Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
4
Сменным мастером Валя не проработала и месяца. Попав под начало Костылева, она, по существу, была предоставлена сама себе. Мебель она знала из рук вон плохо, в деталях не разбиралась, а спрашивать начальника цеха не решалась, потому что не знала, куда деваться от его презрительной усмешки, как однажды, когда она все же решилась и спросила его о чем-то.
– И ничего-то вы не знаете, ничего-то вам впрок не идет, – ответил Костылев, позевывая и безнадежно махнув рукой. – Для вас каждый пустяк – промблема.
Так же спокойно обозвал он ее как-то грошевым специалистом; в другой раз – дипломированной бездельницей; после еще захребетником, и заявил, что она своими дурацкими вопросами отнимает у него время попусту и что он сам со стыда сгорел бы спрашивать сущие пустяки.
Каждый день выматывал силы все больше и больше. На работе Валя еще кое-как крепилась. Дома по вечерам плакала.
– Не к рукам тебе, Валя, эта инженерия, – убеждал Егор Михайлович. – Ну зачем ты в это дело сунулась? Видишь, какой компот получается?
– Да разве я уж такой бросовый человек, Егор Михайлович? – вытирая слезы, оправдывалась Валя. – Если бы помог мне кто! А то одни упреки, упреки без конца!
С Алексеем Валя встречалась редко: они работали в разных сменах. Да, по правде сказать, она боялась встреч с ним. Стыдно было за свои бесконечные неудачи. «Что он думает обо мне? – постоянно спрашивала она себя. – Вот тебе и место в жизни!»
Вскоре разразилась новая беда. Валя спутала схожие заготовки и пустила их в обработку совсем для другого шкафа, который только что был снят с производства. Костылев на этот раз был немногословен:
– Н-ну-с! На этот раз все, девушка. Будет с меня. – И повел Валю к главному инженеру.
– Место этой вот девицы, Александр Степанович, на кухне, картошку чистить, – заявил он. – Забирайте от меня куда угодно.
Гречаник выслушал Костылева, покачал головой.
– Ну что мне делать с вами? – сказал он Вале. – Я понимаю, вам везде тяжело, трудно. Но что сделать? Эх, девчата-девчата! Ну зачем вы беретесь за это хлопотное дело, зачем?
Вместе пошли к директору. Гололедов выслушал хмуро. Просверлив Валю маленькими и холодными глазками, он выдавил сквозь зубы:
– Никчемные людишки!
Валя не выдержала.
– Вы не смеете! – крикнула она, чувствуя, как пересыхает у нее в горле. – Я никчемный инженер, я сама знаю! Без вас, слышите? А никчемным человеком называть меня вы права не имеете! Кто дал вам его? Кто? Вам бы только давить, душу по ниточке выматывать! Вам бы только… только…
В горле перехватило. Валя бросилась на стул и разрыдалась громко, не сдерживаясь.
Она смутно помнила, как ее увели, как пролежала она дома весь остаток дня. А наутро снова вызвал Гололедов.
– Выбирайте: в цех к станку или в библиотеку, – сухо сказал он.
– В библиотеку, – не задумываясь, сказала Валя. «Только не к станку, – подумала она. – Это такой позор! Что подумает Алеша?»
Через день она уже принимала библиотеку.
Началась совсем другая, непривычная и какая-то не своя жизнь. Правда, здесь было спокойно. Никто не упрекал, не колол, не дергал… Изредка приходил Алексей, Валя подбирала ему книги, журналы, и во всей библиотечной работе только это и казалось ей настоящим делом – что-то делать для Алеши.
Он каждый раз тепло благодарил ее.
Однажды Алексей спросил:
– Ну как, Валя, теперь спокойнее?
– Да, – тихо ответила она.
– А к станку? Побоялась?
– Алеша! После института? Это такой позор!
