Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
2
Валя тяжело вздохнула, огляделась. Пора было закрывать библиотеку, идти домой. В свою комнату. В тишину…
Есть на земле тишина, которая страшнее бури, – это тишина одиночества. Ничто не движется, даже время. Движутся только мысли, но движение их беспорядочно. Они проносятся, гаснут, не оставляя следа. Иные вспыхивают ярко, в них угадывается что-то теплое и хорошее, нужное. Но и эти мысли умирают. Тишина. Слышны только удары твоего сердца. Оно стучит, стучит… и ничем не может помочь…
Когда-то эта тишина стала для Вали спасением. Теперь она угнетала. От нее нужно было уходить, – но куда? У Вали даже подруг не было. С тех пор как познакомилась с Таней, Валю тянуло к ней, хотелось сойтись поближе, поговорить, бывать вместе. Таня, правда, все время звала ее к себе. Но Валя не решалась. Вспоминала, что идти нужно в дом, где живет Алексей, и думала, что это неудобно. Алеше может показаться, что она это нарочно, из-за него…
Но однажды в начале сентября Валя все-таки пришла. Днем она пообещала Тане отыскать номер журнала с какой-то очень нужной статьей. Журнал Валя приготовила, но около пяти часов ее вызвал Токарев. Библиотеку пришлось на время закрыть. Вернулась Валя в шестом часу. Тани не было. И Валя решила отнести ей журнал домой.
Таня обрадовалась ей и долго не хотела отпускать. Валя подумала: «А она, оказывается, совсем простая и такая приветливая…» До этого Таня представлялась ей строгой, неразговорчивей и назидательной.
В маленькой комнатке было светло, уютно и чисто. Свеженькая занавеска на окне, цветы. Аккуратно прибранная постель под белым вышитым покрывальцем. В углу этажерка с книгами. И как много их!
– Неужели все с собой привезли? – удивилась Валя, вспомнив о том, что сама в прошлом году захватила только институтские конспекты да пяток учебников, какие понужнее.
– Куда же я без всего этого, – словно оправдываясь, ответила Таня. – Книги так нужны! Разве в голове все удержишь?
Вале очень хотелось расспросить, как именно Таня помогла Алексею. Тоже в книги заглядывала? Но она не спросила. Рассматривала книги, одну достала. На темном переплете белая надпись: «Техническое черчение».
– У меня только вот за это и бывали пятерки, – сказала она, листая книгу. Потом захлопнула, положила обратно на полку. – Люблю черчение… со школы еще. А это что, Пушкин? Вы и стихи любите… – На внутренней стороне переплета она прочла: «Танюше Озерцовой… в знак ее чудесного музыкального дарования…» – Неужели вы еще и музыкой занимаетесь?
– Да нет, это так… в детстве еще, немного… Теперь где же? – ответила Таня.
– Я тоже люблю музыку, – сказала Валя, – только понимаю не всякую… классическую особенно. Правда, она красивая, только красота в ней какая-то трудная, глубокая слишком, что ли: манит, а в себя не пускает…
Валя замолчала и подумала о том, что вот как бы совсем нечаянно она про себя сказала, про свою жизнь, про любовь к Алеше. Мысли ее прервала Таня. Слова ее прозвучали задумчиво и тоже тронули Валины мысли:
– Все красивое, все хорошее – почти всегда трудное… – Таня вздохнула.
– Да-да! – подхватила Валя. – Это вы очень правильно сказали: именно почти всегда трудное и такое, что не знаешь, как пройти в него.
– В него не проходить надо, для него надо очень много делать. Все и изо всех сил! Чтобы трудное обняло тебя, твоим стало. Совсем-совсем твоим… Это я про музыку, – как бы извиняясь, пояснила Таня.
– Да? А я сейчас подумала совсем о другом, – сказала Валя и сосредоточенно повторила: – «Чтобы трудное обняло тебя… Обняло!» А вы знаете, оно, трудное, чуть меня не задушило. Извините мне слово это страшное… Я когда на фабрику приехала…
И Валя рассказала о несложившейся своей жизни, о работе на фабрике, о неудачах, не обмолвившись, конечно, и словом о своем отношении к Алексею.
