Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
4
…Не видела Таня в эти дни и Валю. Закрутилась в делах цеха. И еще нужно было готовить очередной номер «Шарошки», в редколлегию которой ее выбрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, все еще не ладилось дело с контролем.
К воскресенью установилась хорошая погода, и Тане захотелось немного развеяться. Утром она пришла к Вале.
Когда Таня вошла в ее комнату, Валя быстро поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.
– Я за тобой, пошли на воздух! – сказала Таня.
– Ты так незаметно вошла, – растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.
– Просто ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.
…Они шли к реке.
Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого все кругом светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле. В воздухе плавала паутина. Она цеплялась за Валину пуховую шапочку, за волосы, щекотала лицо. Валя отцепляла ее и удивлялась, почему Таня идет с непокрытой головой.
– Почему ты косынку сняла? – спросила Валя. – Полную голову паутины наберешь.
– Пускай она меня хоть всю облепит, – засмеялась Таня. – Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? – Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. А они, словно играя, увертывались…
– Нарочно не поймаешь, – улыбнулась Валя, снимая паутину со своего жакета. – Они хитрые, эти твои паутинки.
– Когда я была маленькая, – сказала Таня, опуская руку, – мне почему-то казалось, что осенние паутинки– это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?
– Время…. – сказала Валя задумчиво и добавила: – Молодость уходит. – Она протянула руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.
– Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, – сказала Таня. – Мне кажется, она всегда будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, пока уймища дел кругом – состариться просто невозможно, времени не хватит. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!
Валя молчала.
Они спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.
Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду – над деревьями, над рекой – медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осин, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.
– Как чудно здесь, Таня! – шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, стискивая Танину руку.
Вода вдалеке сверкала ровной, почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была-черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли…
– Я покажу тебе мою красавицу, Валя, – Таня потянула ее за руку, – полюбуешься. Пойдем.
Они пошли по тропке вдоль берега. Тропка петляла между кустами можжевельника, между осинками. Осинки, когда их задевали плечом, вздрагивали, словно просыпались. Роняли в траву желтые и красные листья и, вздохнув, засыпали снова. От земли, от высокой сонной травы тянуло холодком, горьковатым запахом осени.
Таня остановилась.
– Вот она, смотри!
Перед ними, свесив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла над водою падающая ель.
– Пошли наверх, поближе к моей елочке! – Таня стала подниматься по тропке.
Вдалеке прогремел выстрел, за ним второй.
– Что это? – насторожилась Валя.
– Алексей с Горном, наверно, ворон пугают, – ответила Таня. Она слышала вчера, как они сговаривались пораньше «упалить» в лесок.
Таня подошла к елке и оперлась рукою о ствол, обросший натеками дымчатой, затвердевшей смолы.
Валя запрокинула голову, разглядывая вершину ели, неподвижную, как и любая травинка в это утро.
– Вдруг упадет? – сказала она.
– Мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, – ответила Таня. – А вообще страшно, когда смотришь, правда?
Снова прогремел выстрел…
У Тани стало вдруг необыкновенно хорошо на сердце. Так было в то утро, когда от березки лился в окно золотой свет. Откуда пришло это чувство, Таня объяснить себе не старалась. Она просто стояла, обняв ствол ели, как и недавно, когда ее застал здесь Алексей, и, прислушиваясь, кажется, ждала нового выстрела.
Отсюда, сверху, Елонь была еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» – горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все.
Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а скорее подтверждением уже известного.
– Любишь… – проговорила она почти в самое ухо Тани.
– Люблю.
И слово это, произнесенное Таней, показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что услышит именно это. Нагнувшись, она сорвала сухую и жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец так, что кончик его даже побелел. Слез больше не было, – да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно?
Обернувшись, Таня увидела унылое Валино лицо и ее белый, натуго перетянутый палец.
– Что с тобой? Нездоровится? – спросила она. – Ты что с пальцем делаешь? Распусти сейчас же… Ну что ты, Валя?
– Так… – безразличным голосом ответила Валя, покорно разматывая травинку, и вдруг, словно духу набравшись, сказала: – Алеша такой человек… такой… Очень хороший он! Ты счастливая, Таня…
– Ты про что?
