Текст книги "Человек находит себя"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

2

– Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, – сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. – Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?

Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может, это было от чуть заметной улыбки.

Что ж, дело правильное, – согласился Илья Тимофеевич. Директор усадил его в кресло, сел сам.

– Хочу назначить вас бригадиром, – сказал он. – Потом, когда бригада вырастет, сделаем цех и вас – мастером.

– Я худого не скажу, Михаил Сергеич, – начал Илья Тимофеевич, откашлявшись, – только в начальники вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня, – поминал он себя ладонью по темени, – на это дело не приспособлена. Замолчал. Снова откашлялся.

Токарев уговаривал. Илья Тимофеевич не поддавался, уверял, что «грамотешки» у него маловато, что «всю бухгалтерию» через это может он «загробить начисто»… Токарев не отступал. Сошлись наконец на том, что Сысоев примет на себя бригадирство временно и что сам тоже будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.

Токарев поручил ему составить бригадный список и дал два дня сроку.

– Только таких людей, на которых положиться можно, – предупредил он. – Договорились?

Илья Тимофеевич целый день раздумывал о будущей бригаде. Советовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже, как сказал он, прочил в «мебельные ополченцы». Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой краснодеревный разряд.

– Зря, Серега, зря не соглашаешься, – наступал отец, – смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого затолкай, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Дошло? Записать или как?

– Не пойду, батя, не наседай, – отговаривался Сергей. – Пошел бы я, и дело это мне, сам понимаешь, как мило, только…

– Чего только?

– Промежуточный склад – это мне партийное поручение. Понятно? Оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.

– У тебя оборона, у меня наступление, – подмигнул Илья Тимофеевич. – Ну-ка, смекни: что лучше?

– Не мани, не мани! – махнул рукою Сергей. – В этом деле я над собой не хозяин. Понял?

– Надо полагать… – отступился наконец Илья Тимофеевич.

Бригада наметилась все же подходящая. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, Илья Тимофеевич нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на новенькой клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание начисто.

Листок из школьной тетрадки был уже наполовину исписан, когда кто-то постучал в обшивку дома.

Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, спросил:

– Кто?

– Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, – раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.

– Чего стряслось, Пал Афанасьич?

– Дело, Тимофеич, первеющей важности.

«Неспроста прикатил… хитрый черт!» – подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжется.

Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами. Илья Тимофеевич сел возле. Помолчали.

Вечернее солнце заплутало в нагромождении облаков и все никак не могло выбраться оттуда, как ни просовывало в редкие просветы свои лучи, похожие на косые пыльные столбы. Стороной шли дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва ползли вместе с нею. Где-то, должно быть, зз Медвежьей горой, лениво перекатывался гром.

Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменелый. Глаза его остановились на какой-то одной точке, будто прицеливались. Только пальцы по-прежнему извивались, словно обминали острые угловатые колени.

– Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? – спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. – Сидишь молитвы на память читаешь, что ли?… А меня на что-то из избы выманил…

Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.

– Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил аль пока не прикидывал? – разрешился он наконец вопросом.

– Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?

– Вроде. – У Ярыгина дрогнуло правое веко и левый ус пополз вверх.

– Какие, любопытствую? – насторожился Илья Тимофеевич.

– Народу-то сколь в бригаду метишь?

– Говорю, не прикидывал.

– Так, та-ак… А ведь народишко, Тимофеич, отборный потребуется.

– Смекаю.

Да-а… человечков шесть, а то и восемь, – продолжал Ярыгин.

– Может, шесть, а может, и восемь, – согласился Илья Тимофеевич, косясь на собеседника и начиная понимать, к чему  тот клонит.

Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.

– Так, та-ак… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?

– Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.

– А-а…

Ярыгин неожиданно повернулся к Илье Тимофеевичу лицом, несколько секунд молчал, потом заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:

– Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет – умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую стряпать, как при земстве, верно?

– Нет, брат, такую не пойдет, – решительно замотал головой Илья Тимофеевич. – Время нынче не то!

