Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
6
В понедельник, уже в конце дня, развернув свежий номер областной газеты, Таня замерла на мгновение, невзначай поймав глазами на четвертой странице два знакомых слова: Георгий Громов!
Торопясь, задыхаясь от внезапно охватившего ее волнения, Таня прочла объявление о том, что именно сегодня, в этот вот вечер, в зале Новогорского оперного театра состоится концерт скрипача Георгия Громова и что начало ровно в восемь часов.
Будто раскаленный ветер дохнул Тане в лицо. Радость, растерянность и безотчетная уверенность в том, что сегодня, вот уже скоро, она обязательно увидит Георгия, – все это нахлынуло сразу. Да! Она должна его увидеть!
Был седьмой час. Через сорок минут проходит рабочий поезд. Да-да! Нужно собираться и ехать. Немедленно! Но как? В половине первого ночи начинается смена. Ее смена…
На ходу влезая в пальто, застревая в его рукавах, Таня выбежала из дому. Скорее на фабрику! Договориться, упросить Любченко: заменил бы ее часа на два, а то вдруг она запоздает к началу смены. Таня то бежала, то шла быстро, торопливо, захлебываясь острым встречным ветерком.
Любченко удивился ее раскрасневшемуся лицу и сбивчивой взволнованной речи. Он согласился сразу, даже не спросив, почему Таня может задержаться. И она очень обрадовалась этому: о поездке никому не хотелось говорить.
Запыхавшаяся, чуть не на пороге сбрасывая пальто, она влетела домой, торопясь переодеться и собраться. На станцию прибежала за две минуты до поезда.
…Сквозь замерзшие вагонные стекла ничего не было видно. По ним проплывали пятна неяркого света, скользили тени. И по тому, как все это двигалось, видно было, что поезд еле-еле тащится. «Только бы успеть! Только бы увидеть!» – думала Таня.
И, как назло, поезд на последней станции еще задержали. Таня с тревогой смотрела на часы. Приникала к стеклу, стараясь разглядеть что-нибудь в стылой темноте, словно этим можно было сократить досадную остановку.
Неужели она опоздает к началу концерта?
7
Стеклянная дверь театрального подъезда затворилась за Таней в ту самую минуту, когда в фойе уже пронзительно заливался второй звонок.
Над окошечком кассы висел аншлаг: «Все билеты проданы». Прошло еще минут десять, пока Таня разыскивала администратора, покупала входной билет, раздевалась в переполненном гардеробе. В зал она вбежала после третьего звонка.
Минута, в течение которой медленно погасали люстры и, вздрагивая, раздвигался тяжелый малиновый занавес, показалась Тане бесконечной.
Это был тот самый, такой памятный зал, в котором она еще девочкой принимала нехитрый и бесценный подарок Струнова. За ним была целая жизнь, о которой сейчас Таня не думала, не могла думать. Все вытеснили сейчас ожидание и неясный пронзительный страх: вдруг все это исчезнет – и зал, и занавес, и само ожидание? Вдруг вместо Георгия выйдет кто-то чужой и равнодушный и сразу выяснится, что все это ошибка, что выступает никакой не Георгий. Торопясь на концерт, Таня впопыхах даже не взглянула на афишу у подъезда, даже не купила программку… Она смотрела на пустую сцену.
И в самом деле вышел не он. Слова «Мендельсон! Концерт для скрипки с оркестром, ми-минор! Исполняет…» Таня едва расслышала, но последние: «…Георгий Громов!» прозвучали так, будто кто-то прокричал их в самое ухо. И вот наконец…
На сцену вышел Георгий. Скрипка в руках. Смычок… Поклонился залу… Георгий!
Таня, стоявшая в правом проходе, инстинктивно подалась вперед, сделала шаг. И замерла. Прислонилась к стене. Неистово и гулко колотилось сердце…
Зал, погруженный в полумрак; рукоплескания, встретившие Георгия; строгая, вся в черном, фигура дирижера и его распростертые над оркестром руки, похожие на крылья парящей птицы; весь мир; вся жизнь, которая уже была и которая еще должна быть, – все для Тани исчезло. Было только лицо, похудевшее лицо Георгия, его глаза, рука, вскинувшая скрипку к плечу. У Тани почти остановилось дыхание…
Георгий настроил скрипку и застыл, опустив правую руку со смычком. Короткое оркестровое вступление. Стремительной белой птицей смычок взмыл вверх, опустился на струны – и взволнованная, тревожная мелодия полилась в зал.
