брошюры и листки…

Ребров покачал головой. Ему захотелось рассмеяться, встать и уйти.

– Да, – встал из-за стола Засекин и вышел. – Где-то были эти листки… я вам сейчас покажу…

Художник почувствовал на себе ее руки, а затем – губы, язык нырнул в ухо.

– Ах, ты лживая шлюшка, – прошипел он.

– Вот! – донеслось из другой комнаты. – Тут они были…

– Ты с ума сошла, – пытался вырваться Ребров, но Мила не отпускала, она впилась в его ухо и шептала:

– Я их переложила, он будет долго искать, он никогда не помнит, что где лежит. – И уколола его в ляжку булавкой. Это было так неожиданно, что он чуть не вскрикнул. Но она крепко сжала его рот и держала так, продолжая лизать ухо и шептать: – Не вздумай кричать. Это глупо. Подумаешь, немножко кольнуло…

Он еле сдержался; боль была молниеносной; она его ослепила; по голове пробежали мурашки; с удивлением Борис почувствовал, что сильно возбудился.

Она отпустила его, взяла бутылку, наполнила его бокал.

– Вот полюбуйтесь. – Засекин вошел в комнату, дал ему «Новый свет» [70]70
  Газета русских националистов в Эстонии.


[Закрыть], – взгляните-ка. Шульце, фон цур Мюлен, Терниковский… фашизм являет собой национально идеалистическое и общественноэкономическое учение…

Художник взял из его рук газету.

– …волевое движение к идеалу Христианского Государства, намеченному в частности в России гением Владимира Соловьева, – подхватил он с очень серьезным лицом. – Вот так, значит.

– Не трудящийся да не ест! – воскликнул Засекин и захохотал.

– Каждый должен работать! Без работы ни один человек не имеет права участвовать в наслаждении благами земли! – прочитал художник с иронией в голосе. – Вот как просто!

– А теперь не трудящийся ест? Теперь наслаждается ли? Благами… даже если 16 часов работает, ничего! Шиш с маслом – и того нет! – восклицал Засекин. Выпил и громко поставил бокал. В движениях его было что-то дикое. – Он приезжал к нам, тут выпивал, ел, я не знаю, он трудится или нет.

– Вы знаете, Терниковский – он…

– Он поехал дальше, со своим фон цур Мюлем, кажется, в Берлин.

И зачем он все время нас к себе приглашает?

– Терниковский, прежде всего, артист…

– Ха! – усмехнулся Засекин. – Артист.

– Да, он играет в театре, много пишет, он…

– Ха! В театре!

Ребров присмотрелся к Засекину: он пьян или просто дурачится?

– Я боюсь, что все это может плохо кончиться, – поднимая бокал, сказал Засекин. – У меня дурные предчувствия.

– Скорей всего, вы правы, – сказал Ребров, поглаживая ляжку.

– Ха-ха-ха! Давайте выпьем за дурные предчувствия! Ха-ха-ха!

Выпили.

– Ну, дорогой, – сказала Мила, обнимая мужа и посматривая на художника, – Терниковский – просто актер, он играет, это его театр, жизнь ведь театр, не правда ли?

– Несомненно, – сказал Борис, глядя ей твердо в глаза.

– К черту! – Засекин отбросил ее руки, схватил порывисто бутылку, наполнил бокалы. – Давайте еще выпьем! Сегодня хочется быстрой езды! Настоящей русской быстрой езды!

– На лошадях! – воскликнула Мила.

Выпили не чокаясь.

– Ай, правда, – настаивала Мила, – поедемте куда-нибудь, покатаемся!

– Не, – сказал Засекин и набросился на еду, он был сильно пьян и зол, отрицательно мотал головой. – Не-не, не поедем, – он не хотел никуда ехать, – нет, дорогая, не сегодня. – Снова налил – теперь только себе – выпил один, жевал, шумно орудовал вилкой: тык! тык! тык!

Художнику сделалось как-то не по себе от этих звуков; скрежет ножа по фарфору его нервировал.

– Я с Терниковским тоже общался, – сказал Ребров нейтральным голосом, – и на меня он произвел…

– Поэтому я перестал появляться у них, – Засекин живо пополнил бокалы. – Мила может ездить… сколько угодно, если тебе тут скучно у нас… Ты ведь все равно там не выступаешь, да и вообще… не состоишь и не значишься…?

– А вы бы могли нас сфотографировать? – спросила Мила и небрежно бросила Реброву фотоаппарат. – У нас совсем нет хороших фотографий, где мы вдвоем! Правда, дорогой?