– Страшный человек этот Костылев, – закончила она, и Таня мысленно согласилась с нею.
Уже собравшись уходить, Валя спросила, взяв со стола фотокарточку: «Кто это?» Ясное, ласковое лицо женщины со светлыми пушистыми волосами улыбалось тепло и немного грустно.
– Мама, – ответила Таня. – Ее в войну бомбой убило… В госпитале. Она медсестрой работала. А отец раньше еще… Я всю войну в детдоме пробыла.
– Как похожа, – сказала Валя, останавливая взгляд на Танином лице
Потом шла домой и думала: «Вот, оказывается, как ей трудно было, а вышла на дорогу…»
В этот вечер не было обычного мучительного самокопания. Были только очень трудные мысли: «Что-то делать надо… чтобы иначе все как-то… чтобы хоть чуточку на человека походить».
За окном погасал неяркий закат. Сквозь узкую щель в темно-синей далекой туче скупо сочилось золото. Валя долго сидела у окна, пока совсем не потемнело небо. За стеной послышались шаги и какая-то особенно сердитая воркотня Егора Михайловича. Валя прислушалась, но слов не различила, и лишь по некоторым интонациям догадалась, что Лужица чаще обыкновенного поминает нечистую силу. Это с ним бывало, когда он совсем выходил из себя. Он долго шагал по комнате. Гремел чайником. Что-то упало, и воркотня стала громче. Это опять закатилась куда-то крышка от чайника…
Когда Егор Михайлович позвал Валю пить чай, гнев его уже чуточку поубавился, только усы все еще топорщились и губы выпятились больше обыкновенного.
– Ну и ну! Ну и дела, Валюша! – приговаривал он, сердито сдвигая брови. – Вот вещички-то открываются, залюбуешься! – Наливая себе чаю, он излишне круто наклонил чайник. Сердитая струя расплескивала содержимое стакана через край…
Составляя месячный отчет, Егор Михайлович обнаружил сегодня нечто совсем неожиданное. По рабочим листкам мебельных деталей получалось куда больше, чем было сделано. Он учел и те, что попали уже к сборщикам, и те, что хранились пока на промежуточном складе у Сысоева. И все это оказалось лишь частью того, что мастера понаписали в рабочих листках. Прежде, до введения рабочего взаимоконтроля, тоже случался разрыв, но такого не бывало. Однако это не было и припиской… Стоит ли удивляться, что бережливая душа Егора Михайловича переполнилась гневом и возмущением, как только обнаружилось это «величайшее безобразие».
– Но это же понятно, – сказала Валя, помешивая ложечкой в стакане. – Бывает, фуговалыцику запишешь, например, три сотни деталей, и он их на самом деле выстрогал, а пока они дойдут до конца – отсеиваются то на строгальном, то на фрезере, то на долбежке… – Валя хотела налить чай в блюдечко, но обожгла о стакан пальцы, подула на них и добавила: – Ну, брак там обнаружится или при настройке…
– При долбежке! При настройке! Брак! Отсеиваются! – вскипел Егор Михайлович. – Да ты знаешь, сколько за август насеялось? Знаешь? Ах, нет! А всходы когда ждать, в сентябре? Или в ночь под рождество, да? А сколько, позвольте узнать, в одном кустике червонцев нарастет? А виды на урожай? Сам-двадцать? Так, что ли? Производственники! Техники-инженеры! «Сеятели» копеечки народной! На первой фабрике такое вижу. А знаешь, отчего все?
Валя съежилась и с опаской поглядывала на все больше расходившегося Лужицу. Впервые она видела его таким возбужденным.
– Все это ваш «рабочий взаимоконтроль»! Дело, конечно, большое, правильное, – заговорил он уже чуть спокойнее, – но как можно его без нас, бухгалтеров, начинать? Не посоветовавшись!