Таня не отрывала глаз от лица Георгия. Он стоял вполоборота к ней и казался бы неподвижным, если бы не взлеты и падения смычка, то стремительные, как удар сабли, то плавные и неторопливые; если бы не безудержно быстрые пальцы, заставлявшие говорить скрипку. Голос ее покрывал звучание оркестра. Музыка оборачивалась то глубоким раздумьем, то тревожной печалью, то самозабвенной борьбой. И звала, звала… Замер притихший зал. И все пространство его наполнилось чьим-то сильным, взволнованным дыханием – это было дыхание музыки, в которой металась, билась и рвалась напролом к свету неистовая человеческая душа.
Таня больше не видела ни скрипки, ни рук Георгия. Видела только его лицо, глаза, волосы. И ей начинало казаться, что нет даже оркестра, что ничего нет, кроме этого дорогого лица, глаз, что именно это звучит, звучит неповторимо, взволнованно и прекрасно!
…Двести девяносто девятый такт! Как хорошо знакома Тане эта мелодия, которая вдруг отделяется от оркестра. Начиналась каденция: взлеты и падения звуков – буря в тишине над безмолвствующим оркестром. Легкое, как воздух, тронутый трепетным крылом бабочки, звучит арпеджио. И откуда-то издалека голосами множества скрипок долетает из оркестра тревожная мелодия главной темы. Снова поет скрипка Георгия. Теперь вся сила ее перешла в нежность. И снова что-то стремительное, неудержимое, как несущийся с гор поток…
Потом широкое певучее анданте второй части.
Сверкающий виртуозный финал…
Таня хлопала вместе со всеми до острой жгучей боли в ладонях. Захотелось крикнуть Георгию, что она здесь, что слышала его скрипку и что сию минуту придет к нему. Захотелось сейчас же прямо из зала броситься туда, к сцене… Сомкнулся занавес. Зажглись люстры.
Таня кинулась к дверям, но люди выходили из зала медленно, толпились в проходах, у дверей. Таня пыталась пробиться, протиснуться, неосторожно задела кого-то и, встретив строгий взгляд какой-то седой тучной женщины, сконфуженно извинилась. Потом, волнуясь, с трудом протискивалась между людьми, неторопливо спускавшимися по лестнице в фойе, и еще не успела сойти вниз, как раздался первый звонок. Неужели антракт будет короткий? Таня заколебалась: идти ли сейчас за кулисы? «Нет! Пойду все равно!» Таня пробежала гардероб, вестибюль… Второй звонок на секунду задержал ее перед дверью со светящейся надписью «Служебный вход».
– Не успею, – прошептала Таня, нерешительно отворяя дверь.
Навстречу с лестницы спускался знакомый уже администратор.
– После концерта, пожалуйста, – суховато ответил он, выслушав Танину просьбу. – Сейчас начнется второе отделение. – И с неумолимой вежливостью преградил дорогу.
«Может быть, в самом деле так лучше?» – утешала себя Таня, входя последней в уже затемненный зал.
Во втором отделении Георгий играл в сопровождении рояля.
Таня теперь уже немного успокоилась и даже позволила себе разглядеть аккомпаниатора, игра которого даже отдаленно не напоминала мертвую и сухую игру Миши Коринского.
Чтобы увидеть Георгия как можно скорее, Таня решила уйти из зала пораньше; нужно было успеть побыстрее одеться, пока в гардеробе не скопилась очередь.
– Чайковский! «Песня без слов»! – объявил ведущий.
Разве могла теперь Таня уйти! В радостном оцепенении стиснув кулаками пылающие от пронзительного восторга щеки, она стояла, прислонившись плечом к стене, неподвижная, напрягшаяся…
Зал рукоплескал, но Георгий больше не вышел. В гардеробе выстроилась длиннейшая очередь, и Таня нервничала, тискала пальцами жестяной номерок. Ей казалось, что очередь совсем не двигается. Наконец она не вытерпела. Бросила номерок в сумочку и побежала к лестнице, которая вела за кулисы, бежала по ступенькам вверх… Перед Таней были десятки коридоров и множество дверей. Она пробиралась в узких проходах между составленными возле стен декорациями, спрашивала у попадающихся навстречу музыкантов оркестра, тащивших под мышками черные футляры с кларнетами, гобоями, скрипками, где найти Георгия Громова. Ей старательно объясняли. Она шла, бежала дальше, и вдруг оказывалось, что это совсем не здесь, что свернуть нужно было в коридор налево.