– Я знала, что он полюбит тебя, – не отвечая, продолжала Валя… – Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…
Таня молчала. Только сейчас до нее дошел смысл начатого Валей разговора.
– Я давно догадывалась, – продолжала Валя. – Ты работаешь вместе с ним, видишь постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… – Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. – Потом, я шла к тебе и остановилась у окон. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала. Я шла к тебе и… увидела. Я не могла не поднять голову возле его окон…
Таня окончательно поняла все.
Это было как пробуждение от недолгого забытья, в котором видела вещи не на своих местах, а чудесно, хоть и не вполне прочно, переставленными. Все определялось. Да и как могла она представить себе все иначе, как могла? Таня вдруг поймала себя на том, что пытается объяснить свое неожиданное и невольное чувство к Алексею. «Ну конечно, это же никакого отношения к любви не имеет. Ведь любовь-то не примеривают! Вот Валя сказала: разве можно не полюбить его! А я?.. Бессовестная! Девчонка!»
Таня взяла Валю за плечи и, вытянув руки, внимательно и строго посмотрела в ее лицо. Только это была строгость к себе.
– Нет, Валя, нет, – твердо произнесла она.
– Что нет?
– Все.
– Но ты же сама…
– Нет, Валюша. – Таня неожиданно обняла Валю, крепко прижалась щекою к ее щеке. – Спасибо тебе…
– Мне? За что?
– Просто так. Не спрашивай и… успокойся.
– Значит…
– Я же тебе сказала: нет. Просто размечталась и... Словом, я думала о… другом человеке.
– Значит, правда?
Глаза Вали радостно расширились и повлажнели. Она схватила Таню за плечи, затрясла ее, повторяя:
– Правда? Танечка, да? Правда? Ну скажи, правда?
– Дурочка, – ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. – Разве такими вещами шутят?
И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она опустилась на подсохшую траву. Села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Ну чему, чему она обрадовалась? Алеша-то ведь и не смотрит на нее. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний.
Таня села и обняла Валю за плечи. Долго сидели молча. Потом Валя сказала:
– Все равно он не полюбит меня. Все равно не полюбит. Он упорный, сильный – а я? Потеряшка… Ну что, что он откроет во мне? Ведь, если любишь, в человеке должно что-то открыться… – Валя замолчала на минуту, соображая, правильно ли, так ли выразила она мысль, которой поделился с ней когда-то Алексей. Потом заговорила путано и многословно – о себе, о своем одиночестве. Кто она? Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем…
В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, билась радужная паутинка.
– Это самый разъединственный свет в моей жизни. – Она делилась самой сокровенной своей мечтой, давним своим желанием – пожертвовать собою для Алексея, желанием, которое, как и многие несбыточные желания, и возникло-то, может, от самой невозможности осуществить его. Да-да! Если человеку нечего открыть в жизни другому, он должен пожертвовать собою для него. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе – смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея. У него худое изможденное лицо, без кровинки. Говорит ему: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает – это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…
– Я иду и знаю, – совсем тихо, переходя на шепот, закончила Валя, – сейчас меня не будет. И никогда больше… А он поправится… – По Валиным щекам побежали слезы. Поспешно вытянув из рукава платок, она стала вытирать глаза, но слезы не унимались.
– Перестань, Валя, возьми себя в руки, – успокаивала Таня, сжимая ее пальцы.
– Я не могу, не могу, – давясь слезами, проговорила Валя. Она все вытирала и вытирала глаза. – Ты ведь не знаешь, Таня, не могу потому, что… Это в мечтах я «героиня», а на самом деле… я дрянь! Я реву оттого, что мне себя жалко!
Валя с трудом успокоилась и долго молчала. Она сидела, обрывая сухие метелки трав. Потом сказала:
– Ну посоветуй, Таня, скажи: что делать? Что?
– Советовать… Это же любовь, Валя. Любовь… это очень трудно. Как и все в жизни, впрочем. – Таня помолчала и повторила: – Как и все в жизни.
Валя все обрывала и обрывала травинку за травинкой, скручивала, мяла в пальцах. Вдруг Таня схватила ее за локоть.
– Смотри, смотри, ястреб!
Над Елонью на неподвижных распластанных крыльях плыл ястреб. В светлом небе он казался почти черным.
