Текст книги "Человек находит себя"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

5

Станок заворчал, затрясся, набирая обороты, загудел ровно и радостно, как будто говорил: «Ну, товарищи, я готов! Давайте пробуйте, посмотрим, что вы там напридумывали!»

Алексей проверил крепление шлангов, уложил в гнезда копировальных шаблонов пробные бруски, включил ход стола.

Сердце колотилось учащенно и тревожно: «Выйдет ли на этот раз?»

Переходя в рабочую зону, щелкали один за другим включавшиеся прижимы. Фреза врезалась в первый брусок. С шелестом полетела стружка. Хорошо! Второй брусок… третий… Р-раз! Сухой треск, похожий на выстрел, и брусок со свистом вылетел на середину цеха.

– Вот они, твои «шведы», – махнув рукой, сказал Алексей Васе. Он остановил станок. – Выключай компрессор!

Вася мгновенно выполнил приказание. Таня принесла брусок, только что выброшенный фрезой, и внимательно разглядывала его.

– Алексей Иванович, скажите, во время прежних опытов бруски тоже вылетали?

– Еще как! – вставил Вася и присвистнул.

– Вы их не осматривали? Не сравнивали между собой?

– Нет. К чему это? – сказал Алексей.

– К чему?.. А что, разве вылетают все подряд?

– Да нет… не все.

– А какие чаще, широкие или узкие?

– Кажется, широкие, – помедлив, неуверенно ответил Алексей. – Только на что это вам, не пойму?

– На что? А вот посмотрите на этот брусок. Видите, он с пороком, который называется…

– Крень, – подсказал Любченко, внимательно слушавший Таню.

– Правильно! А если крень сплошная, то кремнина. Смотрите, какая твердая и плотная здесь древесина! – Глаза у Тани заблестели, она стала волноваться; так бывало всегда, когда она увлекалась чем-нибудь, когда ее ждала какая-то находка. – А что если подобрать сплошь точно такие детали, выбросило бы их все до одной, как вы думаете?

– Сказать по правде, и в голову не приходило,– признался Алексей.

– Так ведь  можно подобрать, Татьяна Григорьевна, – предложил Любченко. – Я понял, к чему вы клоните!. Василий, ну-ка!..

Вдвоем с Васей они кинулись подбирать одинаковые бруски, притащили их Тане. Потом, пока она раскладывала их в гнездах шаблона, загородили досками то место за станком, куда фреза вышвыривала бруски. Включили станок…

Едва фреза дошла до середины первого бруска, раздался треск, сильный удар в дощатый заслон. Второй брусок… третий… четвертый… Один за другим они с разлету колотились о доски. Фреза выбросила все до одного. Таня выключила станок.

Лицо Алексея было по-прежнему хмуро.

– Нагрузка велика, что ли? – спросил он.

– Давление недостаточно, – ответила Таня. Она подняла с полу обрезок березовой фанеры и тут же, как на листке блокнота, стала выписывать на фанерке какие-то формулы, потом достала из карманчика халата маленькую логарифмическую линейку и начала что-то подсчитывать…

Вася, приоткрыв рот и надвинув на глаза кепку, с любопытством наблюдал из-за Алексеевой спины за тем, что делает Таня. Умение владеть линейкой представлялось ему вершиной математического таланта.

Таня кончила расчет, записала несколько цифр, проверила еще раз, убрала линейку.

– Вот смотрите, – сказала она, подчеркивая карандашом цифру. – Усилие резания получается на самый пустяк меньше, чем давление прижимов. Мягкое дерево режется легко – и прижимы с грехом пополам держат, а попадается чуть потверже, ну вот как это, с кренью… – Таня подняла злополучный брусок и протянула его Алексею. – Вот… Понимаете? Только это не все. Вы заметили, когда, в какой момент вылетают бруски? Как раз когда включается соседний прижим. Значит, как раз в это время в воздушных цилиндрах остальных прижимов давление падает. Видимо, воздух, когда проходит по каналу золотника, дросселируется… Понимаете, Алексей Иванович?

– Понимаю-понимаю, – поспешно подтвердил Алексей, – теряет давление, значит… Ну дальше-то что? Почему дросселируется?

