Текст книги "Человек находит себя"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

2

– Перед концом дневной смены Алексей ненадолго отлучился в контору: Гречаник наказывал зайти для разговора о проекте.

– Все ваше у директора, – оказал он Алексею, когда тот вошел к нему. – Пойдемте.

Алеквею показалось, что у Токарева сегодня хорошее настроение. Директор усадил Алексея в кресло, долго и задумчиво смотрел ему в лицо.

– Сколько классов кончал, изобретатель, сознавайся? – спросил он, улыбнулся и долго ждал ответа.

Алексей признался, что ушел из восьмого.

– Ну вот, значит, еще тебе годиков восемь, и порядок! Добрый инженер получится. – Токарев положил руку на желтую конторскую папку с белыми завязками, в которой лежал проект Алексея, и сказал: – За это вот дело молодец! Предложил я все это главному инженеру вне всякой очереди – в технический отдел и чтоб в месячный срок полную разработку! Делать твою линию будем у себя и своими силами. Как думаешь, справимся?

У Алексея даже дыхание перехватило.

– С нашими ребятами еще и не такое можно!

– Ну вот и добро! А завтра – на технический совет. Возьмите, Александр Степанович. – Токарев передал папку Гречанику, заглянул в настольный календарь и сказал – Только соберите совет в такое время, чтобы я был на месте: с утра к лесопильщикам в Ольховку собираюсь. Словом, часа на четыре назначайте.

Радостный и ликующий, Алексей стремительно бросился в цех. Первым, кого он там увидел, был Горн, по улыбающемуся лицу которого было ясно, что он осведомлен о судьбе линии.

– Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо, – радостно кинулся к нему Алексей. – Техеовет завтра, слыхали?

– Знаю, знаю, – пророкотал Горн и начал декламировать – «Надо мною небо – синий шелк; никогда не было так хор-ро-ш-шо!»

Алексей поискал Таню, но в цехе работала смена Шпульникова, и Алексей заторопился домой. Он шагал огородами, срезал углы, шлепал прямо по лужам, в которых степенно плавали крупные ленивые пузыри – предвестники затяжного ненастья; сыпал холодный осенний дождик.

Дверь Таниной комнаты была закрыта.

– Пришла Таня? – спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки набухшую водой кепку.

– Пришла, – отозвалась Варвара Степановна, – приборкой у себя занимается. К празднику.

Дверь комнаты отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.

– Варвара Степановна, – сказала она, запястьем поправляя съехавшую набок косынку, – я вымою заодно и кухню, а?

– Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Потом уж.

– Можно, Татьяна Григорьевна, с делом с одним… – сказал Алексей.

– Через часок. Управлюсь вот, – ответила Таня, приветливо взглянув на Алексея и нащупывая ногою калоши…

Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все, что размещалось на полочках, составлено было на столе. На кровати лежали приготовленные чистенькие занавески для окон.

– Рановато я? – спросил Алексей, перешагивая порог.

– Не кончила немного. Теперь скоро уже.

Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:

– Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. – И сказала так просто, так приветливо, что Алексею сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если б не приметил гравировку на крышке. Суворов!

У Алексея, вероятно, был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшаяся за книгой, спросила:

– Что с вами?

– Татьяна Григорьевна, вы… – У Алексея вдруг сразу пересохло во рту.

Таня ждала.

Алексей молча показал на табакерку. Лицо у Тани сделалось почему-то виноватым и растерянным, но сказала она совсем спокойно и просто:

– Все это было, Алеша… Только очень, очень давно было… – Она помолчала и добавила: – Мирону Кондратьевичу об этом не нужно… Ни слова.

Алексей молчал, как завороженный, старался осмыслить все как следует. Наконец совсем невпопад сказал:

– А я на фабрике искал вас. Да вот не нашел… – и сконфузился оттого, что говорит совсем не то, что хотелось бы, покраснел. Взял табакерку и долго-долго смотрел на нее.