– Как он красиво летит, – сказала Таня. – Который раз я вижу его, все сюда летает. – Она провожала его глазами.
А Валя следила не за полетом ястреба, а за Таниным лицом, за ее глазами, которые посветлели от восхищения спокойным парящим полетом птицы. Ястреб покружился над обрывистым берегом, над водою и, взмахнув крыльями, полетел на ту сторону, к соснам. Таня следила за ним до тех пор, пока он не скрылся за их кронами.
Грохнули три выстрела один за другим – теперь много ближе. Таня поднялась.
– Пойдем, Валя, встретим охотников.
Валя послушно встала, отряхнула с юбки травяное крошево.
Они вышли на дорогу, что вела к вырубке. Вдали показался лес. К нему пролегла неширокая извилистая дорога, прорезанная глубокими колеями. В колеях стояла рыжая вода, плавали красные и желтые листья и сверкало отраженное солнце. От его блеска каждая лужа вдалеке казалась такой же золотой, как и все вокруг.
Еще один выстрел прогремел где-то совсем близко. Вскоре на повороте, где начинался мелкий березнячок, показались два охотника. Впереди, волоча по земле длинные, похожие на тряпки, уши, семенил коротконогий Писарь. Завидев девушек, он остановился, понюхал воздух и повернул морду к хозяину, как бы спрашивая, что делать.
– А-а! Девушки-голубушки, душеньки-подруженьки! – еще издали заголосил Горн. Он снял широкополую шляпу неопределенного цвета и, как пращу, раскручивал ее над головой. – Чему обязаны мы, недостойные стрелки, столь необыкновенной встречей? Писарь, встречай!
Писарь только и ждал этого. Он помчался вперед, крутя обрубком хвоста. Уши его развевались, как флаги. Добежав, он стал подпрыгивать вокруг Тани и Вали на задних лапах, норовя лизнуть чью-нибудь руку, и радостно повизгивал.
– Какие волшебные ветры понесли вас в леса? – театрально подбоченясь, спросил Горн, когда он и Алексей поравнялись с девушками. – Уж не по нашим ли вы следам, а?
– Хотели помочь вам донести добычу, – ответила Таня. – Много настреляли?
Алексей молча показал подвешенных к поясу двух тетерок и косача. Горн с многозначительным видом запустил руку в свой почти пустой ягдташ.
– Мне повезло необыкновенно, – сказал он, доставая оттуда какую-то большеголовую птицу. – Полюбуйтесь!
– Сова… – всматриваясь, проговорила Валя.
– Совершенно верно! – горестно усмехнулся Горн. – Сова, уважаемый товарищ начальник библиотеки, натуральнейщая сова! Весь мой улов. Кстати, нет у вас там литературки по сверхметкой стрельбе? А то вот уже два года занимаюсь охотой, а, кроме ворон, сов, коростелей, добычи не доставлял. Впрочем, сегодня виноват этот вислоухий субъект. Фью-ить! Писарь! Поди сюда, изменник! У-у, канцелярская душа! Представьте, всю охоту сегодня на компаньона работал.
Горн покосился на Алексея, и в глазах его сверкнула искорка приятельского ехидства. С ловкостью заправского кавалера он подхватил обеих девушек под руки.
– Кому везет на охоте, тому не везет в любви, – изрек он, оглянувшись на Алексея. – Шагайте позади, дорогой Робин Гуд, только смотрите, не вздумайте стреляться на почве ревности!
Алексей был в плохом настроении и за всю дорогу не сказал ни слова. Он молча шел позади и непрерывно курил, зажигая от каждой догоравшей папиросы следующую.
Горн говорил без умолку. Он рассказывал свои охотничьи истории, высмеивал самого себя и хохотал так громко, возбуждая общий смех, что Писарь, который бежал впереди, останавливался, косился на хозяина умным черным глазом и неодобрительно тряс головой.
В поселке разделились. Алексею было по пути с Таней, Валя жила неподалеку от Горна.
– Робин Гуд, поручаю вам одну из дам моего необъятного сердца! – торжественно проговорил Александр Иванович, передавая Танину руку Алексею. – До завтра! А вас, Валентина Леонтьевна, прошу на званый обед, жареную сову будем есть!