– Думаю, диаметр канала маловат…

– Тогда, выходит, высверлить побольше, и… – сказал Любченко.

– Я думаю, да, – ответила Таня.

Алексей энергично скреб подбородок.

– Ура! Ура! Согнутся шведы!.. – заголосил Вася, хлопнув с размаху Алексея по плечу. – Алеш, пойдем сверлить. А? – И он снова, теперь уже посильней, хлопнул его по плечу. – Уж близок, близок миг победы!

– Да постой ты со своими «шведами», – одернул его Алексей. – Дай сообразить. – Несколько минут он стоял в раздумье. Наконец шагнул к Тане, протянул руку.

– Спасибо, Татьяна Григорьевна… Большущее! – Он крепко стиснул тонкие пальцы Тани, так, что, показалось, даже хрустнули. Спохватился и, выпустив руку, виновато повторил: – От души спасибо!

Он все еще чувствовал тепло ее пальцев на своей ладони.

– Я ведь тут совершенно ни при чем, это науке спасибо говорите, – ответила Таня, улыбнувшись. – Да и секрет, возможно, не в том. Разбирайте, и посмотрим. Хорошо?

Алексей молчал и все не мог оторвать взгляда от Таниного лица. А ее неожиданно охватило необыкновенное чувство хорошей, веселой радости. Эта радость начиналась где-то там, в глубине Алексеевых глаз, в которых светилась искренняя человеческая благодарность. А может быть… даже нечто большее, чем благодарность… И Таня улыбнулась снова. Может, не Алексею даже улыбнулась, а вот этой необыкновенной своей радости.

– Разбирайте, – повторила она, – я сию минуту вернусь.

И ушла с Любченко. Алексей долго смотрел ей вслед. Потом вдруг схватил Васю и так стиснул его в объятиях, что тот даже заорал:

– Ребра поломаешь!

– Бросил, идиот! Плюнуть на все хотел! А она… Ну что ты смотришь так на меня, ну что? – говорил Алексей. – Почему не отговорил меня, Васяга? Отвечай!

Вася стоял смирный и несколько растерянный от этой бурной радости Алексея.

– Алеш, знаешь, что я думаю? – сказал он, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. – Сказать?

– Ну?

– Вот бы тебе, Алеш… ну, жениться, в общем, – мечтательно продолжал Вася. – Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали! Ну прямо такой производственный комбинат у вас бы получился…

– Васяга, знаешь, что я думаю? – как-то особенно ласково проговорил Алексей. – Сказать?

– Ну?

– Помнишь, не так давно на этом самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?

– Ну, помню… Ты это к чему? – насторожился Вася.

– Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, обидел даже…

Лицо Васи расплывалось в улыбке.

– Я ошибся, – продолжал Алексей, – и беру свои слова назад, потому что переменил о тебе мнение. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков. Ясен вопрос?

Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и не сводил с Алексеева лица больших и черных укоряющих глаз.

Алексей сунул ему в руки ключ:

– Молчание – знак согласия. На, отвертывай гайки!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Двойственность чувств Гречаника доставляла ему немало мучений. Он не верил в рабочий взаимный контроль – и руководил подготовкой к введению его на фабрике. Отдавал ему время, но не мог отдавать душу.

Партийное собрание решило, и он, главный инженер, коммунист, подчинился. А свои убеждения, собственный взгляд на вещи? Отложить все это на дальнюю полку, как прочитанную, потерявшую значение книгу?

Браковщиков нет, так решено. Но на кого же будет оглядываться рабочий? На свою совесть? Ее еще воспитывать да воспитывать… На эталоны, придуманные Токаревым? На эти деревяшки, которые так и останутся в конце концов музейными экспонатами? Нет и нет! Все это не то, совсем не то! Вот предложение старика Сысоева – другое дело! Бригада, которая будет делать художественную мебель. Лучшие люди, уже научившиеся работать без брака. Конечно, в такой бригаде контролеры будут не нужны. Но сразу вся фабрика без контролеров?..

Эталоны между тем готовились во всех цехах. И опять все делалось так, как решил Токарев.

Гречаник хотел поручить это тем, кто поопытнее; за качество эталонов тогда можно было бы не беспокоиться. Но Токарев решил иначе.