Резко подвинув к себе стакан, Егор Михайлович невзначай опрокинул его и плеснул чаем на колени. Вскочил, стал отряхиваться, и лицо его вдруг сделалось виноватым. Происшествие это еще немного его остудило, и он заговорил уже спокойно:
– Вот ты сказала: отсеиваются. Согласен, отсеивались и прежде – да разве столько? Контроль дело строжайшее. Если когда-то по десятку в смену теряли, так нынче по сотне! Я в цех сбегал посмотрел, как все идет. И получается точь-в-точь, как ты сейчас говорила.
Валя слушала, а Егор Михайлович все втолковывал ей, что теперь, раз уж ввели взаимный контроль, весь учет нужно перестраивать.
– Надо каждому столько записывать, сколько с последнего станка сошло, сколько на склад принято. Я – первый, настрогал шестьсот деталей. Ты – последняя, после тебя – склад. Ты из моих шести сотен четыре с половиной навыбирала. Вот каждому по четыреста пятьдесят и записать: смотри лучше, разглядывай внимательнее, хоть внутрь влезь, а копейку лишнюю обереги! Да и мастеров поприжать надо, чтобы требовали построже.
Выполнив свою обычною чайную Норму, Егор Михайлович решительно заявил:
– Завтра с утра к директору, и конец! Так и скажу: впрягайте и нашего брата в этот контроль!
Уходя к себе, Валя думала: «А что? Егор Михайлович добьется, чтобы мастеров поприжали… Нет, отчасти все-таки хорошо, что я не в цехе…»
3
Алексей все сильнее, все отчетливее начал понимать, что Таня ему не просто нравится. Это уже было что-то такое, чего не спрячешь даже от других, не говоря уже о Василии, излишне догадливом и проницательном друге, чье поэтически обостренное чутье помогало угадывать многое с полуслова или с полунамека. Подтрунивая над товарищем, Вася испытывал удовольствие уже от одного смущения Алексея, которое чувствовалось по его колючим ответам. Но однажды наступил день, когда Вася понял, что шуточкам пришел конец.
Они работали в третью смену. Алексей велел Васе переделать фиксаторы на копировальных шаблонах, как ему подсказала Таня.
– Никому покою не дает наша беспокойная москвичка, – сказала Вася, едва успевший сменить резцы на шипорезном станке у Нюры Козырьковой, – ни Kостылеву, ни тебе, Алеш, ни мне, бедному слесарю…
Через час он принес новые фиксаторы. Помогая устанавливать их, он неожиданно толкнул Алексея локтем и подмигнул.
– Итак, она звалась Татьяной… – начал он и осекся: лицо Алексея показалось ему непривычно строгим.
– И что дальше? – выжидательно спросил Алексей. Вася положил руку ему на грудь, словно прощупывая, где сердце, и произнес таинственным голосом:
– Ты скажи, как другу, царапает здесь, ага?
Глаза Васи стали глубокими и задумчивыми. Алексей сперва молчал, потом вдруг схватил его обеими руками за комбинезон на груди и, притянув к себе, обдавая жарким дыханием его лицо, произнес:
– Слушай, Васек…
И это необычное «Васек» прозвучало с такой неожиданной нежностью, что Васе стало немножечко страшно. Алексей поднимал его все выше, выше… и пола касались уже только носки Васиных сапог…
– Слушай, Васек, – повторил Алексей, – человек, набитый стихами, дурью и любопытством! Есть в жизни такое, куда не всякий, даже самый поэтический, нос можно совать! Если ты настоящий друг, отстань! Ясен вопрос?
– Ясен, – покорно прошелестел Вася, чувствуя, как натянулся и трещит на его спине комбинезон.
Подошла Таня.
– Что это вы, Алексей Иванович, сменным слесарем на близком расстоянии любуетесь? Или изучаете какие-то изменения на его лице? – Она засмеялась.
Висение кончилось; Васины каблуки возвратились на твердую землю.
– Я просто ему насчет фиксаторов объясняю, Татьяна Григорьевна, чтобы лучше понял, – ответил Алексей и слегка оттолкнул Васю.