Увлекаемая Горном Валя видела, как Алексей и Таня скрылись за углом.
Получасом позже Таня опустила письмо в почтовый вагон проходящего поезда.
5
Несмотря на неудавшееся объяснение, Алексей не терял надежды возобновить когда-нибудь разговор. Но все не было подходящего случая, чтобы начать его, да и решиться Алексей не мог. Он стал задумчив и рассеян. Часто подолгу сидел, сосредоточенно глядя в одну точку. Без конца курил.
– Что-то, Варюша, с Алешкой нашим творится этакое, как бы тебе сказать, – говорил Иван Филиппович жене. – Тебе не кажется?
– Приметил! – иронически усмехаясь, отвечала Варвара Степановна. – Да я уж давным давно вижу.
– Ну и что?
– А то, что на Таню смотрит, как ты в молодости на меня разу не сматривал.
– Брось! – отмахивался Иван Филиппович. – Просто у него с изобретением опять петрушка какая-нибудь получается, вот и все.
– И до чего же вы, мужики, деревянный народ! На дощечках где чего как звучит – это ты запросто разберешь, а что у собственного сына на душе – нипочем распознать не можешь.
Вскоре Иван Филиппович все же стал склоняться к тому, что супруга его права.
Как-то в начале октября Алексей пришел вечером с фабрики раньше обычного и необыкновенно хмурый. Он молча сел к столу, развернул газету и просидел над ней до самого чая.
Когда Варвара Степановна собирала на стол, хлопнула входная дверь. Вернулась и прошла в свою комнату Таня. Нельзя было не заметить, как встрепенулся Алексей, какой взгляд бросил он в сторону двери.
А за чаем…
– Варюша, перчику достань, – вдруг попросил Иван Филиппович.
Жена дотронулась до его лба.
– Захворал или заработался ты, что ли? – спросила она. – Чай с обедом спутал?
Он бережно отвел ее руку и повторил просьбу. Получив перечницу, подвинул ее сыну.
– Поперчи чай, изобретатель! Превосходнейшее средство от заворота мозгов и при сердечных расстройствах. К тому же и по характеру заправки требуется.
Алексей не понял и, только разглядев у себя в чаю масляные блестки и кружки, сообразил, что, замечтавшись, вместо варенья положил в стакан баклажанной икры из вазочки, стоявшей перед ним на столе.
– Алешенька! – всплеснула руками Варвара Степановна. – Да что это ты?!
– Не сбивай с мысли, мать! – остановил ее Иван Филиппович. – Это он изобретает какую-нибудь карусельную печку для тебя с автоматическим переключением с ухвата на кочергу.
Алексей хотел подняться, чтобы вылить испорченный чай. Но в это время Иван Филиппович вдруг выскочил из-за стола и рванулся к приемнику, из которого слышались далекие звуки скрипки. Повернул ручку…
Глубоким человеческим голосом запела скрипка. Алексей громыхнул стулом.
– Чш-ш! – поднял кверху палец Иван Филиппович, вслушиваясь.
И почти сразу в комнату ворвалась взволнованная и сияющая Таня. Увидела поднятый кверху палец Ивана Филипповича и сконфуженно присела на стул, наспех заталкивая под косынку косы. Глаза ее светились как-то необыкновенно. Повязав косынку, она обхватила обеими руками спинку стула, наклонила голову и замерла.
Из приемника лилась «Песня без слов» Чайковского.
«Песня без слов»!..
Тихий городок. Война. Консерватория. Открытый рояль у Громовых. И Георгий играет «Песню без слов»: «Татьянка! Да ну, подхватывай же скорее!» Опускается, закрывает клавиши черная крышка. Музыки больше нет.
Все это мгновенно пронеслось в памяти.
Музыка кончилась. Слова Ивана Филипповича и диктора прозвучали почти одновременно.
– Да, хороша скрипочка, – сказал Иван Филипдович, – басок только глуховат. Вот бы мою последнюю в эти руки, уж она бы залела! – Он довольно улыбался. Из слов диктора Таня расслышала только:
– …лауреат Всесоюзного конкурса Георгий Громов…
Она порывисто поднялась.