– Заставьте каждого сделать эталон для себя, – сказал он, – и не утверждайте, пока не представят годный. Требуйте беспощадно…

Мастера собирали готовые эталоны и приглашали в цех Гречаника. Он придирался страшно и добрых две трети возвращал в переделку. Люди ворчали:

– На этих игрушках одной крови сколько испортишь!

А когда в фанеровочном цехе Гречаник в третий раз возвратил эталон фанерованной дверки, сменный мастер взъелся:

– Придираетесь! Эталоны правильные! Только вам неладно! Когда план-то выполнять будем?

– Это дело ваше, – отрезал Гречаник.

– Я в фабком пойду! – кипятился мастер. – Что у меня люди заработают на этих бирюльках?

– А что же вы, интересно, в фабкоме заявите, товарищ мастер? – вмешался Ярцев, оказавшийся свидетелем спора.

– А то и заявлю!.. – крикнул мастер.

– Ну да, – спокойно, как бы соглашаясь, продолжал Ярцев, – так просто придете и скажете: «Товарищ предфабкома, вмешайтесь, администрация заставляет меня от рабочих требовать, чтобы эталоны делали на совесть, а у них не получается. Отмените решение партийного собрания!» Так, что ли?

– Пускай нам готовые эталоны дадут, и все!

– Выходит, посмотрел на готовую картину и, пожалуйста, – сам художник?

Мастер молчал.

Вечером в кабинете Токарева председатель фабкома Тернии, невысокий и добродушный человек, вздыхая, разводил руками:

– Беда, товарищи администрация… Получится ли что у нас, а? Из фанеровочного идут – шумят. Шпульников шумит. Как быть-то?

– А ты, Андрей Романыч, сам рассуди, – сказал Ярцев, – как быть, если больной отказывается глотать горькое лекарство?

Токарев поднялся из-за стола. Нахмуренные брови его разошлись, он улыбался.

– Все развивается правильно, – удовлетворенно проговорил он, – очень правильно!

– Что вы имеете в виду? – спросил Гречаник. Он стоял в стороне с хмурым лицом, засунув руки в карманы.

– То, что болезнь развивается всерьез!

– План в августе мы завалим тоже всерьез.

– Восполним в сентябре. – В голосе Токарева прозвучала спокойная уверенность. – Но скидок не будет! Иначе славу уральских мастеров не возродим.

Гречаник покачал головой.

– Славу надо не возрождать, а завоевывать, – возразил он.

– Золотые слова! – подхватил Ярцев.

– Но завоевывать, – продолжал Гречаник, – значит, драться. И без того, что отвергаете все вы, без строгого контроля, без контроля извне, это невозможно. Чтобы делать хорошо, умения мало, надо вырабатывать привычку…

– Да разве мы возражаем, Александр Степанович? – сказал Токарев. Он вышел из-за стола и остановился посреди кабинета. – Дело в том, как воспитать привычку. Я считаю, на тридцать восьмом году революции говорить о караульном при совести рабочего человека – дело пустое… Совести надо помогать. И помогать с душой, с душой работать!

«С душой работать!» Эти слова не шли у Гречаника из головы. А где сегодня его душа? С теми, кто участвует в этой перестройке, или не с ними? Что он делает? Руководит. Требует. Значит, участвует в том, что началось на фабрике. Но как? Искренне или лишь в меру обязанности, долга? Долг… Разве может быть долг помимо души?

2

Большая работа Гречаника, которой он отдавал все свободное время, для которой жертвовал отдыхом, ради которой отказался даже от поездки в санаторий, завершилась. Он пришел к Токареву, положил перед ним папку чертежей и сказал:

– Вот, закончил…

Токарев слушал Гречаника, долго разглядывая чертежи. Потом сказал:

– С идеей согласен, с конструкцией – нет.

– Это надо увидеть в натуре, – доказывал Гречаник. – Мебель с большим будущим… Ее легко, просто делать, легко перевозить – в узлах, в деталях. А собирать проще простого…

– Мебель бедна! – стоял на своем Токарев.

– Я же говорю: надо увидеть в натуре… – Гречаник заметно волновался. – Сделаем образцы, обсудим и… на поток!