И поцеловала мужа; Ребров фальшиво умильнулся.

Они полдня гуляли по городу. Художник тащился за ними то на гору Домберг, то на Ангельский мост, Мила прижималась к мужу, целовала его; Ребров терпеливо фотографировал. Засекин не хотел, но она настаивала, вешалась ему на шею. Он убегал от нее по мосту, отворачивался от аппарата; Мила ловила его своей шалью, он отмахивался, скакал, как жирная курица. Раскраснелся. Мила громко смеялась. Художник притворно улыбался, но он был бел от ярости. Ему хотелось отхлестать ее по щекам и во всем признаться Засекину, но одновременно он чувствовал, что надобности в этом не было никакой: он сам ей изменяет на каждом шагу, с кем попало, и в бордели наверняка ходит… Конечно, ходит. У такого типа людей это в порядке вещей, обычный моцион, rien de plus <sup>[71]71
  Ничего больше (фр.).


[Закрыть]</sup> ! Тем смешней моя роль в этом фарсе.

Засекин старался произвести на художника сильное впечатление и в конце концов все-таки затащил его одного в свой автомобиль, погнал на большую дорогу, пока ехали, сыпал непонятными для художника техническими словами, цифрами, названиями, уверял, что Германия – это та страна, которая перевернет мир, совершит технический рывок.

Художник молча кивал, с серьезным видом переспрашивал:

– Неужели? Да что вы говорите!..

– Да, уверяю вас. Поверьте моему слову! В Германии настоящий расцвет, ренессанс! Это у нас – завал, болото, лужа грязи и навоз. Наше дело, как ни старайся, а никак не идет. А в тридцать первом совсем, ох, что был за год! Думал, не выкарабкаемся. Я вам честно признаюсь, мы выжили благодаря сбережениям. На улицах машин почти не было, автобусов тоже… Помните?

– Ну, да…

– Двуколки, телеги, извозчики, один автомобиль промелькнет раз в несколько часов… Я о Ревеле говорю. Помните?

– Да, конечно, помню.

– Я пять дней просидел в отеле у окна. Пять дней! Пил, курил да в окно смотрел. Ни одного автомобиля за пять дней мимо не проехало. Ни одного!

Ребров хотел рассмеяться, но сдержался.

– Мы скоро уедем, – сказал Засекин помрачнев. – В Ригу или Варшаву. Насовсем, молодой человек, насовсем! Вот так-то.

– Разумное решение.

Борис был взбешен и сконфужен одновременно. Много выпил у Засекиных, задержали до самой темноты; от цирка, который ему устроили эти люди, кругом шла голова; поспешил через парк к Тимофею. У того заседали. Иван во главе стола что-то вещал, все слушали; художник сел, в надежде, что тот скоро кончит, но подходили новые и новые заговорщики, заглядывали, уходили, принесли печенье, картошку, вино. Иван не уставал повторять для вновь пришедших сказанное. Ребров устал слушать, тоже сходил за вином и печеньем. Был повод: Тимофей получил гражданство. Все его поздравляли.

– Наконец-то, и ура!

– Надо и мне хлопотать подданство эстонское, – бормотал Слепцов, чавкая.

– Как? Как ты будешь хлопотать? – спрашивали его.

– Неужто деньжата завелись? – спросил Каблуков.

– Денег нет как не было, может, какое-нибудь липовое. Какой-никакой, а паспорт нужен. Сам видишь, сколько волокиты из-за Нансена. Стыдно за этой жидовской грамотой в карман лезть. Как достанешь его, так и думаешь: ну все, сейчас начнется, того гляди продержат сутки и тогда только отпустят, да еще с наказом как можно скорей прочь. Уверен, что вся эта выдумка была не Нансена, а большевистско-масонского интернационала. Ну, Нансен тоже недаром в Совдепию ездил…

– Да зачем им это выдумывать? – бросил Ребров, которому надоело слушать этого неотесанного дурака.

– Как это зачем? Сами пораскиньте-ка мозгами! Это так просто, как на ладони! Приструнить эмигрантов! Держать их в узде. На постоянном учете. И распоряжаться: кому дать визу, а кому нет. Знать, кто куда поехал, сколько где пробыл. Нет, совершенно очевидно, что все европейские государства входят в заговор с ЧК и содействуют!

– В чем? – не выдержал Ребров, выпустил улыбку: вот болван! Думает, что следят за ним. Паспорт Нансена ввели, чтобы отслеживать, куда этот болван ездит, о чем думает! Дурак! – Вы хоть вдумайтесь в то, что вы говорите.