– Что он сказал? Кто играл это? Вы слышали? – бросилась она к Ивану Филипповичу и, не дождавшись ответа, подбежала к Алексею. – Алеша! Алексей Иванович! Кто играл? Скажите мне, ради бога! – Она схватила Алексея за руки и ждала ответа, не спуская с его лица больших взволнованных глаз.
– Георгий Громов, – ответил он.
– Значит, не послышалось! Значит, правда! – почти крикнула Таня. Мгновение она стояла посреди комнаты, не видя ни изумленного лица Алексея, ни растерянных глаз Ивана Филипповича. – Значит, не послышалось! Значит, не послышалось! – повторяла она и, вздохнув так, словно это был первый глоток воздуха в ее жизни, внезапно кинулась к Ивану Филипповичу, обхватила его костистые широкие плечи, чмокнула с размаху колючую, небритую щеку и ринулась к двери, на всем ходу столкнувшись с Варварой Степановной, которая входила в комнату. Таня обняла ее, прижалась лицом к ее щеке. – Варвара Степановна, миленькая, спасибо! – поблагодарила она неизвестно за что и тут же спохватилась, что говорит вовсе не то. – Простите! Едва с ног вас не сбила!
Косынка, наспех повязанная, слетела с головы, и косы – одна наполовину расплетенная – тяжелыми жгутами упали на спину. Подхватив косынку, Таня промчалась через кухню и скрылась за дверью своей комнаты.
Варвара Степановна оторопело глядела то на сына, то на мужа, стоявшего возле приемника с зажатыми в кулаке очками, которые он неизвестно для чего вытащил из кармана.
– Что случилось-то? – спросила она Ивана Филипповича. – Танечка-то! Чего это с ней? Словно уголь из печки выстреленный! Объясни, сделай милость! – И повернулась к сыну. – Алеша?
Тот пожал плечами и ничего не ответил.
– Тут, Варюша, по-честному если, – не спеша, будто прислушиваясь к тому, что сам говорит, произнес Иван Филиппович, – мне понятно только то, что я ровно ничего не понимаю… Налей-ка мне чайку погорячее, этот, надо полагать, чуть тепленький.
Прибрав очки и гремя стулом, Иван Филиппович уселся на свое место.
«Он получил письмо! Он отвечает мне!» – повторяла про себя Таня. Она то садилась на кровать, то вскакивала и, уперев стиснутые кулаки в подбородок, ходила взад и вперед по крохотной своей комнатенке. Потом остановилась возле окна и, глядя в темноту, повторяла уже вслух:
– Отвечает… Отвечает… Зовет… Я нужна ему… Нужна!
Она не могла, не хотела думать иначе. Если б что-то другое, если б не «Песня без слов», которая там, в Москве, как бы стала стеной, отделившей друг от друга их судьбы, выступление Георгия по радио, возможно, и не вызвало бы этих мыслей. Но теперь… Теперь она могла думать только так.
Нужна! Эта мысль, это слово все перевернули в ней.
Нужна! Именно в этом открылся ей вдруг смысл ее любви, ее жизни.
Неожиданный порыв ветра всплеснул за окном палую листву, громыхнул железом на крыше, донес отдаленный и долгий паровозный гудок.
Внезапное решение ознобом обожгло затылок, спину. Ехать! Сейчас! Немедленно ехать в Москву! Хоть на день, хоть на час! Высказать все, все объяснить…
«Отпрошусь и поеду!» – решила Таня. Она моментально собрала маленький чемоданчик, переоделась. Сказала Варваре Степановне:
– Не теряйте меня. Мне срочно надо в Москву. На неделе вернусь. – Обняла порывисто. И вышла.
Токарева не оказалось дома. Очевидно, не вернулся еще из Новогорока, куда уехал накануне. Таня побежала на квартиру к Гречанику.
Гречаник долго хмурился, наконец сказал:
– Ну, хорошо, не возражаю. Только договоритесь с Костылевым о замене. Скажите: я разрешил.
Костылевский дом Таня с трудом нашла. В окнах был свет. Значит, не спали. Дверь отворила женщина с изможденным лицом. Выслушала, покашливая и держась руками за грудь. Сказала, обернувшись в комнату:
– Николай Иваныч, тут с фабрики. – И закашлялась.