– В общем, так, – с улыбкой сказал Токарев, – разбежался и… бултых в воду? А потом?.. «Спасите! Тону!»?

– Я не понимаю… – Гречаник нервно заходил по кабинету. – Я не понимаю, Михаил Сергеевич…

– Ну, хорошо, допустим, я согласился, – продолжал Токарев, – согласился, жертвуя даже личным вкусом, но речь идет о крупном перевороте в специализации, и решать без министерства…

– Вот именно! – с некоторым злорадством подхватил Гречаник, словно только и ждал этих слов. – А разогнать бракеров, взломать годами сложившуюся систему – это без министерства можно! Это ваша идея! – Гречаник нервно стал собирать чертежи. – Я пошлю это в техническое управление министерства, но вопрос вначале поставлю на партийном собрании!

…Через час он уже говорил с Ярцевым, волнуясь и перескакивая с одного на другое:

– Где логика, где последовательность? Моя идея плоха только потому, что она моя? Почему мне не дают осуществить ее? Где логика, повторяю я?.. Я – рутинер, отсталый человек, топчусь на пятачке и обеими руками цепляюсь за старое, меня хлещут за это: «Ах такой, ах сякой!» Но вот я предлагаю переворот, революцию в технологии, в конструкции, и меня осаживают: «Стоп! Куда лезешь?»

Спор решился неожиданно. В номере технического журнала Гречаник наткнулся на статью. Она называлась «Мебель из унифицированных узлов и деталей». Он прочитал заглавие и остолбенел. Это же его идея! Его!.. В конце статьи говорилось, что на днях технический совет министерства одобрил новые типы мебели и что центральному конструкторскому бюро поручено разработать чертежи и технологию. Значит, Гречаник опоздал! Его опередил кто-то! Но разве это было важно сейчас? Разве дело в том, чья идея, а не в том, что она дает? Прилив бурной, почти мальчишеской радости охватил Гречаника.

Он вбежал в кабинет директора, размахивая журналом и выкрикивая восторженно:

– Вот! Читайте, черт возьми! Смотрите! Вот!.. Вот то самое, о чем я вам говорил, о чем вы спорили!

Токарев стал читать, удивленно взглянув на главного инженера: откуда, мол, такое неистовство? А Гречаник, волнение которого было очень велико, сам же мешал Токареву сосредоточиться. Он стоял сбоку и, водя пальцем по строкам, читал вслух.

Токарев так и не дочитал до конца. Он вернул журнал, сказал Гречанику:

– Мнение мое не изменилось, но за одно вот это ваше упрямство, за одержимость эту уступаю. Собирайте технический совет, решайте! Но… одного не уступлю: мебель должна быть красивая, богатая, великолепная! Слышите?.. Богатая при всей ее простоте. Иначе – отменю, и все.

Гречаник в тот же день собрал художественный совет. Члены совета к новшеству отнеслись настороженно. Илья Тимофеевич морщился, с сомнением качал головой и подергивал бородку.

– Больно уж просто что-то…

Но, выслушав обстоятельное объяснение Гречаника, скорее даже не объяснение, а взволнованный рассказ о новой мебели, обо всем, что откроется перед художниками Северной Горы, под конец даже грохнул кулаком по столу.

– Уговорил ведь, а? Уговорил, лешак задери!.. Извиняюсь за такие слова, конечно, Александр Степаныч. Давайте это дело нашей бригаде. Только уговор: делать станем с художественной фанеровочкой; коли уж новое, так до последу новое, иначе, худого не скажу, пятак нам цена!

3

Таня не знала, что делать.

После того как она окончательно поняла, в чем причина неудач, очень хотелось сразу пойти к Гречанику или даже к Токареву и просить их немедленно вмешаться. Но она представила себе, как будет жаловаться на Костылева, а Токарев, конечно уж, обязательно подумает, что она просто хочет избавиться от лишних хлопот. А Гречаник? Он давно уверен в том, что она не справляется по неопытности. Нет, ни к директору, ни к главному инженеру идти было положительно невозможно. Однако посоветоваться с кем-то было необходимо.