– Позор, говоришь… – Алексей сказал это как-то неопределенно, без удивления, без возмущения и даже бесцветным голосом. Валя не могла понять, осуждает он ее или согласен с нею.
Взгляд Алексея долго скользил по рядам книг на полках, но Валя видела, что он не думает сейчас о книгах. Видно было по глазам: работает какая-то трудная мысль. Потом Алексей сказал:
– Знаешь, Валя… дай-ка мне вон ту книгу, – и показал на полку.
Он долго листал книгу, читал, задерживал взгляд то на одной, то на другой странице, и Валя, наблюдавшая за ним, опять видела, что совсем он не читает, что это просто так, непонятно для чего. Она ждала, что он снова заговорит с нею. Но Алексей молча вернул книгу, молча кивнул и так же молча вышел.
В библиотеке он больше не бывал, и Валя не могла понять почему. Зашел он только в октябре, когда привезли новую партию технической литературы.
Та осень была особенно хмурой. Над землей висели низкие, размытые тучи. Из них без конца трусилась водяная пыль. Деревья стояли голые и мокрые. Они не качались, а только вздрагивали от налетавшего ветра, холодного, промозглого…
Алексей долго перебирал и перелистывал новые книги. Так и не выбрав ничего, он собрался уходить.
– Алеша, – тихо произнесла Валя. Она стояла спиной к нему и глядела в окно на мокрый черный забор. – Алеша, – повторила она, по-прежнему не оборачиваясь, – вы не знаете, что сегодня кинопередвижка привезла?
Алексей назвал картину, спросил:
– А что?
– Сходить хочется, – ответила Валя, все еще не оборачиваясь; огромного труда стоил ей этот разговор, но она решила, что сегодня должна сказать Алексею все.
Алексей молчал. Валя обернулась.
– Может, вместе сходим? – сказала она глухим, надломившимся голосом.
Алексей и сам собирался в кино сегодня, думал зайти к Васе Трефелову и утащить его. Валино предложение его удивило.
– Все одна, одна… – продолжала Валя, опуская глаза, и краска залила ее осунувшиеся щеки. – Впрочем, дело ваше, конечно, – тихо добавила она и стала закрывать ставни.
Алексей постоял и, так и не сказав ничего, вышел.
Валя заперла библиотеку и с чувством огромного стыда («Вот, хотела навязаться? Получила?») пошла все же за билетом в кино. «Хоть немного развеяться», – мучительно думала она.
… В кино Валино место оказалось как нарочно почти рядом с местом Алексея. Он пришел в кино вместе с Васей. После сеанса Валя шла за ними поодаль, пока Вася не свернул в свою улицу, потом догнала Алексея и, тронув его за руку, сказала:
– Мне бы поговорить с вами, Алеша… Я прошу вас. Пройдемтесь куда-нибудь.
Они шли по мокрым ослизлым мосткам, по той самой улочке, на которой летом стояли возле освещенных окон, у палисадника с георгинами. Сейчас окна были темные. Слышно было, как скребли по изгороди голые ветки какого-то куста. Валя молчала, все никак не решаясь заговорить. Мостки кончились.
– Дальше некуда, – как и в тот раз, сказал Алексей, останавливаясь.
Валя вздрогнула. Из низких туч по-прежнему сеялся мелкий дождь. Было темно. Только в стороне расплывчато светились чьи-то неяркие окна… Алексей поеживался и прятал лицо в поднятый воротник. У Вали сильно закружилась голова. Она пошатнулась.
– Что, Валя? – Алексей поддержал ее за локоть. А она вдруг уронила голову ему на грудь. Руки ее легли на его мокрые плечи.
– Не могу я больше, Алеша, не могу! – сдавленным голосом проговорила Валя. – У меня нет жизни… Я… я люблю, Алеша, милый! И только это жизнь, это все. – Она подняла голову и приблизила лицо к лицу Алексея. Даже в темноте он заметил в ее глазах слезы.