– Вот бы Мирон-то Кондратьевич увидал… – проговорил он в глубоком раздумье.

– Ой, что вы, что вы! – всполошилась Таня, и глаза ее стали большими и испуганными. – Ни за что!

– Да я ведь так только, просто подумал, – успокоил Алексей. – Только почему, а?

– Вы должны понять это, – взволнованно заговорила Таня. – Для него… для Мирона Кондратьевича та девочка…

– Вы, – поправил Алексей, и невольная обида прорвалась в его голосе, будто кто-то и в самом деле обидел при нем дорогого ему человека.

– …та девочка, – твердо повторила Таня, – она для него особенная. А я… такая, как все. И я не хочу быть другой. Вы должны понять…

– Да я понимаю ведь.

Алексей видел, как плотно сжались Танины губы. И только теперь он спохватился, что, может быть, не имел права начинать этот разговор, что совсем за другим пришел к Тане. И, как бы извиняясь, проговорил негромко:

– Спасибо вам. За все.

– Мне?

– Приняли, Татьяна Григорьевна! Проект мой, понимаете? Завтра техеовет. Спасибо!

Таня молча протянула руку. Он стиснул ее с откровенной и нежной силой и долго не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.

– От души рада за вас, Алешенька, – взволнованно сказала она. – От души! – И ответила на пожатие, ответила горячо, сильно, порывисто.

И Алексей даже удивился, откуда она, эта сила, в таких тонких и нежных девичьих пальцах. Он не выпускал ее руку, не выпускал потому, что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать наконец все, так и не сказанное, как ему казалось, до сих пор.

– Татьяна Григорьевна, – решился наконец он, – вы позвольте… – Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее: – Я ведь ничего обидного… Вы уж позвольте.

В голосе Алексея, в его глазах было что-то, что просто не позволяло отказать ему. Таня осторожно высвободила руку, села у стола.

– Говорите, Алеша.

Алексей не мог заговорить сразу. Он сидел молча, крутил в пальцах табакерку и мысленно подбирал слова, чтобы получилось именно то, что нужно. Потом бережно положил табакерку и начал, конечно, совсем не с того:

– Помните, вечером тогда… Вы еще вроде обиделись… Вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… – «На что я все это говорю?» – подумал он, мучительно отыскивая и не находя какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…

Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали на столе стопку конвертов.

– Я такой человек, все могу разом обрубить в себе. – И снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» – Могу сотню лет ждать, – продолжал он, – если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело потребует, а нужно – через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, жил вроде не много, а что пережил… Война по мне колесом проехала. Хватит сил.

Слова вдруг кончились. Алексей мучительно отыскивал другие, не находил и понял наконец, что все это говорил зря.

– Вот как оно, – растерянно сказал он. – Наговорил, наговорил, а не сказал ничего… Извините. Это потому, что… люблю я. – И растерялся окончательно; слишком уж обыкновенно и просто как-то высказалось все то большое, что наполняло его. Он вздохнул и добавил; – Вот и все.

Таня молчала. Все перебирала конверты. Потом взяла со стола табакерку, стиснула в пальцах.

И потому, что Таня ничего не ответила, Алексей повторил:

– Вот и все.

– Алеша, не сердитесь на меня, – взволнованно сказала наконец Таня. – Я люблю… У каждого человека, Алеша, в жизни есть что-то вот такое же… единственное. И вы помогли мне понять это. Не сердитесь. И поверьте, Алеша, поверьте, придет это единственное и к вам.

Алексей молча улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные годы прожитой жизни. Таня не выдержала этой улыбки. Отвернулась. Уткнулась лбом в корешки книг на этажерке.

– Счастья вам настоящего… Татьяна Григорьевна, – сказал Алексей и, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: – Таня. – И вышел.

Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно было низкое и огромное. А голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.