Из всех, кого Таня уже знала на фабрике, самым простым и доступным казался ей Мирон Кондратьевич Ярцев. Может, потому, что видела его в непринужденной домашней обстановке, когда он затащил ее к себе слушать музыку. А может… может, расположил к нему тот теплый и взволнованный рассказ о ней самой. И Таня решила идти к Ярцеву.

Работала она теперь во вторую смену, с пяти вечера, поэтому к Ярцеву пришла пораньше, за час до вечернего гудка. В его кабинете она увидела Алексея. Он только что, по-видимому, закончил разговор с Ярцевым, потому что, сказав свое обычное «Ясен вопрос!», пошел Тане навстречу. Глаза Алексея были радостные и какие-то особенно теплые. Он остановился возле Тани, будто хотел сказать что-то, но не сказал – только улыбнулся и вышел.

Таня села. Ярцев устремил на нее строгий взгляд из-под непривычно насупленных бровей и сказал, тоже строго:

– Вы, конечно, догадываетесь, о чем будет разговор?

– Я ничего не знаю, – растерянно ответила Таня, позабыв даже о том, что это она хотела говорить с Ярцевым, что потому и пришла к нему.

– Это обычная вещь – вы не знаете, а вся фабрика говорит, – все так же строго продолжал Ярцев.

– Но о чем?

– О чем? Вы, я вижу, не очень-то внимательны к тому, что происходит вокруг, товарищ Озерцова. – Голос Ярцева звучал все громче и все строже. – Известно вам, что Соловьев испытал сегодня свой автомат? Ах, нет! А вот я собственными глазами видел. Слышите? Видел! И… поздравляю вас! – Ярцев неожиданно протянул руку.

– Но причем же тут я? – спросила Таня, краснея и теряясь еще больше.

– Причем, причем! – нарочито грозно, на басах проговорил Ярцев. – Приказываю вам: радоваться – и никаких гвоздей! – На последнем слове голос его все же сорвался. Ярцев рассмеялся и, взяв Таню за обе руки, долго тряс их. – В общем, поздравляю! Автомат работает великолепно. Сам видел.

Таня тоже рассмеялась.

– А я поздравлений не принимаю, Мирон Кондратьевич. Повторяю, я тут ни при чем, – и тут же заговорила о том, ради чего пришла.

– Я за советом, Мирон Кондратьевич… В смене неблагополучно. И мне кажется… я отыскала причину. Только, прошу вас, ни Токареву, ни Гречанику ничего пока не говорите. Они могут подумать, что я испугалась, что ищу дела полегче…

И Таня рассказала обо всем.

– Я ведь потому и за советом пришла, – закончила она, – что придумать не могу, что делать, как лучше поступить. В этой обстановке больше всего страдают рабочие, и надо что-то и как-то изнутри изменить. Понимаете? Ну… чтобы Костылев сам себя опрокинул, чтобы на своих же фокусах обжегся…

– Мысль вообще-то правильная, – в раздумье сказал Ярцев, расхаживая по комнате. – Но Костылева в конце концов можно и…

– Нет-нет! Никакого административного вмешательства, прошу вас…

Ярцев долго еще ходил взад и вперед. Наконец остановился, хлопнул ладонью по столу и сказал:

– Хорошо! Решим так: вашу смену берем под особый контроль, мы, партийная организация. Но… Токареву и Гречанику сказать об этом придется. Не беспокойтесь, – заметив протестующее движение Тани, Ярцев поднял ладонь и медленно опустил ее на стол, – это будет по партийной линии, без административного вмешательства. Идет? Ну, вот и хорошо!

…В цех Таня ушла в приподнятом настроении, хотя и знала, что снова будет мучиться с пестрым сменным заданием, с зачисткой «концов».

Карусельный фрезер Алексея уже работал. Возле станка стояли Токарев и Гречаник. Около них крутился Костылев. Он заходил то с одной, то с другой стороны, всем своим поведением, каждым движением своим стараясь показать, что и он причастен к событию. Как же, ведь в его цехе! Он подбирал обработанные бруски, рассматривал их, стучал по ним пальцем, показывал то директору, то главному инженеру; подходя к Алексею, что-то говорил ему в самое ухо. Но Алексей работал, не обращая на него внимания.

Плавно вращался стол фрезера. Щелкали включавшиеся прижимы… Бруски послушно подставляли свои бока поющей фрезе. Она со звоном врезалась в их податливое тело – автоматический переключатель Алексея Соловьева действовал безотказно.