Таня прошла в комнату. Костылев сидел на кровати, одетый по-домашнему, в зеленых носках, и никак не мог попасть ногами в шлепанцы ярко-фиолетового цвета. Тане в его квартире запомнились почему-то только эти зеленые носки и фиолетовые туфли.
Он очень вежливо усадил Таню на стул, так же вежливо и внимательно выслушал и очень спокойно сказал:
– С моей стороны никаких препятствий, но… заменить некем.
Таня долго и настоятельно упрашивала, чтобы сам поработал за нее, но Костылев был непреклонен:
– Самому – это на сегодняшний день промблема: дела, дела давят… Не могу.
С этим «не могу» Таня и ушла от него. «Все равно уеду, все равно. Гречаник разрешил мне, и все!»
На станции у окошечка кассы стояла очередь за билетами на пригородный поезд. До московского оставался час. Таня дождалась, пока освободилось окошечко, подала деньги.
– На московский мест не дали, – сонно проговорила кассирша и вытолкнула деньги обратно.
– Но как же быть? Мне обязательно… – начала Таня.
Окошечко захлопнулось.
Что делать? Скорый в Северной Горе не останавливается. Ждать следующего? Он идет в пять утра, но и на него может не оказаться билетов…
– Я могу вас выручить, – сказал кто-то в самое ухо. Рядом стоял незнакомый человек в клеенчатом плаще с капюшоном и протягивал Тане билет.
– Собирался ехать с товарищем, а у него перемена вышла, не едет.
Таня так обрадовалась, что даже не догадалась спросить, откуда у незнакомца билет, если ей только что сказали, что на московский поезд вообще нет мест. Она купила у него билет, незнакомец пересчитал деньги и тут же исчез. Таня вышла на перрон.
Дул холодный сырой ветер. Изредка в лицо ударяли мелкие ледяные капли. Таня ежилась, прятала лицо в воротник, ходила взад-вперед вдоль путей; дожидаться в прокуренном зале не было никакого желания.
Прошел пригородный. За ним товарный… Наконец в стороне Новогорска из-за поворота выплыл яркий луч прожектора. Шел московский. Таня нетерпеливо ждала.
Ее, девятый, вагон остановился далеко за перроном. Она побежала: поезд стоял здесь всего минуту. Запыхавшись, подала билет проводнице, шагнула к подножке. Проводница преградила ей дорогу, вернула билет,
– Не на этот поезд и просроченный, – пояснила она.
– Как просроченный? Почему не на этот?
– Читайте и компостер глядите. – Проводница поднялась в вагон и уже опускала откидную площадку.
Таня растерянно вертела в руках билет. На нем действительно было выбито вчерашнее число и стоял номер совсем другого поезда, хотя тоже на Москву.
– Слушайте, пустите меня! Я же купила билет сейчас у пассажира, он едет с этим же поездом, – убеждала Таня.
– Не уговаривайте, – отрезала проводница.
Поезд пошел. Таня шагала рядом с вагоном и, чуть не плача, упрашивала проводницу, но та была неумолима. А поезд набирал ход. В отчаянной решимости, не соображая, что делает, Таня забросила на площадку чемоданчик и, уцепившись за поручень, попыталась вскочить на подножку, но не смогла и побежала, не выпуская поручень.
– Отпускайся! Под колеса затянет! – взвизгнула проводница и выбросила с площадки чемоданчик. – Отпустись! – Нагнувшись, она разжала Танину руку.
Таня споткнулась и упала ничком на песок. Мимо все быстрее и быстрее катились вагоны. Промчался последний… Она тяжело поднялась. Выплюнула песок, потерла ушибленный подбородок. Скомкала, отшвырнула ненужный уже билет и прислонилась к столбу, В голове гудело.
«Словно нарочно все против, – думала Таня. – Как назло… Но нет, она все равно поедет. Она утром на пригородном поезде отправится в Новогорск и уедет в Москву оттуда, – там, наверно, проще с билетами. Правда, пропадет день, но что делать…
– Я должна ехать, – вслух сказала Таня, приникая лбом к холодному сырому столбу и ударив по нему кулаком. Потом оттолкнулась от столба, подобрала валявшийся поодаль на песке чемодан, встряхнула его и повторила: – Должна!..