…А потом был еще один день. Алексей шел по берегу Елони. После трех суток обложного моросящего дождя с северным ветром вдруг снова потеплело, и сентябрьское небо стало похоже на апрельское, голубое. По нему над самым горизонтом стремительно бежали легкие облачка.
Над обрывом, у самого края, обхватив одной рукой ствол падающей ели, на выступающих корнях ее стояла Таня.
Ветер раздувал ее легкое платье. Алексей остановился и долго любовался Таней. Он чувствовал, как его наполняет что-то необыкновенное и пронзительное. Это было последней ступенью созревшего чувства, когда человека вдруг ослепляет раскинувшийся перед ним мир: небо, темные ели, багряный наряд осинок, мелкая солнечная рябь на воде… когда все сливается в единственном ощущении чего-то праздничного, необыкновенного и прекрасного.
Захотелось подойти к Тане, взять за руку, назвать по имени и сказать ей без всяких предисловий, что не может больше без нее! И пусть делает с ним что хочет!
Алексей шагнул с тропки в сторону и пошел к Тане.
Она не заметила, как подошел. И вдруг обернулась, вздрогнула. Нога ее сорвалась, скользнула между корнями; ком земли оборвался и упал в воду. Таня обхватила ствол обеими руками… И тотчас Алексей кинулся к ней, подхватил, оттащил в сторону…
Все это произошло за какое-то мгновение.
– Так ведь и сорваться можно, – сказал Алексей, взволнованно дыша и все еще не выпуская Таню.
Она благодарно улыбнулась. Улыбнулась, как умела улыбаться только она, – уголками губ.
– Вы так незаметно подошли, – сказала она, не делая попытки освободиться из рук Алексея, державших ее осторожно, но крепко. Сердце все еще отчаянно прыгало, может, еще от испуга, а может… может и оттого, что Алексей был рядом.
А у него словно язык отнялся – так внезапно и неожиданно все это произошло. И разом исчезли куда-то все подходящие слова, которые только что собирался произнести. Он только беспомощно смотрел в ее глаза, большие, ласковые… в бездонные Танины глаза.
Он не знал, что они видели сейчас не его. Перед глазами Тани стояло лицо Георгия. «Если б это был он!» И, наверно, настолько сильным было воображение, что Таня даже руки положила на плечи Алексею. Но… Георгия не было. Был Алексей. Мужественное, всегда чуть-чуть насмешливое лицо его сейчас было растерянным…
– Я ведь не сорвусь больше, Алексей Иванович, – сказала Таня и опять улыбнулась.
И снова, как тогда, на крыльце, Алексей почувствовал в шутливых словах ее какую-то спокойную, строгую и чистую силу. Он сконфузился, опустил руки. Медленно отошел в сторону. Постоял. Потом сел на самом краю обрыва на жесткую траву и свесил ноги.
Внизу под обрывом мягко плескалась Елонь.
– Красиво здесь, правда? – Он произнес эти слова, чтобы хоть что-то сказать. Ему очень хотелось сказать «Таня», но язык выговорил:
– Правда, Татьяна Григорьевна? Смотришь на эту красоту, а внутри у тебя все поет…
Таня не ответила. Она сняла прилипший к волосам багряный листок осинки и долго держала его на ладони. Ветер сдул его. Листок закружился над Елонью, как алая бабочка, и медленно опустился на воду… Река неторопливо понесла его. Алексей провожал листок глазами. Он не сказал больше ни слова. Молчала и Таня.
И тоже провожала листок. Он уплывал все дальше и дальше, но она на удивление долго видела его на воде – яркий, точно кровинка на ладони.
У Тани было непривычное и странное чувство, которое не хотелось объяснять, хотелось просто надольше сохранить. Ей было и тревожно, и хорошо. От всего. От осторожного солнца. От сверкания воды. Оттого, что не одна, что здесь Алексей… Он глядел на воду и о чем-то думал. О чем? Не все ли равно.