Таня не хотела обращать на себя внимание и к станку не подошла. Недолго наблюдала со стороны. Потом принялась за обычное распределение работы.

Позже, когда Токарев и Гречаник ушли из цеха и Алексей ненадолго остановил фрезер, Таня, проходя мимо, услышала слова Костылева, который словно приклеился к Алексею и никак не мог отойти:

– Молодец, Соловьев! Мо-ло-дец!.. Ну что ж, прими и от меня поздравление!

– Не могу, – сухо ответил Алексей, – мне твое поздравление сунуть некуда…

4

Таня получила письмо из Москвы. Вернее, это были два письма. В конверте, надписанном рукою Авдея Петровича, был еще один – письмо от лейтенанта Ивана Савушкина, с Дальнего Востока, где он служил в армии. На конверте стоял московский Танин адрес. Савушкин ничего не знал о событиях, происшедших вскоре после их встречи. Письмо переслал Тане Авдей Петрович вместе со своим неразборчиво нацарапанным листком.

До начала вечерней смены оставалось совсем немного времени, читать было некогда, но Таня не удержалась и вскрыла дальневосточный конверт. Пробежала первые строки.

«Таня, милая, – писал Савушкин, – теперь я могу наконец сказать тебе правду – то, что хотел сказать давно. Помнишь тот вечер в Новогорске перед отъездом твоим в консерваторию? Ну и вот… Ведь для того я и в Москву приезжал, для того и разыскал тебя…»

Таня взглянула на часы и, поспешно засунув оба письма в карман халата, побежала на фабрику. Гудок застал ее у проходной.

Началась смена. Шла она еще хуже, чем в самые первые дни. Распределяя работу, Таня то назначала не те детали, то одни и те же давала в работу дважды, то путала размеры, даже те, что великолепно знала на память. Спохватывалась и бежала отменять собственное задание, извинялась за оплошность, краснела от стыда… И снова ошибалась…

Только в обеденный перерыв, присев у стола в цеховой конторке, она достала письмо Савушкина.

«…Для того и разыскал тебя. Не правда ли, как странно все получается в жизни! Я семь лет не писал тебе, боялся потерять надежду на то, чем жил. Теперь знаю, что потерял, и пишу… Может быть, и не следовало говорить тебе об этом, но я не смог побороть желания выговориться: может, хоть от этого станет легче. Прости мне эту слабость. Я люблю тебя, Таня, давно люблю. А сказать об этом, как видишь, силенок набрался только сейчас. Потому и набрался, наверно, что признаваться уже стало поздно…»

Таня читала, и глаза ее влажнели. Закачались и поплыли куда-то разложенные на столе наряды, закачалась чернильница… Таня с силой потерла пальцами веки, снова склонилась над письмом.

«А в общем-то, сам я, должно быть, виноват. Ну чего молчал семь лет, чего не писал? А может… это и лучше, впрочем? Жизнь все сама решила. А для меня главное, в конечном-то счете, чтобы ты, Таня, была счастлива. Во всяком случае, знай: есть у тебя один бестолковый друг, для которого ты – все…»

Частые, написанные мелким почерком строки, ровные и прямые, ломались, расплывались и убегали в стороны. Таня с трудом различала слова.

«…О себе писать нечего. Мои воинские дела в полном порядке. Остальное ты знаешь. И хотя мне здорово трудно, сама понимаешь отчего, я совершенно спокоен: все определилось – теперь я военный на всю жизнь и… на всю жизнь думы и думы о тебе. И никто не отнимет у меня этого права, никто не запретит! Вот и все. Прости меня за невыносимо длинное письмо, но за семь лет это, может быть, не так уж и длинно. Жму твою руку и желаю тебе самого большого счастья. Оно для меня дороже всего на свете, дороже моего собственного. Иван».

Таня сложила и спрятала письмо.

«Ванек, Ванек! В жизни нет ничего странного, просто все в ней до невероятности трудно. Очень трудно…»

Глаза снова повлажнели, и Таня поскорей вышла в цех, чтобы не оставаться одной.