Алексей долго сидел на влажной скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело. Облака обступали краснеющее солнце и словно пили, высасывали его, набухали красным огнем, предвещая на завтра крепкий ветер. Он сейчас уже принимался понемногу пробовать силу. В воздухе кружились одинокие листья. Они опускались на землю и ложились возле истлевших, как блики желтого света.

Ветер промчался по дороге, и лужи поголубели от ряби. Встряхнул, закачал ветви голых черемух. Разыскал на одной крохотную веточку с уцелевшими багряными листьями. Оторвал. Покружил в воздухе. Обронил у ног. Алексей подобрал ее и долго держал в руке, глядя на темные листья. Солнце, уже совсем красное, скользнуло лучом по руке, по листьям. Они стали пурпурными. И погасли. Алексей провел веточкой по лицу. Листья были холодные.

– Все, товарищ Соловьев, – вполголоса, самому себе, сказал Алексей, – хватит. Впрягайся теперь в дело тройным запрягом. Там-то уж сам ты себе хозяин. Ясен вопрос?

Алексей поднялся. В Танином окне задернулись на тугом шнурке свежие занавески. Секунду на них виднелись тонкие пальцы. Он пошел по дороге, но вдруг остановился и оглянулся на окно. Теперь в темных стеклах только отражались яркие облака и холодное небо. Алексей медленно зашагал в сторону фабрики.

3

Подозрения Ильи Тимофеевича, что пакости в бригаде «малого художественного» – дело рук Ярыгина, постепенно превращались в уверенность. И когда после очередной фанеровки история с браком повторилась, он дома сказал сыну:

– Пойду к Тернину, Серега, поделюсь; способ надобно отыскать – изловить гада.

– Способ один, – убежденно ответил Сергей Ильич, – подкараулить и набить морду, чтобы неделю кровью чихал. Потом выгнать.

– На словах-то оно все проще пареной репы, – проворчал Илья Тимофеевич, натягивая стеганый ватник и все никак не попадая в рукав. – А вот на деле…

Тернин был дома. Он только что отужинал и читал за столом газету. Илье Тимофеевичу он обрадовался и тут же поспешил поделиться новостью:

– Вот, бригадир, смотри-ка! Наше дело, выходит, правильное. Во! Слушай: «Став на предоктябрьскую трудовую вахту, бумажники Светлореченского бумкомбината борются за высокие показатели…» Постой, где это?.. Во! «По инициативе бригадира сеточника тов. Кучевого бригада второй машины отказалась от бракеров ОТК. Тов. Кучевой сказал: рабочая совесть самый строгий контролер». Обязательно главному инженеру почитать дам.

– Все это, Андрей Романыч, хорошо, радостно, что и мы вроде не в отсталых… Только я к тебе, худого не скажу, большую, да и дрянную притом, беду приволок, – сказал Илья Тимофеевич, присаживаясь к столу и отодвигая в сторону чей-то недопитый стакан чая. Хмурясь и усиленно теребя и без того редкую бороденку, он рассказал, зачем пришел сейчас, в столь позднее время.

– Вот, понимаешь, беда-то где! – шумно выдохнул он воздух. – Знаю ведь, что он, гад, пакостит. У него это сызмала с легкой денежкой в кровь просочилось. Кто артелку в сорок шестом спалил, полагаешь? Как только пятерни своей не оставил, дивлюсь! Есть, Андрей Романыч, такая скотинка, вошь называется, смирнее нет вроде – а что крови выпить может! Я за свою жизнь водки столько не выпил. На ту скотинку один закон: изловил и к ногтю! Его счастье – время не то. Выволок бы его самолично из избы в ограду да, худого не скажу, его бы собственным рылом у его же избы все бы за-уголки напрочь посшибал!..

По энергичной расправе Ильи Тимофеевича с собственной бородкой Тернин догадался, что все внутри у старика кипит.

– Не знаю уж, чего тебе посоветовать, Илья Тимофеевич, – сказал Тернин, посверливая мизинцем в ухе, – вообще-то подежурить бы надо, вот он и не станет пакостить.