– Да вы вообще с луны свалились, или я просто не понимаю, Иван, что он говорит? Врангеля отравили в своем доме! Климович…

– ГПУ зверствует, и всюду жиды – это ясно как день! – поддержал Каблуков.

– Поэтому стоит обратиться к твоим источникам на Дальнем Востоке и попросить посодействовать с документами. Оставаться собой у всех на виду под колпаком нет смысла. Как думаешь, Иван, если вступить в ВФП, они окажут помощь с документами? Помогут перебраться в Харбин? Там ГПУ не достанет…

– Ты прежде сомневался.

– Я не сомневался. Просто не нравится мне это их подделывание под Муссолини и Гитлера. В том номере «Нашего пути», что ты мне показывал, огромный портрет Родзаевского, так он и прическу и усы носит, как Гитлер, и мне это не нравится. Как и сам Гитлер!

– Я же давал тебе «Мысли» [72]72
  «Мысли о фашизме» – полное название книги Первухина.


[Закрыть]Первухина, ты читал?

– Читал.

– «Крест и свет» [73]73
  Газета русских националистов в Эстонии.


[Закрыть]…

– Читал.

– Ну, так там ясно сказано, что не надо смешивать гитлеризм и наше дело. Национал-социализм Гитлера – это не то же самое, что русский фашизм. Национал-социализм отдельно от Гитлера надо понимать как общечеловеческое дело в борьбе с жидовским марксизмом, а наше дело – в первую очередь освобождение России!

– Да помню. Я и говорю, с этим согласен в основном, а вот с младо-россами, с этими я вообще не согласен!

Иван презрительно хмыкнул:

– Младороссы… Их вера в эволюцию коммунизма – это просто тупость! Идиотизм, если не преступление, такое же, как и сменовеховство! Верить в то, что кровопийцы сами по себе из скотов превратятся в людей, наивно! Каннибалы не перестанут есть людей. Если не свергнуть коммунистов, они ни при каком повороте истории не станут людьми, потому что они прокляты! И дети их! И дети детей! В веках! А что касается младороссов, так они просто-напросто боятся интервенции, боятся сношений с западными идеологиями, так как закоснели в себе.

– Вот и я говорю, – всколыхнулся Слепцов, – почему они тогда не против существования лимитрофов на земле русской?.. А? Шли бы и спросили русских, которые живут в Польше, Финляндии, захотят они во исполнение идей господ младороссов стать частью великой новой Триэсэрии?

– Нужно понять раз и навсегда, что отторжения территории – явление временное и неизбежное, а так называемая интервенция – необходимое вливание новой крови во имя свержения Сатаны! Русская кровь все равно льется и без нашего в том участия. Так какая разница, будет интервенция или нет, если народ и без того страдает? Нужна вторая гражданская война! И более решительная, чем прежняя – аристократическая. Всякие Милюковы и князья только мешают. Они в новой идеологии ничего не понимают. Спорят в Париже о том, кому на престоле сидеть! Обойдемся без старых генералов. Я согласен не с Терниковским-отцом, но с сыном его согласен: нужно действовать! Я рад, что они готовы идти в дело. Взрывать мосты и пускать под откос эшелоны – это отчаянно и красиво! Я согласен, что это ужасно: пострадают русские люди, отравление источников – это, согласен, ужасно, но такова необходимость: в нашем деле не обойтись без жертв. Хоть мы и не можем сейчас с ними открыто поддерживать отношения, я, тем не менее, радуюсь. Новые люди народились и окрепли. Они готовы на предельное самопожертвование. Они и поведут новые полки на Совдепию и будут биться во имя Христа и Отечества!

Иван обмяк, в бессилии упал на стул, хватая ртом воздух. Пот струился по его лбу. В остекленевшем глазу вспыхивали блики будущих пожарищ новой гражданской войны. Все глядели на него и переживали, напрягались, будто пытаясь дышать вместе с ним. Тимофей изменился в лице. Слепцов прикусил губу. Другие застыли в оцепенении. Оракул полулежал на стуле, держась за грудь. Тимофей поднес ему кружку. Каблуков пил, его руки тряслись. Все молчали, прислушиваясь к его дыханию. Ребров в ужасе наблюдал за происходящим.