Наконец у какого-то маленького человечка с блестящей, как стеклянный абажур, лысиной, Таня узнала, что скрипач Громов только что уехал, и, наверное, в гостиницу, где остановился.
Таня вернулась в гардероб. Там уже никого не было. Оделась, выслушав назидание гардеробщицы, что надо-де вовремя получать одежду. Выбежала из театра.
В гостинице дежурная по этажу, глянув на доску с ключами, сказала:
– Ключ здесь. Может, не приходили еще, а может, в ресторан спустились.
…Нет, в ресторане Георгия не было. Таня снова поднялась наверх, попросила позволения подождать у дежурной; ходить взад-вперед по коридору было неудобно. Ждала. Нервничала. Поминутно смотрела на часы. Через сорок минут – последний поезд. «Подведу я Любченку, – подумала она. Но тут же решила: – Все равно дождусь… Отработаю после две смены подряд, и все».
В дежурку заходили люди, брали ключи от номеров. А Георгий все не шел. «Да где ж это он!» – волновалась Таня. Кто-то в черном костюме взял с доски ключ, и дежурная неожиданно сказала:
– Вот. Пришли, – и добавила, обращаясь к постояльцу, – к вам. – И покосилась на Таню.
Лицо человека, удивленно оглядывавшего Таню, показалось знакомым. «Да это же аккомпаниатор Георгия!» – узнала она и сразу нетерпеливо спросила:
– Скажите, где Громов?
– Громов? Он уехал!
– Как уехал? Куда?
– Самым бессовестным образом, – аккомпаниатор улыбнулся, – бросил меня и уехал. Кажется, в Северную Гору.
– В Северную Гору?
Таня даже на стул опустилась от неожиданности. Уехал… Уехал к ней! А она… Она ждет его здесь, прозевала поезд, а он приедет, не застанет ее, и никто ему даже не сможет сказать, куда она девалась. И, конечно, он уедет обратно в Новогорок с первым же поездом. Что делать? Ждать здесь? А если не приедет обратно сразу? Ехать?.. Таня вскочила.
– Что-нибудь передать ему? – спросил аккомпаниатор и оттого, что Таня растерянно молчала, сказал: – Я видел, вы заходили в ресторан: его искали, наверно? Вот видите… А он после концерта сунул мне в руки футляр со скрипкой, попросил утащить в номер, а сам…
– Спасибо, – машинально, не зная за что, поблагодарила Таня и стремительно выбежала из дежурки.
На улице становилось ветрено. С крыш, клубясь, сбегали неспокойные снежные дымки. Было холодно и пусто. Таня потопталась на пустой автобусной остановке и в нетерпении пошла навстречу автобусу. Он показался вскоре. Она подняла руку, но автобус проехал мимо. Задыхаясь, Таня бежала за ним к остановке и едва успела вскочить. Она решила доехать до цементного завода, где начинается тракт. Там недалеко инспекторский пост, и можно уехать на попутной машине…
Таня долго мерзла у шлагбаума. Ежилась от ледяного ветра и прятала лицо в меховой воротник. Ветер усиливался. Он гнал мелкий и колючий снег. По дороге, по сугробам на обочине ползли шипящие струйки поземки. Наконец дежурный старшина остановил грузовую машину и велел шоферу «подбросить по пути девушку до Северогорского поворота». Машина шла не в поселок, но выбора у Тани не было.