– Валя, не надо. Ты хорошая девушка, но пойми… Это пройдет… – Он взял ее руки в свои.
– Нет-нет! – Валя затрясла головой. – Это не пройдет! Никогда не пройдет.
– Я провожу тебя домой, Валя. – Алексей взял ее под руку.
Валя опустила голову и послушно пошла рядом, чувствуя, как вся холодеет. Она не могла ни плакать, ни думать. Шагала, едва передвигая ноги, и чувствовала, как вместе с леденящей ночной сыростью в нее проникает холодная, пугающая своей неосязаемостью пустота.
– Я дойду одна, Алеша, – сказала наконец Валя, высвобождая руку.
– Зачем же? Я провожу…
– Дойду.
– Ну что ж… – Алексей пожал холодные Валины пальцы.
Валя слышала его шаги по мокрым доскам тротуара. Они замирали.
– Неужели это все? – шепотом сказала она, прислоняясь к искривленному стволу старой березы на углу улицы. Валя прижалась к нему щекой, и ей показалось, что холодный ствол вздрагивает и тяжелое ночное небо опускается над землей все ниже и ниже, как будто хочет накрыть эту землю вместе с Валей, с ее болью, которая становится все сильнее… растет… давит…
После этой ночи Валя заболела и три недели пролежала в больнице. Навещал ее один Егор Михайлович Лужица. От него и узнал Алексей о ее болезни, да и то, когда она уже выписалась.
С той поры Валя стала избегать встреч с Алексеем. Но любила она его по-прежнему, той же мучительной и неотступной любовью. Алексей не знал, что книга, которую он бесполезно перелистывал сейчас, была еще одной, может быть, последней попыткой Вали напомнить ему о себе и… хоть чем-нибудь помочь.
Алексей вдруг подумал о Тане. Вспомнил ее лицо, каким видел вечером, когда были у Ярцева, бледное, с глубокими потемневшими глазами. А может, оно только показалось особенным? Может, оно всегда такое?
Алексей захлопнул книгу. Встал. Распахнул окно.
Дождь все не переставал. Он шел ровный, сплошной, настойчивый. Сквозь водяную мглу пробивался слабый утренний свет прояснявшегося вдалеке неба. Где-то за огородами сипло проорал петух.
И снова нахлынули думы о работе, о своей беспомощности, о том, что никто не может помочь ему по-настоящему.
– Плюнуть на все, к чертям бросить, – вслух, негромко сказал Алексей. – Ни себя, ни людей не мучить! – Он прошелся по комнате, снова остановился у окна. – В самом деле бросить…
От этой неожиданной мысли стало вдруг как-то хорошо и спокойно.
– Отработал смену – и все, – продолжал разговаривать сам с собой Алексей. – Того же Ваську забрать за компанию, плоскодонку у Сергея Сысоева взять и – на рыбалку! Вот дурак-то ты, товарищ Соловьев! Раньше не придумал… Забыл уж, как и воздух-то по утрам над рекой пахнет.
Ну конечно, он отдаст Ярцеву книги. Завтра же отдаст. На что они? А там потихоньку, может, и наклюнется что-нибудь, какая-нибудь находка. Решено!
Алексей даже зажмурился от этой неожиданности. Потянулся.
– Отдыхать!
А через растворенное окно рвался в комнату мерный, нарастающий шум дождя.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Общее собрание кончилось поздно. Илья Тимофеевич пришел домой уже в сумерках, возбужденный до крайности и особенно рьяно потеребливая свою бородку.
– Ты хоть на развод оставь, батюшко, – предостерегла его жена Марья Спиридоновна, – вовсе без бороды-то неловко.
Илья Тимофеевич ухмыльнулся, оставил бородку в покое и сел ужинать, то и дело загадочно подмигивая жене.
– Ты чего? – заволновалась она. – Уж не на кулорт ли сызнова посылают?
