Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
7
Илья Тимофеевич, которого Саша спозаранку известил о ночном покушении, пришел в цех сразу. Он хозяйским глазом оглядел прессы: все было в полном порядке.
– Вынимать-то когда будем? – поинтересовался Саша.
– Народ придет, тогда уж… при всех чтобы.
– Скорей бы уж, – нетерпеливо проговорил Саша.
– Терпи. Теперь-то уж все равно пакости кончились.
– Значит, это уж определенно они, да? – Глаза у Саши стали строгими.
– А ты думал кто? Эх, Шурка, Шурка! Ты вот молодой, тебе особо помнить полагается: два сорта людей на земле живет – человеки и человечишки. У одних забота– сделать побольше, у других – побольше денег слупить. Им все равно за что, лишь бы деньга, да потолще. И нам чем дальше, тем тошнее стает на грязь эту глядеть, хоть и меньше ее год от году. Сам посуди: ежели одежонка на тебе дрянь, рваненькая да припачканная, ты хоть по самые ноздри в грязи обваляйся – мало заметно будет. А ну-ка надень все новое, праздничное, светлое, да посади хоть крохотную грязинку? Душа ведь изболится, пока не смоешь. Вот и в жизни оно так. А всего досаднее, браток, что живут эти человечишки промеж нас, пользуются всем наравне, говорят по-нашему, наше дело делают, праздники наши справляют и за ручку с нами здороваются, а в душонке у них, худого не скажу, помойка! Вот, браток.
Саша слушал Илью Тимофеевича, глядя на него во все глаза и приоткрыв рот. Старик подергал бородку, усмехнулся.
– Рот затвори, сквозняком продует, – сказал он и тихо, тепло засмеялся.
– Таких в тюрьму надо, а то и под расстрел! – гневно проговорил Саша. – Хуже врага всякого такие вот.
– Ну это ты, браток, хватанул, – сказал Илья Тимофеевич. – У меня получилось спервоначалу: всего-навсего морду набить требуется. А после другое понял. Показать человечишкам, что ихнего ничего среди нашей жизни нету, кроме того куска земли, на котором ихние пятки стоят. Ну ладно, давай-ка, браток, к работе приготовляться, – неожиданно оборвал разговор Илья Тимофеевич и направился к своему верстаку.
Понемножку собирались люди. Они приносили с собою морозный воздух и непередаваемый запах первого настоящего снега, который с ночи валил и валил не переставая. Они снимали шапки и ватные куртки, отряхивали их у дверей и расходились пэ верстакам. Пришел и Тернин. Ярыгин ввалился уже после гудка. Только Розова почему-то не было.
Ярыгин поглядывал вокруг спокойно и независимо, будто вовсе ничего не произошло. Он неторопливо прошагал к своему верстаку, мимоходом обронив замечание насчет «снежку и погодки». Так же неторопливо разделся, повязал фартук и направился к прессу, в котором были зажаты еще вчера зафанерованные им щиты.
Начали освобождать и остальные прессы. Илья Тимофеевич распорядился разложить все щиты на верстаках, чтобы видно было. Осмотр закончили быстро. Браку не было.
– Ну, товарищ бригадир, доволен работой? – спросил Тернин, потрогав зафанерованную поверхность щита кончиками пальцев.
– Фанеровка первый сорт, – ответил Илья Тимофеевич. – Пал Афанасьич! – окликнул он Ярыгина, – ну-ка поди сюда, погляди, будь любезен, как оно по-доброму-то получается, когда пакостить некому.
Ярыгин вздрогнул, покосился на разложенные щиты, нехотя подошел.
– Ты, Тимофеич, насчет чего? – и уставился в бригадирово лицо на удивление ясным взглядом.
– А насчет того, что под замок-то, видать, не летят «чижи». Как скажешь? – Обычно спокойное лицо Ильи Тимофеевича сейчас стало гневным. Он не мог, не собирался прятать свою ненависть дольше. Смотрел на Ярыгина в упор. Ждал.
