Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
5
Боков испортил в ночной смене полтораста комплектов ящичных стенок. Он знал уже по опыту: незамеченным это не останется, шлифовщицы детали от него не примут.
«Дьявол с ним, с заработком, – думал он, – вот за материал удержат, натурально!» Записать работу в маршрутку в надежде на то, что «авось, проскочит», было делом совершенно пустым: «Раскопают, черти!» Гораздо проще было уничтожить маршрутный лист. Правда, детали никуда не денешь, но если вдруг исчезнет «маршрутка», можно еще попробовать вывернуться. Ну, а коль долежит партия до конца смены, так чего проще – перетащить все куда-нибудь в дальний угол цеха, где еще не убрали штабеля деталей, забракованных в прошлом месяце, а там пускай ищут и доказывают.
И маршрутку Боков порвал.
Возможно, ему удалось бы замести следы, если бы не Нюра Козырькова, которая издали заметила, что Боков что-то «ненормально» мудрит над маршруткой. Она уследила, как в обеденный перерыв он разорвал ее и выкинул обрывки во дворе, в водосточный желоб. Нюра сразу помчалась к Тане и взволнованно заявила: «Обормот маршрутку напрочь изорвал!» Таня пришла к станку.
– Где маршрутка на стенки, Боков? – строго спросила она. Боков нахально таращил глаза и молчал. Таня позвала его в конторку. Он на удивление послушно пошел за ней.
«Сейчас акт станет писать, гадюка», – подумал он, входя и затворяя за собой дверь. Но Таня акт писать не стала.
– Все с вами, Боков, – сказала она. – Пойдете подручным к Шадрину.
– Не выйдет! – огрызнулся Нюрка.
– Упрашивать не буду… Образумитесь – посмотрим, а завтра передадите фрезер Новикову.
– Натурально! Любимчикам первый почет, – съязвил Боков. – Вошли в доверие! У меня таланту нету подлизываться, вот! У меня талант на работу! Пятый разряд у меня еще до вашей фабрики. Натурально! Я на любом станке могу! Не думайте, по самые ноздри этими талантами начинен!
– Перестаньте шуметь и слушайте меня, – попробовала остановить его Таня, но Нюрка расходился все больше и больше, кидаясь в «психическую атаку».
– У вас к человеку подходу настоящего нету! Вы людей не воспитываете, а малюете по-смешному для паники. «Плюнуть вслед вам каждый рад!» – процитировал он памятные строки из первого номера «Шарашки». – Проплюетесь! Все равно ваш контроль накроется. Поиграют в игрушки и бросят.
Не слушая Бокова, Таня подошла к двери и, выглянув в цех, попросила одну из девушек сходить за Шадриным.
А Нюрка все кипятился.
Когда вошел Шадрин, Таня сидела за столом, подперев рукой щеку. Нюрка разглагольствовал:
– Все равно без нас ком-му-низь-ма не построите! И ко мне обязаны особый подход иметь, внимание проявлять… – Он стоял, разухабисто привалившись плечом к конторскому шкафу и закинув ногу за ногу. Шадрин подошел сзади и легонько ткнул его в спину.
– К себе внимания требуешь, а перед мастером стоишь, ровно у пивной стойки! – грозно пробасил он.
– На вытяжку прикажешь? – Нюрка скривил рот, не изменив позы. – Я простой человек, без интеллигентских замашек, закон и точка!
Шадрин презрительно усмехнулся.
– Что и говорить, добёр бобёр, только шерсть собачья! Простой человек! Дрянь ты замысловатая, вот что! – Шадрин положил свою тяжелую длинную руку на плечо Бокова и, стиснув, рванул его, заставил выпрямиться. Нюрка слегка опешил.
– Ты тут насчет коммунизма обмолвился, так запомни: без нюрок там обойдемся. На порог не ступишь! Ну, а вот… Юрию Николаевичу там, пожалуйста, дверь – обе створки настежь, в горнице – красный угол. Вот тебе и закон и точка! Наша точка, – понял?
– Точка, точка! Плевал я на твою «точку»! Ты ко мне…
– Знаю-знаю, – перебил Шадрин, – особый подход требуется! Ну что ж, это мы обеспечим: через строгальный разов десяток без передыху да на полную стружку прогоним, чтобы разом все лишаи сдернуло, и все!
– Ну, хватит играть на моих нервах, – попробовал отмахнуться Нюрка. – Все равно никто меня идти к тебе не заставит.