Место в кабине оказалось занятым. Сжавшись в комочек, Таня около часа тряслась в кузове на каких-то мешках. Ветер усиливался. Обильнее сыпал снег. Сильнее дымили поземкой убегающее назад сугробы, снежная целина… Шофер гнал «с ветерком», очевидно, поторапливался, пока метель не разгулялась по-настоящему. Машину то заносило, то подбрасывало. Свет фар бросался из стороны в сторону, освещал мутную белесую пелену. Выхватывал из мглы одинокие деревья возле дороги. Голые ветви их бились на ветру и вздрагивали. Если бы не урчание мотора, слышно было бы, как они стеклянно шумят. Больше ни впереди, ни по краям ничего не было видно. Только вдали над городом стоял расплывчатый и неспокойный световой туман.
Тане казалось, что машина еле тащится. А там еще пешком от поворота… Неужели она опоздает? Неужели Георгий уедет, так и не дождавшись?
Машина остановилась.
– Вылезайте, девушка, вам теперь налево, – высунувшись из кабины, сказал шофер и, когда Таня слезла, добавил: – Эх! И неладная же погодка в попутчики вам навязалась!
Таня расплатилась. Поблагодарив, шофер исчез в темноте кабины. Хлопнула дверка. Мотор взревел, и машина унесла прямо по дороге белый колышащийся сноп света.
8
Северогорский тракт местами сильно перемело. Идти было трудно. Метель разгуливалась, угрожая превратиться в пургу. До Северной Горы здесь было пять километров, и в хорошую погоду дойти можно было за час с небольшим. Таня шла быстро, засунув руки в тонких варежках в рукава. Сбиться с дороги она не боялась: мелкие елочки росшие по обочинам, помогали ориентироваться.
Тракт повернул, и ветер теперь дул навстречу. Ноги в ботиках деревенели. Лицо начинало мерзнуть. Таня закрывала то одной, то другой рукою глаза и лоб от стремительных секущих снежинок, но руки быстро замерзали и она снова прятала их в рукава. Ветер усиливался. На сугробах по краям дороги вздымались белые вихревые столбы, крутились и шарахались на дорогу, прямо под ноги. Снег набивался в ботики, подтаивал и тут же смерзался. Но Таня не останавливалась, чтобы вытряхнуть его. Она, хоть и начала уставать, шла, все не сбавляя шага, тяжело и часто дыша.
Снег залеплял глаза. На ресницах намерзали тяжелые ледяные капли. Лицо горело. Мокла вспотевшая спина. Таня шла, напрягая последние силы. От ледяного ветра и усталости костенели мышцы. Казалось, путь этот никогда не кончится.
Но вот впереди появилось расплывчатое пятно неяркого света. Оно медленно приближалось. Поселок был недалеко.
«Вот они, считанные метры!» – выбиваясь из сил, вспомнила Таня давние слова Ивана Филипповича. И снова обожгла мысль: «Что если не дождался? Если уехал?» Какая-то невероятная и неожиданная сила рванула Таню вперед. Она побежала. Побежала, не видя и не чувствуя ничего вокруг, наперекор ветру и секущей лицо неистовой снежной пыли. Но сейчас, когда поселок был уже рядом, когда показались впереди темные пятна строений и сквозь крутящуюся белесую мглу стали пробиваться полосы рассеянного света от окон, пурга разгулялась такая, что невозможно стало открыть лицо.
Утопая в снегу, теряя последние силы, Таня рывками продвигалась посреди сплошь заметенной улицы. Вот, наконец, дом Ивана Филипповича. Свет в окнах. «Уехал или дождался?»
Собрав все, что еще способно было бороться в ней, – волю, нервы, отчаянье, все остатки сил и единственное желание – увидеть! – она почти ползком через глубокий сугроб добралась до заваленного снегом крыльца…
Заслышав какую-то возню, навстречу выбежала Варвара Степановна.
– Танечка! – вскрикнула она с такой радостью, будто через много лет разлуки встречала собственную дочь. – Голубушка моя! Да где ж это вы запропастились? – громко говорила она, помогая Тане войти в дом.