В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было сграшно: вдруг полезет купаться в море – да и потонет? «Вон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя…
Илья Тимофеевич отодвинул тарелку и, потирая руки, объявил:
– Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит. Эх, и правильный же, видать, мужик!
– Что за мужик? – не поняла жена.
– Да директор! Не гололедовской хватки… С таким не потонешь!
– Где не потонешь-то? – забеспокоилась старушка.
– Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.
– Ехать, что ли? – произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.
Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся;
– Эка, страх тебя взял. Говорю, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.
– Прямо уж! – недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь – Сережка-то чего не идет?
– Придет. После собрания коммунистам остаться велено.
– Собрания да собрания все… За день не наговорятся, – ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… – Опять все простынет.
Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…
Собранием Илья Тимофеевич остался доволен. «Правильно делаем, ой как правильно! – думал он. – Давно пора!» Идею взаимного контроля одобрили почти все. И все здорово смеялись, когда Илья Тимофеевич снова рассказал свою историю из времен Шарапова и, пошлепав себя по затылку, заключил: «Вот он, взаимный контроль-то где...» – Больше всего понравилось Илье Тимофеевичу, что каждому рабочему теперь дадут такие книжки, вроде альбомов, где все самое главное будет: и чертежи, и размеры сказаны, и какой материал можно в дело брать, и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»
Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!
Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.
Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд – трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.
Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.
– Тут, что ли, спать станешь? – спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.
– Не спишь, батя?
– Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.
– Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?
– Не глухой… А на что?
– Не знаю, сам скажет.
– Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. – ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. – Приду уж, ладно… – сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.
«Да, правильный мужик, – снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, – с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…
Еще в самую старину из Северной Горы, большого уральского села, развозили по всем городам России великолепную мебель.
Много тогда работало здесь кустарей. По шестнадцати часов – от зари до зари летом, ночами в зимнюю пору – корпели они в низеньких и тесных своих мастерских, которые и поныне еще стоят на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного – двое-трое на все село.
Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру, к Москве, до Парижа и то доходила она, та слава!
У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге – снимки зеленоватого цвета. Под каждым подробно перечислены достоинства и особенности изображенной вещи и размеры в вершках, а под иными примечание: «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…»
Много повидали на своем веку порыжелые в углах страницы. Под снимками лоснились кой-где отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, изрекало его степенство глубокомысленно «Запиши-кося этот вот шифоньерчик…»
Мебель увозили. Творец ее получал пропитанные солоноватой горечью кровные свои целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно вносились в барские покои. Кто-то, может быть, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!» Но никому даже не снились человеческие руки с узловатыми натруженными пальцами, с ногтями загрубелыми, как черепаший панцирь и такими мозолями на ладонях, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не снились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного огня свечи, как в зеркале отраженного в сверкающей полировке. Никто никогда не вспоминал имени человеческого, погребенного в словах «Оригинал удостоен…», не вспоминал о судьбе тех, кто своими руками создавал бесценные вещи, достойные того, чтобы назвать их творениями искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…
Все это Илья Тимофеевич помнил больше по рассказам отца и деда, хотя и сам он работал когда-то тоже в мастерской, по размерам походившей на курятник – аршином от угла до угла дотянуться можно; после гнул спину в кабале у Шарапова, который держал на селе мастерские.
В тридцатом году Шарапова раскулачили. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли… По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок да посмеивались над артельщиками.
– На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим, хе-хе… – язвил Ярыгин.
Пророком он оказался скверным: работала артель неплохо. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с единомышленниками. В общие мастерские, однако, они не пошли: выторговали себе право «робить на дому», по старинке. Мебель они потихоньку «сплавляли» на сторону.
Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании Илья Тимофеевич, который был тогда членом артельного правления, что называется, навалился на надомников:
– До какой поры вы, приятели, мебель будете «налево» гнать да стариковством своим прикрывать невыполнение нормы? Айдате-ка в цех! Хватит Советскую власть обманывать! Мы тут вам наипочетнейшее место отведем. Ну, а не пойдете, что ж… худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.