– Зря ты себя разостраиваешь, Тимофеич, – проговорил Ярыгин с мурлыкающими нотками в голосе, – да и народ в заблуждение заводишь, хе-хе… – Нарочито широкая улыбка распялила лицо Ярыгина. – Я при всем при том сам внимание обратил: аккурат новый клеек вчерася на бригаду получили, мудрено так называется… экстра, знать-то.
– Экстра, говоришь? – громыхнул Илья Тимофеевич. – Экстра, по-твоему, помогла? А мешало что? Какой клей? Какого он сорту и названия? Не контра ли, а? Ты такого не слыхивал? Отвечай, паскудная душа!
Илья Тимофеевич шагнул навстречу Ярыгину, но Тернин, стоявший рядом, и неизвестно откуда взявшийся Сергей схватили его за руки.
– Спокойно, батя, – сказал Сергей, – горячку не след пороть.
Наступила тишина.
– Ты ночью зачем на фабрику приходил? – спросил Тернин.
– Я, товаришш фабком, вчерася с самого вечера дома на полатях, извиняюся, пьяненький провалялся. Хоть старуху мою спросите, хоть соседей. Не мог я на фабрику наведаться, никак не мог. Да и к чему мне? – совершенно спокойно возразил Ярыгин.
– Тебя ж видали здесь, – не отступал Тернин. – Ты с Розовым был.
– На то моей вины нету, товаришш председатель, – все тем же мурлыкающим голоском ответил Ярыгин. – У меня, извиняюся, порядок: коль напьюся – шабаш! Нигде не шалаюся. Ну, а кто под градусом по фабрике колобродил, с какой такой стороны я виноватый, что ему померещилося?
Но не успел Ярыгин договорить, как вперед вырвался Саша Лебедь. Красные пятна ходили по его лицу, глаза горели гневом. Он подался к Ярыгину почти вплотную, лицо в лицо.
– Стой! Не пройдет тебе этот номер! – начал он скороговоркой, как будто и высказать торопился и боялся, что ему помешают говорить. – Я кого на лестнице у двери видел? Кто в замке гвоздем ковырялся? Не ты со Степаном? А кто по запасной лестнице удрал, пока я за народом бегал?.. Не отвертишься! Забыл, как в цехе, вот здесь, ты нас, молодежь, всякой грязью поливал, а сам что?.. – Голос у Саши вдруг сорвался. Он набрал полную грудь воздуха и, словно отыскивая потерявшиеся слова, прерывисто проговорил в самое лицо Ярыгина: – Я… я… я, худого не скажу… гнида ты, вот!
И вдруг, почувствовав, что и сила, и правда теперь уже окончательно на его стороне, замолчал, высоко вскинул голову и отступил, хлестнув по Ярыгину уничтожающим взглядом.
Тот отвернулся, заискивающе сказал Илье Тимофеевичу:
– Ты, друг-товаришш, все на меня напираешь, все какую-то пакость приклеить мне хочешь, а моего-то греха тут вовсе и нет. Ты вот не знаешь, а я как с вечеровки домой направляюся, так реденько же Степку Розова на лестнице не встречу…
– Товарищ Тернин! Дайте слово! Дайте, раз уж до того дошло! – раздался резкий голос Степана Розова.
Степан появился в цехе незаметно и слышал почти все. Он опоздал умышленно. Решил утром: «Пускай за опоздание таскают, а с остальным Ярыгин пускай один разбирается!» Люди расступились. Степан с красным от волнения лицом вошел в круг и, покосившись на Ярыгина, повернулся лицом к людям.
– Виноват я, и делайте со мной что хотите, но и этот, – мотнул он головой на Ярыгина, – от ответа не уйдет! Его, гада, послушался, боялся: расценки срежут. – Розов повернул к Ярыгину искаженное ненавистью лицо, и сквозь эту ненависть просвечивало какое-то неистовое торжество. Сам сказал все! Опередил своего засыпавшегося «вдохновителя». – Попался уж, так и говори, что попался! Нечего вилять! Думал, я молчать про тебя стану, старый пестерь?
– Ну ладно, хватит шуму да ругани, – внушительно произнес вдруг Тернин, – работать надо. Сейчас двоих этих к директору, а вечером собрание профсоюзное ― и конец с ними, хватит!