– Не станет! – нахмурился Илья Тимофеевич. – А за старое кто ответит? Изловить надо! Туда и клоню!

– Ну, подкараулить...

– Подежурить! Подкараулить! Не то вовсе! Такое надо, чтобы сам, волчья душа, всплыл.

– Чтобы сам всплыл, – почти механически повторил Тернин и, как бы забыв обо всем этом разговоре, снова уткнулся в газету. Долго молчали. Но Тернин, по-видимому, не читал, а усиленно обдумывал что-то. Он сложил наконец газету, снова ковырнул в ухе и сказал:

– Значит, говоришь, чтобы сам всплыл? Та-а-ак… Я лично считал бы, вот что надо: собрать в бригаде самых надежных, рассказать, в чем дело, выбрать день, поднажать, чтобы норма у всех под полтораста вылезла…

– А наутро айда к нам в цех, вместе «чижиков» глушить станем, – заметил Илья Тимофеевич, – аккурат по полторы сотни на каждом щите чирикать будет!

– Постой, Тимофеич, я не все сказал, – остановил его Тернин. – Поработайте в цехе после смены, пока вечерует Ярыгин, пусть он уйдет раньше вас. Потом – цех на замок, ключ – в проходную, а утром результат – брака нет. Что это будет означать?.. А после созовем цеховое профсоюзное собрание, и… некуда вашему Ярыгину будет деваться…

Предложение Тернина Илье Тимофеевичу понравилось.

– А это ты, Андрей Романыч, дело говоришь, – сказал он. – Это, значит, что ж выходит? Выходит: в самый работистый день пакости кончились?.. Да-а… Не по носу ему табачок покажется. Только, слышь, вот что еще здесь…

Они долго еще обсуждали отдельные стороны маневра, предложенного Терниным.

Домой Илья Тимофеевич возвращался поздно. На подмерзшей земле лежал первый ноябрьский снежок. Он был пушистый и легкий, но уже чуть слышно поскрипывал… В сенях Илья Тимофеевич отряхнул голичком снег с сапог и переступил порог, чуть придержавшись за дверной косяк.

– Слава те господи, – с облегчением произнесла Марья Спиридоновна. – Что поздно-то, батюшко? – Она подошла и настороженно повела носом возле лица своего благоверного, пытаясь уловить спиртные пары.

– Это чего? Рабочий контроль, что ли? – поинтересовался Илья Тимофеевич и, похлопав старушку по плечу, рассмеялся. – Не думай, не нюхивал.

4

Поздно ночью в окно ярыгинского дома постучали.

– Кто? – приникая к стеклу и вглядываясь в темноту, хрипнул Ярыгин.

– Дядя Паша, я это. Откройте! – донесся голос Степана Розова.

Ярыгин вышел, сопя и кутаясь в полушубок, зазвякал щеколдой ограды.

В бледный просвет двери глянула ноябрьская ночь. На секунду возник силуэт Розова. Степан юркнул во двор и слился с потемками.

– Дядя Паша, цех-то закрыт, на замке. Здоровущий такой повесили. Чо делать-то станем? – скороговоркой выпалил Розов.

– «Чо, чо!» – зло передразнил Ярыгин. – А мое-то какое дело? Я при всем при том с тобой, друг-товаришш, политуркой рассчитываюся? Будет в бригаде наутро порядок – ну и не оберешься туману. Видел, как нажимали сегодня-то? На твоей совести дело; не вытянешь – истинной бог – все про тебя скажу, не отмигаешься, – закончил он злобным шепотком.

Розову даже показалось, что он разглядел, как топорщатся ярыгинские усики.

– Так я-то причем? – спросил он угрожающим шепотом.