«За» голосовали все. Надомники тоже тянули руки кверху. А у Ярыгина сама собой отвисала книзу челюсть: очень уж все это было огорчительным делом.
А в одну из ветреных февральских ночей вдруг запылал новый производственный корпус. Спасти не удалось ничего. Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.
Ярыгин на пожаре торчал в толпе односельчан.
– Гляди-ка ты, как неладненько издалося, – поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, – а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-хо-хо-о!..
На рассвете, обсуждая с приятелями происшествие, он философствовал:
– А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не быват… Вот и именно да!
Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но улик не было, и дело вскоре заглохло.
Снова разбрелись по мастерским столяры: опять началась работа на дому. Ярыгин злорадствовал.
А через три года приехали из Москвы инженеры, занялись какими-то изысканиями. Пошли слухи, что будут, мол, в Северной Горе строить мебельную фабрику.
Строить, однако, начали только в 1951 году. Северная Гора стала рабочим поселком. Почти ежедневно из Новогорска автомашины привозили на строительство разные грузы. На станционных путях бренчали буферами вагоны с кирпичом, железом, цементом – тоже для фабрики.
Артель между тем окончательно развалилась. Прежние мебельщики на время стали строителями. Первым пришел на фабрику Илья Тимофеевич вместе с сыном Сергеем. Последним появился Ярыгин. Он больше недели ходил за прорабом, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую педелю «на примерку» ходит, деньгу себе по росту подбирает!»
– А вовсе в том греха-то и нет, – по обыкновению философствовал Ярыгин, когда издевки достигали его ушей. – Денежка, она есть главной житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благоронно все было.
Года через два построили и пустили первую очередь. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Покупали однако ее плохо. И красоты маловато, и прочность-то кто ее знает, да и дорогая к тому же.
Мастера предлагали:
– Давайте свое придумаем! Неужто мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?
Но директор Гололедов отмахивался:
– Фабрика есть? Есть! Мебель делаем? Делаем! Нужна мебель? Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Темпы нужны, темпы! А красота – дело второстепенное.
Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день он с утра пошел к Гололедову.
– Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, – дергая бородку, заявил он. – Своими глазами вчера беду нашу высмотрел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса расхватали. А рядышком наши шкапчики, ровно будки сторожевые, торчат, никто и спрашивать не хочет. Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкапчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь». А продавец на меня глаза выкатил, молчит. Чую, за ненормального считает. Ну, дальше притворяться душа не вытерпела. Плюнул со злости, махнул рукой да и тягу из магазина – ветер в ушах!
Аж до одышки, ей-богу!.. Вот и решил к вам идти от всего «столярства». Совестно делать такое дальше!
Гололедов, как всегда, держался невозмутимо.
– Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, – сказал он. – Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.
– Вы меня, конечно, простите, – не вытерпел Илья Тимофеевич, – только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть – просто очень даже милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…
Шли дни. Мебель по-прежнему отвозили в город, по-прежнему там ее поругивали и покупали скрепя сердце, – где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.
Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с резной верхушкой заветную (мало ли радость какая приключится!) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Крякнул, утер губы рукавом, понюхал корочку хлеба и подмигнул встревоженной Марье Спиридоновне. Потом шумно поставил стакан и раздельно проговорил:
– Со святыми упокой…
Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.
– Здоров ли ты, батюшко? – с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.
– Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! – ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. – Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…
Это было нынешней весной.
«…Обязательно к Токареву сходить поутру! – решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. – Обязательно сходить!»
Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме, как Сергей пробирал внучат – своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, как оправдывались мальчишки богатым уловом, как исступленно и хрипло мяукал кот, выклянчивая себе свеженькой рыбешки на пробу. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались желтые отсветы фонаря, скользили позолотой по доскам. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…