– Вот жалость-то! – нарочито уныло произнес Шадрин и даже голову чуть наклонил. Потом вскинул, стеганул по Нюрке глазами и сказал Тане:
– Вы, Татьяна Григорьевна, нервы с ним не тратьте. Брякает как пустое ведро: звон да гром…
– А ты не слушай, коли грому не любишь, – съязвил Нюрка. – И в подручные к тебе не пойду! Желания нету. Закон и точка!
– Ну вот чего, – строго и таким зычным басом прогудел Шадрин, теряя, по-видимому, терпение, что Нюрка трусливо съежился. – Рассусоливать с тобой нам недосуг. Желания, говоришь, нету? А у нас, у всего цеха, значит, никакого желания нету в работе об дубовые чурбаки запинываться, да притом, заметь, здорово трухлявые! Силой, конечно, не поволокем, но уж слово даю: завтра к директору – и заявляю: ни нам, ни мастеру нашему крови больше с тобой не портить! Как думаешь, чего получится?.
Нюрка угрюмо молчал. Невесть куда пропала охота к «психической атаке». Он знал, как уважают Шадрина в цехе, знал, что, если этот старый коммунист в самом деле пойдет с таким делом к директору, которого, кстати, Нюрка основательно побаивался, дело наверняка обернется скверно.
Оставшуюся часть смены он работал нехотя, а когда Колька и Мишка, которым не терпелось узнать, о чем это там «балакали» в цеховой-конторке, стали расспрашивать его, Нюрка долго и упорно отмалчивался. Но приятели наседали. Тогда он выключил станок, обтер об штаны руки и, поймав Кольку Зуева за нос, помотал его голову из стороны в сторону и проговорил:
– Вот согну тебе шпиндель, тогда будешь спрашивать, икра баклажанная!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Алексей забрал у Гречаника свой первоначальный проект полуавтоматической линии. Теперь, когда переключатель действовал безотказно, настала пора приниматься за другое, самое интересное дело. Нужно было еще раз, как говорил главный добровольный консультант Алексея Горн, «упереться в проект мозгами». Гречаник это намерение одобрил. Он даже пообещал, как только все будет готово, рассмотреть проект на техсовете, а там начать и осуществление идеи. Она, по его словам, великолепно «вписывалась» в план перестройки технологии.
Проект, собственно, не был еще проектом в полном смысле этого слова. Было в нем несколько общих и довольно кустарно выполненных самим Алексеем чертежей, с десяток разрезов и довольно пространное, хотя и не вполне ясное технически, описание самой линии. Алексею очень хотелось, чтобы весь проект – и чертежи, и схемы, и описания, и расчеты – словом, все целиком походило на те проекты, какие доводилось ему видеть в больших папках технического отдела. Однако самому такая задача была явно не под силу, а просить кого-то Алексей не любил.
«Ладно, – решил он, – хоть бы головой-то это дело дотолкать, чтобы всем понятно было. До остального не дорос пока».
В размышлениях над изменением деталей проекта он просидел больше недели. Когда главное определилось, пошел к Горну.
Александр Иванович был дома – он только что вернулся с фабрики, навстречу Алексею вышел голый до пояса и с полотенцем через плечо.
– А-а, юноша! – Он почему-то всегда обращался к Алексею так, несмотря на то, что «юноше» перевалило за третий десяток. – Как раз вовремя! К пирогу поспел. Ну, проходите-проходите. Я сей же час!.. А это, собственно, у вас что? – нагнулся он, разглядывая пагоку в руках Алексея, и вдруг пропел разочарованно: – Э… э… э… Я думал, вы с охотничьим инвентарем, а это… – Александр Иванович махнул рукой. – Когда же мы с вами на косачей-то соберемся, а?
– Соберемся, Александр Иванович, сползаем в выходной пораньше.
– Ну-ну… Так вы это… идите в комнаты. Я пополощусь после трудового дня.
Горн толкнул дверь. Навстречу Алексею, радостно покручивая обрубком хвоста и подскакивая от восторга, вылетел коротконогий и вислоухий спаниель, носивший совсем не охотничью кличку Писарь. К Александру Ивановичу он попал уже взрослым, и попытка переименовать его в Джека не привела ни к чему: собака откликалась только на свое прежнее, канцелярское имя. Путаясь у Алексея в ногах, Писарь тоже пошел в комнату и улегся у его ног.
Горн вернулся, энергично растирая полотенцем мокрые волосы и грудь. Потом, звонко пошлепав себя ладонью по мясистому животу, предупредил:
– Только вначале, юноша, «культурное» развлечение. Идет?.. До пирога никаких научно-технических разговоров. Давайте к столу! – Он натянул на себя желтую майку, взял со стола папку Алексея и бросил ее на диван. – «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье!» – продекламировал он с пафосом и добродушно рассмеялся.