– А вы, товарищ мастер, вроде бы хвораете? – сказал Тане строгальщик Шадрин, вглядываясь в ее лицои видя, как рассеянно она проверяет размеры брусков на его станке. – Замаялись, видать…

– Ничего.

«…Твое счастье для меня дороже всего на свете… Дороже всего на свете… – мысленно повторяла Таня последнюю строку письма. – Дороже всего…» Счастье! А будет ли оно хоть когда-нибудь? Помнит ли она тот вечер в Новогорске, спрашивает ее Иван. Ну конечно, помнит. Звезды в темной воде пруда. Стихи Пушкина и то смутное предчувствие счастья, которое нахлынуло, когда Ваня сказал ей: «Приедешь в Москву, а там… Георгий». Если б знать тогда, что это Ванино предположение сбудется с опозданием на семь лет, знать, какая будет она, та встреча, которая перевернула жизнь!

…Это было совсем недавно, каких-нибудь два месяца назад – вскоре после того, как Таня получила инженерный диплом. Событию этому Авдей Петрович радовался, пожалуй, даже больше, чем она сама.

– Молодец, Яблонька, – говорил он, – молодец! Нисколько не совестно теперь твои руки к нашему мебельному искусству допустить. – Он имел в виду тот первый «самостоятельный» шкаф, который Таня, правда, под наблюдением Авдея Петровича, ради практики сама полировала вечерами.

Жила она уже не в его комнате, а в соседней, очень кстати освободившейся года три назад. Настя уже обзавелась в ту пору семьей, и в дедовой «скорлупе», где, кроме Феди, появился вскоре самый главный «хозяин», Настин первенец, голубоглазый Авдюшка, стало слишком тесно.

Последний год в Москве промчался для Тани незаметно. Фабрика, институт, книги – все это целиком поглощало время. Лишь изредка она выкраивала часок, чтобы съездить к Николаю Николаевичу.

В его квартире на рояле всегда стоял простой граненый стакан с красными розами. Николай Николаевич сам разводил их. «Это символ сочетания строгости и красоты в искусстве, – говорил он Тане, – все в нем должно быть так же прекрасно и совершенно, как эти цветы, и так же остро, как шипы на их стеблях».

По просьбе Тани он играл ей Бетховена: то «Аппассионату», то «Лунную», играл баллады Шопена и ее любимый до-минорный этюд. Однажды она попросила сыграть этюд вместе с нею – «в три руки»; и они играли вдвоем, Таня – только правой рукой. Красные розы в  стакане вздрагивали, изредка роняли лепестки. Иногда лепесток падал прямо на клавиши…

А Николай Николаевич поглядывал на Танино лицо, вздыхал и потихоньку качал головой.

Когда Таня однажды вечером снова пришла и молча положила перед ним свой только что полученный диплом, Николай Николаевич долго разглядывал его. Молча вернул. Молча ходил по комнате. Молча сел за рояль и почему-то, может быть от раздумий, заиграл «Песню без слов» Чайковского. Мелодия эта особенно сильно щемила Танино сердце.

После, уже дома, Таня долго сидела у окна и все думала о детстве, о Громовых, о Георгии. И ощущение, что ей мучительно не хватает чего-то – своего, родного, личного, – становилось все острее, все томительнее. И ей казалось, что узнай она сейчас, вот сию минуту, где Георгий, где все они, – кажется, немедленно кинулась бы туда: бежала бы, летела, ехала… Пускай даже тысячу верст! Ей и в голову не могло прийти тогда, что скоро, всего через несколько дней она увидит Георгия.

Произошло это в одно июньское воскресенье. В дверях магазина на Кузнецком мосту Таня столкнулась с женщиной, лицо которой показалось очень знакомым. Таня настолько растерялась, что даже остановилась в дверях, загородив выход. Женщина нахмурила брови. Таня извинилась и дала пройти.

«Боже мой! Да ведь это Ксения Сергеевна!..» – догадалась она уже в магазине. Забыв о покупках, выбежала на улицу, огляделась, повторяя про себя: «Она это… Она!» Но разве среди множества людей отыщешь одного, мгновенно промелькнувшего человека. Таня наугад пошла влево. Почти бежала, наталкивалась на прохожих, извинялась, сбавляла шаг, снова бежала… Только пройдя квартал, сообразила, что все это невероятно глупо. Ну как она найдет Ксению Сергеевну, не зная даже, в какую сторону та пошла?