Кругом одобрительно зашумели. Розов опустил голову и отвернулся. Лицо Ярыгина стало землистым, сморщенная кожа под его подбородком мелко тряслась, глаза метались.
Илья Тимофеевич подошел к Ярыгину вплотную.
– Доигрался, перхоть! Может, теперь понял, какое твое место на земле, а? Молчишь? Ну так знай: свалка по тебе плачет! – Он кидал злые слова, словно стегал ими Ярыгина по лицу. – И какой только дьявол тебе помог сызмалетства в наше святое краснодеревное дело протиснуться? У нас о ту пору кровь от голода да от натуги серела, а ты, небось, как луна масленый, за своим Шараповым ходил! А нынче, как художество наше наново в ход пошло, ты его помоями мазать вздумал? Эх ты! Друг-товаришш… Мне с тобой не говаривать больше, потому и скажу напоследок все, чего до сей поры на людях не говаривал. Ты про то один только знаешь: красный-то петух в сорок шестом – твоих рук дело!
Все затаили дыхание. Глазки Ярыгина вспыхнули оловянным блеском. Он выпрямился, но как-то странно, так, что плечи опустились, а шея вытянулась, стала по-гусиному длинной, и от этого он казался еще более сгорбленным.
– А ты чем докажешь, чем? – прохрипел он, кривя рот и нервно теребя фартук.
– Душонкой твоей рогожной, жизнешкой твоей копеечной, всем! Да и что доказывать? Ты вот этой последней пакостью с головой себя выдал! Все, конец с тобой! Всеобщий наш это сказ тебе!
…Давно уже увели к Токареву Ярыгина и Розова, а в цехе все еще обсуждали происшествие, и только один Саша Лебедь не принимал в этом обсуждении участия. Закрепив на верстаке фанерованный щит, он широкими сильными взмахами строгал его, чуть склонив голову набок и слегка закусив губу. Ровная тонкая стружечка с шелковым шипением выплескивалась из двойного рубанка, покрывала верстак, бесшумно падала на пол. Временами Саша останавливался, любовно поглаживал поверхность ладонью и улыбался про себя. К нему подошел Илья Тимофеевич.
– Ну, краснодеревец, полегчало, говоришь, малость? – сказал он.
Саша отложил рубанок, расправил ладони, оглядел их и, подобрав с верстака шелестящий ворох стружки, похожий на маленькое розоватое облачко, улыбнулся Илье Тимофеевичу.
– Сегодня и двойничок-то совсем иначе идет, словно моет.
– То-то что моет, – задумчиво проговорил Илья Тимофеевич, выщипывая из бороды волосок.
Высокие окна цеха были белые от спокойного света, который лился, казалось, не сверху, не с неба, а от белой посвежевшей земли, от заснеженных деревьев, крыш… Мягкий свет снежного уральского утра.
8
На Нюрку Бокова Шадрин не жаловался. Правда, новый подручный работал без особого рвения, но обязанности выполнял сносно. Перед сменой смазывал станок, приносил запасные ножи, а когда станок работал, принимал и укладывал на стеллаже строганные бруски. Если подсобники вовремя не доставляли к станку свободный стеллаж, разыскивал его сам, иногда уволакивал даже от другого станка. Когда стеллаж там был занят, Нюрка просто-напросто скидывал с него детали. А если хозяин стеллажа сопротивлялся, Нюрка многозначительно говорил:
– Ты на вещи гляди шире и свою «безопасную бритву» (так называл он чужой станок) с нашей машинищей не равняй. Тебе на смену одного стеллажа хватит? Хватит. А я пяток отправляю, понятно, нет? А ну посторонись, детали скину! – Иногда при этом он добавлял: – Закон и точка!
За такие налеты ему попадало от Шадрина и от Тани. Он оправдывался:
– Мне что! Не для себя старался, для общества, строгальный станок обеспечивал. Натурально!
Бросил он это лишь после такой же реквизиции стеллажа у Нюры Козырьковой. Та со слезами прибежала к Шадрину и нажаловалась. Когда же она, вытирая слезы, увозила стеллаж, Нюрка буркнул ей в самое ухо:
– У-у, простокваша! Развела воду! За карман трясешься, а на общество тебе наплевать!