Как ни отговаривался Алексей, за стол его Горн все-таки усадил. Пока жена Горна, невысокая и худенькая, с еще молодым, несмотря на солидный возраст, лицом, разливала по тарелкам суп и резала пирог, Александр Иванович рассказывал Алексею о своих двух «сынах», от которых он недавно получил письма из Москвы. Они были близнецами и оба учились в университете.
– Молодцы! – одобрительно произнес Горн, нацеливаясь вилкой в кусок пирога на блюде, – в отца пошли, механики будут. Оба на физико-математическом… – Он «пропустил» обычные перед обедом «сто грамм», уговорив на это и Алексея…
Когда со стола было убрано, Горн сказал:
– Ну, юноша, давайте сюда ваши «плоды мучений и страстей», поинтересуемся состоянием младенца. Так, та-ак… Так, та-а«, – приговаривал он, развертывая и оглядывая извлеченные из папки эскизы. – Ну-с!
Знакомился и разбирался он долго. Слушал объяснения Алексея, на ходу подправлял карандашом эскизы, записывал что-то на корочках папки… Наконец встал и стремительно заходил по комнате. В такт его не особенно легким шагам в буфете отзывчиво и тоненько позванивало что-то стеклянное.
– Знаешь что, Алексей Иванович, – сказал Горн, останавливаясь и наваливаясь животом на стол, на разостланные чертежи. Он подтащил к себе чертеж, изображавший общее расположение станков (надо сказать, что главный механик всегда, если придумывалось у него для Алексея что-то новое, вдруг переходил на ты и называл по имени-отчеству). ― Знаешь что… Идея есть. Как ты посмотришь? – И Горн стал объяснять замысел.
Когда он кончил набросок принципиальной схемы контролирующего аппарата, Алексей даже хлопнул рукой по столу.
– А ведь, ей-богу, здорово это, Александр Иванович!.. Это такое дело! Спасибо вам, Александр Иванович!
– Счастливо творить, юноша! —пожелал Горн. Он проводил Алексея на крыльцо.
– Значит, за контрольный аппарат не волнуйтесь, вместе соорудим! Пока, пока! До скорого свиданья! – И помахал рукой…
Начались полные тревог и мучительной, нетерпеливой радости дни. Только бы скорее, только бы скорее!.. Алексей то застревал на фабрике и, поймав пробегавшего мимо Горна, советовался с ним; то устраивался за большим общим столом дома, раскладывал чертежи…
Как-то вечером он постучал в комнату Тани и, когда услышал в ответ «Да-да!», приотворил дверь.
– Татьяна Григорьевна, – сказал он, входя, – извините, потревожил… Просьба к вам: подскажите. – Он положил на стол чертеж, испещренный карандашными пометками Горна. – Вот посмотрите… Ну не лезет в голову, и только! Заело, в общем. Думал до Горна слетать, да неловко, поздно уже, и так ему надоел… – Он помолчал и виновато добавил – Вот вам теперь надоедать пришел.
– Ну, это пустяки, – Таня достала с этажерки справочник. – Где у вас остальные чертежи? Пойдемте.
2
Таня с логарифмической линейкой в руках сидела возле Алексея за столом в общей комнате. На столе были разостланы чертежи. За дверью, в мастерской Ивана Филипповича, слышалось частое покашливание, остро шипела цикля. Варвара Степановна ушла куда-то к соседям. На стене мерно стучали часы. Сильная лампа заливала просторный стол ярким светом. Черные стекла позванивали от резкого сентябрьского ветра. В них изредка ударяли крупные хлесткие капли. Начинался дождь.
Покончив с расчетами, Таня стала растолковывать Алексею то, что он не понимал. Он жадно ловил каждое ее слово. Энергично тер то затылок, то лоб. Склонялся над чертежом вместе с Таней. Все теперь виделось ему другими глазами; и виделось сейчас куда больше. Слушая Таню, он начал уже на лету подхватывать ее мысль, дополнял ее и, делая пометку в чертеже, совсем по-детски радовался, рубил рукой воздух, как бы закрепляя понятое или открытое, и повторял:
– Ясен вопрос! Ясен вопрос!
Таня пересмотрела все его чертежи, опросила:
– Где вы учились, Алексей Иванович?
Он ответил и помрачнел. «Чурбан! Не учился, когда возможность была…»
А Таня, словно угадав его мысль, сказала:
– Если б учиться вам, а? Как свободно, как радостно вы почувствовали бы себя после. Знаете, из вас получился бы замечательный инженер, вы даже не представляете себе!