Таня переступила порог кухни, прислонилась к косяку и откинула голову – вся в снегу, с иссеченным, обветренным лицом, с крупными льдинками на ресницах и потрескавшимися на ветру губами. Руки ее бессильно повисли. Таня хотела спросить у Варвары Степановны, ждет ли он, здесь ли он, но губы ее не повиновались, а Варвара Степановна словно онемела. Это длилось секунду. «Нет… Не дождался…»
Она вдруг почувствовала, что тело ее стало свинцовым и поползло вниз. Все закачалось и поплыло перед глазами. Она увидела, как бросилась к ней Варвара Степановна, и потом, пока исчезало сознание, наверно, тут же начался сон, потому что навстречу Тане шел Георгий. Она увидела его встревоженное лицо, услышала испуганный и долгожданный возглас: «Татьянка!» Это было последним перед внезапно нахлынувшей темнотой…
Очнулась Таня в своей постели. Пока она еще не открыла глаза, первое, что ощутила, было тепло чьей-то горячей руки, державшей ее пальцы. Она подняла веки. Рядом сидел Георгий. Это он держал ее пальцы. Позади со сжатыми у подбородка руками стояла Варвара Степановна с озабоченным, все еще тревожным лицом.
– Слава богу! А я-то переполошилась, – сказала она, – ну все теперь. Все! – и осторожно, почему-то на цыпочках, вышла из комнаты.
– Георгий! – вскрикнула Таня и рванулась с подушки, но сил не хватило…
И тогда руки Георгия подхватили ее, приподняли. Она обняла его плечи, прижалась щекою к его груди и… расплакалась безудержными и радостными слезами.
Георгий молча гладил ее волосы.
Таня успокоилась. Отпрянула вдруг и за плечи обеими руками повернула Георгия к себе лицом. Он молчал. Ждал, должно быть, что она заговорит. Но Таня тоже молчала и словно пила глазами лицо Георгия. Она не хотела и не могла говорить. Обо всем, что бушевало сейчас в ней, она могла только молчать.
Георгий снял со своих плеч ее руки, сжал их.
– Я разыскал твой дом, Татьянка, а тебя не было. И никто не знал, куда ты исчезла. А когда ты пришла измученная, вся в снегу…
– Я была в Новогорске, – прервала его Таня. – Тебя видела. Слушала. Опоздала на поезд… Мне сказали: ты поехал сюда… – Таня прерывисто вздохнула. – Я так боялась, что ты уедешь, не дождавшись…
Таня говорила. Рассказывала, как искала Георгия, как ехала, шла, тонула в снегу…
Георгий слушал и снова переживал все, что началось с того дня, когда он узнал о Танином отъезде в Новогорск: боль, раскаяние и чувство непоправимой вины перед нею, и слова ее единственного письма к нему, и все, что узнал позже – от матери, из Таниных писем к ней.
Во рту пересохло. Георгий облизал губы.
– Ты хочешь пить, – сказала Таня и поднялась. Георгий удержал ее.
– Я сам, ты скажи…
– Я принесу.
– Сиди, – пытался удержать ее Георгий.
Таня покачала головой. От слабости дрожали колени. Лицо горело, как обожженное. Голова кружилась.
– Сиди, – повторил Георгий.
Она молча отстранила его руки и пошла.
И одновременно за дверью послышались шаги, голоса Алексея и Варвары Степановны. Она объясняла что-то. Алексей говорил негромко, и слов не было слышно.
«Раз пришел – значит, случилось что-то!»—подумала Таня. – Подожди, Георгий, я сейчас, за мной пришли, кажется. – Она вышла, притворив дверь.
Вопреки опасениям Тани, на фабрике ничего не случилось, не считая того, что еще во время вечерней смены Любченко почувствовал себя плохо. Алексей уговорил его идти домой и сам проводил, А так как Тани все не было, остался в смене за старшего сам. От Любченки Алексей знал, что Таня не должна была задерживаться долго, но она все не появлялась – и он встревожился. И вот не утерпел, пришел домой узнать, не случилось ли что. Варвара Степановна наскоро успела рассказать ему о последних событиях.
– Обошлись бы уж сегодня-то без нее, Алешенька, – сказала она. – Не свалится, поди, фабричная труба-то. Вовсе без силушки ведь пришла. Тут и памяти лишилась, у порога. Погода-то не тише?
– Какое там! – махнул рукой Алексей.
– Управьтесь уж там. Дело такое, Алешенька, ты пойми…
– Да я, мама, вроде понятливый…
В это время из комнаты вышла Таня.
– Алеша! Что случилось?
Алексей успокоил: ровным счетом ничего, Любченко прихворнул только. А смена идет, и беспокоиться ни о чем не нужно, да и погода такая…
– Порядок будет полнейший, – пообещал он. – Ясен вопрос?