На «общество» плевал, конечно, сам Нюрка. За заработок он дрался свирепо и целеустремленно, а выработку подсчитывал виртуозно и с быстротой опытного счетовода. Подбирая в цехе обрезки фанеры, аккуратно и даже красивым почерком выписывал на них все, что сделано за смену, и, когда Шадрин в конце ее выключал станок, Нюрка тут же докладывал ему, сколько заработано за день. И всякий раз втайне терзался. Кабы не маршрутные листы! Кабы не строгий этот учет! Приписать было теперь совершенно невозможно. Хуже того, чем добросовестнее был взаимный контроль, тем больше деталей не доходило до склада Сергея Сысоева. В маршрутку заносилась окончательная цифра, и Нюрка свирепо скоблил затылок: «Вот придумала порядок чертова бухгалтерия!»
Нюрка потерял покой. Иногда он отлучался от шадринского станка лишь затем, чтобы пошарить по цеху: не наоткидывал ли кто из придирчивости лишних деталей? Рылся в отбракованном, наскакивал то на одного, то на другого: «Чего набросал, дура? Гляди, такое даже по эталону годится, а ты? Несознательный элемент! Или выслужиться хочешь?»
В ноябре, уже после праздника, в станочном цехе появился Егор Михайлович Лужица, Он ходил возле станков, заглядывал в маршрутки, записывал что-то в свою обтертую записную книжицу, долго рассматривал стопки готовых деталей возле промежуточного склада и опять без конца все рылся в маршрутках…
Разбираясь в какой-то путанице неподалеку от шипореза, он вдруг услышал невообразимый шум, – такой, что даже гул станков не мог его заглушить. Слышались атакующие бранчливые вскрики Нюрки Бокова и визгливые оборонительные вопли Козырьковой. Егор Михайлович прислушался…
– Нет, ты мне отвечай, чего ради расшвырялась? Кто тебе такие права дал? – орал Нюрка. Он подбирал с полу отброшенные Козырьковой бруски, подносил их к самому ее лицу. – Мы с Шадриным чего, на тебя работать станем?
– Уйди! Отстань! Отвяжись! Барахольщик! – верещала Нюра, заслоняя локтем лицо, чтобы не ткнул невзначай Боков. – Мне станок-то как настраивать, как?
– «Настраивать»! Я тебе покажу, как нашим хребтом станок настраивать! – все громче и громче шумел Боков. Он размахивал руками, подбирая бруски, швырял их, разваливал аккуратные стопки готовых, пересчитывал те, что отбросила Козырькова, и опять кричал – Одна маята государству с такими клушами вроде тебя! Несознательный элемент! Тебе бы при ка-пи-та-лизь-ме жить! Чего не свое-то расшвыряла? Это ж народное! Строгано, пилено, нам за него деньги получать надо, а ты! У-уу! Так бы и навернул вот…
Нюра разревелась визгливо, по-девчоночьи. Она пронзительно выкрикивала сквозь плач что-то неразборчивое и нелестное в адрес Нюрки Бокова.
Пришла Таня. Она отослала Бокова к станку и сказала Нюре:
– А ты, Нюра, зачем для настройки издержала столько деталей? За них теперь не заплатят ни Шадрину, ни Бокову, ни другим… Вообще никому.
– А чего он как собака лается? – вспыхивая и размазывая по лицу слезы, перемешанные с древесной пылью, оправдывалась Нюра. – Я всегда так, что ли? Это сегодня не настраивалось никак. Нарочно я разве? Что я, дура, что ли?
Когда все утихомирилось и Нюра снова включила станок, Егор Михайлович, довольно потирая руки, сказал Тане:
– Вот это компот! Подумать только! Рыцарь кошелька Юрий Боков в роли защитника народной копеечки! Татьяна Григорьевна, да это же здорово, черт побери! До чего здорово! Ха-ха-ха! – звонко рассмеялся он. – Вот что значит система! Я всегда говорил, уважаемая, всегда: научить бережливо обращаться с копейкой можно в первую очередь при помощи самой копейки…
История с Боковым настолько воодушевила Егора Михайловича, что он долго еще не уходил из цеха, изучая особенности и «белые пятна» новой системы учета. Алексей, к которому он подошел, спросил:
– Что это вы, Егор Михайлович, вроде не по расчетной части, а в выработку вникаете?