Таня уже подумала об адресном столе и без конца ругала и упрекала себя за то, что сразу не сообразила, не узнала Ксению Сергеевну. Потом пришла мысль: возможно, обозналась – ведь бывают похожие лица! «Нет, не может быть! Это она, она!»

А часом позже Таня увидела Ксению Сергеевну на троллейбусной остановке.

Heт, она в самом деле не ошиблась! Рядом стоял мужчина в соломенной шляпе. Такая шляпа, помнилось, мелькнула в дверях магазина, когда Таня столкнулась с Ксенией Сергеевной. Это, конечно, Андрей Васильевич. Его не узнать было невозможно. Сомнение исчезло окончательно…

Таня подошла и, волнуясь, робко сказала:

– Ксения Сергеевна, здравствуйте… Андрей Васильевич…

Женщина свела брови и долго, внимательно смотрела Тане в лицо.

Таня растерянно улыбнулась, как бы извиняясь за то, что стала такой «неузнаваемой». Наверно, это была та давняя, особенная Танина улыбка, не узнать которую было невозможно. Лицо Ксении Сергеевны вдруг посветлело.

– Неужели? Танюша? Родная! Девочка ты моя… Танюша! – восклицала она и, позабыв, что кругом люди, обняла ее, прижала ее голову к своей груди. – Девочка ты моя… Девочка ты моя… – Радостные слезы падали на Танины волосы, на лицо.

– Здравствуйте, здравствуйте, Таня! – говорил Андрей Васильевич и долго тряс ее руку.

Подошел троллейбус, и Громовы увезли Таню к себе. «Едем, едем скорее, – повторяла Ксения Сергеевна, – Георгий так обрадуется!»

Это было то радостное потрясение, какое Таня испытывала разве лишь в детстве от неожиданного чуда, вычитанного в волшебной сказке. Георгий в Москве! И мгновенно все отрывочные воспоминания, раздумья, мысли – от упавшей когда-то звезды до «Песни без слов», которую недавно сыграл Николай Николаевич, – все разом сбежалось в одну, пронзительную и нетерпеливую мысль: «Увижу!»

Никогда еще троллейбус не двигался так медленно, не были такими долгими остановки…

Таня вошла в квартиру Громовых и остановилась посреди комнаты. Перед нею стоял рояль. С открытой клавиатурой. С нотами на пюпитре. Рядом – этажерка из темного дерева, а на ней на всех пяти полках лежали ноты, ноты… До самого верха.

Георгия не было дома. Только скрипка его лежала на рояле. Таня не утерпела: подошла и тронула пальцами струны. Они слабо зазвенели, а она вздохнула и улыбнулась Ксении Сергеевне.

– Вы опять будете играть вместе, – сказала Ксения Сергеевна и объяснила, что Георгий ушел, должно быть, к товарищу и очень скоро придет: вон даже скрипку не убрал.

А Таня вдруг словно онемела: отчаянная радость встречи и внезапная боль от слов Ксении Сергеевны точно отняли язык, не дали сказать сразу же все то, что нужно бы сказать немедленно. К тому же Ксения Сергеевна ничего больше не спросила, усадила Таню на диван и, взяв за плечи, долго-долго вглядывалась в ее лицо. Потом порывисто и молча обняла. И, окончательно удостоверясь, что встреча эта наяву, сказала, глубоко вздохнув:

– Танюша… – Она поднялась, принесла ореховую рамку со стола и, подав ее Тане, села снова. – Вот… Последняя фотография. Не правда ли, как не похож он на того мальчишку, которого ты помнишь?

Таня долго вглядывалась в черты знакомого и такого неузнаваемого лица. Большие задумчивые глаза Георгия под чуть сведенными бровями показались ей грустными…

А Ксения Сергеевна рассказывала. Георгий, когда Таня отстала от эшелона, не давал покоя, все спрашивал, когда же в конце концов найдется Татьянка и что это за бестолковые люди, которые никак не могут найти всего только одну маленькую девочку. Легко сказать – найти! Где только не искали они, куда только не писали…