– При всем! – сипло огрызнулся Ярыгин, раздосадованый перспективой крушения. – Уговор у нас был? Был. Рассчитывается Ярыгин исправно? Исправно. Ну и держи свою линию. Не учуял, дура? Не ярыгинскую денежку – свою спасаешь. Резанут расценочки – будешь знать! Я в контору заходил утром, разговор слыхал насчет этого, – для надежности приврал он. – То-то вот! По мне хоть в окно полезай, а сделай.

– Не стану! – запротестовал Розов. – Сами идите, а я под замок не пойду!

– Ох, друг-товаришш, не знаешь ты Ярыгина, видать. Ты покумекай, как я тебе житуху искорежить могу, – наугад пригрозил Ярыгин.

– А ничего вы со мной не сделаете! – огрызнулся Степан. – Вот пойду сейчас к самому директору на квартиру, а то к Тернину или Ярцеву и все по совести, как есть, выложу. Пускай хоть посадят меня, а под замок не пойду.

– А у тебя, друг-товаришш, уж давненько схожено, или не чуешь? Пакость-то она, что под замок, что так, все одно – пакость. Или честность, простота при всем при том замучила?

– Не пойду! – Степан шагнул к двери. Увидев в просвете его силуэт и торчавшие из-под шапки оттопыренные уши, Ярыгин забеспокоился; он не мог разобрать, лицом или спиной к нему стоит Розов.

«В самом деле, пойдет дурак, натреплется…» – шевельнулось в мозгу Ярыгина.

– Стой! Погоди пятки-те насаливать! Пошли на пару, раз уж дело такое, – без особого рвения впрочем проговорил Ярыгин. – Дождися. В избу схожу, оболокуся ладом…

Вскоре снова звякнула щеколда. Это захлопнулась за Ярыгиным и Степаном дверь ограды. Они медленно зашагали к фабрике.

5

Во втором часу ночи на фабричную ветку неожиданно подали семь платформ с досками. Таня позвонила Токареву на квартиру.

– На полтора часа остановите смену. Выводите людей на разгрузку. Простоя вагонов не допускать. Ясно? – послышался из трубки голос директора.

– Тогда я подниму комсомольцев из четвертого общежития, – сказала Таня. – Там человек пятнадцать ребят…

– Действуйте! – скрипнуло в трубке,

Таня собрала людей, объявила: придется идти выгружать доски.

Боковцы по обыкновению закапризничали.

– Работа не по прямой специальности, – процедил Нюрка.

– Опять за старое? – строго спросила Таня.

– Мы за новое, – возразил Нюрка. – Ком-му-низьм строим, эксплатации нет, закон и точка!

– Попробуй только сорви! – басом прогудел над ним Шадрин.

Из цеха боковцы выходили последними.

– Выгружать, что ли? – скорчил гримасу Рябов.

– Увидим, – безразлично проговорил Нюрка, сбавляя шаг.

Таня разбила людей на бригады, распределила их по вагонам, а сама отправилась за комсомольцами в четвертое общежитие. В переулке она едва не налетела на каких-то двоих, шагавших навстречу. Они вынырнули из темноты, и она едва успела посторониться. Разглядеть полуночников Таня не смогла и только, различив хрипловатый смешок и обрывок фразы: «А ты думал как, друг-товаришш?» – догадалась, что откуда-то тащится со своим собутыльником Ярыгин.

Вскоре четырнадцать человек, в числе которых был и Саша Лебедь, входили по железнодорожной ветке в западные ворота фабрики.

Разгрузка шла полным ходом. Над лесобиржей стоял многоголосый гул. Гремели падающие доски. Слышались громкие возгласы парней, пронзительный визг девчат. Кто-то начал частушку. Ее подхватили. Боковцы, не слишком утруждая себя, оттаскивали от платформы по одной доске, то и дело присаживались отдыхать. Тогда с высоты четвертой платформы слышался бригадирский бас Шадрина:

– Эй, помощники! Сызнова обед или что? Такая работенка не в счет!

И боковцы снова принимались таскать доски. Саша Лебедь где-то потерял рукавицу. Он попросил у Тани запасную пару.