Алексей ушел.
Таня принесла Георгию воды. Он пил жадными большими глотками, не отрывая губ и не переводя дыхания. Вернул стакан.
– Я никогда еще не пил такой воды, Татьянка, как здесь, у тебя.
– Еще?
Георгий кивнул.
Таня принесла снова полный стакан, сказала:
– Пей досыта. Я чайник поставила. Горячим напою. Георгий отставил недопитый стакан.
– Тебе отдыхать надо, Татьянка.
Таня отрицательно покачала головой.
– У меня у самой в горле пересохло…
Она подошла к Георгию и обхватила ладонями его щеки. Глаза их встретились.
– Молчи только, – сказала Таня, – слышишь? Ничего не говори. Ничего. Я хочу, чтобы ты был счастлив. – И повторила: —Не говори ничего.
Наверно, Танины глаза светлели все больше и больше, потому что светлым становилось лицо Георгия. Таня вдруг порывисто и с силой прижалась к его губам. Он обнял ее и, когда она на секунду оторвала губы, не выдержал, проговорил:
– Татьяночка…
Он не сказал ничего больше. Танины губы остановили остальные слова.
Таня закрыла глаза…
В голубоватом колышащемся полумраке, кроме горячих губ Георгия, кроме неистовых, ликующих ударов сердца, кроме этого, не было ничего…
9
Утром Варвара Степановна поднялась по обыкновению раньше Ивана Филипповича. В кухне на электрической плитке зловеще фырчал почти пустой чайник. Варвара Степановна торопливо выключила плитку. Лицо ее сделалось строгим: она знала – за ее супругом водятся такие грешки.
Сколько раз, засидевшись допоздна и не желая беспокоить жену, он сам ставил чайник на плитку, а потом благополучно о нем забывал. Три чайника уже стали жертвой его рассеянности.
Держа тряпкой раскаленную ручку спасенного от безвременной гибели чайника, Варвара Степановна грозной походкой вошла в комнату. Иван Филиппович одевался. Он удивленно уставился на свирепые облачка пара, вылетавшие из носика чайника. Перевел младенчески ясный взгляд на жену.
– Три загубил, мало показалось? – с чисто судейским спокойствием спросила Варвара Степановна. – Говорила тебе: буди ночью, коли пить захочешь! Ладно поспела, а то бы снова по магазинам чайники искать.
Напрасно Иван Филиппович оправдывался и доказывал свою полнейшую непричастность к преступлению и даже напомнил жене, что вчера спать лег раньше ее, а она еще Таню ждала сколько.
– Все следы к тебе ведут все равно, – возразила Варвара Степановна. – Запру вот все твои инструменты в чулан на два месяца, чтобы в норму пришел. Доработался! Себя не помнишь!
– С сегодняшнего дня покой для тебя наступит, Варюша, – сказал Иван Филиппович, оставляя обвинения неопровергнутыми. – Забыла, что на неделю в Москву отправляюсь? Детище свое повезу. А заодно и твое все, да-да! Не удивляйся! И капустные пироги твои, и воркотню, и все три твои чайника, которые на плитке сжег, – все! Давай-ка собираться станем лучше, чем ругать меня за чужие-то грехи!
Иван Филиппович уезжал в двенадцать часов дня. А Таня не выходила сегодня на удивление долго, и он уже несколько раз прислушивался – не встала ли? Ему очень хотелось еще поговорить с приезжим скрипачом и – Иван Филиппович очень на это надеялся – уговорить его попробовать новую скрипку. Очень уж хотелось услышать звучание ее со стороны.
Алексей пришел с фабрики не сразу после смены, а лишь около десяти часов и, вместо того чтобы отдыхать, тут же достал папку с чертежами своей линии. После обеда он собирался в Новогорск вдвоем с Горном: нужно было согласовать кое-какие изменения в конструкции узлов линии, заказанных машиностроительному заводу. По словам заводских специалистов, эти узлы никак «не вписывались» в заводскую технологию.
Алексей, ероша волосы, сидел у стола, старательно прикидывал что-то в чертежах, когда из своей комнаты вышла Таня.
– Я выйду сегодня во вторую, Алеша, – сказала она. – Вместо Любченки.