Сумасшедший дом какой-то, подумал он, и вдруг ему вспомнился один из детских страхов… Ему было лет шесть, когда он забрался на чердак и нашел там огромную паутину. Такой большой он еще не видел. Мохнатая, она таинственно колебалась на сквозняке, отливая пепельно-голубым. Опускаясь и поднимаясь, паутина навевала покой. Как завороженный, Борис протянул руку и прикоснулся к ней: мягкая. И вскрикнул от неожиданности. Отовсюду ринулись невидимые до того пауки. Он отдернул руку и в слезах бросился с чердака, а ужас за спиной нарастал.

Иван сильно побледнел, глаза его закатывались. Казалось, он мог упасть в обморок. Уговорили лечь. От лекарства, о котором заикнулся Тимофей, отмахнулся.

Пришли другие участники заговора (из Печор). Принесли сухарей. Тимофей снова поставил чайник на огонь. Дальше обсуждались дела куда более прозаические; говорили спокойно, без вскриков и агонии, деловито, как бухгалтеры.

– Подписчики появились…

– Угу, угу…

– …желающих восемь человек, ну, и там будет человека три, только они пока не решаются подписаться…

– …да и мы тут посмотрели – осуществление подписки сопряжено с некоторыми сложностями…

– Так, так, что за сложности?

– …официально никак не получается…

– …а доставать валюту дороговато: фунт на черном рынке за двадцать крон и более идет…

Каблуков поморщился:

– Все валится к черту с этой почтой и валютой. Еще бы не валилось! Вчера марки, сегодня кроны… Я тоже узнавал, что касается календариков, которые выслали, их можно было бы продавать, но таможня наложила пошлину, жидовское государство! Сорок шесть крон! Да и те, за прошлый год, то есть на ныне текущий, так и не разошлись. Потому что все это интересует только людей бедных, вроде нас с вами. А толстосумам-то чего думать о России, им и так хорошо… А странно, в прошлый раз на календарики не было пошлины… Да и «Азбуку» получили без пошлины… В Ревель возить все это неудобно, – заметил он. – Каждый раз ехать, везти с собой… вот если б они разок в Ревель прислали… Кому там можно было бы доверить? Кто бы взял на себя смелость получить в Ревеле? Ребров, вы как, струсите? Или вы выше всего этого?

– Чего вы хотите от меня? – притворился, будто не понимает, сам взвешивал: очень не хочется, чтоб все решили, что струсил. Все смотрели на него.

– Вот если б вас попросили, получить разок на почте посылку на свой адрес в Ревеле, сходили б?

С другой стороны, они знают, как я отношусь к их борьбе. Но в том-то и дело: если это все мышиная возня, то почему я должен бояться?

– Ах, ну это ж пустяки, – сказал Борис. – Пусть пришлют. Я и за таможню заплачу, у меня вроде бы и деньги есть пока…

– Вот и отлично! Тогда я в Харбин направлю ваш адрес – они вам пришлют коробку с литературой, надеюсь, никакой пошлины не будет.

2

Иван и Тимофей приехали к Реброву смотреть посылку. Борис не стал покупать перронный, ждал в зале. Всклокоченный Каблуков со своей повязкой был страшен, как бандит. Но страшнее всего были их ботинки. Они были так сбиты, точно по ним били камнем, чтобы превратить в лепешки.

– Ну, что? – спросил Ребров вместо приветствия. – Как добрались?

– С горем пополам, – ответил Иван, выглядел он сильно помятым, бледным, утомленным. – Было много остановок, досмотр, крутили-вертели, – жестикулировал он тоже порывисто, – на фотокарточки смотрели. А там я с глазом еще. Стали проверять. Пришлось повязку снимать. Указали на это. Тыкали пальцем то в лицо, то в паспорт. Вопросы задавали. Пришлось объяснять…

– Понимаю, остановитесь у меня. Я устрою… Фотокарточку, хотите сделаю? Ничего стоить не будет.

Иван замялся, Тимофей его опередил:

– Спасибо, Борис Александрович, вы нас здорово выручите.

– Спорить много не будете? – сказал Иван. – Я устал, слаб после болезни.

– Не буду, обещаю. Идемте!

Пошли. Поскорее с вокзала: люди смотрят.

– Как чувствуете себя?

– Лучше, – сказал Иван.

– А ты как? – спросил он Тимофея.

– Слава Богу, Борис Александрович, спасибо! Можно вас спросить, стихи мои читали?

– Да, Тимофей, отличные!

– Спасибо вам! Спасибо…

Но тут резко влез Каблуков:

– Однако и весело тоже было в поезде. Встретили фашистку, совсем неожиданно, а, Тимка?

Тимофей поддакнул, улыбнулся.