– Верно, верно, хе-хе! – захихикал, мелконько затряс головой Ярыгин, – прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем; а нонче-то…

– А нынче, выходит, поиспортились малость вкусы-то, – перебил Илья Тимофеевич, – и тонкости той нету, и подходца не хватает… – Он насмешливо глянул в испитое лицо Ярыгина и, не скрывая неприязни, добавил – Тут, брат Пал Афанасьич, финтифлюшками не отделаешься, художество требуется. Не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!

– Вот и я про то же! – вывернулся Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. – Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! – еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Ильи Тимофеевича. – Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? – пошел он наконец в открытую.

Илья Тимофеевич не ответил.

– Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! – заспешил Ярыгин. – Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!

– Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, – вдруг перебил Илья Тимофеевич, – только тебя в бригаду не предполагал. – Голос его прозвучал не громко, но твердо.

Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.

– Это мало важности, что не предполагал, – не растерялся он, – я не в обиде, понимаю, ты думал, не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… Не постою, раз уж надобность обнаружилася!

– Обойдемся, говорю, – отрезал Илья Тимофеевич. – Хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.

Пальцы на коленях Ярыгина замерли, будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.

Солнце, по-видимому, окончательно провалилось в большое темное облако. Тревожно зашелестел тополь.

Ярыгин покряхтел, оглядел горизонт.

– Знать-то, погода переменится, ишь кругом затягáт, – вяло пробубнил он. – Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман! Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет. На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай. Кто при такой поспешной жизни красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе…

– Ты, Пал Афанасьич, вот что, – хмуро проговорил Илья Тимофеевич, – шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.

– Гонишь? – насторожился Ярыгин.

– Советую.

– Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! – Ярыгин усмехнулся. Колючие зрачки его заметались из стороны в сторону.

– Разные дороги у нас с тобой, вот что! – Илья Тимофеевич встал.

– Ты про что это? – тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.

– А про то, что ежели в похлебке, худого не скажу, собачья шерсть плавает, вкус шибко не тот.

Взгляды их встретились. Глазки Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо Сысоева, человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Ух, до чего ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Уничтожить бы! Раздавить!.. Вот бы праздник-то был!

– Зря ты, Тимофеич, хе-хе! – пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Пошарив для чего-то глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.

Илья Тимофеевич вернулся в дом и уселся за список. Пришел Сергей.

– Я, батя, Ярыгина сейчас встретил, – сказал он, через плечо отца заглядывая в список. – Идет, руками рассуждает чего-то; вид у него такой, будто у него не все дома.

Илья Тимофеевич усмехнулся:

– То еще не велика беда, кабы «не все дома»; беда – не знает, «куда из дому ушли»… Ты чего застрял на фабрике-то?

– С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева там застал, так беседовали насчет перестройки.

– И много наперестраивали?

– Прикидывали кое-что, как будет.

– Молодцы перестройщики! – похвалил Илья Тимофеевич. – А еще про что?

– Да так… По партийной линии остальное…

– Перестройка-то, выходит, вроде по беспартийной линии?

– Да нет, зачем…

– То-то вот – зачем! На-ка смотри список по моей, по беспартийной линии. Добрая бригада будет?

Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный листок. Сергей прочитал.

– А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда записал?

– А чего неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи заманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек приму на подмогу.

– Ну-ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, с полчаса его разнюхивал, а после в фабком к Тернину поперся. Прямо не сказал зачем, а все обиняками, прощупывал, чтобы в бригаду твою рекомендовали его. Только Тернии прямо ему сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорит, к самому директору ползал.

– Да-а… – протянул Илья Тимофеевич, – вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше да кровка к сосальцам поближе. Ну что ж, завтра к директору пойдем описок утверждать.

3

Никакого улучшения в работе Таниной смены не наступало.

– Долго я эту лапшу строгать буду, товарищ мастер? – возмущался строгальщик Шадрин. – На копейку разного! Почему, пока сменой Костылев сам командовал, не бывало такого? На одних перестройках три часа сегодня убил напрочь! А моих шестерых пацанов кто, по-вашему, кормить станет?