– Не надо… Таня, – ответил Алексей. – Утром Гречаник приходил и разрешил мне заменить Анатолия, пока не отхворается… Разве что часика на полтора придите, а то из города я вернусь только с шестичасовым «рабочим». – Он разгладил ладонью скользкую хрустящую кальку.
И еще Алексей сказал, что Гречаник наказал Тане зайти днем ненадолго, потому что нужно решить вместе, кто сейчас будет за старшего, пока болеет Любченко.
– В цеховую заодно загляните, – попросил Алексей, – как я там в рабочих листках да в сводке – не напахал ли?
Подошел Иван Филиппович и, осторожно оттащив Таню в сторонку, недолго о чем-то пошептался с нею. Она кивнула и ушла к себе. Почти сразу в кухне послышалось звяканье умывальника и плеск воды. А вскоре Таня вернулась вместе с Георгием.
Иван Филиппович только и ждал этого. Сказав: «Доброе утро!» – он без лишних слов протянул Георгию скрипку.
– Детище свое… Извините, что беспокою… Событие: в Москву, вроде бы на экзамен везу, так со стороны бы своим ухом послушать…
– Завтракать-завтракать, Иван Филиппович! – строго предупредила из кухни Варвара Степановна. – Нечего людей отвлекать!
– Ой, Варюша, повремени! – крикнул он в ответ. – Дело тут поважнее пирогов. Да и музыкой мы их, надо полагать, не испортим.
Георгий, которому Таня уже успела передать просьбу Ивана Филипповича, взял скрипку. Повертел в руках, потрогал струны и… только тут заметил за столом Алексея. Подошел, протянул руку. Алексей неловко, но сильно пожал ее, снова углубился в чертежи.
Георгий вскинул скрипку к плечу. Заиграл.
Иван Филиппович сидел на стуле в стороне, запустив пальцы в густую свою шевелюру. Взлетевшие брови, живые и как бы вдруг помолодевшие глаза выражали восторг, который он не старался скрывать.
Восторгом загорались понемногу и глаза Георгия. Скрипка жила – говорила, пела, рассказывала о чем-то большом и важном. То тревога, то раздумье слышались в густом виолончельном голосе басовой струны, то неистовой радостью отвечал ей стремительный ликующий взлет мелодии. И снова тревога, снова борьба…
Алексей сидел, подперев лоб рукою и машинально вырисовывая что-то на развернутой чертежной папке.
А Таня стояла в сторонке спиною к окну и не сводила с Георгия глаз. В дверях прислонилась к косяку Варвара Степановна с большим эмалированным тазом в руках и слушала, поглядывая на сына.
Алексей рисовал и тоже слушал. Потом отложил карандаш, взглянул на Таню, на ее взволнованные счастливые глаза, полураскрытые губы… И что-то случилось вдруг, потому что, словно проломив невидимую преграду, музыка хлынула в его, Алексееве, сердце. Именно сейчас, глядя, как слушает ее Таня, он почувствовал, понял: нет, не просто музыка это звучит, это звучит вся его жизнь, прошедшая с того дня, когда впервые увидел Таню, жизнь со всеми ее болями, тревогами, радостью, ожиданием, борьбой. Музыка как бы вдруг открывала ему сейчас все лучшее, что может быть в человеке, что еще раз прочел в чуть влажных глазах, в улыбке Тани.
А Варвара! Степановна, наверно, прочла что-то в глазах сына, потому что таз неожиданно выскользнул у нее из рук и загрохотал по полу. Таня вздрогнула. Георгий оборвал игру и принялся успокаивать испуганную и сконфуженную хозяйку.
– Очень вовремя, очень вовремя, – сказал он и возвратил скрипку Ивану Филипповичу, – а то я из рук не выпустил бы, честное слово!
Лицо, глаза Ивана Филипповича светились большим и спокойным счастьем. Он заговорил с Георгием и потащил его к себе в мастерскую, надо полагать, чтобы познакомить со своими инструментами поближе.
Таня повернулась к окну. Через чуть заметную проталинку в уголке замороженного стекла она смотрела в заснеженный сад, где тихо лежала на ветках стылых черемух угомонившаяся наконец зима. Алексей подошел к Тане, тронул за локоть, негромко сказал:
– Спасибо.