А за всем этим было мучительное и неисполнимое желание: увидеть Георгия. Увидеть совсем рядом. И чтобы она стояла у ели. На корнях. И не держалась бы. И чтобы Георгий крикнул: «Сорвешься!» – подбежал бы и подхватил ее, а она ответила бы ему: «Как же я сорвусь, если ты рядом?» И засмеялась бы.
…Листка уже не было: Таня замечталась и потеряла его. Она снова подбежала к падающей ели и, уцепившись рукою за ствол, всматривалась вдаль. Алексей глядел на нее тревожно и выжидательно.
– Татьяна Григорьевна…
– Ничего… Я просто ищу листок, – ответила она, ладонью заслоняя глаза от ослепительного сверкания неба. – Отсюда виднее. – И добавила: – Не бойтесь, я не сорвусь больше.
Алексей не ответил. Только нахмурил лоб и каблуком сбил ком земли с обрыва. Ком шлепнулся в воду. Вода на мгновение порыжела, разбежалась кругами. И сразу опять стала прозрачной и чистой.
Алексей понял, что наступит день, когда никакие силы не помешают ему высказать все.
4
Предложение Лужицы Токарев подхватил сразу. Это было то самое, чего не хватало, как выразился он, для постоянной температуры накала.
Но как только введены были маршрутные листы на каждую партию деталей, начались новые затруднения. Рабочие путали, заносили выработку не в те графы, маршрутки то и дело терялись. Мастера не успевали следить за их движением. Таня с ног сбилась, стараясь наладить дело. А тут еще досаждали боковцы. Правда, они стали смирнее, но недоразумения из-за них возникали по-прежнему чуть не каждый день.
Тогда и решилась Таня на смелый шаг – перевести Бокова в подручные вместо Ильи. На это, однако, требовалось согласие начальника цеха. Но Костылев отрезал: «Нет!»
А терпеть больше не было никаких сил. «Сделаю сама, и будь что будет!» – решила Таня. Она сказала об этом Шадрину, у которого Илья Новиков работал подручным.
– Бокова? Мне? – поморщился Шадрин. – Ну, это номер будет! Да он и не пойдет. Тем более, Костылев против.
– Я вас как коммуниста прошу, Петр Гаврилович, – убеждала Таня. – Вас уважают, вы можете повлиять…
– Задача, – пробасил Шадрин. – В общем… ежели для пользы дела, то, пожалуй…
Нужно было сказать об этом Новикову, но Таня помнила его манеру держаться, когда он пришел в ее смену, и не знала, как начать с ним разговор.
В смене у строгального станка не хватило заготовок. Нужно было подвезти их из раскройного цеха. Новиков укатил туда тележку. Таня пошла за ним. Она показала, где брать заготовки, и тут же сама стала помогать Илье укладывать пиленые бруски на платформу тележки.
– Вы, товарищ мастер, идите, – хмуро посоветовал Илья. – Сам управлюсь.
– Вдвоем и быстрее, и веселее, – ответила Таня.
– Один управлюсь, – упрямо повторил он и добавил: – Житуха к веселью не приучила.
– Вы все еще из-за брака расстраиваетесь? – не отступала Таня, пытаясь вызвать Новикова на разговор.
Он укладывал бруски и молчал.
– Бросьте, не надо, – продолжала Таня. – Все это мы скоро поправим…
Глаза у Ильи стали злыми и упрямыми.
– Делать вам, что ли, нечего? – огрызнулся он. – Чего вы тут меня жалеете? Кто вас просит?
– Послушайте, Новиков…
– Уйдите! Не трогайте! Не помогайте…
Сдернув с головы кепку, Илья вытер подкладкой вспотевшее лицо, нахлобучил козырьком набок и стал швырять бруски на тележку огромными тяжеленными охапками, так что тележка подпрыгивала.
Разговор не получался. Однако отступать Таня не собиралась.
На другой день она позвала Илью после смены. Он вошел к ней в цеховую конторку и стал в стороне, настороженный, ощетинившийся.