Алексей слушал и хмурился. Его все сильнее одолевала мысль: знаний мало… а это не только стесняет его в работе, в поисках нового, но и отдаляет от Тани.
А она, оторвавшись от чертежей, посмотрела куда-то в сторону, мимо Алексея, чуть прищурилась, точно разглядывая что-то, и сказала:
– Вот представляю себе, что бы вы могли натворить, и, честное слово, дух захватывает!
– Татьяна Григорьевна, я даю вам слово: начну я учиться, вот увидите! – взволнованно заговорил Алексей. – В Новогорске открывается школа взрослых, заочная. Туда поступлю. Только вот… как с работой. Нет, я не того пугаюсь, что тяжело достанется, а…
– Алексей Иванович! Да вы что?.. – перебила Таня. – Никаких сомнений! Никаких, слышите? А я всегда помогу вам. С радостью.
«Не отталкивает, не гонит, помогать соглашается!» – подумал Алексей, окончательно растерявшийся от радости.
– Спасибо! Вот спасибо-то!.. Обязательно! – бестолково повторял он. Сконфузился вдруг. Хотел сказать еще что-то, но не нашел что. Захотелось горячо пожать Танины руки. Он уже потянулся к ним, но не посмел почему-то и взял логарифмическую линейку, которую эти руки держали. И потому, должно быть, что радость, распиравшая его, не могла уместиться в тех обыкновенных словах, которые бестолково сами так и лезли на язык, сказал невпопад и совсем машинально:
– Научите на линейке считать, а?
Он неловко вертел линейку в руках.
– А не трудно покажется? – улыбнулась Таня.
– Не вовсе дурак ведь… – Алексей засмеялся. – Пойму как-нибудь.
– Ну что ж, давайте… Садитесь рядышком.
И Таня начала объяснять.
– Смотрите, вот эта шкала ДЭ…
Понимал Алексей плохо. Его путало множество делений, цифр, а главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он решить не смог.
– Как же мне понятнее вам объяснить? – огорченно проговорила Таня и начала снова. Потом взглянула на Алексея. – Теперь поняли, Алексей Иванович?
– Понял-понял, – поспешно признался он, ровно ничего не поняв, – только… повторите, пожалуйста, еще.
И Таня стала объяснять в третий раз.
Алексей добросовестно уставился на линейку. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать у него в глазах.
– Алексей Иванович! Для кого я объясняю? – спросила Таня, отодвигая локоть.
Алексей залился краской, и, может, именно этот внезапный конфуз отрезал путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко ласковые, губы… вот-вот они улыбнутся хорошей, особенной улыбкой.
Алексей порывисто взял Танину руку. Она была теплая и мягкая.
– Таня! – назвал он ее по имени, – не сердитесь только… Я давно… – голосом, переходящим на шепот, заговорил он.
– Алексей Иванович! – Таня осторожно потянула руку. – Вы, кажется, хотели научиться считать на линейке?
Алексей не выпустил ее руку. Сжал.
– Выслушайте меня! Я давно…
– Алеша… – еще тише сказала Таня и поднялась. Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, все не отпуская руки.
– Таня!
– Не потеряйте этот листок с расчетами, Алеша, – ласково сказала Таня и левой рукой подала Алексею исписанный формулами бумажный лист. – Он может пригодиться.
Алексей выпустил Танину руку. Послушно взял листок.
– Ясен вопрос, – глухо сказал он.
По стеклам стучал дождь. На столе лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. И, продолжая издеваться, мелко рябила бесчисленными делениями шкала ДЭ.
3
Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Алексей любит ее. Любит… Может быть, это и есть то главное и настоящее, чего недостает ей и что теперь настойчиво само идет в ее жизнь, хочет слиться с нею. Алеша…
Она смотрела на свое отражение в черном оконном стекле, по которому хлестал дождь и, мерцая, переливались беспокойные водяные струйки, и опять вспоминала те последние дни в Москве.
Там, в зыбкой черноте окна, был Савушкин. Он сжимал Танино запястье и говорил: «Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…» Вздрагивало на столике не выпитое никем вино в полном до краев фужере… И еще был там пустой перрон… Был вечер в громовской квартире, вечер, полный одиночества, которое потом заслонила соната Грига…
– Алеша… – шепотом произнесла Таня сама себе. – Не надо… Не надо, Алеша… Я люблю. Я всегда буду любить. Не надо себя обманывать. Не нужно неправды…
А где-то в глубине, в каком-то неожиданно распахнувшемся тайничке души кто-то спрашивал: «Что неправда, что? Кого не надо обманывать? Правда – то, что рядом, то, что растревожило тебя. Ну неужели ты не понимаешь этого? Бестолковая!»