– За что, Алеша?
Алексей молча показал в окно, туда, где за садом, за черемухами, за дорогой, уходящей в гору, за взъерошенным хвойным лесом светлела в облаках ослепительно белая полоса спокойного неба.
– За то, что могу… За то, что хоть сейчас вон туда могу, в гору… понимаете? По снегу босиком… вон, где светится.
– Ну зачем же босиком, Алеша? – улыбнулась Таня. – Босиком не надо…
Пришел Горн. Он зашел за Алексеем по пути на станцию.
– Батю к поезду заодно проводим, – сказал Алексей, идя навстречу Горну. – А сейчас позавтракаем заодно. Ясен вопрос?
После завтрака и недолгих сборов отъезжающие вышли на крыльцо. Иван Филиппович был одет, как и полагалось при поездке в столицу, в новое пальто и высокую барашковую шапку «пирожком». В руках он держал новенький скрипичный футляр. Чемодан его нес Алексей.
– Батя сегодня здорово похож на кого-то из наших известных скрипачей, – сказал Алексей Горну, помогая отцу спуститься с крыльца. – Не находите, Александр Иванович?
– Во всяком случае не на Марину Козолупову, – с самым серьезным видом ответил Горн…
Таня вышла вместе со всеми. Проводила до угла, попрощалась и повернула к фабрике.
Пурга утихла еще под утро. По едва натоптанным тропкам идти было трудно, к тому же ноги сегодня болели куда сильнее вчерашнего. У домов, у заборов – повсюду громоздились сугробы. Вздыбленные, с закрученными гребнями, они напоминали застывшие волны. На заборе отчаянно стрекотала и кланялась кому-то сорока. На углу облепленные снегом мальчишки выкапывали в сугробе пещеру. Окна домов отражали светло-серое, почти белое небо и казались начисто вымытыми. Медленно падали крупные мягкие хлопья. Они щекотали лоб, глаза, губы.
Проваливаясь в глубоком снегу, Таня переходила улицу и думала: почему сегодня, даже несмотря на хмурое небо, все кажется таким ослепительно белым?
У фабрики, возле ворот, Илья Новиков приколачивал какое-то объявление. Большие фиолетовые буквы виднелись издалека. Новиков не слышал, как подошла Таня. А она из-за его спины читала, что на завтра на пять часов вечера назначается расширенное заседание фабричного комитета, на котором будет решаться очень важный вопрос об улучшении взаимного контроля и введении личного клейма для передовиков качества.
– Это, Илюша, что, общественная нагрузка? – спросила Таня.
Новиков обернулся. Черные глаза его выражали удивление и откровенную радость.
– Предфабкома велел, – ответил он и без всякой паузы продолжил – А мне сказали – вы уехали…
– Я вернулась уже.
– Козырькова говорила: насовсем.
– Козырькова, Нюра? Откуда ж она взяла?
– Не знаю.
Таня задумалась. Потом спросила:
– А что, если б уехала, Илюша? – она улыбнулась.
– Уехать что! – сказал Илья, вздыхая и тоже задумываясь. Он достал из кармана тонкий гвоздь с картонной подкладкой, воткнул его в последний, не приколоченный еще угол объявления и перехватил в руке молоток. – Уехать просто, а вот… – Он с одного удара загнал гвоздь в доску, так и недоговорив. Потом разглядел объявление и, не сказав больше ни слова, пошел к конторе.
На фабрике Таня задержалась недолго: нужно было спешить домой. У Георгия сегодня опять концерт в Новогорске, и надо проводить его к поезду. «Он ждет меня!»– подумала Таня. Ждет!.. Каким радостным смыслом наполнилось для нее теперь это слово!
Она шла к дому и улыбалась. Чему? Должно быть, всему, что было вокруг: ослепляюще белой земле; белому небу; завтрашнему дню, такому же полному и трудному, как вчерашний, обыкновенному и в то же время совсем особенному; всем дням, которые будут после; своему счастью; жизни… А может быть… может быть, и недосказанным словам Ильи Новикова: «Уехать просто, а вот…» Что он хотел сказать?
…Вот уже и крылечко Ивана Филипповича. «Считанные метры!» – вспомнила Таня.