Насупленные брови Шадрина, сердитые складки на его недовольном, заросшем черной щетиной лице, басистый голос – все действовало на Таню угнетающе. Понуро шла она к другому станку. Снова выслушивала упреки…

Стыдно было смотреть людям в глаза. Проходя мимо карусельного фрезера, на котором работал Алексей, отворачивалась, боялась: вдруг заметит, что она расстроена.

«Неужели все-таки провалюсь с этой работой? – думала она, уходя вечером с фабрики. – Что делать? Кричать о помощи? Стыдно… Сама еще рук по-настоящему не приложила…»

Возле самого дома ее нагнал Алексей.

– Тяжело подается дело, Татьяна Григорьевна? – сочувственно проговорил он, поравнявшись с Таней. В ответ она только молча кивнула.

– Посоветовать вам хотел, – продолжал Алексей, – людей соберите. Ну, вроде сменного собрания, что ли… По душам-то вы с народом ни разу не беседовали. А толк будет, вот увидите.

Таня задумалась: «Пожалуй, Алексей прав. Надо поговорить».

Назавтра за полчаса до конца смены она объявила всем, что и цеховой конторке будет собрание. Но после гудка люди, хмурые, недовольные, начали расходиться.

– Куда же вы, товарищи? – заволновалась Таня, уже во дворе догоняя Шадрина и девушек-сверловщиц. – Куда же вы? Ведь мы договорились собраться!

– Разбегаться впору, товарищ Озерцова, – угрюмо заявил Шадрин, останавливаясь.

Девушки тоже остановились и ждали. Тане показалось, что в глазах Шадрина она увидела нечто более страшное, нежели досада или сожаление. «Не будет из тебя толку», – как бы говорили они.

Опустив голову, Таня медленно пошла в цех. В конторке сидел один Алексей Соловьев.

– Вот, значит, как, Татьяна Григорьевна, – участливо сказал он. – Разошлись все до единого. Ясен вопрос?

– А вы для чего остались? – с горечью спросила Таня. Она встретила взгляд Алексея и потупилась, но вдруг вскинула голову. – Вы, наверно, думаете про меня: «Вот липовый мастер, даже работать не умеет, а еще инженер!» Думаете ведь, правда? – с обидой проговорила она. – Так я вам скажу, раз уж вы один пришли на это злосчастное собрание. Слушайте меня и – верьте или не верьте! – мне все равно! Я умею работать, я могу! Не первый год на такой работе. Сами видите, кручусь, целый день без отдыха, присесть некогда! Каждую ночь слышу, как вы домой приходите. Все спят давно, а я сижу… Сводки там всякие, наряды… Ни воздухом подышать, ни на реку сходить! Единственный раз только тогда, помните, к Ярцеву зашли, музыкой развеялась немного. Ну хоть бы проблеск, хоть бы чуточку улучшилось что-то! Все хуже и хуже… Люди разговаривать со мной не хотят.

– Вот что, Татьяна Григорьевна, – сказал Алексей, – послушайтесь вы меня, побывайте разок-другой в смене Любченко, он в третьей сейчас, поговорите с ним. Мастер он хороший, и человек с совестью. – Алексей замолчал и, подумав, добавил: – Для пользы дела. Ясен вопрос? В общем, удивляется он сам себе. Вечно его смена была в отстающих, Шпульников тоже не справлялся, а тут… как только смену вам Костылев передал, оба они в полтора раза больше задания делать стали. Помните, я на станции вас встретил, вы еще смеялись насчет «людоедства»? Ясен вопрос?

В дверях цеховой конторки показалось чумазое лицо и сверкнули цыганские глаза Васи Трефелова. В улыбке блеснули его белые зубы.

– Бил свиданья час, не спугнуть бы вас! – с пафосом продекламировал он и рассмеялся.

Алексей сердито сдвинул брови:

– Не можешь без трепотни? – Он обернулся к Тане: —Учтите, картинка может проясниться…

Вечером, собирая удочки и другой рыбачий инвентарь, Алексей слышал, как Таня сказала Варваре Степановне:

– Ночью я уйду в цех, так вы не удивляйтесь, если утром меня не будет дома.