– Привычка, Алексей Иванович, привычка! – с улыбкой ответил Егор Михайлович. – Такой уж «копеечный» я человек, что поделаешь, – и снова рассмеялся. – А знаете, что мне в голову пришло только что, а? Все это можно упростить. К чертям эти маршрутные листы! Что, думаете, свихнулся старый лешак Лужица? Ого-го! Ничуть! И вот увидите, упростим! Пальчики оближете! Вот такой компот.
– А что вы, бухгалтерия, делать тогда станете? – пошутил Алексей.
– Да к вам на станок пойду, в подручные! – Егор Михайлович подмигнул Алексею и легонько подтолкнул его локтем. – Примете?
– А что? Такого фрезеровщика из вас сделаю, просто заглядение! Мне как раз сменщик требуется.
Егор Михайлович развеселился еще больше. Домой он пришел в редкостном настроении и даже притащил баночку сливового варенья, купленного по пути.
И, конечно, о последних событиях в цехе он рассказал Вале, упомянув между прочим о забавном предложении Алексея сделать из него фрезеровщика.
– Ты подумай, Валя, – говорил он, прихлебывая чай с блюдечка и выуживая ложечкой из банки крупные сливы, – бухгалтер Егор Лужица у станка! Да еще у какого! У умнейшего из умнейших среди всех ваших деревяшечных агрегатов, а? А потом когда-нибудь еще в изобретатели тоже попаду! Фоторепортеры приедут! Скажут: «Постарайтесь, товарищ Лужица, сделать умное лицо!» Вот задача-то, а? И – щелк! А в газете на другой день со страницы будет глядеть этакий усатый бронтозавр, и подпись внизу: «Егор Лужица за работой». Вот бы ты со смеху покатилась!.. Ты чего это пустой чай пьешь? Варенье бери, слышишь! Бери, а то настроение у меня испортится. – Егор Михайлович придвинул Вале банку, которую, увлекшись разговором, едва не опорожнил один, и сказал: – Нет, до чего же великая сила эта копейка в нашем социалистическом предприятии!
Валя сидела, так и недопив чай и не притрагиваясь к сливам. Она думала совсем о другом.
«Вот бы мне на станок… К Алеше… Ничего бы мне не надо больше. Ничего!.. Всегда бы с ним была…»
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Художественный поток пустили только в декабре.
Пробную партию увезли в Новогорск, в магазины: оставалось решающее слово главного судьи – покупателя.
Быстро заполнялись книги для отзывов. Токарев, Гречаник, Илья Тимофеевич втроем объезжали магазины, прислушивались к разговорам, оценкам, спорам. А потом еще и еще обсуждали замечания на художественном совете…
И вот – все это позади. Поток заработал. Правда, заработал еще не в полную силу, целиком перейти на новую мебель сразу было нельзя, и поток, по существу, все еще оставался не слишком большой бригадой. Но гарнитурный цех стал тесен, и бригаду перевели в новое помещение.
Щиты для сборной мебели делали теперь в общем фанеровочном цехе. Потом их передавали в бригаду. Вот здесь-то и начиналось главное «колдовство». По двадцати дней щиты не уходили от полировщиц, которые полировали их, давали им «отдохнуть», чтобы уплотнился и стал прочным прозрачный и тонкий слой, и полировали снова и снова.
Больше всех придирались к отделке Илья Тимофеевич и Гречаник. Делая замечания, поправляя работниц, главный инженер рассказывал, как полируют мебель итальянцы.
– Знаете, – говорил он, – в мастерских они делают только деревянную часть, а полировать вещи увозят – куда бы вы думали? – в море! Да-да! Не удивляйтесь, именно в море! Чистый, лишенный пыли морской воздух позволяет сделать полировку исключительной!
Гречаник, еще никому не признаваясь, все больше убеждался в том, насколько удобна работа без контролеров. Он почувствовал это, видя, как девушки возвращали на склад Сергею Сысоеву щиты, в которых обнаруживали хотя бы малейший изъян, или как сборщики, подзывая кого-нибудь из полировщиц, говорили:
– Твоя работа?