– Товарищ Новиков, – Таня подошла к нему, – я хочу поставить вас станочником. Подручным у Шадрина будет Боков. Дело так требует. Вы на фрезере работать умеете и должны согласиться. Не решитесь же вы подвести коллектив.
– Запросто подведу, – глухо и мрачно сказал Илья.
– Неправда. Такие люди, как вы, не подводят. С вашим характером…
– Да чего вы меня агитируете?
Таня подошла и положила руку ему на плечо.
– Забудьте на минуту, что перед вами мастер. Поговорим как товарищи.
– Товарищи… – едко усмехнулся Илья. – Да какие из нас товарищи! Ну, в общем, хватит разводить!
Он повернулся и шагнул к двери. Таня молча схватила его за руку, схватила с такой неожиданной силой, что Новиков, удивленный, остановился. Тонкие напрягшиеся пальцы цепко держали его руку, руку Ильи Новикова, одного движения которого было достаточно, чтобы не только сбросить эти хрупкие пальцы, но и человека отшвырнуть прочь. Нет, не рука приковала его к месту и не давала уйти, а удивление от столкновения с необыкновенным: до сих пор все его только гнали от себя, но никто никогда в жизни его еще не удерживал. А эта девчонка…
– Сядьте, – властно сказала Таня и свободной рукой подвинула ему стул. Она все еще не выпускала его руку.
Новиков неохотно повиновался.
– Я хочу, чтобы вы снова стали станочником…
Спокойное упрямство послышалось Новикову в Танином голосе. И это упрямство, идущее наперекор его упрямству, его воле, снова ощетинило его.
– Вы всегда работали хорошо, – продолжала Таня, – и я знаю…
Новиков вскинул голову. Скулы его напряглись. Глаза сузились.
– Не рабатывал я хорошо! Слыхали? Не ра-ба-ты-вал, – проговорил он громко и резко, словно железо ударилось о железо. – Я всегда брак порол! Всегда пороть буду! Для меня это самое разлюбезное дельце, – слыхали? – Он стиснул кулаки, напрягся и подался к Тане.
Таня не шевельнулась.
– Неправда. Не верю! – она затрясла головой. – Я знаю, вы не такой. Вы любите свое дело, свою работу, вы…
– Ненавижу! – громыхнул Илья. – Проклятая она! Все проклятые! Всех ненавижу! Все вы на одну мерку, только прикидываетесь! – Он вскочил со стула.
Таня не могла больше сдержать гнев. Она решительно подошла к двери, распахнула ее.
– Уходи! – срывающимся голосом приказала она. – Уходи прочь! Видеть не хочу больше, – слышишь? За себя все простила бы, все! За людей, за обиду их, за грязь, которой плещешь на них, не прощу!.. Уходи!
Она стояла неумолимая и гордая, со стиснутыми губами и, придерживая рукой упрямо затворявшуюся дверь, смотрела в лицо Новикову. В глазах его снова появилось удивление, но уже другое – такое бывает у человека, только что открывшего новую землю.
– Уходи! – повторила Таня.
Новиков сел. Уронил голову. И долго сидел так. Таня стояла в дверях, все еще не в силах унять расходившееся сердце. Новиков, не поднимая головы, повернул к ней лицо, с трудом выдавил:
– Блатной я… Слыхали? – и отчаянье прозвучало в его надтреснутом голосе.
Таня отпустила дверь. Она медленно, со скрипом затворилась. Илья отвернулся и еще ниже опустил голову. Таня подошла, взяла ее у висков мягкими и прохладными от волнения ладонями. Подняла.
– Забудь это дикое слово, – уже совсем мягко сказала она. – Брось… Ты другой. Совсем другой. А все это… все это ты напускаешь на себя, оттого, что тебе самому-то очень, очень больно.
Илья не отвел взгляд и ничего не ответил. Но Тане показалось: что-то вдруг произошло, потому что в глазах его, где-то в самой глубине, как будто осторожно, зажглись две далекие тоненькие свечечки.