Варвара Степановна насторожилась:

– Алешка вроде «вылечиваться» начал, так хворь-то его на вас, что ли, перекинулась? —В голосе ее была тревога. – На себя поглядели бы, Танечка! У нас в гроб краше кладут.

– Ничего, Варвара Степановна. Надо….

Алексей, уже совсем было собравшийся на рыбалку, услышав этот разговор, почему-то вдруг отставил удочки, и рука его, протянувшаяся за плащом к вешалке, застыла. Он как будто решал: ехать или не ехать. Подумал. И все-таки взял с вешалки плащ, сказал матери:

– Я, мама, к утру вернусь. – Он вышел.

В дверях мастерской показался Иван Филиппович. Подошел к окну.

– Что, Танюша, не везет? – как бы между прочим спросил он, склоняясь над кустиком лимона, ярко зеленевшим на подоконнике.

– Не говорите, Иван Филиппович.

– Это ничего. Я, пока до звуковых секретов дерева добрался, столько добра на дрова перевел, знали бы вы… – Иван Филиппович обломил сухую веточку, повертел ее перед глазами и, выкинув за окошко, снова склонился над кустиком. – Все будет хорошо, вот увидите… Варюша, а как там насчет ужина? – спросил он жену, поворачивая перед собою горшочек с лимоном и все так же внимательно разглядывая листья.

– Что это с тобой? – удивилась Варвара Степановна. – Когда так не дозовешься, а сегодня сам на еду напрашиваешься?

– Работа так подошла, перерыв требуется… А тут, Варюша, на твоем цитрусе опять, между прочим, букашки завелись, надо будет их дустом поперчить. – И снова повернулся к Тане. – Давайте, Танюша, рассудим так. Ежели бы все дела получались гладенько да без хлопот, без переживаний да бессонницы, да без головной боли подчас…

– А головная боль, Танечка, с дедовой болтовни и начинается, – вставила Варвара Степановна, направляясь в кухню. – Садитесь-ка за стол лучше, – добавила она уже из-за двери.

Иван Филиппович уселся за стол, жестом пригласил Таню.

– Короче, после поражения победа ощутимее вдвойне. Что же касается Варюшина замечания, то учтите– женская мудрость начинается…

– Ты вот что, Иван Филиппович, – перебила его супруга, возвращаясь с миской окрошки, – если будешь Таню за столом разговорами донимать, я тебя в сенях кормить буду, а дверь в дом на крючок стану запирать. Понял? – Вооружившись поварешкой, она стала разливать окрошку по тарелкам.

Иван Филиппович подмигнул Тане и показал на поварешку:

– Вот про это самое я и хотел сказать: женская мудрость начинается вот с него, с кухонного предмета, ежели его в правой руке зажмут!

Несмотря на отвратительное настроение, Таня рассмеялась. А Иван Филиппович, как ни в чем не бывало, склонился над тарелкой. Усы его вздрагивали.

– Это что, Иван Филиппович, победа или поражение? – спросила Таня.

– Пока победа, – ответил Иван Филиппович, подвигая к себе солонку. – Поражение будет после, когда вы уйдете. Явления меняются местами. В семейной жизни частенько такое бывает, так что, Танюша, рекомендую: никогда не «женитесь».

4

Ночью, увидев Таню в цехе, Любченко удивился:

– Что это вы, Татьяна Григорьевна, не в свою смену пожаловали? Я бы на вашем месте спал да сны разглядывал.

– А мне вот не спится. Сюда в цех потянуло, хочу перенять ваш опыт.

– Мой опыт?

– Да… А посоветовал мне Соловьев. – И Таня рассказала о причине своего прихода.

– Понятно. – Любченко нахмурился. – Пошли.

Он повел Таню по цеху. Работали все станки. Они наполняли цех спокойным гулом, сухим шелестом стружки. Работа шла ровно: ни суеты, ни бестолковщины…

Таня ходила и завидовала: и цех тот же, и станки те же ― ее станки, – только другая, совсем непохожая обстановка. Пока Любченко ходил с Таней, никто не подошел к нему, никто не оторвал: видно было, каждый занят привычной работой.