А за окном, за черными стеклами было то, чего Таня не могла видеть. Там стояла под дождем продрогшая и промокшая до нитки Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. И она его увидела.
Комната была ярко освещена, а занавески не были задернуты. Алексей стоял возле стола и… держал Танину руку. Таня не отнимала ее и что-то говорила.
Валя понимала: надо уйти. Немедленно. Но не могла. Холодные струи дождя секли затылок. А Валя стояла. Она видела: Таня, сказав что-то Алексею, подала ему лист бумаги и вышла. Должно быть, к себе. И почти сразу вышел Алексей. Куда? Неужели… Нет, Валя не могла удержаться. С сердцем, подпрыгнувшим к горлу, она толкнула калитку, рванулась в сад. Путаясь в мокрой траве, задевая головой ветви черемух, обдававшие ее потоками воды, обошла дом, остановилась возле угла, за рябиной, совсем близко от Таниного окна. Нет… Алексея здесь не было. Таня, облокотившись на стол, глядела в окно, казалось, прямо на нее, на Валю. Валя подошла совсем близко: протянуть руку – и она заденет стекло. Прямо перед нею были Танины глаза. Такие глаза могут быть только у человека, который любит. А потом… Вале показалось, что Таня произнесла его имя: Алеша… Что она говорила еще, Валя не знала, но… «Алеша» – это она различила отчетливо.
Валю бил озноб. Она не помнила, как вышла из сада, как шла по улице. В полосах света от окон переливались косые струи дождя и метались оторванные ветром, желтые уже, листья…
Дома Валя отказалась от чая, предложенного Егором Михайловичем, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла…
– Все теперь, все… Конец. Теперь все, – повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез… Холодно было так, что не помогало даже зимнее пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя убеждала себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, – чего же еще? И Валя беспощадно ругала себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила, угнетала ее.
…Таня смотрела на мокрые стекла, прислушивалась к шуму ветра, который налетал порывами, постукивал отставшим железным листом на крыше, и к тому, что настойчиво повторял ей кто-то, знающий, должно быть, куда больше, чем она сама: «Правда – то, что рядом, то, что растревожило тебя…»
– Нет! Неправда это, неправда! – вслух произнесла Таня, выпрямилась.
Она достала листок бумаги и начала писать. Писала без черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего. Впрочем, в письме ее и невозможно было бы исправить что-то, как невозможно исправить человеческий вскрик.
«Георгий, я не могу так больше, – писала Таня. – Я хочу, я должна высказать… но передо мной не ты, а бумага, а ей я не могу все доверить. Иначе я писала бы всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Поэтому я говорю тебе только то, что не требует никаких пояснений: я люблю тебя. Люблю. Ты даже не знаешь – как. Татьянка».
Таня отбросила ручку в сторону и, положив руки на исписанную торопливым почерком страничку, уткнулась в них лбом и вдруг… услышала скрипку. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец сообразила: да это Иван Филиппович пробует, наверно, новый свой инструмент.
Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, протяжная нота… Наконец где-то на басовой струне возникла едва слышная тревожная мелодия. Она нарастала, переходила в более высокие регистры.
Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время была новой, особенной. Незаметно для себя Таня начала подпевать, угадывая каждую следующую ноту.
А ночью она видела сон. Узкая полутемная лестница, по которой нужно подняться. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня с трудом поднимается, отстраняет ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких осколков. Таня хватает два осколка и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала», – почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он спрашивает: «Соната Грига?», берет Таню за руки и, подняв со стула, говорит: «Разве же она будет звучать? Ведь это же шкала ДЭ!»
Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь, очевидно, кончился недавно, потому что с деревьев, с крыши срывались еще крупные капли и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? – подумала Таня. – Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, – подумала Таня, – умирает и светит…»
И, может быть, потому, что в комнате светло стало вот от этого сияющего угасания жизни, потому, что вспомнились написанное ночью письмо и музыка Ивана Филипповича, Тане вдруг поверилось во что-то большое и неожиданное, что обязательно должно произойти.
И снова, как тогда, у реки; было чувство, которое не хотелось объяснять. Было и тревожно, и хорошо, и хотелось надольше сохранить это.
Может, странное это чувство и было причиной того, что ни в этот день, ни на другой, ни на следующий она не отправила письмо в Москву.