– Моя, а что?
– Поры не затерла, вот что! А здесь прижгла, видишь? Бери и переделывай!
И приходилось переделывать.
Однако постоянные затруднения с контролем, возникавшие в станочном цехе, вызывали у Гречаника сомнение: приживется ли по-настоящему?
И все-таки… все-таки работалось ему теперь как-то совсем по-иному.
Бывает так. Стоишь на берегу широкой реки. Над нею плывут низкие свинцовые облака. Напористый ветер взбивает сердитые волны. И вода в реке темная, словно вся она нахмурилась, недовольная своей неспокойною жизнью, своим движением. Смотришь в воду – и самому становится холодно.
Но вот в какой-то неприметный просвет проглянуло меж облаков солнце. Лучи его упали на воду, и вода зажглась, засверкала, словно улыбнулась тебе: «Ну что ты зябнешь, что хмуришься? Смотри на меня, вот ведь я какая!» И ты уже улыбаешься, ты расстегиваешь пальто – тебе вдруг стало тепло. Оглядываешься вокруг – хочется поделиться с кем-нибудь неожиданной радостью, неожиданным светом. «Как хорошо!» – говоришь ты и жалеешь, что никого не оказалось рядом. А может, и есть кто-то? Может, это просто ты сам еще не решился высказать? Может быть. Но главное все же в том, что в тебе что-то переменилось, что ты знаешь: то же самое, что и ты, подумали сейчас все, кто вместе с тобою увидел этот радостный свет. И если даже вскоре снова спрячется на время солнце, ты не огорчишься, нет! Ты знаешь теперь: все равно оно здесь, рядом. Оно всегда было и всегда будет, и нет на земле сил, которые могли бы его погасить.
Осторожно пока, но уверенно входил художественный поток в жизнь фабрики. Кончалась смена, и повсюду только и слышалось: «Сколько дал сегодня художественный? Не слыхал, назначают туда еще кого?»
Илья Тимофеевич, обходя вечером цех, придирчиво оглядывал мебель и, теребя бородку, довольно приговаривал:
– Отрастают, видать, перышки-то… Вот она, слава-то наша. Полетит скоро!
2
– Алеша, можно вас на минутку? – позвала Валя проходившего мимо Алексея и остановила станок. – Не получается, вот смотрите. – Она показала испорченный брусок. – В четвертом шаблоне все время концы скалывает.
…Уже месяц работала Валя в цехе на карусельном станке, обучаясь искусству фрезеровщицы. Предложение, которое Алексей в шутку сделал Егорку Михайловичу, послужило Вале толчком, которого, вероятно, только и не хватало, чтобы решиться. Лишь одно сдерживало ее: «Вдруг Алеша не доверит мне?» Несколько дней Валя была в нерешительности; мучило сомнение. Наконец не выдержала и пошла к Тане посоветоваться.
– На твоем месте я решилась бы сразу, – сказала Таня. – Пиши заявление директору, Валя, и завтра же иди. Не ошибешься. Слышишь? Пиши.
Валя сказала: «Ой!» Потом несколько минут просидела молча, наконец торопливо и тоже молча пожала Тане руку и убежала домой. Через день она с душой, уходящей в пятки, понесла заявление Токареву. К ее удивлению, тот, не говоря ни слова, написал на уголке: «В отдел кадров: подобрать замену, оформить перевод». Через два дня Валя уже передавала библиотеку.
О намерении Вали перейти в цех Алексею сказала Таня. Вначале он удивился: «Как это она решилась?» И тут же подумал: получится ли? Тут ведь надо, чтобы и слесарный инструмент кое-когда в руках побывал… Но вспомнил о прошлогоднем разговоре с Валей, о ее признании и о том, как шла она тогда под дождем домой, словно онемевшая, безучастная ко всему. И чувство безотчетной вины перед нею остро кольнуло Алексея. «Может, решила в жизнь выходить по-настоящему, а я раздумываю… Не помочь в таком деле, все равно что гнать из жизни…» В тот же день он сказал Токареву:
– Там, я слыхал, Светлова на производство хочет, так я не возражаю сменщицей для себя обучить.