Из-за шума говорить было трудно, и Любченко с Таней вернулись в цеховую конторку. Они сели у стола! Любченко рассказывал, перекатывая ладонью косточки на счетах, и та обстановка, в которую с первых дней попала Таня, прояснялась все больше и больше.

– Наши-то две смены по одному, по два изделия гонят, а все остатки, все «концы» – все, что мы не успеем закончить, – вам достаются. Да вам еще и свое выполнять надо. Пока Костылев первой сменой сам командовал, «концы» мне доставались, редко когда Шпульникову, ну а теперь… Да вот сами смотрите…

Любченко взял со стола листок со сменным заданием и показал Тане. Всего-навсего пять заполненных строк! Пять номеров деталей готовились на станках в его смене. И ни в одной партии не было меньше шестисот штук. Да, тут было где развернуться, можно было хорошо наладить работу!

– Вы на себя нашу судьбу приняли, – сказал Любченко под конец. – Словом, что потруднее, похлопотнее, то и ваше! Честно сознаться, я просто удивляюсь, как это вы еще тянете. На вашем бы месте пятеро профессоров со второго дня зашились бы.

– Анатолий Васильевич, а вы не хотите отдохнуть немного? – спросила Таня после длительной паузы,

– Как это?

– Очень просто. Позвольте мне две-три смены поработать за вас. Если не доверяете, оставайтесь тут, присматривайте за мной.

– Валяйте! – сказал Любченко, оживляясь. – И никаких присмотров. Еще мне новости…

Они снова пошли в цех. Пока Любченко знакомил Таню с работой смены, она заметила, нак настороженно и с недоверием поглядывают на нее рабочие.

У одного фрезера станочник, пожилой, с морщинистым бритым лицом, обратился к Любченке:

– Вы чего это, Анатолий Васильевич, никак смену передаете? – В голосе его была тревога.

– Да, – неосторожно пошутил Любченко, сохраняя на лице самое серьезное выражение. – Знакомьтесь с новым мастером, Егор Егорыч.

– Ну уж это вы бросьте, пожалуй! – сверкнув глазами, вспылил Егор Егорыч. – Недавно только смена выправилась. Так нешто обратно под склон пихнуть надо? – Он прищурился и, не скрывая неприязни, язвительно спросил Таню: – Свою-то смену напрочь уже завалили?

Таня вспыхнула. Ей показалось, будто она только что провалилась на экзамене.

– Это я пошутил, Егор Егорыч, – поспешил исправить оплошность Любченко. Щеки его, обычно бледные, покрыл румянец: стало неловко от непредвиденного результата шутки. – Просто Татьяна Григорьевна помогать мне будет.

– Вот то-то. Ты, брат, шути, да не зашучивайся, – успокаиваясь, предостерег Егор Егорыч. – Шутка от ума должна быть. А ты… У меня вот братан в молодости охоч был до шуток. Хлебнул, помню, лишнего да и полез в подворотню. И хоть бы лез-то, дурак, спокойно, а он возьми да залай по-собачьи. И до чего похоже – чистый кобель… Так ему теща полчелюсти зубов коромыслом выщелкала. Не разобралась – думала, в самом деле пес… – Он еще раз, но уже более мирно взглянул на Таню и снова принялся за работу.

Любченко ушел в конторку и занялся нарядами. Таня осталась в цехе.

Вскоре она с удивлением убедилась, что делать ей почти нечего. Работа шла как бы сама собой. Только изредка для надежности приходилось проверять размеры да пересчитывать детали. Во второй половине ночи Таня попросту начала скучать. «Ну, по правде сказать, это тоже не работа, – подумала она. – Но какая у Костылева цель так распределять нагрузку? Или он в самом деле намерен меня «утопить»?

Она вошла в конторку. Любченко спокойно читал газету.