– Нету, Саша, сама без рукавиц работаю, – ответила Таня.

– Разрешите в гарнитурный сбегать, – попросил Саша, – у меня там в шкафу давно, еще от субботника, пара припасена, резервная.

– Беги быстрей.

Саша спрыгнул с платформы и, загремев по доскам, бегом помчался к цеху.

6

Розову с Ярыгиным везло. Они прошли прямо через ворота, которые оставались незапертыми. Скоро за порожняком должны были подать паровоз.

Свернуть сразу за ближние штабеля досок и пройти незамеченными вдоль забора до здания фабрики было вовсе не сложно. Миновали пустой станочный цех, поднялись на второй этаж. Степан достал припасенный гвоздь…

– Попытаем счастье, – сказал он, пробуя просунуть острие гвоздя в замочную скважину. – Как войдем туда, дядя Паша, я пресса быстренько разверну, а вы водичкой скорехонько это… чтобы моментально все, ну? – говорил Степан, ковыряясь в замке.

– Давай-давай, колупай, друг-товаришш, – поторапливал Ярыгин.

– Вам языком-то ладно «колупать», а раз он, проклятый, не лезет, – огрызнулся Розов, безрезультатно шаря гвоздем в отверстии. – Вот зараза, не зацепиться никак! – Степан длинно и сложно выругался.

По лестнице взбежал Саша Лебедь. Он остановился в недоумении. Брови его сдвинулись. Испуг и удивление были в его глазах. Зачем здесь эти люди? Почему гвоздь в руке Степана? Почему у него вдруг так тревожно заметались глаза?

– Ты чего здесь, а? – приглушенно спросил Саша, начиная догадываться, что становится свидетелем какого-то черного дела. Заметив на двери замок, он только сейчас вспомнил, что Илья Тимофеевич сегодня запер цех. Значит, и за рукавицами он сюда зря бежал. На замок заперто! Ага! Не удалось мазурикам? Они, значит, пакостят! «А я-то на Илюху думал! – пронеслось в мозгу! – Вот когда вы попались!»

Саша стоял, не зная, что предпринять. Уйти? Они оба скроются. Но как известить людей?

– Пошли, дядя Паша, – сказал Розов, засовывая руки в карманы. – Утром проверим, раз уж запер какой-то олух.

Он шагнул к лестнице. Следом двинулся Ярыгин. Глазки его укололи Сашу, и столько темного прочиталось в них, что у того по спине брызнули мурашки.

– Не выйдет номер! – пронзительно крикнул Саша, кидаясь по ступенькам вниз и с размаху толкая Ярыгина плечом. – Не выйдет! Не уйдете далеко!

Ярыгин успел схватить его за полу ватника. Саша рванулся так, что у Ярыгина защелкали суставы пальцев. Опрометью сбежав с лестницы, Саша помчался через станочный цех.

– Сцапают при всем при том! – трусливым шепотком просипел Ярыгин, покосившись на Розова. Тот, ничего не говоря, внезапно кинулся вверх по лестнице, на площадку второго этажа к запертой изнутри на крюк двери запасного выхода. «Самому-то смыться бы! – пронеслось в голове Розова. – Пускай старый пестерь один кашу расхлебывает». Сбросив крюк, он толкнул дверь и стремглав ринулся вниз по лестнице с другой стороны корпуса. Неведомо откуда взялась прыть и у Ярыгина. Скатившись со ступенек, он вприскочку помчался вдоль забора, насмерть перепуганный, и никак не мог поспеть за Степаном, который необыкновенно быстро удалялся от него.

Поднявшись на второй этаж вслед за взволнованным, запыхавшимся Сашей Таня, Шадрин, Алексей и Илья Новиков не обнаружили ничего, кроме отворенной двери запасного выхода, свежих следов на заснеженных ступенях лестницы, на снегу возле корпуса. Следы шли и дальше, напрямик мимо штабелей к забору.