Токарев пожал плечами:
– Не слышал. Но не возражаю тоже. Надумает, пусть идет.
Этим и объяснялось неожиданное для Вали быстрое исполнение ее желания…
Работала она пока еще под наблюдением Алексея, но тот все чаще стал поручать ей самостоятельную работу. Иногда дело у нее не ладилось. Вот и сейчас…
Алексей повертел в руках брусок, который дала ему Валя, разглядел отколотый конец, покачал головой.
– По виду хитро, а по делу – пустяк, – сказал он, возвращая брусок. – Не глядя скажу: упорная колодка у цулаги ослабла, вот и все. Посмотри – и убедишься.
Валя потрогала колодку: та болталась под ослабевшей гайкой.
– Ясен вопрос? – улыбаясь, спросил Алексей.
– Как это я сама не догадалась, – растерянно проговорила Валя. – Месяц работаю, а все еще наполовину слепая.
– Привыкнешь, – успокоил Алексей и положил руку на карусельный стол, – если только… от любви к этому ко всему сюда пришла, от настоящей…
«От любви, Алешенька! От любви! – так и хотелось Вале крикнуть ему в ответ. – От самой настоящей!» Но Валя только утвердительно кивнула головой.
– Тогда, – продолжал Алексей, – обязательно привыкнешь. – И спросил: – Закрепить колодку?
– Нет-нет, Алеша, я сама! – поспешно доставая ключ, ответила она.
Алексей молча наблюдал. Потом протянул руку., – Ну-ка дай ключ… – Быстро проверил крепление, коротко сказал: – Хорош!
Валя включила станок… Начинались трудные дни. Привыкнув немного, Валя попросила Алексея, чтобы хоть разок доверил ей настроить станок самостоятельно. Алексей согласился. Но настройка не получилась. В этот день Валя почувствовала себя до того маленькой, до того беспомощной в этой новой для нее цеховой жизни, что на мгновение даже пожалела об оставленной библиотеке. Но только на мгновение.
«Если от настоящей любви… – вспомнила она слова Алексея, – если от настоящей…»
Старалась Валя изо всех сил. На работу приходила раньше всех, еще до гудка. Подбирала и подвозила к станку бруски, запасая их на целую смену. Смазывала станок. Приготовляла фрезы… Через неделю дело пошло лучше. После второй Валиной попытки настроить станок Алексей исправил не так уж много.
Практическую, по существу совершенно новую для нее, науку Валя усваивала быстро. Разрозненные обрывки знаний, которые вынесла она из института, часто помогали ей кое-что осмысливать, а иногда мимоходом даже «подбросить кусочек теории» и Алеше. Одно мучило Валю: она все еще не умела разбираться в бесчисленных капризах станка. Но Алексей упорно твердил: «Привыкнешь…»
С первых дней, оставаясь после смены, Валя прибирала и начисто обметала станок. Вначале делала это, чтобы доставить удовольствие Алексею. Но потом так привыкла видеть станок чистым и опрятным, что уже и не представляла его себе иным. Часто она обтирала станок и во время работы, пока Алексей проверял настройку или исправлял что-нибудь.
Вася Трефелов восторженно хлопал Алексея по плечу и говорил:
– Глянь-ка, Алеш, станок-то! Словно только сейчас из парикмахерской! – И всякий раз несколько высокопарно добавлял: – До чего все-таки не хватает подчас в нашем сумбурном хозяйстве заботливой женской руки! – И косился на Алексея.
Как-то Алексей отлучился на целых полдня. Валя все это время работала самостоятельно. Управляя станком, она с гордостью поглядывала на окружающих. После говорила Тане:
– Ты понимаешь, я не знаю, прочно это или нет, но у меня какое-то очень хорошее чувство. Я пошла к станку для себя, а сейчас мне кажется, что я уже не совсем принадлежу себе, как будто я – пусть еще маленькая, но уже фабричная частичка, верно. – Валя вдруг зажмурила глаза, снова открыла их, тряхнула головой и проговорила: – Ой, Танька! Родная ты моя! Неужели я тоже гожусь в человеки?