– Видите, благодаря вам у меня сегодня вовсе курорт, – сказал он, сладко потягиваясь и откидываясь на спинку стула. – Сижу вот и ничего не делаю. Ну, каково впечатление? Спать хотите, наверно, до смерти?

– Ругаться хочу насмерть, – ответила Таня. – Не знаю, как утром за свою смену приниматься. Просто тошно, честное слово!.. Знаете что, «подарите» мне еще две-три смены, кроме этой, а? По-настоящему хочу разобраться…

– Да вы же свалитесь, Татьяна Григорьевна! Двойная же нагрузка!

– Не бойтесь…

В конторку заглянул Вася Трефелов.

– Анатолий, айда пошли Лешкин автомат пробовать! – позвал он Любченко и, выгнув бровь, продекламировал из Пушкина:

 
Но близок, близок миг победы.
Ура! Мы ломим; гнутся шведы…
 

– Иду, – ответил Любченко.

…Намерение Алексея бросить возню с автоматом Вася одобрил сразу и пообещал, что на рыбалку поедет в любое время. Однако вот уже второй раз он изменил своему обещанию. Сегодня Алексей опять отдыхал один. А Вася тайком от друга закончил полную переборку автомата, у которого наново притер золотник: все Васины подозрения сбегались именно на этой капризной детали. Вася решил, что ночью, когда ничего не подозревающий Алексей торчит со своими удочками в смоленой сысоевской плоскодонке где-то в заливе, время для пробы автомата самое спокойное.

Любченко отправился в цех. Таня пошла за ним.

На столе карусельного фрезера лежало какое-то хитроумное устройство. Таня склонилась над ним и внимательно стала разглядывать. Потом выпрямилась и сказала:

– Автоматический переключатель пневматики?

– Пять с плюсом! – крикнул Вася и добавил: – Пять – вам, плюс – товарищу Василию Трефелову. – Он снял еще не привинченную головку, вынул золотник И, повертев его перед глазами Тани, пояснил: – Залог пбеды – ясно? В общем, «ура! Мы ломим; гнутся шведы…»

– Эй ты, швед! Чего колдуешь? – раздался у него спиной голос Алексея.

Вася, Таня, Любченко – все обернулись. Алексей стоял рядом. В плаще, в широкополой своей рыбацкой шляпе. Рядом у стены составлены были его удочки.

Алексей даже сам не понимал, как получилось, что он вернулся, не дожидаясь утра. Может, потому, что клевало неважно, а может… Да, наверно, именно потому, что еще когда ехал к заливу, думал о том, что Таня сегодня ночью придет в цех и что было бы хорошо увидеть ее там в нерабочей обстановке, поговорить, а может случиться, и помочь чем-нибудь. Мало ли… Рыбачил он в заливе недолго. Свернул снасти и погнал свою плоскодонку назад….

– Чего колдуешь, говорю? – повторил он и взял из рук Васи золотник. – Притирал, дурень? Надул, в общем. Ну и свинья же ты. Уноси все обратно. Я тебе что говорил? Автомат – к чертям! Ясен вопрос? Пускай валяется, раз уж толку нет. Уволакивай отсюда.

– А почему не попробовать? – спросила Таня. – Я, кстати, тоже собралась помогать.

– Пачкаться-то? – усмехнулся Алексей.

– Ну и что ж? А если мне самой интересно? – Таня обернулась к Васе. – Давайте-ка поставим.

Алексей собрался было что-то сказать, возразить даже, но Таня уже рылась в ящике с инструментом. Косынка ее немного сбилась, из-под нее виднелись уложенные в два ряда светлые косы и белый воротничок блузки под черным халатом…

Если бы Таня оглянулась, она увидела бы, что Алексей улыбается, улыбается тепло, даже ласково. Но она не оборачивалась…

Алексей только покачал головой и, сбросив шляпу с накомарником, начал стягивать с себя плащ. А Вася обалдело глядел, как та самая девушка, которую он когда-то принял за корреспондента и уж, конечно, в душе считал белоручкой, орудует гаечным ключом с ловкостью бывалого слесаря.